Глава 3: «Нечто»
В тот день утро встретило меня бледной и тоскливой краской. Не было сил подняться с кровати. Грохочущий звук за окном, – видимо, строительных работ, – дал мне толчок бодрости и наконец-то я встал; встал как вкопанный. Мысль о сборе в школу не давала мне никакого стимула; да и, вообще, я ощутил какую-то свободу от этой обязанности «посещать»… мне вдруг стало безразлично. Послышался вкрадчивый шум за дверью комнаты. Я задумал защитить себя от налёта тёти, – вечно врывающейся ко мне без стука ровно в 7:30 утра, – и тогда же запер дверь. Шум прекратился; тётя остановилась у двери. Её пронзительный голос как «пила в действии», не заставил себя долго ждать:
– Йозеф! Что за новости? Ты смотрел на время?! – прикрикнула она взволнованно, но сердито, видимо, прислонив щёку к двери, чтобы ухом распознать то, чем я могу быть занят в сей час.
Я простоял как «солдатик», ничего ей не ответив, приговаривая себе одобрения за бездействие. Но уже спустя минуту, мои ноги задребезжали от волнения и напряжения, скованного страхом, – от этого же моего бездействия. Все же я упрямо сдерживал свои слова даже тогда, когда звуки букв рвались обрести свои начальные огласки, вытесняясь с тихими запинками из горла. Эту «несдержанность» я так же быстро сглатывал; моё выбивающее ритм, сердце, тщательно преобразовывало это действие в напеваемую мной, ободрительную песенку. Я сел на кровать, чтобы глядя в окно, слиться душой с просторной голубизной небосвода. Теперь мои посвистывания замедлились из-за моего нарастающего противостояния тете, от которого бросало в дрожь.
– Так! – возобновила свои возмущения тётя. – Если ты сейчас же не отворишь дверь, тебе придётся худо, мальчик, так и знай!
Раздался очень громкий, вламывающийся стук; я не знал, как поступить; деваться тоже было некуда, но и ответить теперь я бы не решился, – зачем мне было себя добровольно вести к погибели?.. А так у меня ещё оставалось время озадачить её своим наигранно-плохим состоянием. Я бросился на кровать, в страхе застилая себя с головой простынёю, в ожидании конца родственного терпения – как «конца света». От случившегося волнения, мне и впрямь поплохело, и, кажется, я уснул… а, может, отключился в обмороке.
Проснулся я, судя по насыщенным лучам из окна, уже в полдень. Пылинки безмятежно купались в свете солнечных лучей. Это было первое, мной увиденное; следующее заставило меня судорожно натянуть на себя простынь до самого подбородка: на краю кровати, у моих ног, сидела тётя, наблюдавшая за мной; в её тёмных глазах возгорелся зелёный отблеск сдерживаемой ненависти. Увидев, что я очнулся, она на доли секунды отвернула от меня голову; обернулась от меня всем телом, привстав, и быстро оправив юбку под собой. Затем, повернувшись, она засияла глазами наигранно-любезной добродушности.
– Ну как, ты выспался? А не приснилось ли тебе ненароком, Йозеф, как кто-то тебя звал, срывая связки, стучался в дверь, а потом ещё её выбивал, оставшись без ответа?! Нет?!.. Ну, спи дальше, дорогой, спи!
Пока она «что-то» говорила, меня сильно трусило; и хотя я не осознавал умом её «аккуратные» намёки, но все же осознавал, что вина моя неоспорима. Свобода от обязательств то прошла… Мои глаза, будучи от испуга закрытыми, слишком рьяно дёргались из стороны в сторону, уже воображая себе физиономию тёти. Теперь, хорошо напрягшийся лоб, ранее побудивший мои веки плотно зажмуриться – расслабился и я, отпуская всякие догадки, взглянул ей прямо в глаза, излучая своими – саму невинность и жалобность. Сперва, её хорошо отработанный, суровый взгляд, от неожиданности моей «чистоты», прищурился, явно выискивая какие-нибудь не скрытые зацепки в моих движениях и выражении лица (все такого же «невинного» – чтобы дать «бой»), но безуспешно (уж чему – чему, но искусству маскировки собственных чувств я научился в достатке, за все свои годы «мучений»/учений).
Убедившись, что тётя бессильна и не станет нападать, я скованно изобразил на лице доверчиво-стеснённую улыбочку в довершение выбившую её из толку. Уголки её губ неопределённо падали то вверх, то вниз:
– Я не могу понять, – сказал тётя, возвращаясь к своему естественному тону, – у вас что, разве нет сегодня занятий?
– А… (вздохнув про себя). Их-то? Нету. Уроки отменили, – прощебетал я, отворачиваясь головой к стенке, при скрытии неправды. – Там, кажется, сегодня дезинфекция на всех этажах вроде как… – в край приврал я.
– Ты точно узнал? – спрашивала она, укоряя себя за «ложный налёт».
– Да-а… Сто процентов! Сегодня с утра мне звонила староста, – отрезал я, начав радоваться своей «ловкости» и «хитрости» довременно.
Затем я ей опять (от доли теплившейся правды, отстаивавшей мою независимость) слегка улыбнулся, довольный качественной хитростью. Она рассеяла всякие сомнения, и мне сразу стало очень хорошо, как камень с души упал. Только она шаг за дверь, как я вскочил с кровати, собрал некоторые вещи и, довольный собой, встал напротив окна, приветствуя – с опозданием – солнечный луч, пробивающийся сквозь запылённое окно, ранее хорошо забрызганное дождевой грязью. При выходе из комнаты, с завязанной торбой на плече, я услыхал отдалённое пение охрипшего петуха. Темнота, в которую я ступил за дверью и рыжеватый солнечный свет из зала, последовавший уже со вторым моим шагом, наполнили меня «смутной» надеждой. Проскочив через открытые двери зала (они были следующими, после моей комнаты), я успел заметить, как тётя что-то нервно доказывает дяде, как всегда сидевшему перед телевизором и в безнадёжности глухо шлёпавшему себя по бедру, словно бы каждый раз «опуская руки» что-либо ей доказать. Миновав «поле видимости открытой двери», я довольно странным образом ощутил притяжение какого-то взгляда, последовавшего за моим движением. Но этот взгляд не исходил откуда-то определённо, – я ощущал его отовсюду! – словно тот был сконцентрирован именно на мне, прямо за моей спиной!.. Подойдя к порогу, я, естественно, мало разбирался с выбором обуви, – лишь бы побыстрее; хоть что-то. Присев на присядки, чтобы обуться, меня невольно сковал невообразимый страх… Наступила такая тишина, что даже тётя с дядей замолчали; за окном все притихло; я тоже замер. Внезапно, послышался ненормально длительный и охриплый крик петуха, явно «недобравшего» в первом «заходе»; он заглох на половине своей несозвучной и хриплой песни и вся тишина – на улице и дома – слилась…
Конец ознакомительного фрагмента.