Вы здесь

Призраки глубин. Глава 1. Сезон черных ливней (К. Р. Винд)

Посвящается Брэндону Л.

Дизайнер обложки Лилиан Вэй

Редактор Людмила Батаева

Переводчик Станислав Браун


© Кристиан Роберт Винд, 2018

© Лилиан Вэй, дизайн обложки, 2018

© Станислав Браун, перевод, 2018


ISBN 978-5-4490-8309-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Сезон черных ливней

«Иногда я сама не понимаю, почему мне так нравится море. Меня влечет к нему, словно я вижу что-то тайное в мутной воде… Мне кажется, даже когда весь мир перестанет существовать, море останется. Это будет единственное место, способное напоминать об ушедшей жизни…»

Из дневника Г. М.

1

Четыре часа утра и одиннадцать минут, всегда одно и то же время. Я выпадаю из бездны забытья с колотящимся сердцем секунда в секунду, не раньше и не позже. Как будто внутрь моего рассудка вшили дешевые механические часы с тусклыми графитовыми цифрами. Но это – еще не самое удручающее. Гораздо хуже то, отчего я пробуждаюсь, нервно сжимая и разжимая заледеневшие пальцы. Это сны.

Хотя я бы не стал называть навязчивые ночные кошмары снами, если подумать. Ведь сновидения – это нечто воздушное, мечтательно-прелестное и наивное, полное ярких красок и глупого романтизма. Мои же блуждания по закоулкам души отравляли существование, отбирали жизненные силы, вытягивая их сквозь невидимую дыру в подреберье. Они куда больше напоминали порождения умирающего мозга.

Сегодня я видел лодку. Мерно и неспешно покачиваясь на темных волнах, она казалась ореховой скорлупой в бесконечном пространстве соленой черной воды. Мне было неуютно – я до дрожи ненавижу море и все, что с ним связано. Этот необъяснимый страх преследовал меня с самого рождения и лишь усугублялся с течением лет, перерастая в настоящую фобию. Вдобавок, лодку со всех сторон окружал какой-то неестественный, слишком густой и вязкий туман.

– Они говорят, что я ненастоящая, – тихо прошелестел слабый голос позади меня.

Я резко обернулся. Сырой морской ветер трепал темные волосы сгорбившейся на досках девушки, сквозные порывы подхватывали вверх лохмотья, оставшиеся от ее тонкого цветастого платья. Она спокойно сидела напротив меня, скрестив костлявые кисти на посиневших от холода коленях.

– Я знаю, – наконец произнес я.

Мне было холодно. Руки тряслись так сильно, что я невольно подумал – наверняка это озноб раскачивает хлипкое дощатое суденышко. Но отвести от нее взгляд было просто невозможно. Я рассматривал свою печальную гостью жадно и пристально, не решаясь даже пошевелиться. Словно одно мое неосторожное движение могло спугнуть ее, как огромную ночную птицу.

– Ты веришь им? – едва шевеля губами, спросила она.

Крошечную лодку упорно болтало из стороны в сторону, и с каждым мгновением становилось все холоднее. От пронизывающей стужи тело неприятно сводило и подергивало, меня целиком била мелкая, но назойливая дрожь.

– Я больше не знаю, кому верить… Я просто очень устал.

Я сказал правду. Все, что я ощущал в эти мгновения – свинцовую тяжесть и сдавливающую боль в грудной клетке. И полное, тотальное одиночество.

Она улыбнулась одними уголками синюшного рта. А затем отвернулась, глядя куда-то в пустоту, поверх окутанных сизой мглой темнеющих волн.

– Скоро все это закончится.

Продолжая сверлить взглядом ее зыбкую фигуру, я внезапно почувствовал, как откуда-то из глубины горла наверх продирается тяжелый ком. Застряв в глотке, намертво сдавив ее и не давая даже вдохнуть, он радостно пульсировал, порождая удушье.

– Знаешь, я ведь умерла здесь. Прямо на этом месте, – внезапно бросила она.

– Что? – от неожиданности и изумления я замер, приподняв одну окоченевшую кисть на пути к спасительному карману плаща.

– Ты много говоришь, Том, – заметила она слишком холодно. – А я пришла затем, чтобы ты слушал.

– Так было всегда, верно? Ты ведь никогда не приходила ради меня.

Лодка опасно накренилась в одну сторону, а затем зашаталась то в один бок, то в другой, словно мечтая сбросить нас обоих в пучину мерзлых волн. Я с трудом балансировал, расправив руки в стороны. Полы отсыревшего плаща метались вверх и вниз, и, несмотря на то, что все вокруг погрузилось в морозную темноту, где-то в середине моей грудной клетки горел невыносимый свет, обжигая душу до боли.

– Нам нужно поговорить… – настойчиво повторил безжизненный голос.

Провалы ее глаз блестели неестественным, жутким мерцанием. Казалось, что вместо глазных яблок там причудливым образом оказались два чернеющих озера с непроницаемой, засасывающей свет жидкостью.

Я собирался было ответить. Сказать ей все, что так долго тлело в закоулках рассудка. Потребовать ответа, чтобы перестать ненавидеть себя самого или хотя бы попытаться это сделать, но тут лодку сильно качнуло в правый бок, она сильно накренилась, и я скатился за борт, с головой уйдя под ледяную воду…

Я открыл глаза. Затем медленно приподнял ладонь и поднес ее к своим раскаленным щекам. Подушка подо мной была насквозь сырая от пота. А в ребрах громко колотилось сердце, эхом отражаясь от барабанных перепонок. Машинально я повернул голову и взглянул на циферблат. Четыре одиннадцать.

– День обещает быть восхитительным, – устало обронил я самому себе.

Холодный дождь зарядил с самого рассвета. Стоя у пыльного окна с бокалом самого дешевого виски в городе, я смотрел вниз, на неуютный серый переулок. Обычно в это время улица уже забита доверху офисными клерками в одинаковых плащах, а на углу у мясной лавки толкутся шумные домохозяйки, которые всеми силами пытаются выпросить у приземистого продавца лакомый кусок мяса за половину стоимости. Но сегодня переулок был совершенно пустым.

Он напомнил мне мою квартиру. Я жил здесь уже почти три года, но до сих пор ко мне в гости никто не заглядывал, только по понедельникам городской почтальон упорно просовывал тощую местную газету под дверную щель. Когда я впервые переступил порог этой мансарды и затащил свои скромные пожитки на чердак, здесь было очень пыльно, повсюду на полу пачками громоздились старые журналы и книги, пропахшие плесенью. Ничего с тех пор не изменилось, я только сдвинул ногой загнивающую литературу за спинку выцветшего бордового дивана.

Во время сильных проливных дождей и ранней весной, когда начинал таять снег, с потолка над арочным окном тихо падали мелкие грязные капли. Крыша у здания уже давно износилась и прохудилась, но жильцов снизу это не слишком беспокоило, потому они не спешили жаловаться домовладельцу или обращаться к губернатору. Да и мне, признаться, было на это совершенно наплевать.

Этот район был одним из самых убогих и неустроенных в городе, а потому типичные признаки бедности и нищеты здесь считались чем-то естественным и даже правильным. Большая часть завсегдатаев местных пабов и трактиров имела потрепанный и жалкий вид, ровно как и прохожие на здешних улицах. Но мне нравилось тут. Казалось, что жизнь здесь имеет особый, какой-то острый и явный привкус, что она подлинная и действительно настоящая.

Я отхлебнул из бокала и вперился взглядом в лужу, медленно растущую возле входа в соседнее жилое здание. Обычно я не пью так рано, но сегодня мне абсолютно нечем было заняться, да и погода на улице отбила всякое желание высовываться куда-то из этой плесневелой конуры.

Мое внимание неожиданно привлекла сухая женская фигура в переулке. Она быстро засеменила к соседнему дому, застыла на несколько мгновений в неуверенности у лестницы, ведущей к входной двери, затем вынула из кармана смятый желтоватый лист. Капли тут же намочили бумагу, и старуха недовольно сунула ее обратно в свое темное пальто. И тут она обернулась, подняла голову и посмотрела прямо на меня.

Я приветливо махнул ей рукой и собирался было вернуться к бокалу с виски, но фигура неожиданно резво метнулась в сторону моего подъезда и юркнула под ветхий, облупившийся навес. Раздался приглушенный скрип входной двери.

Какого черта ей нужно? Уж не решила ли старушка, что я позвал ее на огонек? В мои планы сейчас совсем не входил прием гостей, тем более – таких. Но за дверью уже послышался шум и сдавленное тяжелое дыхание, а затем кто-то с силой постучал в дверь. Я отставил бокал в сторону и с раздражением пригладил растрепанные волосы.

– Идите прочь, вы неправильно истолковали мой жест, – крикнул я в замочную скважину и уже повернулся, чтобы направиться обратно к виски, одиноко поблескивающему на подоконнике.

– Откройте, откройте! Я по делу пришла! Это ведь вы детектив Томас Колд?

Я невольно усмехнулся. Уже три года я не слышал этого обращения. На мгновение я мысленно перенесся в те времена, когда меня так называли каждый день. Когда еще все было хорошо… Эта старуха всколыхнула в памяти ненужные и болезненные для меня воспоминания, которые тотчас всплыли из глубины на поверхность.

– Что вам нужно от меня? – грубо выкрикнул я в дверную щель.

– Детектив, прошу вас! Мне нужно поговорить, я очень нуждаюсь в ваших услугах, – не унималась назойливая старуха.

У нее был нетипичный, странный говор, который обычно с головой выдавал иммигрантов с юга. Только зачастую они спешно покидали эти неприветливые края, хорошо изучив здешнюю погоду и живущих на побережье людей. Да и не только южанам город был не по душе. За последние несколько лет толпа прохожих на улицах заметно поредела.

– У меня для вас плохие новости: я давно не занимаюсь расследованиями. Всего хорошего!

– Нет-нет, пожалуйста! Я знаю об этом, но разрешите мне хотя бы просто изложить суть дела.

– И тогда вы уйдете?

– Да-да! Обещаю, детектив, клянусь!

– Только как можно короче, я тороплюсь, – солгал я.

Старуха принялась рассыпаться в благодарностях сразу на нескольких языках, а я осторожно отворил дверь и выглянул из-за нее. На пороге показалась знакомая сухая фигура. Темное пальто ее оказалось насквозь промокшим, женщина мелко подрагивала от холода, у нее посинели губы и щеки.

– Что вам дома не сидится в такую погоду?

– Я искала вас очень долго, детектив, здесь легко можно заплутать, – она внезапно смутилась и нерешительно топталась на пороге, ожидая приглашения.

Я вздохнул. Не прогонять же старуху прямо сейчас обратно, еще, чего доброго, простынет насмерть. Я сделал быстрый и резкий приглашающий жест, демонстрирующий крайнюю степень своей невоспитанности и неуважения к старшим, и незваная гостья тут же шагнула в недра моего унылого жилища.

– Ну, так чем обязан? Хочу еще раз напомнить, что я уже не занимаюсь тем, за чем вы сюда пришли. Так что вы напрасно потратили свое время.

– Да-да, я понимаю, но… Может быть, все же… Я хочу попросить кое о чем, детектив… Чтобы вы выслушали меня, а уже потом сказали свой ответ.

Она с некоторой опаской опустилась на дряхлый бордовый диван, поежилась, а затем с надеждой уставилась на меня. На вид ей было около шестидесяти, но, несмотря на виднеющуюся сетку морщин на лице и поблекшие светлые глаза, она все еще оставалась довольно миловидной, держалась прямо и сохранила девичью подвижность. У нее была темная, почти оливковая кожа, на фоне которой мелкие белые зубы казались еще ярче.

– Ответ я могу дать только один. При всем желании, сударыня, мне запрещено заниматься расследованиями на территории этой страны.

Я вернулся к полупустому бокалу, облокотился о холодный подоконник и со скучающим видом стал ждать душещипательного повествования своей нежданной гостьи. Раньше обычно так все и происходило: ко мне приходили самые разные люди, садились в продавленный диван, делились своими проблемами или горем, а я за определенное вознаграждение брался им помогать. Но под сводами этой квартиры такое происходило впервые – в эти самые мгновения.

– О да, Томас Колд! Я знаю об этом. Вы набросились на подозреваемого, и у вас отобрали лицензию! Я читала об этом несколько лет назад в газете.

– Тогда зачем вы пришли?

– Я знаю не только об этом, но и о том, что для вас справедливость всегда была важнее закона! К сожалению, в наши времена это – два разных понятия.

Я прекрасно понимал, к чему она ведет. Почти три года назад, во время расследования исчезновения пятилетнего ребенка, я напал на след местного маньяка, который похитил девочку и держал ее у себя в конюшне на протяжении нескольких недель. Когда я, наконец, сумел отыскать логово зверя, то обнаружил в нем и полуживое, заморенное голодом грязное дитя, и самого ублюдка. Я не смог сдержать приступ гнева и исколотил маньяка первым, что попалось под руку. Увы, этим предметом оказалась увесистая и весьма жадная до человеческой крови кувалда. В результате мой подозреваемый лишился правого глаза и былой красоты, а я навсегда потерял лицензию детектива.

Все прекрасно осознавали, что именно этого и заслуживал зверь, я даже был уверен в том, что большая часть полицейских с радостью проделали бы с ублюдком все то же самое. Но ничего не поделаешь – по закону я не имел права наносить ущерб здоровью подозреваемого, даже если бы он при мне расчленял и с аппетитом поедал младенцев. Это дело стало последним в моей карьере детектива, и я был вынужден переехать сюда, потому что остался без работы и без средств к существованию.

– Очень трогательно, но я многое переосмыслил после того, как остался без работы. И проблемы с законом мне сейчас не нужны тем более. Как я понимаю, вы предлагаете мне именно это?

Старуха замялась и умолкла. Она теребила свои пальцы, сложив руки на коленях, глядела куда-то в сторону и, казалось, то ли собиралась с запутанными мыслями, то ли набиралась храбрости для ответа. Ее плечи все еще мелко подрагивали, с седых волос на них то и дело падали крупные капли. Ее ноги были вымочены едва ли не до колен, а под старыми ботинками на полу уже собралась мутная грязная жижа.

– Мой маленький внук пропал. Понимаете… Ему всего два года, он совсем малыш…

Она осеклась и с шумом вдохнула, стараясь успокоиться, но по ее морщинистым щекам уже начали струиться слезы.

– Кроме него у меня больше никого нет! Моя дочь умерла почти сразу после родов, этот ребенок – моя единственная радость в жизни, без него мне на этой земле делать нечего…

Она вытерла мокрым рукавом пальто свои щеки и выпрямила спину. В глазах ее читались одновременно и крик о помощи, и немая мольба, и покорное смирение. Я понял, что если ей не вернут младенца, то она наложит на себя руки, не раздумывая ни секунды. Природа наградила меня единственным талантом – я видел насквозь тайные страхи людей, о которых даже они сами порой не догадывались.

– С такими делами следует обращаться в полицейский участок. Зачем вы пришли ко мне?

– Я обращалась, – внезапно взвизгнула она, вскочив на ноги.

Я вздрогнул и уставился на нее. Старуха беспокойно металась по гостиной, оставляя на полу дорожки из грязных следов. Она то со злостью сжимала кулаки, то в отчаянии хваталась за волосы.

– Там мне сказали, что этим делом занимаются и делают все, что только в их силах, но прошел почти месяц! Я прихожу в участок каждый день, но полицейские только разводят руками. Люди говорят, что это не первый такой случай, уже несколько детей было похищено из разных кварталов города. Но ни одного так и не нашли!..

Я призадумался. Действительно, пару раз на глаза мне попадалась заметка в газете о том, что местные полицейские ищут пропавших детей, но я не придавал этому значения и не читал новость дальше заголовка. Но если в городе и правда объявился человек, ворующий маленьких детей, то власти должны были встать на уши и развернуть масштабную операцию, чтобы успокоить жителей и предотвратить новые исчезновения.

Моя взбалмошная гостья так же внезапно перестала бегать кругами по гостиной, как и начала. Осторожно подкравшись ко мне, она зашептала в самое ухо, словно боясь, что ее могут подслушать:

– Еще люди говорят, что власти специально делают все, чтобы детективы не нашли ни одной зацепки и не обнаружили никаких следов. Они думают, что младенцев похищают с каким-то умыслом. Вчера я была в таверне, зашла туда, чтобы заглушить свою невыносимую острую боль. Там было немноголюдно, только старый капитан Мегрисс выпивал на своем привычном месте. Ближе к полуночи мы оба уже опрокинули не один стакан рома и потому невольно разговорились. Я подсела к капитану и поделилась своим горем, начала плакать и сетовать на бессилие властей, рассказала ему о своем дорогом и любимом мальчике…

Она с силой вцепилась в мое плечо и встряхнула его, словно призывая начать слушать ее еще внимательнее:

– И тут он словно изменился в лице, побледнел, стал креститься и что-то бормотать. Мне даже показалось, что он молился! Он не захотел продолжать со мной беседу, бросил монеты на стол и пулей вылетел из трактира. Я уверена, он что-то знает! Ему известно то, что происходит в городе, и он может привести меня к моему внуку… Но я не смогу добиться правды, я слишком стара, слишком слаба и раздавлена своим горем. Прошу вас, детектив! Умоляю, это единственная моя надежда! Мне больше некого просить и некуда идти. Найдите моего мальчика, верните мне ребенка… Если он еще жив…

2

– Ну и что ты от меня хочешь, Том? Ты же знаешь, что у меня нет таких полномочий!

Я ожидал именно такого ответа, а потому подготовился заранее. В кабинете у инспектора Барри было жарко, повсюду громоздились подшивки с нераскрытыми делами и пухлые досье в папках с синими обложками. У небольшого овального окна в цветастом горшке красовалось разлапистое зеленое растение с ажурными причудливыми листьями – его инспектор специально приволок сюда из дому.

На массивном и старом столе из темного дерева сейчас стояла чашка недопитого кофе и надкушенный румяный круассан. Полноватый мужчина явно собирался приступить к обеду, когда я бесцеремонно ввалился в его кабинет.

– Но ты можешь хотя бы просто сделать запрос. Его совсем необязательно оформлять официально, – настаивал я, фривольно развалившись в глубоком кресле напротив своего собеседника.

Барри вздохнул. У него было простоватое круглое лицо с немного выпуклыми, всегда печальными черными глазами. Над верхней губой толстяка поблескивали сединой аккуратно уложенные усы, которые ему совершенно не шли и лишь делали его внешность еще более нелепой. Его детское лицо странным образом контрастировало и с этой густой растительностью цвета грифельного карандаша, и с его раздутым животом, выглядывающим из-под расстегнутого пиджака.

– Если об этом станет известно, меня начальство не похвалит, – сморщился он, сложив свои большие пальцы на краешек стола.

– Тогда сделай так, чтобы об этом никто не знал, кроме нас двоих.

– Ты же понимаешь, что о текущих делах мне распространяться нельзя, Том! Это совсем не то же самое, что отыскать для тебя в хранилище древнее убийство или кражу двадцатилетней давности!

– Я гляжу, эта престарелая дамочка была права. Здесь действительно делают все возможное, чтобы не допускать утечки информации. Тебе не кажется это странным, Барри? Сколько детей уже пропало без вести? Двое? Трое?.. Или, быть может, счет пошел на десятки?

– Мы делаем все, что только можем…

– Ты эту канцелярскую чушь будешь твердить родителям похищенных младенцев, – оборвал его я.

Инспектор смутился и принялся теребить пальцами ручку от чашки с кофе. Я понял, что попал в цель. Барри наверняка стыдится того, что ему приходится изо дня в день разводить руками перед терзаемыми горем людьми, от этого он чувствует себя виноватым и одновременно беспомощным.

– Ты ведь тоже не так давно стал отцом. Неужели тебе действительно наплевать на то, что по всему городу испаряются младенцы? Если бы ты однажды вернулся домой и обнаружил пустую остывающую кроватку, то наверняка был бы посговорчивее.

– Господи, Том!.. Что ты такое говоришь?

Инспектор достал из нагрудного кармашка пиджака носовой платок и с пыхтением протер им лоб. Он выглядел сейчас таким расстроенным и несчастным, что мне оставалось просто надавить на него в последний раз, чтобы получить то, за чем я сюда явился.

– Послушай, я знаю, что у нас с тобой не самые теплые родственные отношения… – начал было я.

– Еще бы, Том! Мало того, что ты упился до чертиков на свадьбе собственной сестры, так еще при всех гостях ты поздравил меня, назвав чужим именем! И продолжаешь делать это по сей день!

Он схватил медную прямоугольную табличку со своего стола, развернул ее и поднес вплотную к моему лицу. Тусклые темные буквы сложились воедино.

– Гарри Баррисон. Разве я не сказал то же самое?

– Нет, Том!

– Опустим эти незначительные детали, Барри, ты же знаешь, что у меня врожденные особенности, из-за которых я не могу запоминать людских имен.

– Да, конечно. А еще ты забываешь, где мы с твоей сестрой живем, и вспоминаешь обо мне только тогда, когда тебе нужна засекреченная информация. Еще одна твоя врожденная особенность, – проворчал инспектор.

Пока мужчина недовольно пыхтел в своем кресле, с обидой поглядывая в мою сторону, я вовсю копошился в его бумагах на столе. Внезапно из-под этих завалов я извлек на свет увесистую подшивку. С ликующим воплем я в одно мгновение вскочил на ноги и ринулся к двери, ведущей в коридор. Одутловатый инспектор побежал вслед за мной, хватаясь за сердце и умоляя меня остановиться.

– Ты спятил, Том! Немедленно верни дело!.. Том! Том, твою мать! Эти бумаги нельзя выносить из здания…

Он остановился у стены, уперся в нее одной рукой и тяжело задышал. Его лицо раскраснелось, белая рубашка на груди и шее взмокла. А ведь мы всего-то пробежали с десяток метров.

– Послушай, я изучу дело и верну его тебе завтра же. Заберешь его прямо из моей квартиры.

– А ты?.. Куда ты собрался? – отдышавшись, поинтересовался толстяк.

– Пока еще не знаю, но из того, что я успел выяснить, становится понятно, что пока что единственная зацепка – это старый пьяница из прибрежного трактира.

– Ты же не станешь туда идти и искать его? Том, это дело вне твоей юрисдикции, ты же осознаешь, что будет, если тебя заметят за тем, что ты ходишь там, где не следует, и вынюхиваешь детали, которые следствие предпочитает не разглашать? И не забывай, что теперь ты даже не детектив!

– Спасибо, что напомнил, Барри.

Я сунул подшивку с бумагами себе под плащ и быстро сбежал с крыльца вниз на мокрый, грязный тротуар. Инспектор остался беспомощно стоять у входа в полицейский участок, укрывшись от противных капель дождя под округлым навесом.

Здесь, на центральных городских улицах, тоже было почти безлюдно, только с другой стороны у дороги виднелась патрульная машина, из которой доносился приглушенный рацией голос. Низкие дома сгрудились по обе стороны тротуара, словно толкая друг дружку своими растрескавшимися боками. Я шагнул за угол, крепко прижимая подшивку к себе.

– Баррисон! Гарри Баррисон!.. – донеслось откуда-то позади, сквозь стук дождевых капель.

Я добрался домой пешком всего за полчаса, быстро лавируя по мокрым скользким проулкам. По пути мне встретились лишь несколько собачников и унылый торговец с букетами мокрых цветов. Когда я вошел в темный сырой подъезд, на улице уже смеркалось. Зажглись редкие тусклые фонари, которые сквозь пелену серого ливня выглядели зыбким потусторонним маревом.

В моей квартире было холоднее, чем обычно. Я забрался на диван, не разуваясь, лишь сбросил с себя вымокший до нитки плащ. В комнате царил полумрак, поэтому мне пришлось протянуть руку, чтобы включить стоявший неподалеку древний торшер. Его тканевый абажур с вылинявшими бутонами красных роз тут же приветливо засиял, наполнив гостиную подобием уюта.

На полу у подоконника уже набралась целая лужица мутноватой воды. Капли с потолка со звоном приземлялись в нее, бесконечно вторя свою заунывную осеннюю симфонию. Позади незанавешенного окна порывы ледяного ветра трепали голые скользкие сучья деревьев, словно заставляя их биться в странной и жуткой агонии. Откуда-то снизу, из самых недр старого дома, доносилось бормотание телевизора. Подшивка с бумагами лежала у меня на коленях. Я медленно листал ее, одновременно делая пометки у себя в карманном блокноте, записывая туда фамилии похищенных детей.

Я не соврал Барри, когда сказал, что не могу запоминать имен. С самого детства это проклятие мучило меня и лишало возможности жить, как все остальные люди. Чтобы всегда знать, как меня зовут, я в четырнадцать лет сделал на запястье татуировку с собственным именем. До этого я годами носил в кармане белый картонный прямоугольник, на котором рукой матери заботливо было выведено «Том Колд».

В лицее для мальчиков, куда меня пристроили благовоспитанные родители, я не нашел себе ни друзей, ни теплого места. Все десять лет обучения меня не покидало неприятное чувство, что я здесь лишний и чужой, как инородное тело в воспаленном глазу.

Другие дети избегали меня, потому что я предпочитал проводить время за книгами в общей спальне или в одиночестве гулял в пустынном парке. В первый год после моего появления они едва ли не по несколько раз в день подбегали ко мне стайкой, спрашивали, как меня зовут, словно хотели со мной познакомиться и завести крепкую дружбу. Когда же я поспешно доставал из кармана потрепанных школьных брюк заветный клочок картона, они тут же с громким смехом бросались прочь, выкрикивая мне вслед, что я урод и растяпа.

Второй год в лицее прошел уже гораздо спокойнее. Дети устали от одной и той же однообразной шутки, поэтому больше не подтрунивали надо мной и не унижали, предпочитая вообще не обращать на меня никакого внимания. Я с удовольствием пользовался этим, чтобы притвориться несуществующей тенью, которую обыкновенно не замечают даже на групповых фотографиях. Мне нравилось чувствовать себя призраком…

Хватило несколько секунд, чтобы понять, что все похищенные дети были рождены в один день. В списке пропавших младенцев насчитывалось уже четыре мальчика, и все они родились в один и тот же день – четвертого ноября два года назад. Я невольно вздрогнул, а затем постарался отогнать прочь надвигающиеся мрачные мысли.

Могу поклясться всем, чем угодно, что я не слышал об этом нигде ранее и не читал в газетах. Власти не просто скрывали истинное количество похищенных детей, они умалчивали еще и о том, что между всеми ними была явная взаимосвязь. Но зачем это делать?

Я поднялся с дивана и подошел к груде сырых газет, сваленных в одну большую кучу прямо на полу. Нужная нашлась почти сразу, она лежала практически на самом верху промокшей бумажной стопки, под несколькими пожелтевшими журналами.

Я пробежался глазами по заметке о пропавших младенцах. Никаких упоминаний о том, что похищенных детей уже четверо. Ни одного слова о связанности этих исчезновений. Газета сухо твердила о том, что несколько детей пропали без вести, и полиция пытается отыскать их. Если такая статья попадется на глаза обыкновенному читателю, он не придаст ей особого значения, ведь все сводилось к тому, что дети просто пропали, а не были кем-то намеренно похищены.

Очень странно… Для чего необходимо умышленно скрывать такие важные факты и выставлять произошедшие преступления в совершенно ином свете?

3

В таверне «Синий бык» было непривычно тихо. Обычно в такую мерзкую погоду здесь собиралась толпа бродяг и местных пропойц, которые напивались до полусмерти и горланили басом матросские песни до самого рассвета.

Я впервые ощутил, что атмосфера в городе изменилась. Как будто над ним зависла тяжелая черная пелена, опускавшаяся все ниже и окутывающая все живое. Словно корабельные крысы, местные жители терзались тревожными предчувствиями, предпочитая прятаться в своих норах и не высовываться из них без острой необходимости.

Все это показалось мне нетипичным и зловещим. Я был уверен, что последние годы на улицах пустынно лишь потому, что все массово ринулись в теплые и радужные края, оставив свои заледеневшие лачуги. Вдобавок зарядил сезон ледяных ливней, а в эту пору горожане ютятся в своих домах, укрываясь в их недрах от сырости и ноябрьского холода. Поэтому я не придавал этому особого значения. Но я ошибался.

Погруженный в собственные мысли, я упустил то время, когда начались эти странные перемены. Я интуитивно ощутил, что они как-то были связаны с пропавшими младенцами, но пока не мог связать два явления воедино. Я слишком плохо знал этих людей, я не вел типичную городскую жизнь, я практически ни с кем не контактировал последние несколько лет и уж, тем более, не вел дружеских светских бесед. Поэтому нагнетающаяся над городом обстановка не коснулась меня самого, ведь я уже давно существовал где-то на задворках этой реальности, в своем обособленном мирке.

– Плесни мне чего-нибудь, что не стоит целое состояние.

Я бросил на щербатую потемневшую стойку бара несколько тусклых монет. Усатый трактирщик молча сгреб их и сунул в большой карман своего перепачканного фартука. Спустя мгновение на деревянной стойке возник пузатый приземистый бокал, в котором приветливо искрилось темно-янтарное пойло.

– Что-то дела не слишком хорошо идут?

– Не то слово. Последние недели сюда никто не заходит, кроме старика Мегрисса и парочки зеленых матросов, – глухо ответил трактирщик.

«Синий бык» стоял почти у самого побережья. Неудивительно, что сюда чаще всего заглядывали моряки и капитаны суден, пришвартованных неподалеку в порту. Корабли мирно покачивались на волнах в ожидании своих нетрезвых хозяев, стыдливо пряча на ободранных боках таблички с именами.

В трактире царила какая-то печальная и удушливая атмосфера минувшего века, словно время здесь застыло, и прогресс не мог проникнуть сквозь дубовые ставни паба. В середине зала громоздились тяжелые столы из деревянного сруба, а вокруг них толкались такие же увесистые колченогие лавки. В центре каждой столешницы красовался потускневший латунный подсвечник и оплывшая белая свеча.

Когда попадаешь в места вроде этого, то невольно начинаешь предаваться тяжелым мыслям о скоротечности времени и о бессмысленности земного существования. Одним словом, прекрасный повод, чтобы напиться до полусмерти и забыться здесь до первых проблесков нового дня.

Позади трактирщика я заметил черно-белый снимок, висящий в большой раме между полками с пузатыми бутылками. На нем счастливый отец прижимал к себе кудрявого сына лет десяти, который добродушно демонстрировал фотографу полное отсутствие передних зубов. На заднем фоне снимка я разглядел те же деревянные столы и лавки, которые сейчас возвышались позади меня. Должно быть, это была памятная фотография – день, когда трактир только открылся. Тогда становилось понятным, отчего сюда не просочились никакие перемены извне. Возмужавший сын, которому «Синий бык» достался по наследству, решил почтить светлую память отца и оставил заведение в его первозданном виде.

– Постоянные клиенты, похоже, мало пекутся о погоде и городских сплетнях, – заметил я.

– И слава Господу! Иначе я бы остался совсем без работы, – проворчал трактирщик.

Чтобы хоть чем-то занять себя, он натирал мягким лоскутом ткани пустые бокалы, которые и без того сияли чистотой и были отполированы до блеска. Его большие грубые ладони и запястья с вздувшимися венами, выступающими из-под подвернутых рукавов рубахи, выдавали в нем обыкновенного провинциального трудягу. У него было широкое скуластое лицо, крупный ровный нос с большими ноздрями и синие глаза с тяжелыми, нависшими верхними веками.

Я уже не единожды бывал в «Синем быке», но никогда здесь особо не рассиживался, заглядывая лишь затем, чтобы согреться и укрыться на время от промозглого ветра или переждать вечернюю непогоду. Трактир работал с раннего вечера и до самого утра, и каждый раз, когда я сюда забредал, я наблюдал целое скопище самого престранного народа. В основном сюда приходили после тяжелого рабочего дня грузчики из портовых доков, разнорабочие из ближайших рыбных цехов, молодые матросы и просто местные работяги.

А вокруг них хищными стайками неизменно кружили стареющие профурсетки в надежде отобрать у мужиков последние деньги, заработанные кровавым потом. Но сегодня не видно было даже их.

– И давно «Синий бык» растерял своих завсегдатаев?

– Да уж как пару лет сюда день ото дня является все меньше народу, – ответил трудяга.

Ему надоело натирать стаканы и склянки, потому он стал вытаскивать с верхних полок припыленные бутылки, доставал из них пробки, принюхивался, словно пытаясь определить – не прокисло ли содержимое, а после пробовал несколько капель на вкус.

– Ты говорил, что некоторые все равно наведываются сюда, как и прежде. Что они говорят о том, что происходит в городе?

– Да уж не знаю, – проворчал трактирщик, – для меня самого все это странно. Из Мегрисса и слова лишнего теперь не вытянуть, хотя раньше этот старый прохиндей болтал без умолку. Всех как будто мешком пыльным по голове огрели, весь город с катушек съехал.

Я понял, что он знает не больше моего. Как и я, он большую часть времени коротал в четырех стенах, аутично занимаясь своими делами и не вмешиваясь в жизнь посторонних. Потому для него непривычное городское затишье стало таким же зловещим сюрпризом, как и для меня самого.

– А что этот старик… Геррис? Или как его там величают, – я плавно начал подводить собеседника к интересующей меня теме. – Кто он вообще такой и чем занимается?

– Мегрисс? Да он уже лет тридцать, если не больше, рассекает по ближайшим островам на своем дряхлом судне, этим и живет.

Континентальное государство – огромное, бесконечное и уродливое, сформировавшееся еще десять веков назад. Оно поглотило все страны и территории на единственном материке планеты в попытке создать одну целую систему, которая все равно не увенчалась успехом.

Дальние страны Континентального государства загнивали в нищете и беззаконии, и лишь ближе к центральной части материка, где сосредоточилась власть Единого правительства, царил относительный порядок и покой.

Небольшие острова, разбросанные по всему ареолу материка – одинокие точки на карте мира, куда Единое правительство не смогло добраться своими заскорузлыми пальцами. На них ширились свои отдельные законы и устои, которые Континентальное государство всячески не одобряло. По этой причине никаких новостей с островных земель мы не получали, да и об их существовании не принято было упоминать вообще, словно власти вычеркнули эти зоны на своем глобусе.

Однако торговля с островами продолжалась. Просто потому, что этого избежать было нельзя, и Континент нуждался в экзотических растениях и редких продуктах. Благодаря этому получили постоянный доход и простые моряки – те, у кого были свои корабли. Они регулярно совершали плавания туда и обратно, обеспечивая взаимовыгодный обмен.

Естественно, чтобы обойти конкуренцию судоходных путей Континента, обыкновенным морякам приходилось сильно скидывать цены на продукты и лекарства, а потому и островные жители охотнее сотрудничали с ними, а не с законными представителями Единого правительства. По этой причине местных моряков Континентальное государство не слишком жаловало, стараясь найти любую лазейку, чтобы навсегда лишить капитанов их кораблей и возможности совершать эти окольные набеги на острова.

Но некоторые из них умудрялись десятилетиями проворачивать прибыльный бизнес, избегая посудин Континента и его беспощадной кары. В числе таких счастливчиков был и старый капитан, о котором сейчас я хотел разузнать у хозяина таверны как можно больше.

– Отчего же он сейчас не плывет на своем корабле к берегам Сорха, ведь осенние поставки в самом разгаре?

Я мало что смыслил в судоходном деле, но чаще всего в середине сезона все, что могло плавать на поверхности волн, отправлялось на ближайший островок, где выращивались дорогостоящие лекарственные травы. К тому же у берегов Сорха водилась форель исполинских размеров – ее отгружали тоннами и привозили сюда, на материк, сбывая с рук в два раза дороже.

– Я и сам этим вопросом не раз задавался, – ответил трактирщик. – Обычно в это время он пропадает в море. Но с тех пор, как с месяц назад Мегрисс вернулся с острова, он намертво осел в трактире и его корабль дрейфует в порту с пустым брюхом.

– И он ничего не говорит на это счет, этот Гитрисс? – поинтересовался я.

– Мегрисс, – терпеливо поправил трактирщик.

– Ну да, я так и сказал.

Хозяин «Синего быка» бросил на меня снисходительный взгляд, решив, что я успел захмелеть с одного стакана. Я быстро достал из-под полы плаща свой блокнот и записал туда фамилию старика, пока трактирщик отхлебывал глоток из очередной бутылки, тихо причмокивая и разбирая послевкусие своего пойла.

– Он теперь молчит, словно ему язык отрезали, – наконец ответил он, закупорив бутыль и водворив ее на место.

Я с отрешенным видом вертел бокал в руках, время от времени постукивая донышком о стертую столешницу бара. За ставнями «Синего быка» порывы ночного ветра завывали все громче, давая понять, что стихия только-только начинала входить во вкус. Хотя в углу таверны весело трещали поленья, и приветливо поблескивал огонь, сырая стужа все же нагло просачивалась внутрь сквозь дубовые стены.

– Как думаешь, зачем вообще люди являются в одно и то же место на протяжении многих лет?

Я оставил опустевший стакан и подался вперед, облокотившись обеими руками о прохладную деревянную поверхность, некогда щедро покрытую лаком. Со скучающим видом я рассматривал бутылки, которые трактирщик заботливо продолжал расставлять по местам.

– Я бывал здесь нечасто, но каждый раз видел одни и те же лица. Разве это не странно?

Трактирщик слушал меня, не поворачивая головы, все еще копошась где-то среди своих тяжелых полок. Кому, как не ему хранить в голове все сведения о здешних постояльцах? Если кто-то исправно напивается каждую ночь под крышей бара, то здесь его будут знать лучше, чем родная мать.

– Я стараюсь не вынюхивать ничего о других и не вдаваться в такие раздумья. Мой отец всегда говорил, что все горе в мире от людей, которые слишком много думают о смысле жизни, а не занимаются ей.

– Хочешь сказать, что человеческое счастье доступно лишь тем, кто примитивен?

– Может и так, – глухо ответил хозяин таверны, пожав широкими плечами. – В конце концов, любое темное чувство берется не из внешнего мира, а начинается из самого человека.

– Это очень интересная мысль. Налей-ка мне еще!

Я протянул ему пустой стакан. Пространные беседы с незнакомыми людьми всегда вгоняли меня в какую-то тихую тоску, но сегодня мне было необходимо выведать хоть что-нибудь об этом старике, загадочном капитане и завсегдатае «Синего быка».

Он – моя единственная зацепка и надежда распутать странные похищения. Если бы не это, я бы сидел сейчас молча, разглядывая трещины в деревянных стенах и пытаясь раскладывать собственные мысли по местам, как книги в библиотеке.

Хозяин таверны вернул мне наполненный бокал, к которому я тут же прильнул. Это пойло было определенно ничуть не лучше того, которым я согревал свое сегодняшнее серое утро. Но я не видел особой нужды баловать себя дорогим виски, ведь я использовал горячительные напитки исключительно для того, чтобы лучше спать по ночам и не просыпаться, глядя в темный потолок и мучительно разгоняя прочь навязчивые мысли.

Каждый раз под утро неведомая сила внезапно вырывала меня из сонного оцепенения, и я по несколько часов неподвижно лежал в своей постели, наблюдая, как первые лучи рассвета продираются сквозь пыльное окно. В этот момент я ощущал себя особенно одиноким, жалким и бессмысленным, и мне казалось, что сознание специально просыпалось для того, чтобы показать мне начало еще одного никчемного дня бессмысленной жизни.

– Если верить твоим словам, старик упорно работает и рассекает на своей посудине уже не первый десяток лет. Я знаю моряков – это народ трудолюбивый и не слишком озабоченный мыслительной деятельностью.

– Мегрисс – случай особый, – возразил бармен. – Ему здорово промыли мозг еще в самом детстве. Забили несчастному человеку голову всякой набожной ерундой.

– Набожной ерундой?

– Его мать зарабатывала на жизнь тем же, чем и остальные здешние бабы. Сразу после появления младенца на свет, она оттащила его в приют, который стоял отсюда неподалеку. Спустя лет эдак пять-шесть местный священнослужитель набирал себе помощников и учеников среди сирот, там он и заприметил Мегрисса. Мальчик был очень тихий, послушный, забитый и спокойный – одним словом, прекрасный слуга для Господа.

– И что же потом?

Трактирщик снова пожал плечами:

– Пробыл он там до совершеннолетия, поговаривают даже, что подавал большие надежды и был способным учеником. Но потом он просто взял, да и сбежал. Никто не знает – почему и зачем. Сперва попал на судно к каким-то разбойникам, где за еду драил их посудину и убирался на палубе. Скитался годами с ними по всему свету. А потом денег насобирал и на свое корыто, стал плавать от острова к острову, а после – снова сюда явился и осел уже здесь намертво.

– И что, семью он так и не завел?

– Какая там семья, – махнул рукой хозяин таверны. – От церкви он, может, и сбежал, да придурь в голове от нее осталась. Старик уверен, что его путь – отрешение, а как надерется, так начинает молиться и прощения просить у Господа… Цирк, да и только.

Внезапно откуда-то сбоку раздалось жалобное повизгивание входной двери, и внутрь паба с торжествующим ревом ворвалась ледяная сырость. Языки рыжего пламени в камине тут же испуганно задрожали и принялись причудливо изгибаться, словно огненные змеи. Я обернулся.

На пороге стоял огромный седой верзила. Он с крайне недовольным видом тряхнул своей длинной серебристой копной, и та сразу же спуталась с его намокшей бородой. Я понял, что это и был капитан – трактирщик бросил на меня многозначительный взгляд и тут же умолк.

Вот только стариком его можно было назвать с весьма условной натяжкой. Я привык к тому, что преклонные года ходили рука об руку с немощью, сутулостью и сухостью тела. Но передо мной на пороге «Синего быка» сейчас стоял настоящий титан, в каждом мускуле которого сохранилась недюжинная сила и сноровка. Его лицо выглядело суровым и неприветливым, хотя из-под сдвинутых темно-пепельных бровей мерцали живые серые глаза, которые тут же с пристальным вниманием изучили новую фигуру в пабе – меня.

На его фоне, должно быть, я казался сейчас еще более угловатым и комично тощим, со своими острыми костлявыми плечами, вырисовывающимися даже под плотной тканью плаща. В детстве я пережил немало насмешек еще и потому, что был слишком худым и нескладным. Наверное, поэтому я всегда немного завидовал людям, которых природа не обделила ни ростом, ни статью.

Гигант молча кивнул трактирщику в знак приветствия, рывком притворил за собой дверь, а затем уселся в углу зала, поближе к камину. Хозяин «Синего быка» тут же снял с верхней полки пузатую зеленую бутыль и заспешил с ней к своему постоянному и, уже который день, едва ли не единственному посетителю.

– Чудная сегодня ночью погодка! – я душевно подмигнул старому моряку, но тот окатил меня угрюмым взглядом и отвернулся.

Он сразу же наполнил свой бокал и принялся с упоением к нему прикладываться. Я понял, что капитан – большой любитель закладывать за воротник, хотя по его внешнему виду этого нельзя было сказать. Должно быть, злоупотреблять спиртным он стал совсем недавно.

Не связано ли это с похищенными детьми и тем, что он знает? Насколько я уяснил из слов трактирщика, в детстве седовласый верзила отличался чрезмерной набожностью, а потому, скорее всего, ему не чужды были муки совести. Гигант явно что-то знал, и это подтачивало его изнутри и причиняло острые душевные терзания. Осталось лишь выяснить – что именно он скрывает. И почему?

Я снялся с места и с добродушной улыбкой направился к нему. Когда я опустился на лавку у его стола, он недобро покосился на меня, но ничего не стал говорить. Решил, что я – праздный шатающийся горожанин, которому было тоскливо в пустом баре. Что с меня взять? Такие люди, словно назойливые мухи, проще не заговаривать с ними вовсе и не обращать на них внимания, тогда они быстро умолкнут и разочарованно ретируются.

– Мы с тобой сегодня единственные, кто отважился выбраться из дома, – я снова весело ему подмигнул.

Капитан отпил из своего бокала, сделав большой шумный глоток, затем наполнил его доверху и с презрением повернул голову в другую сторону.

На его лице почти не было морщин, кожа казалась грубой и толстой, как будто поверхность рабочих сапог. Лишь у рта я заметил две глубокие борозды, которые прикрывали усы со свинцовым отливом. У него, как и у хозяина «Синего быка», был прямой и широкий нос, крупные черты и хорошо заметный невооруженным взглядом эдакий деревенский шарм. Несмотря на внушительные размеры и обманчиво грозный вид, капитан производил впечатление настоящего простака.

– Подумать страшно, каково сейчас этим похищенным мальчикам. Надеюсь, злодей держит их в теплом и укромном месте. Слыхал об этих странных исчезновениях? В городе такое толкуют, что жуть берет!

Я заметил, как напряглись руки и плечи капитана. Он старался не выдавать волнения и оставаться равнодушным, но ему это плохо удавалось. Любой, заметив бешено пульсирующую на загорелой шее старика вену, понял бы, что мои слова сильно взволновали его.

– Так все странно складывается, что и не знаешь, что думать. Никто ничего не видел и не знает, дети словно в воду канули, – продолжал я. – Я слыхал даже, будто одна из матерей исчезнувшего младенца наложила на себя руки…

Я придвинулся поближе к громиле и зашептал ему в самое ухо, бесстыже выдумывая душераздирающую историю на ходу:

– Представь только: она перерезала себе глотку! Говорят, кровь была повсюду, залила весь пол в спальне. Полицейским пришлось обувать сапоги, чтобы добраться до тела. И еще говорят, что она перед смертью прокляла того, кто украл ее мальчика…

Я не успел закончить вымышленный рассказ: капитан встрепенулся и внезапно с силой ударил кулаком по столу.

– Убирайся отсюда, – гневно просипел он.

– Я бы ушел. Вот только мне тут донесли, что ты замешан в этом небогоугодном деле, – я мельком глянул в свой раскрытый блокнот. – Так что, Мегрисс, ты пойдешь со мной. Тебя ждет болезненный допрос, а затем – виселица.

Я выудил из кармана украденный из кабинета Барри значок полицейского и сунул ему под нос. Капитан вскочил на ноги и испуганно вытаращил глаза:

– Что за бред? Я не имею к этому никакого отношения! И в городе уже давно не вешают преступников…

– Тебе повезло, Мегрисс, потому как сам губернатор издал указ: дело сложное, темное, а потому всех подозреваемых, кто не оказывает помощь следствию, вешать без суда. Давай, пойдем…

– Я никуда не пойду!

Мужчина встал во весь рост и распрямил плечи. Его лицо одновременно искажал животный страх и гнев. Я послушно кивнул головой и опустился на лавку, закинув ногу на ногу. Все это время хозяин «Синего быка» с приоткрытым ртом наблюдал за нами, замерев с чистым бокалом и тряпкой в руке.

– Можешь не идти.

– Могу?..

Капитан выглядел растерянным. Он опустил кулаки и теперь с непониманием глядел на меня, хлопая глазами.

– Конечно. Думаешь, мне это нужно? Мне платят слишком мало, чтобы рисковать своей шкурой и тащить в участок буйного нетрезвого моряка. Я просто скажу всем этим убитым горем матерям и отцам, кто именно стоит за похищением их детей. И они уж сами решат, что с тобой делать. Я даже думаю, что так будет гораздо лучше.

– Я ни в чем не виноват, ты не можешь так поступить, они растерзают меня, как медведя! Я не совершал ничего дурного!

Капитан неуверенно топтался на одном месте, бряцая пряжками на своих огромных ботинках и не зная, что ему предпринять. Я же продолжал вальяжно сидеть на лавке, спокойно наблюдая за ним снизу вверх.

– Вот они с тобой и разберутся, и выяснят – виноват ты или нет. Я знаю, что ты лжешь. И ты сам это знаешь.

– Я не делал ничего дурного…

– Иногда скрывать факты – это еще хуже, чем совершать злые поступки. Разве тебя этому не учили?

Он вдруг устало опустился на соседнюю лавку, рухнув на нее огромной живой кучей. Прикрыл лицо дрожащими руками и, судя по всему, постарался собраться с мыслями. Но волнение и несколько чарок спиртного не давали ему это сделать.

– Я просто выполнял свою работу… Я делал работу, это все!

– Какую работу?

Он убрал руки от лица и потянулся за бокалом. В его глазах сквозил какой-то животный ужас, и мне подумалось на секунду, что знать то, что он сейчас мне расскажет – не такая уж завидная участь.

Капитан одним глотком осушил свой стакан, сложил огромные трясущиеся ладони на коленях и сделал судорожный сдавленный вдох.

– Мария… моя Мария проклята…

– Что ты несешь? Кто такая Мария?

– Мой корабль, «Тихая Мария».

– Это на нем ты ходил в последний раз, после чего оставил доходное дело?

Он кивнул и умолк. Я сделал нетерпеливый приглашающий жест, давая ему понять, что у меня нет времени на то, чтобы играть в молчанку. Капитан нехотя продолжал:

– Мне заплатили, чтобы отвезти на остров несколько больших ящиков. Я не помню, сколько их было… Четыре, может, пять…

– Продолжай.

– Я погрузил их на борт «Тихой Марии» и спешно отчалил, как и обычно, чтобы успеть обойти суда Континента. Но… потом началась какая-то чертовщина.

Он внезапно осекся и стал креститься, что-то бормоча под нос. Его большие жилистые руки лихорадочно взметались вверх и вниз, выводя религиозные знаки. Мне пришлось громко окрикнуть его, чтобы привести в себя:

– У меня нет времени на твои суеверия, старик. Каждая минута на счету, если дети еще живы.

Он испуганно закивал, несколько раз тяжело сглотнул, словно в горле у него застрял большой ком. Сейчас он выглядел совершенно несчастным, испуганным и подавленным. Но его чувства в данный момент волновали меня меньше всего.

– Ночью мне показалось, что я слышу странные звуки откуда-то сверху. Я вышел из своей каюты и обошел весь корабль. На пути мне попался мальчик-юнга, его также разбудили эти звуки. Мы стояли на палубе, около тех больших ящиков, когда вновь услыхали это…

Капитан внезапно побледнел, а затем стал прерывисто дышать, словно собирался упасть с сердечным приступом или помереть прямо на месте. Я быстро сунул ему в заскорузлую холодную ладонь бокал с виски, чтобы привести его в чувство. Он благодарно отпил несколько глотков и, кажется, ему немного даже полегчало.

– Что вы услышали?

– Я не знаю, это… Это кажется каким-то бредом. Я не уверен, я…

– Что вы услышали? – повторил я настойчивее.

– Это… это был как будто детский плач. Много детей тихо плакали… А потом их плач внезапно затих.

Он вновь с остервенением принялся креститься, а его глаза едва ли не вылезли из орбит. Он смотрел в пустоту перед собой, словно заново переживая этот момент. Его колотила мелкая дрожь.

– Вы распечатали ящики? Что было дальше? – поторопил я его.

Старый капитан посмотрел на меня как на безумного. Его лоб взмок, седые пряди прилипли к коже, ноздри жадно раздувались, как будто ему не хватало воздуха.

– Остаток пути мы держались подальше от груза… В порту ящики забрали, едва мы успели причалить.

– Кто тебе заплатил за перевоз ящиков? И кто их принял на острове?

– Я… я не знаю! Мы никогда не спрашиваем имен, нам платят – мы молча делаем свою работу.

– Ты даже не смотрел документы того, кто грузил на твою посудину груз? Не спросил, что внутри?

Капитан покачал головой. Он окатил меня снисходительным взглядом, словно разговаривал с деревенским дураком или маленьким ребенком, который несет откровенную чепуху.

– Если мы начнем спрашивать, что мы грузим на борт, и смотреть документы тех, кто к нам приходит, то нам нечего будет возить. Все знают, что будет с теми, кого поймает Единое правительство. Люди хотят обезопасить себя: если даже судно попадает в лапы Континента, то и под пытками капитан не сможет рассказать, чей груз он вез и для каких целей. Потому что сам этого не знает.

– А лица? Ты хотя бы запомнил того, кто пришел к тебе на судно, чтобы заключить сделку?

– Нет, я не помню его лица. Шел ливень, он был под зонтом, да и встреча заняла не больше пары минут. Он сунул мне деньги и сказал, что к вечеру подвезут несколько контейнеров, их нужно отвезти на Сорха… И все.

Я разочарованно глядел на верзилу-капитана. Ни лиц, ни имен… От его истеричного рассказа толку было ничтожно мало. Он понятия не имел, что он вез, зачем и кому. Да и сама история казалась откровенно абсурдной.

Если бы капитан и правда перевозил контейнеры с похищенными детьми, то они бы голосили там день и ночь, очень малоубедительно, что младенцы могли покричать один раз, а затем заткнуться и сидеть тихо весь остаток пути. Детей у меня никогда не было, но я знал, что они не смогут даже и часа просидеть беззвучно в заколоченном наглухо ящике. Больше похоже на то, что он просто окончательно спятил, и ему все это померещилось в хмельном угаре.

– После этого ты не выходил в море?

– Нет, моя команда оставила судно… – он внезапно замялся и странно покосился на меня, словно раздумывал: говорить мне это или нет. – На обратном пути «Тихая Мария» шла уже без груза, я не стал брать товар на борт и предпочел убраться с острова как можно скорее… Но ночью… Ночью меня снова разбудили эти звуки… Я отчетливо слышал, как где-то на палубе плакал ребенок… Примерно там, где раньше стояли ящики.

Капитан снова неистово стал креститься, бледнея и бормоча что-то вполголоса. Я хмуро наблюдал за ним, отчетливо понимая, что все еще только больше запуталось. Теперь эти преступления казались мне по-настоящему темными и странными, и я не представлял, откуда мне начинать докапываться до истины и с какого бока подойти к делу. Все это выглядело весьма зловеще.

– Проклятая «Мария»… Проклятая… – тихо бормотал седой капитан, а его плечи мелко подрагивали.

На обратном пути, несмотря на поздний час, я заглянул к старухе, чтобы сообщить о том, что у меня появились кое-какие, пока еще не подтвержденные, но все-таки подозрения. Однако дверь мне не открыли – унылое приземистое здание встретило меня темными окнами.

Где она бродила в такой час и в такую погоду – известно лишь небесам, но я решил не тратить времени даром и не подставлять свое лицо сырому ветру, потому сунул под дверную щель записку и припустил домой.