1832. Варшава
Вскоре после моего прибытия, я был прикомандирован к генеральному штабу графа Дибича, который несколькими днями позже отступил от Варшавы к Югу, к Schenitza, надеясь перейти реку там. Для постройки моста меня, вместе с другими инженер-офицерами, направили в город Карчев, расположенный за 40 вёрст от Варшавы, выше по течению Вислы. Наш конвой состоял из двух гусарских эскадронов, которые лишились во время перехода почти всех своих лошадей. Им пришлось становиться на бивуак в необычайно ненастную погоду – всё из-за того, что жителям маленького, грязного городка Карчева нельзя было доверять. Кроме того, мы каждую секунду ожидали увидеть переходящих реку поляков, так как недалеко имелся брод, проходимый для всадников.
Я находился тогда в весьма стеснённом положении, ведь у меня совершенно не было времени на то, чтобы обеспечить себя всем необходимым для такой кампании. К счастью, прибыв в Милозно, я смог, чуть ли не силой, однако, выторговать у довезшего меня еврея его бричку и лошадь, что обошлось мне в 10 дукатов. Чуть позже я купил у казаков и верховую лошадь, изрядную каналью, за ужасающую цену в 800 рублей. Коней тогда было не достать, потому что их скупали каждый день приезжавшие в штаб-квартиру офицеры. После окончания кампании я продал свою 800-рублёвую лошадь за 7 флоринов, то есть за 4 рубля, 20 копеек на базаре в Варшаве…
В Карчеве мы устроились более-менее удобно – по крайней мере, у нас имелось отапливаемое жильё и немного еды. У евреев можно было раздобыть и что-нибудь из одежды. Хижины наши были построены на берегу, и однажды я завяз в иле Вислы, и погиб бы, если бы меня не вытащили с помощью шестов и веревок. Я провалился туда сразу по грудь и погружался всё глубже и глубже – ужасное чувство: тонуть в тяжёлой, липкой грязи.
Три недели спустя плоты для моста были готовы и сложены на берегу, так что под охраной солдат их можно было сколотить вместе. Меня же отозвали в Schenitza и приписали к генеральному штабу. Двумя днями позже вся армия двинулась на юго-запад, к Weisel, чтобы там переправиться через Вислу. В Гроховской было оставлено только два корпуса, ранее называвшихся литовскими, под командованием генерала барона Розена. Но когда поляки увидели, что наши основные силы удалились, их генерал, Скржинецкий, собрав все свои силы, предпринял атаку на Варшаву. Розен в трёх битвах был разгромлен и нашим войскам, находившимся в северной Польше, в том числе и всему гвардейскому корпусу, пришлось отойти к русской границе. Из-за этого отважного прорыва Дибич был вынужден быстро скорректировать свой план и предпринять против поляков фланговый марш. Между тем, одна польская колонна повернула к Югу навстречу нашей армии, намереваясь оказать помощь крепости Замостье.
Польскими войсками командовал генерал Кржановский и они маневрировали столь умело, что мы были ими совершенно одурачены и уже не могли вырваться из этого затруднительного положения, хотя наши силы и превосходили силы противника в четыре раза. Наш же генерал – князь Лопухин – никак не мог решиться на атаку.
Квартира, на которой я остановился в г. Шелихове принадлежала некоему еврею, в доме которого праздновали Пасху, и потому там невозможно было достать что-либо за деньги. Как известно, в праздничные дни иудеи не должны ничего продавать, а, соответственно, не должны и принимать за что-либо плату. Комната, где я разместился, была столь большой, что занимала почти весь дом. Пол она имела дощатый. Треть же её была разделена в длину какой-то низенькой, не доходившей до потолка деревянной перегородкой с пятью дверями. Каждая такая дверь вела в полутёмную комнатушечку – единственное окно освещало лишь большую залу. В лучшей из крошечных каморок лежали священные книги, затем шла спальня хозяина, далее – спальня его женатого сына, в следующем помещении спали дети, и, наконец, последняя дверь вела в чулан для одежды. Кроме того, в углу моей комнаты стояла огромная печь с дымоходом, вдоль стен тянулись лавки, имелись и два разбитых стула, большой стол, да сервант с посудой, невымытыми стаканами и кофейниками.
Я устроился на одной из вышеупомянутых лавок и еле заснул из-за одновременного скрипа кроватей во всех еврейских комнатках – самих же их обитателей это нисколько не стесняло…
На следующий день была Пасха, и я попросил хозяйку сготовить мне что-нибудь на обед. После долгого сопротивления в ней всё же возобладала алчность; чтобы традиция была хоть формально исполнена, я положил деньги на подоконник и женщина начала варить мне суп. Что же оказалось в этом супе, когда я его попробовал? – горячая вода, в которую покрошили сваренное вкрутую яйцо, немного листьев петрушки, перец и масло.
Казачий офицер рассказывал мне об одном таком еврейском доме следующее. Отряд из 12 его подчинённых расквартировался там на ночь. Один из них – парень молодой, с горячим характером – сразу же приметил хорошенькую жену хозяина. Когда наступил вечер, казаки легли спать – один рядом с другим – прямо посреди комнаты. И еврей тоже отправился в свою спаленку вместе с хозяйкой. Вскоре все спокойно заснули, и только молодой казак думал о том, как хорошо было бы подобраться к прелестной еврейке. Наконец, глубокой ночью он услышал, что хозяин удалился в известное место. Одним прыжком очутился он рядом со спящей женщиной, обнял её… И, когда муж возвратился, казак уже лежал спокойно на своём месте. Еврей же подошёл к своей жене, но та оттолкнула его с обидой. Видя своенравие супруги, корившей его том, что глупо беспокоить её столь часто, он затеял ссору. Затем мой еврей, всё же почувствовав обман, начал тихо подкрадываться к спящим казакам, желая найти того, чьё дыхание было неровным. Вскоре поиск завершился успехом, и хозяин положил рядом с уличённым таким образом преступником свою шапочку. Потом еврей отошёл к печи, намереваясь зажечь свечу, чтобы лучше разглядеть того шельму. К сожалению, спички были тогда неизвестны, и раздувание потухших углей заняло у обманутого мужа некоторое время, которого как раз и хватило казаку, чтобы переложить шапочку одному из своих товарищей. Еврей же, вернувшись уже со светом, грубо растолкал спокойно почивавшего казака, который оказался шестидесятилетним стариком с седой бородой. Выслушав упрёки хозяина, он, перекрестившись сперва, дал ему пару увесистых пощёчин. От шума проснулись и другие казаки, которые не преминули отколотить еврея. На следующий день командиру поступила жалоба мужа, желавшего получить возмещение за оскорбление своей жены и за понесённые им самим побои. Казак поклялся, что вот уже 15 лет не думал даже о возможности совершения такого прегрешения, и дело закончилось на том, что еврею доказали ошибочность его подозрений. Причём сие доказательство было подкреплено заверениями в невиновности старика, обвинениями в адрес самого хозяина в том, что тот со сна понял что-то неправильно, и 25 рублями. После того, как казаки ушли оттуда, юноша рассказал о своей шалости. Но что думала о том еврейка, мы не ведаем.
Вскоре в окрестностях Шелехова были расположены основные силы армии, и я здесь же был возведён в ранг капитана. После этого в моём распоряжении оказалась сотня казаков с одним унтер-офицером. Обычно мне и моим людям удавалось занять дом или сарай в том конце деревни, где находилась штаб-квартира. Я был обязан сопровождать графа Дибича повсюду в его разъездах. Притом ходили мы почти всегда на рысях, и потому в день приходилось делать 30–40 вёрст. Ещё тяжелее стало мне, когда вскоре умерла загнанная насмерть моя бедная лошадь. Весна к тому же выдалась ужасающе грязной и сырой. Я бы умер тогда с голоду, если бы не казаки. Часто нам приходилось бывать в таких областях, через которые вся армия прошла уже дважды или трижды. То есть сотню, а то и тысячу раз здесь уже пытались раздобыть что-нибудь съедобное. Ведь изначально кампанию предполагалось завершить за пару недель, и для удовлетворения нужд нашей армии вскоре пришлось применять примитивные реквизиции продовольствия. Получить что-либо съестное можно было только за огромные деньги. Даже интенданты выдавали нам положенные пайки деньгами – но деньги не съешь, и потому многие жестоко страдали от недоедания. Однажды мы зашли в безлюдную, оставленную крестьянами деревню и мне был выделен амбар со сплетёнными из ивовых прутьев стенами. Мои казаки принялись искать пропитание, но все их усилия не приносили успеха. Наконец ко мне подошёл унтер-офицер и попросил разрешения посмотреть и в моём, совершенно пустом амбаре. Я был совершенно уверен в безнадёжности этого предприятия: помещение неплохо просматривалось и, очевидно, было пустым, кроме того, на земляном полу не было никаких следов, указывающих на существование тайника. Появившийся старый казак начал, однако, протыкать обнажённой саблей землю рядом со стенами. Очень скоро раздался его крик: «Тут что-то есть!» Дёрн вмиг отбросили в сторону, и на свет божий был вытащен целый бочонок картофеля. В другом месте мы нашли пару говяжьих окороков и свиное сало и таким образом обеспечили себе скромный обед дня на два.
Руководители этой беспорядочной кампании не учитывали, к сожалению, способности поляков к сопротивлению. Считалось, что силами трёх отправленных в Польшу корпусов Варшава будет тотчас взята и восстание, соответственно, совершенно подавлено. Но решающая победа под Гроховым не была надлежащим образом использована. Из-за ложности сведений о состоянии льда там не удалось организовать безопасную переправу через Вислу, в то время как польская артиллерия успешно перешла на противоположный берег. Но об этом успехе врага стало известно только тогда, когда продолжительная оттепель действительно сделала переправу невозможной. Также и новые плавучие мосты, лежавшие на пражском[5] берегу, были совершенно испорчены, потому что их, без всякого на то повода, продырявили. Позже, когда лёд уже сошёл, они не были использованы даже при взятии Праги[6].
Стоило бы упомянуть ранее о том, что одна попытка совершить переправу всё же была предпринята под Карчевым – но она не удалась из-за атаки поляков под командованием Скржинецкого на позиции второго корпуса Розена. Гвардия же со всей возможной скоростью повернула по приказу Дибича от Шелихова и с верхней Вислы на север к реке Нарев, чтобы поставить мятежников между двух огней: с юга от них оказывалась армия самого генерала, с севера-запада – гвардия великого князя Михаила.
Неверный расчёт продолжительности кампании повлёк за собой разрешение на реквизицию продовольствия у населения для нужд снабжения ар мии. Когда военные действия стали затягиваться, была, наконец, замечена непригодность этой системы для ведения нашей войны, в которой стотысячная армия была сконцентрирована на очень небольшой площади. Но замечено это было, к сожалению, слишком поздно, и оттого войска очень часто страдали от отсутствия надлежащего снабжения; особенно туго приходилось кавалерии, потому что повсюду всё ещё лежал снег, и до появления травы оставалось месяца два-три. Сухарями питались не только солдаты, но и некоторым офицерам приходилось иногда по два, а то и по три дня голодать. Я сам, хотя и состоял при генеральном штабе и при ставке главнокомандующего, во время пятидневного флангового марша к г. Седлец был вынужден довольствоваться лишь сырым ячменным зерном.
Нелишним будет здесь вспомнить о следующем случае, доказавшем действенность правила, гласящего, что солдат готов к бою лишь после того, как отдал должное своему животу. Однажды мне и моему конвою был выделен дом и сарай, расположенные, как обычно, в том конце деревни, где находилась штаб-квартира. Ночлег нам предоставил некий весьма состоятельный крестьянин. Едва лишь я переступил порог, этот крестьянин подбежал ко мне и стал просить о защите от солдат, которые ворвались в его усадьбу, а точнее – в амбар. Я вышел с ним и обнаружил пятерых пехотинцев с соседнего бивуака, куда они, очевидно, не дошли. Эти солдаты выбили амбарную дверь прикладами ружей, потому что хозяин не захотел открыть её добровольно. Конечно, я стал угрожающе кричать им: «Да что ж вам надо?!» Узнав во мне офицера, пехотинцы немного оробели, и один из них ответил: «Хлеба!» Я подошёл ближе и прокричал им, что это место совершенно не подходит для розысков хлеба, и что они должны убираться. Но парни, к которым между тем присоединились некоторые их товарищи, начали весьма выразительно орать: «Мы уж три дня не ели!» Я приказал крестьянину открыть сарай и дать солдатам что-нибудь, для утоления их голода. Удовлетворённые этим пехотинцы благодарили меня и затем многократно просили прощения за свои деяния, совершённые из-за жестокой нужды. Конечно, затем пришли и другие голодающие солдаты, и запасы крестьянина вскоре были опустошены. Я, однако, успел спрятать кое-что для хозяина и его семьи, ведь в противном случае, он и сам мог бы пострадать от голода после нашего отбытия.
Всё это произошло в штаб-квартире армии – а как же обстояло дело там, где солдаты были предоставлены сами себе? Однако, к чести русского солдата, стоит признать и то, что он склонен к грабежу и разрушению менее, чем так называемые цивилизованные европейские народы, а именно англичане и даже французы; и что он более сдержан, чем они. Исключением здесь приходится счесть лишь азиатские племена, отличающееся кровожадной, разрушительной натурой. Даже так называемые казаки не так плохи, как может показаться, и многие происшествия свидетельствуют о том, что и их сердцу не чуждо сострадание. Страх же перед черкесами распространился после того, как они устроили страшную резню при Ошмянах (в Литве).
Когда штаб-квартира армии была перемещена в Седлец, главный город Подлясья, я поселился на квартире одного пекаря – можете ли Вы представить мою радость после пятидневной голодовки? Но натиск жаждущих хлеба был столь силён, что старый булочник, немец по национальности, умолял меня дать ему двоих казаков для защиты от непрошенных гостей, иначе не было возможности продолжать выпечку. Я был вынужден взять его под свою защиту и обеспечить ему надлежащий порядок при раздаче хлеба. То был первый пекарь города, и все высшие чины армии пользовались его услугами, но это не останавливало моих казаков: они позволяли покупателям подходить только по очереди. Так этот человек получил очень солидную прибыль, пообещав, однако, не повышать цену на хлеб.
Из Седлеца я был послан в деревню Игани, где генерал Розен при своём отступлении от Демба-Велького несколько дней назад провёл кровавое сражение с войсками Скржинецкого. Виденное мною поле сражение было усеяно бесчисленными убитыми и раненными. Никто не нашёл времени позаботиться о них. У многих началась гангрена, потому что ампутация не была проведена вовремя, и заболевание не было остановлено, другие истекли кровью или обессилели из-за голода и палящих лучей солнца, третьи погибали от жажды и боли в раздробленных конечностях. Там же лежали израненные лошади, разбитое снаряжение, куски разорванной одежды – плачевная картина людского варварства.
История спокойно и величественно рисует перед нами минувшие битвы и, сверх того, находит в них героев. Жаль, что летописец никогда не удостоит своим вниманием вышеописанное поле брани – иначе герой превратился бы в разбойника. Когда человек убивает человека, его колесуют. Но, когда монарх или другой властитель посылают на смерть на войне тысячи невинных людей, народ воспринимает это как должное, не требуя воздаяния. Так гласят справедливые законы нашего общественного порядка, столь далеко зашёл великий прогресс нашей цивилизации. Вместо того чтобы презирать такого изверга все, а в особенности историки, превозносят его до небес. И это совместимо с христианской философией?
Фланговый марш Дибича удался. Уже при деревне Пишки, что лежит в 15 верстах от Остроленки, мы столкнулись с арьергардом поляков, и несколько эскадронов их уланов были нами разбиты. Часть гвардии догнала затем основные силы противника, войска вошли в соприкосновение, и поляки не могли более уклоняться от решающей битвы. В ту же ночь Дибич приказал мне направить к Остроленке гвардейскую дивизию под командованием графа Ностица и батарею конной артиллерии для захвата моста через Нарев. Предприятие это было задумано с целью помешать переправе поляков или хотя бы задержать её до того момента, когда русские войска соберутся в достаточном для битвы количестве. К несчастью, граф Ностиц не понял замысла фельдмаршала и резко возразил на мои объяснения: «Я лучше Вас знаю, что мне следует делать». Итак, он направил свои войска в сторону от намеченного пути, к Czerrleny, чтобы пленить пару стоявших там польских пехотных батальонов. Я попытался возразить ему, говоря, что имею от фельдмаршала приказ привести его к Остроленке и не могу более работать с ним при таком явном неповиновении; тогда он соблаговолил ответить: «Скажите же главнокомандующему, что я иду к Czerrleny». С этим я и отправился назад, в штаб-квартиру. Когда Дибича разбудил мой приезд, была уже полночь. Можете ли Вы представить себе сцену, которая разыгралась после того, как я передал фельдмаршалу ответ Ностица? Дибич то хватался за волосы, то топал ногами, и, наконец, стал подходить ко мне, сжав кулаки и крича: «Я Вас расстреляю! Как вы посмели не выполнить мой приказ?!». Я молчал. «Скачите немедля к Нотицу и скажите ему, что он должен сейчас же повернуть к Остроленке, иначе я предам его военному суду! Скажите же ему это, да поторапливайтесь!»
Я недолго собирался и вскоре отбыл – но и мой Нотиц тоже не стоял на месте. Едва лишь я его покинул, он спешно двинул целый дивизион на Czerrleny. Потому, хотя я и отдал все силы погоне, настичь его и передать приказ фельдмаршала мне удалось только к утру. Однако несколько бесценных часов уже было потеряно, так как поляки заблаговременно ушли из Czerrleny. Более того – теперь Граф Нотиц оказался дальше от Остроленки, чем был днём ранее. Таким образом, генерал Скржинецкий получил достаточно времени, чтобы той же ночью беспрепятственно перевести через реку бо́льшую часть своей армии. И когда мы, неимоверно уставшие, добрались на следующее утро до Остроленки, только два последних батальона поляков ещё не завершили переправу – наш лейб-гвардейский уланский полк сбросил их в реку. В же это время основные русские силы ворвались в город и сошлись с остатками войск Скржинецкого в уличной схватке. Так вот произошла столь глупая авантюра, в результате которой превосходный план Дибича был сорван непредвиденной случайностью. Если бы Нотиц подошёл к Остроленке вечером, повстанцы были бы настигнуты его свежей кавалерией при переправе через реку, и последствия этого были бы для поляков насколько решающими, настолько и пагубными.
То, что русской армией командуют завидующие друг другу и интригующие против своих сослуживцев люди, очевидно, непригодные для такого дела, постоянно приносит ей несчастья. Особенно же вредна для неё власть Великих князей и цесаревичей, изрядно уменьшающая авторитет главнокомандующего, что, конечно, ведёт за собой и нарушение субординации между его подчинёнными, которые позволяют себе любые выходки, надеясь на защиту присутствующих в армии членов царской фамилии. Примером тому был и граф Ностиц, с лёгкостью избежавший наказания за свой поступок благодаря поддержке Великого князя Михаила. А ведь вина этого офицера была очевидной – из-за него под Остроленкой не была одержана окончательная победа над поляками, что обошлось нам в 18 000 убитых и раненных. Если бы генералы обладали бóльшей властью и добивались бы своего положения с бóльшими усилиями, если бы военные награды раздавались не охапками или целыми возами, но с некоторой предусмотрительностью, тогда эти интриганы оказались вы в более тесных рамках, и русская армия, как и её опытные генералы и умелые офицеры, показала бы себя не хуже армий других государств.
Поляки подожгли Остроленку, и в горящих домах разыгралось яростная битва. Когда князь Горчаков начал обстреливать город картечью конной артиллерии, повстанцы, наконец, дрогнули, а наши солдаты удвоили свой натиск. Люди сражались в охваченных пожаром, рушившихся домах под градом картечи и пушечных ядер, но это не помешало могучему парню с ружьём надругаться у пылающей стены над кричащей от ужаса еврейкой. Другие врывались в винные погреба, хлебные лавки… Эта озверевшая солдатня убивала, насиловала, жгла, грабила; и поляки отличились здесь не менее русских.
Генерал Уминский, командовавший польским арьергардом, всё же задержал русскую армию на несколько часов и таким образом предоставил основным силам достаточно времени, чтобы занять укреплённую позицию на противоположном берегу реки. Последовавшая за тем кровавая битва слишком известна, чтобы её описывать. Но мне стоит заметить, что я сам, счастливым образом не пострадав от пушечных ядер, дожил до вечера и устроился на ночь в одном из разрушенных домов Остроленки. Однако вскоре граф Дибич вместе со штабом отправился далее, и я счёл своим долгом сопровождать его. По мосту мы проехали на поле битвы, которая обошлась нам столь дорого.
Заходящее кроваво-красное солнце освещало горящие золотом эполеты и расшитые мундиры сопровождавших фельдмаршала офицеров. Сам же генерал отчётливо выделялся благодаря своей белой шапке, которую он постоянно носил. Уцелевшие в битве поляки, которые всё ещё стояли на опушке леса, заметили его, быстро направили свою самую большую пушку на блистающий отряд и дали несколько залпов. Я, лишившись чувств, упал с лошади – одно пушечное ядро пролетело слишком близко от моей головы, с левой от неё стороны.
От смертного сна я очнулся в госпитале, в Остроленке, весь опухший, в бинтах и в крови. Я совершенно ничего не слышал и ещё 4 недели не был способен ни к какой деятельности. Вскоре меня перевезли из того госпиталя в женский монастырь, лежавший недалеко от города Пультуск. Множество дев, молодых и старых, с великим усердием заботились там о раненных. За это несколько жандармов защищали обитель от назойливости военных. Безграничное участие всех юных и пожилых монахинь вызывал молодой, пригожий артиллерийский офицер, у которого были оторваны обе ноги. Не у одной из укрывшихся в этом святом месте добрых сестёр сердце билось сильнее обычного при перевязке или при оказании другой помощи раненым, хотя те и были русскими. Ведь и они были людьми, а сердце видит не национальность человека, но его самого.
Тем временем поляки потерпели совершенное поражение. Генерал Скржинецкий бросил остатки своей армии на произвол судьбы и поспешил в Варшаву. Его начальник штаба, генерал Патц был ранен, и только с большим трудом удалось ему добраться до Пультуска. В разгромленной армии царил всеобъемлющий хаос – у людей не было лошадей, чтобы везти оставшиеся пушки, и потому приходилось просить помощи у жителей деревень, лежащих вдалеке от мест сражений. Только на третий день крестьянские телеги увезли с поля сражения ружья и пушечные ядра поляков.
А мы? Те же три дня мы простояли неподвижно, несмотря на то, что граф Витт привёл с собой свежий кавалерийский корпус. Свершено непостижимая небрежность или нерешительность графа Дибича! Как можно было не осознавать огромного значения произошедшей битвы?! Должно быть, у него были на то свои веские основания, понятные лишь фельдмаршалу, причины, которые, возможно, предопределили вскоре и его внезапную смерть. С учётом всех доводов за и против, трудно сказать, был ли Дибич отравлен, или он скончался от холеры. Ведь ничего до сих пор не доказано. К сожалению, русская армия потеряла с этим человеком отважного полководца, чей поход через Балканы навсегда останется событием мирового значения.
Причина всех неудач военных походов России заключается в том, что после всякой проигранной битвы, при всяком замедлении хода кампании и крушении горделивых надежд, одним словом, при любом поводе к недовольству, главнокомандующих сменяют, что чаще приводит к ухудшению, а не к улучшению существующего положения. Здесь господствуют интриганы, и я бы сравнил полководца с врачом, будучи убеждённым в том, что для больного лучше продолжительная забота самого обыкновенного доктора, чем прикосновение только что пришедшего профессора, который видит пациента впервые. При смене полководцев теряется опыт и время, то есть как раз то, что необычайно важно при ведении войны. Перед своей смертью Дибич узнал о своём отстранении от армии и о назначении на пост главнокомандующего графа Паскевича. То была явная неблагодарность со стороны императора Николая. Неблагодарность, которая восторжествовала только благодаря интригам, ведь Дибич сделал всё, что было в его силах. И в том, что казавшаяся поначалу пустячной война затянулась, виноваты скорее сам император и его брат Константин, а не фельдмаршал.
Так как глухота моя не проходила, и силы ко мне не возвращались, я, вскоре после прибытия нового главнокомандующего, отправился в обоз, который образовывал за арьергардом особую, довольно слабо защищённую колонну. Мы шли путём параллельным дороге главных сил: к Висле, к прусской границе. Маршруты были определены согласно имеющимся в генеральном штабе картам, и задумано было так, что авангард двигался по ближайшему к реке шоссе, основные силы перемещались от неё в некотором отдалении, а обоз, в котором находился и я, ехал по самому далёкому от Вислы тракту. Это предписание было отдано потому, что армии предстояло обойти весьма сильную крепость Модлин, в которой поляки сконцентрировали свои силы, и от которой они хотели построить мост через реку. К сожалению, использованные карты не всегда соответствовали действительному расположению объектов, и вскоре, после нескольких дней марша, обоз внезапно оказался перед авангардом, а наша его часть вообще впереди всех. Граф Пален, командовавший тем авангардом, был в ярости. Когда поляки заметили наш беспорядок, им было бы несложно причинить нам немало бед, но сражение под Остроленкой настолько их изнурило, что они и не думали нас беспокоить и занимались только сбором и организацией остатков своих разбитых сил.
Так как в обозе находилось не менее 50–60 лошадей, найти подходящее для ночлега место было сложно, и мне приходилось каждый день тратить несколько часов на осмотр предполагаемых стоянок. Для этого я проезжал в лучшем случае в крестьянской повозке до следующей станции, осматривался, определял, где можно встать на постой, и на следующее утро отправлялся далее. Потому вышло так, что, когда наша армия встала перед крепостью Модлин, я ехал по обширному лесу в сопровождении двух казаков. Польский крестьянин забирал всё глубже в чащу, затем он внезапно остановился и стал уверять нас, что заблудился. Оглядевшись, я заметил за деревьями какое-то движение, и вскоре мы обнаружили, что невдалеке от нас расположен военный лагерь – то были поляки. Мой крестьянин хотел было сбежать, но казаки схватили его и огрели несколько раз плетью, после чего он присмирел и стал умолять нас проявить к нему милосердие, всячески клянясь при том, что ошибся случайно. Я приставил ему к груди пистолет и приказал поворачивать. Но куда ехать в незнакомом, огромном лесу, в котором на каждом шагу можно повстречать неприятеля? Один из казаков нашёл выход из положения: «Я попытаюсь вновь отыскать путь», – сказал он, – «ведь я имел осторожность время от времени надламывать ветки, когда мы шли сюда». И действительно, он нашёл верную дорогу, и мы избежали уготовленной нам крестьянином ловушки. По прибытии на станцию поляк получил должный урок и потерял, видимо, всякий вкус к предательству.
За обедом у одного польского дворянина, жившего недалеко от прусской границы, моё правое ухо внезапно вновь обрело способность слышать – но громкий шум оказался для меня невыносимым, и я заткнул это ухо и заперся у себя в комнате. Только три дня спустя мне удалось привыкнуть к звукам речи. Музыка же ещё причиняла мне неудобство. Моё левое ухо так и осталось навсегда глухим.
В другом уже месте я встретил одного старого помещика, который вёл себя подобно истинному философу, и который замечательно меня принял. Мне тяжело было думать о том, что на следующий день в его амбарах и на его полях ничего не останется. Ведь ночлег 60 тысяч лошадей и 20 тысяч людей вредит хозяйству страшнее полчищ саранчи. Когда я закончил осмотр места для стоянки, мне подали ужин, а затем – предоставили кровать в зале, окно которой выходило в сад. Смертельно уставший, я быстро разделся и заснул. Утром меня разбудил какой-то шум: было светло, и передо мной стоял, смеясь, вражеский штабс-офицер, да ещё и слуга с чашкой кофе! Легко вообразить себе моё смятение. Я неловко ухватился за одежду, желая побыстрее натянуть её на себя, когда этот непрошенный гость помог мне выйти из неприятного положения, обратившись ко мне по-русски. То был казак, майор по званию, в обыкновенной, тёмно-синей шинели, а я, внезапно проснувшись, принял его за поляка. Мы долго и искренно смеялись, и мой старый хозяин сказал: «вечером по соседству и впрямь останавливались Krakussen[7], и я приготовил им здесь же, в зале, кровати и открыл окно в сад, чтобы в случае нужды они могли выпрыгнуть и укрыться за деревьями». Этот же человек рассказал мне множество историй о последней войне с французами, во время которой маршал Сен-Сир[8] вместе со своим штабом задержался на некоторое время в его поместье. При прощании полководец выдал хозяину квитанцию за всё выпитое и съеденное солдатами. Эта записка была написана на французском, которого помещик не понимал, и позже, когда она была представлена в комиссию по обналичиванию, выяснилось, что маршал указал в ней только 1000 кочанов салата. Так обращались французы со своими друзьями, поляками.
В другом случае польский прелат должен был предоставить обед другому французскому полководцу – Даву. После завершения трапезы слуги марша ла забрали все серебряные приборы со стола священника. На последовавшую жалобу хозяина Даву ответил: «Мой дорогой, на войне, как на войне!»[9]:
На следующий раз я с моими двумя казаками также переночевал в одном польском поместье. Днём позже я проводил рекогносцировку окрестности, пытаясь определить место, пригодное для ночлега армии. Закончив работу, я навестил хозяина имения, у которого была юная, прелестная дочь. Приём их был весьма дружественным, но поначалу что-то сковывало нас. Однако юность вскоре преодолела все препоны, и беседа потекла ручьём. Мои рассказы и шутки рассмешили девушку, рассказал я и про то, что родился в Литве. Любезностям не было конца. Она называла меня человеком из Забранего Края и уговаривала остаться на ужин, что мне и пришлось сделать. Но едва мы приступили ко второму блюду, кто-то крикнул: «Krakussen идут!» Всех охватила тревога – откуда?! Девушка повела меня в свою спальню, оттуда через чёрный ход – в сад, затем – через калиточку в направлении противоположном тому, откуда должны были появиться Kracussen. При выходе из имения стояли два моих казака и лошадь. Я благодарно пожал, а потом начал целовать руку девушки, в то время как она нетерпеливо молила меня: «Уходите же быстрей!» И мы долго ещё смотрели друг на друга через забор, пока наш маленький отряд не достиг леса.
Проводя другую уже рекогносцировку, я должен был вновь остановиться в доме одного помещика. Однако оттуда, к моему немалому изумлению, доносились громкие звуки столь любимой поляками песни: «Наш хлопец». Так как польских солдат поблизости видно не было, я подъехал ко входу в дом и вошёл. Что же предстало моему взору? – на большом круглом столе были расставлены бутылки шнапса, кофейники, стаканы и чашки, вокруг, на диване и стульях, спокойно сидели двенадцать казаков. Старая дама, плача, играла на рояле «Хлопчиков», а в центре комнаты две молодые девушки, подхлёстываемые нагайками пьяных солдат, танцевали тарантеллу, тоже заливаясь слезами. «Поднимайте ножки повыше», – заорал казак, дико хохоча, и нанёс ещё один удар, как раз когда я вошёл. Что за вопль раздался в тот момент! Все были ошеломлены. Старуха бросилась ко мне и стала умолять о спасении и защите. И едва я стал успокаивать женщин, мои казаки сбежали, быстро и тихо. Эти парни искали приключений и потому напились в вышеупомянутом доме. Хозяйка подала им сперва еду и кофе, но казаки стали просить водки и, когда она послушно принесла требуемое, они начали буйствовать. Старую женщину заставили играть революционные песни, а её дочерей ударами нагаек и криками принудили танцевать.
После того, как дамы немного пришли в себя, я хотел было уехать, но они не отпускали меня и мне пришлось пообещать прислать им охрану. При этом я предупредил хозяйку, что солдатам или казакам ни в коем случае нельзя давать водку. Возвратившись в штаб-квартиру, я рассказал о произошедшем случае, и для охраны того поместья были посланы жандармские офицеры.
Как известно, под командованием Паскевича армия, перейдя Вислу, достигла прусской границы, и генеральный штаб, к которому меня, после частичного возвращения слуха, вновь прикомандировали, переехал в Нишаву. В этом месте я наблюдал однажды примечательную сцену. Граф Паскевич сидел на приступке дома, в котором он жил. Вокруг толпились генералы и адъютанты, с которыми главнокомандующий обсуждал насущные проблемы. Тут к маршалу подъехал граф Толь, начальник штаба, присутствующие обменялись приветствиями, и разговор продолжился. Однако граф придерживался мнения отличного от мнения Паскевича, и тот сделал ему резкое замечание. Толь внезапно рассердился, смерил фельдмаршала с головы до ног взглядом, затем поднял нагайку, с силой ударил свою лошадь и ускакал. Паскевич ничего не сказал, но было видно, что командующие не ладят друг с другом. Граф Толь слишком хорошо знал, что император Николай приказал Паскевичу не отклоняться от плана Дибича, составленного самим Толем.
Впрочем, этот последний очевидно обладал гораздо белее выдающимся военным талантом, чем фельдмаршал. Но столь доблестный и благородный человек имел, однако, обыкновение подзывать своих адъютантов свистом. Один из моих товарищей не обращал на такие посвистывания никакого внимания и откликнулся только тогда, когда граф позвал его по имени и спросил, хорошо ли он слышит. «Я думал, свистом зовут только собак», – ответил адъютант.
С остальными генералами граф Толь обращался с бесцеремонной наглостью, что было неудивительно – ведь он видел их всех насквозь.
Во время нашего семидневного пребывания в Nadorschye в войсках началась эпидемия холеры. Эта болезнь была прежде нам не знакома, и многие из её жертв погибли, что значительно ухудшило общий настрой в армии. Когда зараза настигла и меня, я пошёл в лес искать насекомых, отчего изрядно пропотел. Затем, придя в дом, я выпил чаю и уже на следующий день был совершенно здоров. С этого дня я вновь занялся коллекционированием насекомых.
В Nadorschie прямо посреди лагеря у меня украли лошадь, которую я купил ещё в Седлеце вместе с бричкой. То была маленькая, невзрачная крестьянская кобыла. Она стояла вместе с пятью другими, гораздо более дорогими лошадьми у одних яслей. Но вор решил стащить именно её. Позднее я узнал, что мою кобылу отвели тому самому еврею из Седлеца, который продал мне её в начале кампании. Сделано же это было потому, что он весьма ценил выносливость и силу своей лошади и считал её особенно подходящей для перевозок контрабанды.
Всеобщий ропот в войсках и неизменное упорство графа Толя поколебали, наконец, нерешительность фельдмаршала и мы повернули на Варшаву. Разведчики провели рекогносцировку укреплений города, и, кроме того, все офицеры, состоящие при генеральном штабе, были созваны, и те из них, кто ранее жил в польской столице рассказали всё, что помнили о её зданиях.
Дозорные с вражеских шанцев уже настолько привыкли к нашим объездам, что однажды даже не сочли нужным стрелять в нас, и мы смогли подъехать к укреплениям очень близко. Но на ночь нам не удалось вернуться в штаб-квартиру, и мы были вынуждены искать пристанища около самых форпостов, что было не слишком заманчивым. Потому некоторые из наших товарищей задумали провести ночь в деревне немецких колонистов, которая лежала вдалеке от наших передовых караулов. Однако эти колонисты отказались дать нам приют, потому что селение было видно из Варшавы как на ладони. Поляки могли быстро добраться туда и, пользуясь неожиданностью своего вторжения, поставить под угрозу существование колонии.
Наконец один хозяин решился дать нам, казакам и лошадям приют в амбаре, где мы приготовили себе ужин, поели и удобнейшим образом заснули на мягком сене. Когда мы проснулись, солнце уже давно встало. Проповедник с искажённым от ужаса лицом отпер нам двери сарая. Оказывается, ночью поляки предприняли из Варшавы вылазку, прошли через деревню колонистов и оттеснили наши форпосты на много вёрст назад. Затем, дойдя до самого авангарда русских войск, они повернули назад и вновь прошли через нашу деревню. Всё это мы проспали и пробудились только тогда, когда канонада была уже далеко позади нас.
Наконец был отдан приказ идти на штурм варшавских укреплений. Паскевич очень волновался. Когда до нас дошло известие о взятии первого маленького вала, он бросился обнимать стоявших рядом генералов, в том числе и графа Толя. В полдень повсюду разнёсся слух о том, что начат штурм Воли, самого важного из укреплённых предместий Варшавы. Паскевич несколько раз перекрестился, будто молясь. Когда же Воля была захвачена, разразилось всеобщее ликование. Фельдмаршал со всеми нами поскакал туда. На повороте дороги нас встретил пушечный залп, от испуга некоторые лошади сбросили своих седоков. Мы приехали в Волю как раз когда Высоцкий[10] со своей батареей попытался достигнуть крепости, но был от неё отрезан и пленён. Оставшиеся в живых защитники Воли, среди которых был и не желавший отступать старый генерал Совинский, бросились в церковь, и начали стрелять по нашим солдатам из-за алтаря. Этим храбрым людям крикнули: «Сдавайтесь!» Но они ответили новым залпом, и их закололи штыками.
Основная задача была выполнена, но нам предстояло преодолеть ещё мощную, укреплённую многочисленными пушками стену Варшавы. К тому же, никто не знал числа защитников крепости и того, действительно ли один из корпусов восставших разошёлся по домам. Потому в этот день мы ограничились достигнутым. Вечером обе стороны дали только несколько пушечных залпов, чем и были удовлетворены.
Поляки захотели начать переговоры, и в одном строеньице, расположенном на дороге, между фельдмаршалом и их диктатором Круковецким состоялась встреча. Паскевич вёл себя очень нерешительно, и тот разговор окончился ничем. Полякам дали время на размышление – до двух часов дня, после чего военные действия должны были возобновиться. Пробило час, два – но никакого ответа не последовало. Неожиданно раздался рёв, будто из тысячи глоток: наша артиллерия, выстроенная в линию напротив городской стены, начала стрелять; огонь вёлся мощными залпами, поляки отвечали тем же. Паскевич был контужен и увезён в лазарет. Командование взял на себя граф Толь. В тот момент из Варшавы выехал парламентёр, который потребовал отвести себя к фельдмаршалу. Толь, изначально бывший против всяких переговоров, послал навстречу ему генерала Берга, с предписанием как можно дольше разъезжать с посланцем в любых направлениях, исключая то, которое вело к фельдмаршалу. Тем временем наши войска приступили к штурму городского вала и его ворот.
Под моей лошадью взорвалась граната, отчего я взлетел высоко в воздух, но ранен не был. Саму же лошадь лишь легко контузило осколком. Так как мы не ели ничего уже два дня, один из моих казаков принёс мне из лагеря в котелке говядину. Я с товарищами отъехал назад, чтобы отведать наше лакомство, не подвергаясь опасности быть застреленным. Мы сошли с лошадей, поставили котелок на землю и сели на траву, нетерпеливо ожидая возможности вкусить бифштекса. Я потянулся вилкой за одним из кусков, но тут нас внезапно накрыло облако пыли, и мы потеряли сознание. Котелок и вилка исчезли – на них упало срикошетившее ядро. Наша еда была мельчайшими кусочками разбросана во все стороны. Очевидно, мы выбрали неудачное место для трапезы. Так я испытал на себе то простое правило, что на войне в тылу бывает намного опаснее, чем на передней линии.
Только поздним вечером, когда большая часть городской стены была уже в наших руках, мы вернулись к нашему бивуаку, и заснули, несмотря на муки голода, на твёрдой земле. Перед восходом солнца меня разбудил мой командир. Он сообщил мне радостную новость: «защитники Варшавы сдались!», – и приказал раздобыть для него извозчика. Конечно, я использовал этот случай для того, чтобы добраться до города, и был одним из первых русских вступивших на его улицы. Поляки были обязаны покинуть Варшаву за 48 часов, и в это время русские войска не могли быть туда введены. Я же прошёл туда, назвавшись адъютантом графа Толя. Ведущие к городской стене улочки были пустынны, дома, на них расположенные, горели. Настроенный к полякам весьма враждебно граф Толь сам склонял солдат к поджогам. Людей нигде не было видно – ни одного открытого окна или лавки – всё застыло в страхе и в тоскливом ожидании. Я спросил одного еврея, где находится постоялый двор, однако он вывернулся, как угорь, повторяя только: «Я не знаю». Другого я ухватил за воротник, но парень начал орать изо всех своих сил. Две дамы, наблюдавшие спектакль с другой стороны улицы подошли ближе и вежливо спросили, что мне надобно. «Постоялый двор или комната, которую можно ненадолго снять», – ответил я. «А не хотите ли Вы к нам? Наш дом совсем близко», – предложили мне женщины. Они пошли по улице Сольна, и я последовал за ними. Эти дамы были замужем за немцами, один из которых владел в Варшаве собственным домом, куда мы и вошли. Хозяйки сказали, что, конечно, желают поесть, и мне стало неудобно, что я ничего не могу предложить им в ответ. Я поблагодарил женщин, заметив, что очень хочу спать. Ответ последовал незамедлительно: «Хорошо, но это подождёт». И действительно, когда я вдоволь наелся, меня отвели в спальню, где я тотчас же заснул на свежезастланной постели. Через пару часов я пробудился и увидел перед собой молодого человека со светлыми усами, в гражданской одежде, со шпорами и плетью в руке. То был хозяин, который дружественно меня поприветствовал. Он родился в Австрии, окончил начальную школу в Вене и прослыл в Варшаве дельным горнопромышленником. Конечно, мы с ним начали обсуждать польскую революцию, пережитые горожанами ужасы и трагический конец всего дела. Мой хозяин не был приверженцем идей «польской экономики», как он это называл, и говорил, что во время террора его дважды заносили в список приговорённых к повешению. Но из-за его достойного поведения даже враги проникались к нему уважением, и потому приговор ни разу не был приведён в исполнение. Мы настолько подружились, что я, оставшись в Варшаве до 1833 года, прожил всё это время в его доме, изведал там немало радостных часов и, вместе со своими гостями (обычно то были саксонцы и чиновники, заведовавшие горной промышленностью), выпил до дна не один стакан вина за здоровье моего друга N. Только из-за болезни, вызванной моей контузией, мне пришлось покинуть это, доставившее мне столько наслаждений, высокообразованное и жизнерадостное общество.
Во время карнавала мы как-то организовали маскарад. Костюмы нам удалось раздобыть в театре – то были одеяния времён одного польского короля, какого-то из Казимиров. Итак, мне достались: фрак фиолетового бархата, чёрные атласные штаны, богато обшитые шёлком по краям, красные чулки, парик и треуголка. Я должен был представлять доктора и выдавать дамам омолаживающие и продлевающие жизнь пилюли. Тем временем кто-то под строжайшим секретом рассказал одной женщине, что эти пилюли содержат магическую пудру, которая действует необычайно быстро. Конечно, потом все дамы кинулись ко мне и моим пилюлям, думая, что они подлинные. Сколько было после смеха, шуток и комических сцен!