Глава I
О том, как появился на свет Оливер Твист
Невеселое детство выпало на долю маленькому Оливеру Твисту: он не знал отца и никогда не видел лица своей матери, потому что она умерла в тот самый день, когда он родился.
Никто никогда не ласкал его. Ничье лицо не склонялось над ним с любовью. Никто не шептал ему ласковых слов. Никто, когда он болел, не просиживал ночей над его кроваткой, обливая слезами его и подушку, называя его «светиком ясным», своим «дорогим дитятком». Никто никогда не заботился о нем, кроме старой, ворчливой, полупьяной приютской сиделки, потому что Оливер Твист был круглым сиротой и родился в приюте для бедных.
Несколько лет тому назад, в один ненастный осенний вечер у дверей приюта небольшого английского городка появилась молодая женщина. Ни один человек в городе не знал, кто она и откуда, но по всему было видно, что она пришла издалека, потому что бедная женщина изнемогала от усталости, башмаки на ней были совершенно стоптаны и разорваны, а платье – все в пыли и в грязи.
Несмотря на то, что одежда незнакомки превратилась в лохмотья, по ее нежному лицу и по белым холеным рукам было видно, что она не простого звания. Кто знает, что заставило ее бродить по свету в холод и непогоду и привело сюда, в этот жалкий приют для бедных!
Несколько часов спустя у нее родился сын – слабое жалкое существо, долгое время не подававшее никаких признаков жизни. Этим ребенком и был Оливер Твист.
Холодной осенней ночью ветер уныло завывал в трубах и рвал с деревьев последние засохшие листья. Моросил мелкий дождик, дома заволокло туманом по самые крыши, огни в окнах давно погасли, и весь город был погружен в сон. Только в одном доме, в одном окне, светил слабый огонек. Это был приют для бедных.
Нагоревший сальный огарок, вставленный в бутылку, освещал тусклым неровным светом небольшую неопрятную комнату. Несколько простых деревянных стульев, большой облезлый камин да кровать посредине составляли все убранство комнаты. На постели лежала в забытьи больная женщина. Ах, как она была истомлена и бледна! Как мало жизни осталось в ее исхудалом, исстрадавшемся теле!
В комнате было совсем тихо. Только порой нагоревшая свеча принималась трещать и вспыхивать, освещая комнату неровным светом, да невесть откуда налетевший порыв ветра ударялся в дребезжавшие окна, и ветви старой ветлы под окном начинали вдруг качаться и бить по стеклам. Тогда больная вздрагивала, открывала на мгновение свои большие потускневшие глаза, обводила взглядом комнату и вновь погружалась в забытье. Порыв ветра уносился дальше, ветви ветлы переставали стучать по стеклам, и в комнате опять наступала мертвая тишина.
Кроме матери и новорожденного, тихо лежавшего в своей корзинке, в комнате было еще двое людей, но и они почти не подавали признаков жизни. Старая сиделка клевала носом, примостившись возле ребенка, и время от времени – должно быть, для подкрепления сил, – потягивала украдкой из зеленой бутылки, спрятанной у нее под стулом. А угрюмый старик доктор молча сидел у камина, повернувшись спиной к постели, и грел руки над огнем.
Но вот ребенок зашевелился, пискнул раз, другой, и вдруг разразился громким плачем. Молодая мать встрепенулась и открыла глаза. Что-то вроде счастливой улыбки пробежало по ее лицу. Собрав последние силы, она с усилием подняла голову с подушки и произнесла слабым, растроганным голосом:
– Дайте мне его! Я хочу взглянуть на него перед смертью!
– Тс-с-с! Кто тут говорит о смерти? – сказал доктор, торопливо подходя к больной. – С чего это вы вздумали умирать? Вам надо жить, чтобы вырастить этого молодца!
– Конечно, конечно, да благословит ее Бог, бедняжку! – поспешно подтвердила сиделка, поднося ребенка к матери. – Когда она, сэр, проживет с мое, да когда у нее, как у меня, будет человек десять детей, тогда она не будет так говорить! Зачем умирать? Вы еще, моя милая, сына на ноги поставите.
Но нет, больная знала, что ей суждено вскоре покинуть своего мальчика! Она печально покачала головой и протянула руки к ребенку.
Доктор положил новорожденного ей на грудь. Женщина порывисто прижала малыша к себе, страстно впилась губами в его маленький лобик, а потом вдруг задрожала, провела рукой по лицу, точно стараясь что-то припомнить, откинулась на подушку и впала в забытье…
– Вряд ли она переживет эту ночь, Тингоми, – сказал доктор сиделке.
– Навряд ли, – согласилась сиделка. – Я и сама так думаю, господин доктор. Бедная женщина!
– Если ребенок будет кричать, ни к чему посылать за мной. Дайте ему тогда немного кашицы, и все! – с этими словами доктор надел шляпу и направился к двери. На пороге он еще раз оглянулся на умирающую и прибавил: – А какая красивая женщина! Кто она? Откуда она к нам пришла?
– Ее нашли на улице возле нашего подъезда. У бедняжки, видно, не хватило сил даже постучать. А пришла она, должно быть, издалека, потому что башмаки у нее все стоптаны, а платье сплошь покрыто дорожной пылью.
Доктор ушел, а женщина через несколько часов умерла. Так маленький Оливер остался один на белом свете, едва успев родиться. В эту ночь новорожденный часто и громко принимался плакать. Бедный малыш! Он плакал бы еще громче, если бы мог знать, какая горькая, тоскливая, голодная жизнь ждет его в городском приюте!..
Кто не знает, что такое эти приюты, в один из которых попал на свое горе наш маленький Оливер, тому трудно будет себе представить, как плохо ему там жилось.
Городские власти собрали с прихода[1] нужные деньги и устроили при городе несколько благотворительных учреждений: сиротский приют, приемный покой для больных, рабочий дом, – все было устроено, казалось бы, для помощи беднякам.
Газеты прославляли на все лады добрых людей, которые будто бы не щадили сил на помощь ближнему, хвалили их за доброе сердце. Сами благотворители только и толковали, что о своих хлопотах и заботах о «милых малютках», вверенных их попечениям. Но на самом деле – надо сказать правду – приходским властям не было решительно никакого дела ни до сирот, ни до бедняков. Им нравилось только получать похвалы и видеть свои имена в газетах. Собственно, только ради этого они все и устроили.
А жизнь в приходских приютах была, как мы уже говорили, очень плохая: всякий мало-мальски причастный к этому делу наживался на нем, сколько мог. Почти все деньги, которые приходское начальство собирало на нужды приюта, шли в карманы служащих, а беднякам доставались такие жалкие крохи, что на них едва можно было существовать.
Несчастные бедняки голодали, зябли, болели и вымирали от повальных болезней. Дети десятками погибали от дурного обращения, от несчастных случаев, которые случались там чуть не каждый день по недосмотру. Но все это было шито-крыто, а приходское начальство продолжало слыть образцом добродетели, трудящимся не покладая рук на благо несчастных. Бедняки же, как чумы избегавшие рабочего дома и пуще всего боявшиеся, как бы их дети не попали в сиротский приют, считались «неблагодарными тварями, не желающими понимать своего счастья».
Оливера вскормили соской, а потом отправили за город к одной старухе, которая брала малолетних детей из приюта к себе на воспитание. Она держала их у себя до девяти-десяти лет, – словом, до такого возраста, когда ребенка можно уже засадить за какую-нибудь работу или отдать кому-нибудь в учение.
Это занятие было очень выгодным для миссис Менн (так звали старуху), потому что приходское начальство платило ей деньги за содержание сирот. Но маленьким несчастным питомцам жилось у нее ох как несладко.
Миссис Менн вовсе не заботилась о них, дети росли у нее как трава в поле. Вечно грязные, нечесаные, плохо одетые, запуганные, они ползали по грязному полу, где их, того и гляди, могли раздавить, бродили по двору, копались в грязи, висли на заборах, таскали объедки у собак и набивали себе рты чем попало, потому что вечно были голодны. Одним словом, житье у сирот было самое горемычное. И немудрено, что дети, жившие у старухи Менн, помирали как мухи, и выживали только самые крепкие.
Но неужели, скажете вы, никто не знал об этом? Неужели некому было вступиться за бедных ребятишек? Ведь в газетах писалось, что приходское начальство неусыпно заботится о вверенных им сиротах: эти «добрые люди» часто собирались вместе на совет и подолгу толковали о делах приютов. Такие собрания назывались у них «комитетами».
Но из всех этих комитетов выходило обычно мало толку. Старшины, заседавшие там, ничего сами не знали о том, что делается в приютах, и по простоте сердечной воображали, будто все там идет как нельзя лучше. Понятное дело, полагались они на доклады приходских смотрителей и других служащих, которые, разумеется, хорошо умели прятать концы в воду.
Время от времени кто-нибудь из городских старшин лично объезжал приходские учреждения, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Эти проверки производились обычно очень торжественно: начальник объявлял по всем приютам, что он приедет к ним в такой-то день и час. Всюду готовились к приему начальника: чистили, мыли и прибирали. За день или два к старухе Менн посылали старшего приходского сторожа Бамбла, чтобы предупредить ее о приезде проверяющего.
Само собой разумеется, что к этому дню все в доме миссис Менн принимало совсем другой вид: комнаты приводились в порядок, детей наряжали, мыли, кормили досыта. И детвора имела от этого такой довольный вид, что начальнику оставалось только любоваться на счастливых малышей и хвалить миссис Менн за ее материнскую заботу о бедных сиротах.