Вы здесь

Призвание варягов. Норманнская лжетеория и правда о князе Рюрике. Часть 1 Каким бывает «светлое прошлое» (Л. П. Грот, 2012)

Часть 1 Каким бывает «светлое прошлое»

Эпоха возрождения как переформатирование

Понимание необходимости изображать прошлое своей страны и народа в сугубо позитивном ракурсе с целью создания здоровой историософии и искренней веры, необходимых для морального здоровья нации, уходит своими истоками к началу эпохи, которая получила название эпохи Возрождения.

В числе характеристик этой эпохи принято называть усиленное развитие товарно-денежных отношений, появление ранней буржуазии и соответствующее этим социально-экономическим переменам изменение общественного сознания. Лейтмотивом Возрождения называется гуманизм, под которым понимается интеллектуальное движение, направленное на «признание самодовлеющей значимости, неувядаемого достоинства человека, всего богатства творческих проявлений индивида в качестве высшего жизненного блага». Под покровом этих обобщающих описаний почти всегда скрывались конкретные действия конкретных людей, которые привели в действие процесс, вызвавший «переформатирование». Итак, конкретное место и время действия известны – это Италия XIV–XV веков.

Первыми гуманистами называют прославленных писателей Ф. Петрарку (1304–1374) и Дж. Боккаччо (1313–1375) – эти великие итальянцы были зачинателями среди тех, кто стал обращаться к изучению античности и стремиться в наследии античных авторов найти идеалы, нужные для их современников.

«С наибольшим рвением предавался я изучению древности, ибо время, в которое я жил, было мне всегда так не по душе», – писал Петрарка. Чем было вызвана устремленность в древнюю историю своей страны? Поиски ответа на этот вопрос приводят к некоторым корректировкам в общем мажорном ладе, доминирующем в создании образа эпохи Возрождения. Дело в том, что первая страна Возрождения – Италия в XIV–XV вв. представляла собой жалкую картину политического разлада и общественной деморализации при интенсивном экономическом и культурном развитии.

Вот что мы видим, например, в очерке о жизни Савонаролы:

«Во всей Италии было полное отсутствие общего национального духа, и даже само слово «Италия», не исчезнувшее из народного языка, в действительности не представляло никакого определенного понятия. Стремление к разрозненности не ограничивалось нескончаемыми спорами с близкими или дальними соседями… Постоянное желание захватывать в свои руки власть возбуждало отдельные партии к взаимной вражде… Одерживая верх, победители пускали в ход кровавую расправу… Резня шла открытая и тайная, убивали на улицах среди бела дня и предательски, из-за угла. …Тщеславие побуждало отдельных правителей щегольнуть перед врагами не только внешним могуществом, но и развитием в своих областях наук и искусств, которые были доведены в Италии до процветания, неизвестного в остальной Европе… Сами преемники св. Петра на папском престоле больше врагов христианства и католичества способствовали умалению значения папства… Никогда так низко не падал авторитет папской власти, как в пятнадцатом веке, хотя еще предательства и алчность папы Павла II (…) набросили достаточную тень на папство. Он сам мучил римских академиков, заподозренных в уважении к учениям Платона, и один из них даже умер от пытки в его руках.

…За Павлом II явился Сикст IV, и весь Рим стал указывать пальцами на кардиналов, продавших в священной коллегии свои голоса за его выбор…Дальнейший его путь был путем невообразимого разврата, алчного добывания денег всеми средствами и бешеной траты этих денег.Его кондотьеры заливали кровью Италию…Дело дошло до того, что в Риме насчитывалось по двести убийств в две недели. …Ни одного дня не проходило в Риме без мелких убийств, так как за деньги убийцы оставались безнаказанными, «Бог не желает смерти грешников,глумились папские прислужники, – а пусть они платят и живут».После смерти Иннокентия VIII для занятия вакантного престола нашелся Родриго Борджа, подкупивший пятнадцать кардиналов из двадцати избирателей и удостоившийся избрания под именем Александра VI. Он превзошел всех своих предшественников не только разгулом, предательством и убийствами, но и полным индифферентизмом в делах веры, когда эти дела не сулили ему каких-либо выгод.

Не лучше были в это время и светские власти Италии – размеры их жестокости видны из многих примеров. Один из миланских правителей Галеаццо Сфорца расправлялся с виновными, приказывая зарывать их в землю по горло и кормить их нечистотами. При деморализованных правителях трудно было остаться нравственным обществу. Итальянские правители этого не понимали, бессознательно развращали народ и сами подрывали уважение к власти, подкапывая фундамент созданного ими же здания. О флорентийцах того времени, например, говорилось: «… Погрязшие в разгуле, они предавались бессменным оргиям. Они были запятнаны всякими предательствами, всякими преступлениями. Бессилие закона и отсутствие справедливости обеспечивали им полную безнаказанность…Они исполняли все медленно, лениво и беспорядочно, так как лень и низость были правилами их жизни». Эти слова можно было бы отнести к любому итальянскому городу того времени».

Сходную картину находим у известного российского историка и философа А.Ф. Лосева, который отмечал, что всякого рода разгул страстей, своеволия и распущенности достиг в возрожденческой Италии невероятных размеров. Священнослужители содержали мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома. Тогдашние писатели сравнивали монастыри то с разбойничьими вертепами, то с непотребными домами. Распущенностью и развратом прославились многие известные лица – князья, купцы, церковные деятели, в том числе и занимавшие папский престол. Центр культурной жизни Италии – Флоренция – раздиралась борьбой партий. Казни, убийства, пытки, заговоры являлись здесь нормой. А.Ф. Лосев охарактеризовал все это как «обратную сторону титанизма», из чего следует, что обрисованное падение нравов воспринималось им как прямое следствие гуманистических идей, основу которых составляла установка на индивидуалистическое самоутверждение личности. Именно такая трактовка и закрепилась в научной литературе.

Как бы то ни было, низкие нравы, бесчинства толпы, коррумпированность властей открывают эпоху гуманизма в Италии. Не случайно Петрарка заметил, что ему было не по душе время, в которое он жил. Но язва низких нравов точила Италию и до времени Петрарки. Старший современник Петрарки, великий автор «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265–1321) был также изгнан из Флоренции, как и отец Петрарки, в силу политических козней и интриг. Флоренция и при жизни Данте была раздираема непрекращающейся борьбой за власть, жаждой богатства, кровавыми казнями.

Папы из личного честолюбия беспрерывно призывали в Италию чужеземцев – английских, немецких, швейцарских или французских наемников – и затевали новые войны, сменяли правителей, осыпали богатствами и почестями своих сородичей. Раздоры возбуждались и городами, выступавшими против того или другого правящего дома, кондотьеры-наемники заливали кровью то одну, то другую часть Италии. Иногда на папском престоле оказывалось несколько пап, а в XIV в. папский престол на несколько десятилетий вообще покинул Италию.

Но все эти безобразия политического развития не выливались в экономическую разруху и оскудение жизни, поскольку приток богатств в Италию в средневековый и ренессансный периоды превышал их поглощение во время войн и других бедствий. Магистральные торговые пути шли через Византию и итальянские города, которые пользовались преимуществами от торговли с Востоком и с Причерноморьем: золото стекалось сюда со всех концов известного в то время мира. Грабительские крестовые походы были дополнительным источником притекающего «золотого руна» из других стран. Тщеславие правителей и городов придавало ускорение торговому обороту, непрекращающиеся заказы на предметы роскоши стимулировали развитие ремесел и искусств, в силу чего общество не прозябало в нищете и убогости.

Однако, как явствует из взглядов Петрарки и Боккаччо, состояние нравов итальянского общества вызывало беспокойство его интеллектуальных представителей. Жизнь в постоянном хмельном угаре греховного праздника губительно сказывалась на нравственном здоровье народа. Общество разлагалось, захваченное алчным добыванием денег и бешеной тратой этих денег.

При жизни Петрарки и Боккаччо Рим утратил свое первенство как религиозный центр – папы покинули его и обосновались в Авиньоне. Именно на этом фоне в творчестве Петрарки и Боккаччо, их младших современников Колюччо Салютати (1331–1406) и Леонардо Бруни (1370–1444) получило развитие то направление итальянской общественной мысли, которое в дальнейшем стало называться гуманистическим от латинского обозначения программы гуманитарных наук studia humanitatis.

Таким образом, беспокойство за судьбы своего народа и страны, прежде всего осознанное представителями образованных кругов итальянского общества, оказывается тем субъективным фактором, который породил течение гуманизма. Итальянскому обществу не хватало объединяющей идеи, которая могла бы дать людям понимание общей цели, сплотить вокруг высоких идеалов и сделать из них жизнедеятельную нацию, способную защитить себя, если придет такое время, а не погибнуть как скот вокруг опустевшей кормушки. Выбор таких объединяющих идей был невелик. Идея «светлого будущего» в образах райского блаженства была прерогативой церкви. Поэтому незанятой оставалась только «идея «светлого прошлого», и два великих итальянца Петрарка и Боккаччо начинают возрождать перед взорами своих соотечественников величественные картины античности, которые в их восприятии были картинами истории предков итальянцев. Данная мысль не вполне совпадает с привычной нам социально-классовой трактовкой возникновения гуманизма как феномена, развившегося на фоне «ломки феодальных и возникновения раннекапиталистических отношений, усиления авторитета буржуазных прослоек общества».

Повышенный интерес к античной культуре у итальянских гуманистов был не чем иным, как интересом к историческому прошлому своего народа. И именно его стремился возродить Петрарка в своем сочинении «О славных мужах» (жизнеописание великих политических деятелей от Ромула до Цезаря, а также их исторических соперников), а также Боккаччо в его монументальном трактате по древнеримской мифологии «Генеалогия богов». Смысл?

Логичным может быть только одно объяснение: использовать позитивное изображение исторического прошлого как светоч для объединения соотечественников в обстановке деморализации общества. Это много позднее античность станет рассматриваться как общеевропейское достояние, а для Петрарки и Боккаччо древнеримская античность была историческим прошлым итальянцев. Исходя из тогдашней картины жизни общества в итальянских городах, можно понять и «антропоморфизм» гуманизма: для спасения разлагающегося общества необходимо было встряхнуть человека, показать, что он – существо с великим внутренним потенциалом и безграничными возможностями к совершенствованию, что его предназначение – служение высшим целям и общему благу.

Это было началом грандиозного переформатирования сознания, которое позже охватило всю Европу.

Общественное переформатирование по-итальянски

В духовной жизни общества религиозному учению должна обязательно сопутствовать светская идейная система. Вот ее-то, как видно, и пытались отыскать Петрарка и Боккаччо, а потом их последователи, предложив новый тип гуманитарного образования. Ядром новой образованности была сделана история собственной страны, ее великое прошлое, на прославлении славных картин которого следовало начать воспитывать общество.

Безусловно, генераторами новых идей в Италии выступили представители творческих интеллектуальных кругов, но утверждение и распространение их в итальянском обществе (а позднее и в других западноевропейских странах) происходило при активном участии и содействии итальянской политической верхушки, как светской, так и церковной. В этом смысле сложившийся в науке классический образ ренессансного гуманиста, как «свободного художника», на досуге предающегося вольным размышлениям на высокие темы и избегающего тянуть лямку службы, расходится с биографией многих реальных личностей. Решающую роль в итальянском общественно-научном переформатировании сыграли именно политические деятели.

Одним из первых, кто облек эти идеи в форму политических сочинений, был Колюччо Салютати, флорентийский политик, поклонник Петрарки и друг Боккаччо. В 1375–1405 гг. он был канцлером Флорентийской республики, т. е. главой ее государственного органа управления, и держал в своих руках нити внутренней и внешней политики. Естественно, он располагал реальными возможностями создавать условия для организованного внедрения в обществе воззрений, которые должны были оказать благотворное влияние на сограждан. Его собственный дом стал своеобразной школой для молодежи, из числа которых вышли многие крупные политические деятели.

В трактатах и письмах Салютати красной нитью проходит мысль о том, что человек должен служить на благо своего общества и государства и что только это возвышает человека. Таким образом, он чутьем политика прозрел в поэтико-философских произведениях Петрарки и Боккаччо социально-оздоровительное содержание, которое следовало использовать в гражданственно-воспитательных целях для приостановки деморализации флорентийского общества.

Эту же линию проводил флорентийский политический деятель следующего поколения Леонардо Бруни (1370–1444), один из тех, кто был выпестован в кружке молодежи, собиравшемся в доме Салютати. Леонардо Бруни начал свою карьеру как секретарь папской курии, а в зрелые годы занял пост канцлера Флорентийской республики. И у него мы видим прагматическое преломление идеи возрождения античного наследия для воспитания гражданственности у соотечественников. Именно с его именем связано оформление новой системы гуманистического знания studia humanitatis – он впервые и использовал этот латинский термин, от которого пошло обозначение всего интеллектуального движения эпохи Возрождения как гуманизм.

Но Бруни не был бы политиком, если бы ограничился только реформой системы образования. Для него цель новой системы заключалась в том, чтобы поставить ее на службу воспитания граждан и подготовки их к политической жизни. Освоение античной философии молодыми итальянцами, согласно Бруни, должно было сочетаться с изучением творчества итальянских поэтов и мыслителей – Данте, Петрарки, Боккаччо, Салютати. Только такое комплексное образование могло, по мнению Бруни, подготовить подрастающие поколения для служения обществу.

Мысль, заслуживающая самого пристального внимания. Религиозное воспитание создавало чувство причастности к общеконфессиональному, интернациональному. Однако для полноценного развития обществу необходимо и чувство национального. Вот эту непрерывность традиции национального и представил Бруни своим соотечественникам: у итальянцев было великое прошлое – античность, но значит есть и великое настоящее, ради чего стоит жить и творить.

На мой взгляд, в работах ренессансоведов не была до сих пор вычленена эта целенаправленная работа итальянских политиков по выработке национальной светской идеологии, с помощью которой, вкупе с идеологией сакральной – христианством, они стремились создать здоровую духовную культуру для жизнедеятельности своего общества. И именно данная часть гуманизма оказалась самой жизнеспособной.

Готицизм, или Оборотная сторона гуманизма

Общеизвестно, что многие великие идеи эпохи Возрождения потерпели фактическое крушение в XVI–XVII веках: были погублены в процессах инквизиционных трибуналов, возрожденных с конца XV в., вымерли в ужасах и страданиях Великой крестьянской войны в Германии (1524–1526), потонули в крови религиозных войн во Франции, венцом которых стала Варфоломеевская ночь, развеяны в сражениях Тридцатилетней войны (1618–1648), раздавлены в Англии деспотией Генриха VIII, при власти которого, по выражению Томаса Мора, «овцы съели людей», а виселицы по дорогам стали непременным условием английского ландшафта.

Уже при жизни первых гуманистов было очевидно расхождение их возвышенных идеалов и реальной жизни западноевропейских обществ, т. е. идеи свободы оставались чаще всего только блестками в сплаве красноречия, если использовать характеристику известного ренессансоведа И.О. Кристеллера.

В «Истории флорентийского народа» Бруни трезво оценивал ситуацию в столь прославляемой им Флоренции: «Поверьте мне, мы подавлены уже давно и сносим в действительности постыдное рабство при сохранении пустого имени прекрасной свободы».

Но идею итальянских гуманистов о воспитании общества на основе прославления славного прошлого его предков ждала иная судьба. Неустанная и длительная работа итальянских политиков, представителей купечества и аристократии, поэтов, мыслителей, художников по внедрению в сознание флорентийцев, венецианцев, римлян мысли о том, что их всех объединяет единое великое прошлое, увенчалась успехом. Мысль о том, что античность – это то прошлое, которым всем итальянцам надо гордиться и осознавать себя его неотъемлемой частью, сделалась стержнем, вокруг которого стало концентрироваться идейное развитие итальянского общества и который стал важнейшим фактором в процессе формирования итальянской нации.

Однако отношение итальянского гуманизма с историей имело две стороны. Одна – лицевая, которая была представлена выше и которая заключала в себе идею прославления своего исторического прошлого, а другая являла собой оборотную сторону итальянского гуманизма, или eine Kehrseite, по определению шведского историка Свеннунга. Она сложилась как феномен, который в литературе получил наименование антиготская пропаганда.

Дело в том, что в деятельности итальянских гуманистов, параллельно с возвеличиванием своего славного прошлого, набрало силу очернение исторического прошлого своих соседей – североевропейских народов – в форме поругания готского начала, как разрушителя великой античной культуры Рима. О готском периоде как «темных веках» писал и Петрарка, и его окружение. Эта мысль получила последовательное развитие в трудах итальянских политиков, занимавшихся историей.

Данный исторический подход утвердился и присутствовал как общепринятый и классический у политического деятеля и историка следующего поколения, знаменитого Никколо Макиавелли. Его «История Флоренции» уже привычно начиналась с разрушения Римской империи вестготами и другими народами, «жившими севернее Рейна и Дуная». Тысячелетие, последовавшее за этими событиями, характеризуется им как время бедствий. «Готское» сделалось синонимом «варварского».

Исследователь проблемы «готики» в историографии Йозеф Хаслаг отмечал, что итальянский гуманизм прочно связывал имя готов с крушением Римской империи и с уничтожением культуры и науки. Готы представлялись как передовой отряд варваров, который был не только разрушителем культуры, но и началом, враждебным всяческой культуре. О них писали, что они положили начало темному, варварскому периоду в истории Европы. Готы увязывались в единый исторический контекст с понятием «Средние века», также созданным Ренессансом. В качестве горячих проводников этой идеи Хаслаг называет, помимо Н.Макиавелли, итальянского политика и историка Донато Джанотти. В его труде «Libro de la republica de Vinitiani» красной нитью проводилась мысль о готах как разрушителях Рима и о готском периоде как нашествии варваров.

Филология кватроченто рассматривала готов не только как разрушителей римской культуры вообще, но на них возлагалась ответственность за падение уровня латинского языка в Средневековье и за плохую сохранность древних рукописей монахами. Хаслаг называет крупного итальянского гуманиста Лоренцо Валла, который в своем прославленном сочинении «О красотах латинского языка» («Elegantrum Libri Sex») писал, что борьба за чистоту латинского языка – это преодоление его дегенерации, обусловленной готским влиянием. Антиготский настрой итальянского гуманизма не миновал и готской традиции в архитектуре. Согласно Свеннунгу, представители итальянского ренессанса с глубоким презрением отзывались о позднесредневековой архитектуре Италии, связывая ее с готами, и всячески восхваляли и любовались античными, «классическими» архитектурными формами.

Эти «антиготские» идеи, как сказано выше, достигли кульминации своего развития к XVI веку и пронизывали все творчество итальянских гуманистов от исторических до литературно-поэтических сочинений. Антиготская пропаганда, сложившись в устойчивую историографическую традицию итальянского гуманизма, задевала человеческое достоинство многих европейских народов. Но больше всего мишенью антиготских нападок итальянских гуманистов осознавало себя немецкоязычное население Священной Римской империи, т. е. население Германии, а также ощущавшие свое родство с ним представители образованных слоев скандинавских стран. В Германии постепенно получило развитие негативное отношение ко всему итальянскому или римскому.

Эта реакция на идеи итальянского Возрождения в германских городах начала проявляться на рубеже XV–XVI вв., вкупе с протестом против католической церкви, вылившемся в идейно-политическое движение Реформации XVI века. Главной мыслью первых немецких реформаторов, которых традиционно называют также и гуманистами, был призыв к борьбе против чужеземного ига, под которым понималась власть римско-католической церкви. Их призывы освободиться от «папской тирании» пронизывала истинно ядовитая злоба, направленная против Рима.

Ульрих фон Гуттен, один из первых гуманистов Германии, писал: «Решительно покончим с папской тираниейЯ готов смириться со смертью, но не с жалким рабством».

Итак, те же призывы к свободе, как и у итальянских гуманистов, но острие их было нацелено против Рима, а не устремлено к возрождению величия Вечного города, за что ратовали итальянские гуманисты. Получается так, что гуманизм распространялся в Западной Европе не как единое течение, а как ряд противоборствующих течений.

Но, может, в немецких городах было меньше свобод и денег, чем в итальянских городах, отсюда и призывы немецких гуманистов свергнуть папскую тиранию? Вовсе нет. Немецкие города были издавна объединены в союзы: Ганза, союз Рейнских городов, союз швабских городов, которые успешно защищали свои права, вольности и возможность вести прибыльную торговлю. Даже «чистотой» нравов жизнь в немецких городах была схожа с итальянской жизнью. Т.Н. Грановский писал об этом периоде: «Каждый из значительных городов Германии имел свои страшные революции, в которых гибли лучшие граждане. Можно привести тому много примеров; уже в летописи города Роттенбурга видно, что с 1300 по 1450 г. этот город каждый год вел, по крайней мере, одну войну, иногда три, потом это не изменялось до конца XV столетия; иногда бывало даже хуже, как в 1500 г.: город Нюрнберг окружен был со всех сторон хищными рыцарями, грабившими купцов городских; горожане его прославились счастливыми экспедициями против рыцарей: без суда вешали они на своих городских башнях всех попавшихся им в плен рыцарей. К началу XVI столетия относится один любопытный памятник: записки рыцаря Гетца von Berlichingen. Он описывает сам свои подвиги, большей частью заключающиеся в разбоях на большой дороге, ограблении купцов, нападении врасплох на города. «Раз утром, – говорит он, – выехал я один в поле и подождал обоз; передо мной пробежала стая голодных волков; бог помочь, добрые товарищи,сказал я им. – Вы отправляетесь за тем же, как и я; и это показалось мне счастливым предзнаменованием».

В этой общественной среде, схожей с итальянской разлагающим отсутствием консолидирующей идеи, с конца XV – начала XVI вв. стало складываться особое интеллектуальное и идейно-политическое движение протеста – готицизм. Его сторонники стремились возродить и показать великое историческое прошлое древнего народа готов, прямыми предками которого считали себя народы Германии и скандинавских стран, что породило со временем умозрительное тождество готского и германского. Как видим, и в этих странах стремление спасти человеческое достоинство общества пробудило интерес к родной истории, но кроме того и приняло форму защиты своего исторического прошлого от нападок иноземных клеветников.

Характеризуя эту ответную реакцию, Свеннунг отмечал, что ревностное изучение античных авторов, благодаря которому итальянцы открыли миру величие древнеримской империи, уничтоженное германцами, в немецкой среде вылилось в не менее ревностное изучение немецких источников или источников, с помощью которых можно было бы ослабить или полностью опровергнуть обвинения итальянских гуманистов. В этой обстановке европейскому миру были заново открыты сочинения древнеримского историка Тацита, в частности его «Германия», и готского историка Иордана.

Одним из первых исторических произведений, возвеличивших германскую древность, стало произведение Франциска Иреника под названием «Germaniae exegesis», появившееся в 1518 году. В нем автор прославлял высокие моральные качества, отличающие германские народы: братскую любовь друг к другу, геройский дух – созидатель сильных держав в Европе, вечное преклонение перед мудростью и справедливостью, постижение христианского учения ранее других народов. В силу этого германцы провозглашались законными наследниками Римской империи. По замечанию шведского историка Курта Юханнессона, Иреником были сформулированы идеи, заложившие основы западноевропейского историописания, сохранившие свое влияние до наших дней.

Я бы несколько скорректировала эти слова и сказала, что Иреник заложил основы готицизма, которые стали становым хребтом значительной части западноевропейской историографии, пронесшим через века мысль о германских завоеваниях как причине возникновения государственности в Европе. Интересно, что Иреник обсуждал план своего труда с другими немецкими историками и по требованию Виллибальда Пиркхеймера, которого шведский историк Юханнессон назвал Нестором немецких гуманистов, включил готов в число германских народов, что и оформило идею тождества готского и германского, столь привычную нам.

Возникнув в нездоровой обстановке несправедливых обвинений и предъявления абсурдных исторических «счетов», готицизм изначально был обречен сделаться рассадником исторических мифов и утопических взглядов, во что он на самом деле и воплотился.

В завершение этого краткого обзора необходимо отметить, что исторические препирательства между представителями итальянской гуманистической историографии и сторонниками готицизма стали фоном для еще одного идейного противостояния в Западной Европе, а именно, славяно-германского.

Для представителей готицизма стремление защитить историческое прошлое германских народов от критики итальянских гуманистов вылилось в упорное желание отыскать объект, на который можно было бы, в свою очередь, перенести обвинения в варварстве, темноте, неспособности к цивилизованному развитию. Такой объект был отождествлен со славянскими народами. Сам по себе этот спор – целиком и полностью порождение западноевропейской идейной традиции, перенесенной в Россию в XVIII веке Г.З. Байером, Г.Ф. Миллером, А.Л. Шлецером, а также другими представителями западноевропейской общественной мысли, вместе с набором представлений, известных в науке под названием норманнская теория.

XVIII век стал тем временем, когда многие из западноевропейских историографических представлений, сложившихся в течение предыдущих столетий, стали достоянием российской общественной мысли и начали влиять на развитие российской исторической науки.

О шведском готицизме и рудбекианизме как изложницах норманнизма

XVI в. был во многом переломным периодом в развитии историографии многих стран Западной Европы. В это время в Европе интенсивно развивался процесс накопления исторических знаний друг о друге: извлекались из библиотек забытые источники, фиксировалась устная традиция, шел отбор материала о наиболее существенных исторических событиях европейской истории. Но параллельно в западноевропейской историографии нарастала и другая тенденция – тенденция мифологизирования исторического прошлого своих народов, где наиболее активную роль сыграли представители готицизма.

Представители немецкого готицизма создали конструктив тождества готского и германского. Кроме того, Пиркхеймер предложил упомянуть и шведов как один из народов «на германских островах»[1], что было естественно, поскольку юг Швеции стал мыслиться как прародина готов. Таким образом, тождественность германского и шведского, сиречь скандинавского, которым с такой легкостью оперируют современные норманнисты, является не естественным результатом исторического развития, а – рукотворным произведением ученой среды Германии XVI века.

Включение Швеции как прародины готов в искусственный гото-германский историографический симбиоз вдохновило шведских историков и литераторов XVI в. на создание исторических произведений, бравурно прославлявших воображаемое величие древнешведской истории. Шведский историк Нордстрем отмечал, что романтика готицизма была формой национального самоутверждения в условиях римско-католической культурной гегемонии. Римское и готическое провозглашались итальянскими гуманистами как антиподы, соотношение между которыми было равнозначно соотношению понятий «культура» и «варварство». «Потомки римлян, – писал Нордстрем, – они не забыли чужеземное владычество в Италии выходцев с Севера, поэтому «готское» стало для них ненавистным эпитетом всего, что было чуждым их латинскому классицизму. Но уже в ранний период поднимается в нас чувство патриотизма против изысканного отвращения гуманистов к готскому имени… И тон здесь был задан Юханнесом Магнусом»[2].

По единодушному мнению шведских историков, И.Магнус (1488–1544) был самой крупной фигурой шведского готицизма. Большую часть своей жизни И.Магнус провел за пределами Швеции, в европейских центрах гуманизма, где ревностно стремился отстаивать идею древности Швеции и ее особую миссию. И. Магнус с юности посвятил себя духовной карьере и в 1517 г. как полномочный шведский легат был направлен в Рим, где сразу же оказался вовлеченным в водоворот идейного противоборства, царившего в Италии. В 1517 г. вышел труд польского историка М.Меховского «Трактат о двух Сарматиях», где автор, согласно с античной традицией, упоминал и готов как народ, живший у Черного моря и в Малой Азии, откуда они и начали завоевания и миграции. И.Магнус сразу же отреагировал письмом протеста Меховскому, поскольку усмотрел в его работе посягание на идею происхождения готов из Швеции.

Меховский опубликовал письмо Магнуса вместе со своим язвительным ответом на него, где написал, что для него очевидно, что его молодой друг начитался рассказов старинных писателей о густонаселенном острове Скандия. Но почему он верит им более, чем своим собственным впечатлениям? По дороге в Рим он мог осознать, насколько мал и беден Скандинавский полуостров. Как же он или другие представители готицизма смогут когда-нибудь доказать, что вестготы и остготы вышли с нынешнего Скандинавского полуострова, из тех его двух областей, которые носят созвучные названия, хотя нет ни одного датского, шведского или готского источника того периода.

Уничижительный ответ Меховского послужил, возможно, решающим толчком, под воздействием которого И.Магнус обратился к написанию шведской истории, или истории о конунгах готов и свеев в духе готицизма. Главными источниками для него стали его шведский предшественник Эрик Олай (ум.1486), прославлявший остров Скандию как прародину готов, завоевавших Рим, и немецкий историк и теолог Кранц, также популяризировавший сведения из сочинения готского историка Иордана. Над своим произведением И.Магнус работал до самой смерти в 1544 г., хотя его первый вариант был завершен уже в 1540 году. Опубликовано оно было братом И.Магнуса, Олафом Магнусом, под названием «Historia de omnibus Gothorum Sveonumque regibus» в 1554 г. в Риме, в типографии приюта Святой Биргитты (1303–1373), известной шведской религиозной деятельницы, скончавшейся в Риме и причисленной католической церковью к лику святых. После этого труд И. Магнуса издавался в Базеле в 1558 г., в Кёльне в 1567 г. и стал постепенно одним из наиболее популярных сочинений. Современник Магнуса, датский профессор Ханс Мюнстер с неудовольствием писал в 1559 г. из Лондона, что история о королях готов и свеев раскупается в Лондоне нарасхват, и вместе с этим распространяются среди доверчивых иностранцев беспочвенные вымыслы «великого Гота» (т. е. И. Магнуса), что датскому королю тоже следует найти автора, способного создать подобный труд о Дании[3].

Важно учитывать, что готицизм, зародившись как движение идейного протеста и стремления отстоять достоинство исторических судеб германоязычных народов, с самого начала развивался при активной поддержке правителей этих стран. Так, идеи готицизма крайне интересовали шведских правителей периода Кальмарской унии (уния между Данией, Швецией и Норвегией, существовавшая с перерывами с 1389 г. по 1520-е гг.), поскольку в них усматривалась возможность для культурно-идеологического обоснования стремления шведской знати разорвать Кальмарскую унию и восстановить суверенитет шведской короны. Отыскание и подбор аргументов, которые доказывали бы первенство и особое положение Швеции в реконструируемой древней истории готов, становились насущной политической задачей. В силу этого небезосновательно предположение о том, что именно по инициативе шведского короля Карла Кнутссона (1409–1470) писал шведский историк Эрик Олай свою историю Швеции на латыни под названием «Chronica regni Gothorum», обращаясь тем самым к ученым кругам всей Европы и придав ей форму хроники готских королей, где исходным пунктом был мотив о готах – выходцах с острова Скандии, взятый у Иордана. Скандия у Эрика Олая безусловно отождествлялась со Швецией. Карл Кнутссон был активным противником королей унии – Кристоффера Баварского (1441–1448) и датского Кристиана I (1457–1464). Для осуществления своих политических амбиций он нуждался в исторической доктрине, обосновывавшей превосходство Швеции среди других скандинавских стран. Героическое прошлое готов как прямых предков королей Швеции и как преамбулы к панораме шведской истории было созвучно его целям. При поддержке королевской власти идея Швеции как прародины готов быстро укоренилась в шведской историографии и получила дальнейшее развитие в последующие годы, в частности, при дворе правителя Швеции Стена Стюре Младшего (1512–1520), который также видел в готицизме идеи, полезные для обосновании легитимности независимости шведской королевской власти. И.Магнус был посланцем Стена Стюре в Риме, и отсюда понятна его горячая увлеченность готицизмом, а также та запальчивость, с которой он опровергал Меховского, критиковавшего мысль о Швеции как прародине готов. В качестве посланца шведского правителя И.Магнус отстаивал официальную линию шведского двора. При короле Густаве Вазе (1521–1560) идея готского происхождения шведских королей стала официальной догмой. Историческая версия И.Магнуса, связывавшая династию Ваза с героическим прошлым древних готов, ласкала воображение представителей этой династии. Труд И.Магнуса сделался официальной историей Швеции вплоть до XVIII в. При Густаве Вазе он рассматривался и как актуальная политическая идеология, в силу чего все историки, ставившие под сомнение основополагающую для готицизма идею отождествления Швеции с прародиной готов, рисковали жизнью. Так случилось, например, с современником И. Магнуса, историком и реформатором шведской церкви Олафом Петри (1493–1552), приговоренным к смертной казни за свою «Шведскую хронику», в которой он раскритиковал идею Швеции как прародины готов. И объяснить это несложно. Ведь совсем недавно – в 1523 г. – Густав Ваза принял в свое управление страну, разоренную и залитую кровью в бесчисленных сражениях и битвах между представителями шведской знати и королями Кальмарской унии – выходцами из Дании, Поморско-Мекленбургского дома или Баварии. Первый период его правления был отмечен рядом крупных восстаний в разных областях Швеции, что было реакцией на ужесточенную налоговую политику, а также на религиозную реформу и введение лютеранства вместо католичества. Для объединения растерзанной страны в функционирующий организм Густаву Вазе, как воздух, нужна была соответствующая идеология, основанная на национальной идее, способной объединить страну. Мысль о том, что объединяющая национальная идея – это детище национальной истории, представленной картинами славного прошлого народа, уже более полутораста лет осваивалась западноевропейским гуманизмом. Попытки приписать историю древнего народа готов как пролог к шведской истории предпринимались еще при предшественниках Густава Вазы и уже тогда использовались в обоснование особых политических амбиций шведских правителей, что приходилось под стать общему духу развития в немецкоязычных странах.

Обнаруженная Пиколломини в 1450 г. рукопись труда Иордана «Getica» была использована в 1470 г. Эриком Олаем в его вышеупомянутой латиноязычной истории готских правителей – выходцев из Скандии, в его версии – Швеции. С течением десятилетий миф готицизма рос и набирал силу. В 1515 г. рукопись Иордана была впервые опубликована немецким гуманистом Конрадом Певтингером, а в 1519 г. увидело свет первое научное издание «Германии» Тацита, подготовленное эльзасским историком Беатусом Ренанусом. Одновременно теолог и историк Кранц (ум.1517 г.) создал свою «Датскую, шведскую и норвежскую хронику», где ее значительная часть была посвящена истории готов, взятой из рукописи Иордана. Вот на этой базе немецкие историки Иреник, Пиркхеймер и другие как раз и стали конструировать схоластическую систему готско-германского единства, в которую были включены и шведы. Готицизм обретал свою легенду, свой концептуальный костяк. В данных обстоятельствах шведскому королю Густаву Вазе просто необходимо было представить «германскому» миру свой исторический труд, который на новом витке готицизма закрепил бы за Швецией сиятельный венец прародины готов и дал бы династии Ваза древние корни.

С интересом следил Густав Ваза за работами немецких историков. Большой интерес вызвало у него творчество авторитетного немецкого гуманиста С.Мюнстера, основной труд которого «Космография» вышел на немецком языке в 1543 г., после чего переиздавался 45 раз на шести различных языках. «Космографии» Мюнстера многие хотели придать значение продолжения традиций Тацитовой «Германии». Густав Ваза очень интересовался работой Мюнстера и передавал ему свои пожелания написать труд, который вернет готскому имени тот блеск, который озарял имя готов в трудах древних писателей. Свою «Космографию» Мюнстер посвятил Густаву Вазе. В его труде представлено множество сведений как о землях и народах Европы, так и о наиболее значительных европейских правителях и династиях. Среди прочих правителей был назван Мюнстером и древнерусский князь Рюрик, призванный в Новгород из народа вагров, или варягов, главным городом которых был Любек («… aus den Völckern Wagrii oder Waregi genannt, deren Hauptstatt war Lübeck»)[4]. Никаких протестов со стороны Густава Вазы это сообщение не вызвало – миф о Рюрике из Швеции еще не был рожден. Около 1550 г. Густав Ваза обратился к герцогу Модены с просьбой сделать для него копию с портрета одного из предков шведских королей, сохранившегося в Италии. Возможно, как считает шведский историк Юханнессон, имелся в виду портрет Теодерика, Тотилы или какого-то другого остготского короля и в планах Густава Вазы было создать портретную галерею, которая, что называется, наглядно бы демонстрировала генетическую связь династии Ваза с героическим готским прошлым.

На этом фоне становится понятным, почему хроника И. Магнуса о конунгах свеев и готов была принята Густавом Вазой и его преемниками как официальная история Швеции. Труд И. Магнуса заполнял идеологическую лакуну, создавшуюся в шведском обществе, приняв за историческую данность все фантомы готицизма и создав из них грандиозную феерию в качестве пролога к шведской истории. Говоря современным языком, в период правления Густава Вазы хроника Магнуса явилась политически корректным трудом, и именно поэтому она была призвана стать официальной историей Швеции и влиять на умы общества страны вплоть до XVIII века. К XVIII в. барочная пышность изображений готских подвигов стала изживать себя, на смену им стали приходить другие идеологические концепции, и историческая мысль Швеции, сделав виток, отринула Иоанна Магнуса. Но как шутили когда-то, культ умирает, но служители остаются: часть исторического наследия И. Магнуса законсервировалась в трудах последующих поколений шведских историков и получила новое рождение под иными личинами. Приведу несколько выдержек из труда И.Магнуса, поскольку в них можно обнаружить много идей, легко узнаваемых в трудах современных норманнистов.

Главным источником для И.Магнуса являлся, безусловно, готский историк Иордан. Но рассказ у Иордана об острове «Scandza» весьма скуп. Он кратко сообщает о том, как готы отплыли с острова под предводительством короля Берика (Иордан – единственный автор, который упоминает Берика), после чего достигли устья Вислы, подчинили или потеснили народы южнобалтийского побережья, а по прошествии многих лет продолжили свое движение к югу. Шведский историк Нордстрем пишет, что из нескольких строчек Иордана И. Магнус создал пространное историческое полотно в жанре свободной фантазии. Три корабля Иордана, на которых готы покинули Скандзу, разрослись у Магнуса в целую флотилию, пара слов о победе над вандалами – в насыщенные подробностями батальные сцены с демонстрацией блистательных побед готов по всему балтийскому побережью от Прибалтики до Мекленбурга, с перечислением имен готских правителей, которых не знает ни один источник. Под пером И. Магнуса весь регион Балтийского моря превратился в гигантскую готскую державу, управляемую победоносными и могущественными готскими конунгами и просуществовавшую около ста лет, чтобы далее продолжить свою блистательную историю в южных землях, в Причерноморье, где готы стали выступать под именем скифов[5]. Смелою рукою вводит Магнус в свое произведение хронологию, облекая ее потоками литературного сочинительства: «В год 836 после всемирного потопа Берик был единодушно избран свеями и гетами королем обоих королевств… В конце концов, было принято единодушное решение собрать войско достаточной силы для того, чтобы победить и подчинить неприятельские страны…». Следуя за готами в Причерноморье, Магнус плавно вводит в свое произведение историю скифов, свободно преподнося ее как историю шведо-готов. И вот уже под его пером предки шведов – готы выступают как завоеватели Азии, как соперники древнеегипетских фараонов. Многие известные герои древности, согласно Магнусу, были готского (читай – шведского) происхождения, но их готские имена оказались искаженными в последующем историописании. Например, по убеждению Магнуса, имя героя сказаний о Троянской войне Телефа – это искаженное греками готское имя Елефф, которое до сих пор встречается в Швеции. Но потом к нему подставили букву m, что сделало готское имя неузнаваемым[6]. Однако по характеру Телеф – настоящий гот, поскольку он – мужественный и непобедимый, унаследовавший готский характер от своей матери. Таким образом, Телеф причислялся Магнусом к готским королям и возводился в прямые предки королей Швеции. Подобная методика была типична для готицизма вообще, как шведского, так и немецкого. Приведенные рассуждения Магнуса легко ассоциируются с норманнистской методикой. Вспоминается, например, крупнейший российский норманнист XIX М.П. Погодин, который писал о гордой и страстной, «истой норманке» Рогнеде, об истинном витязе в норманнском духе Мстиславе Владимировиче или о «норманнском характере» Святослава и пр. Возникает вопрос, а что это такое есть «истинный норманнский дух» или «истинный норманнский характер» и чем он отличается от духа неистинного? Откуда это романтическое любование вместо научной аргументации? Судя по всему, утопические образы, как живые организмы, кочуют во времени и пространстве, возрождаясь в подходящей среде.

Приведенные примеры показывают, что готицизм уже с самого начала не имел научного характера. Рожденный духом протеста против нападок итальянского гуманизма, также злоупотреблявшего использованием исторических источников в политико-идеологических целях, готицизм дал начало историческому мифотворчеству самых необъятных масштабов, когда известные источники стали препарироваться и домысливаться с безграничной фантазией в угоду схоластическим версиям. При этом вырабатывалась определенная методика. Когда не хватало собственных материалов и источников для сооружения исторической конструкции, то совершался рейд в чужую историю, материалы и источники которой объявлялись своими и начинали осваиваться для собственного историописания. В приведенном выше примере И.Магнус свободно и деловито преподносит древнегреческие источники как источники по истории древнешведских королей. Другим примером подобного рода является история тракийских и фракийских народов, называемых греками общим именем гетов. Она, как известно, использовалась уже Иорданом для реконструкции готской истории, но с еще большей свободой заимствуется эта история Магнусом для его фантазийной истории гото-шведских предков. В частности, материалы из этой истории привлекаются Магнусом для того, чтобы снять с готов обвинение итальянских гуманистов в варварстве. Магнус стремился доказать, что готские предки прославились не только воинской доблестью, но своей духовной культурой и религиозными традициями.

И в этом контексте он приводит историю прославленного Замолксиса – ученика Пифагора, ставшего объектом почитания у гето-даков. Логика Магнуса понятна: он идет вслед за Иорданом, предложившим гетов считать готами, поэтому гето-дакийский Замолксис является для Магнуса законным персонажем готской истории и предком шведов. Имея в виду Замолксиса и его проповеди в русле пифагорейской школы о переселении душ, Магнус провозглашает: «Надежные лица засвидетельствовали, что готы много больше других народов были прославлены своей премудростью и разумением и уже на заре истории приняли от высокоученых мужей идею о бессмертии души…»[7]. Мысль о Замолксисе как предке шведов получила дальнейшее развитие у шведских историков XVII века. Нордстрем приводит высказывание известного шведского историка Иоанна Мессениуса (1579–1636), который в 1614 г. назвал Залмоксиса первым шведским законодателем («…primas ferme Suecorum Gothorumque Leges a Zamolxe conditas…»). Особого расцвета, по словам Нордстрема, подобные фантазии достигли в русле рудбекианизма, сохранявшего место влиятельного течения западноевропейской исторической мысли до середины XVIII века. Еще шведский поэт и литератор О.Далин (1708–1763), опубликовавший в период 1747–1761 гг. трехтомную историю Швеции, основанную на самой безудержной фантазии, причислял Залмоксиса к предкам шведов. Римская история также не избежала попыток И.Магнуса «объединить» ее с готской, каковая для него была идентична шведской истории. Так, он доказывал, что римский Марс, по сведениям некоторых античных авторов, был рожден среди гетов, т. е. среди готов, и, следовательно, Марс – готского происхождения. Поэтому, согласно Магнусу, в римском Марсе следует видеть не кого иного, как Одина[8] (таким же образом норманнисты пытались в древнерусских Перуне и Волосе видеть скандинавских Тора и Одина, причем с такой же «научной» обоснованностью).

Взгляды Магнуса стали методологической основой для многих поколений шведских историков. Например, пастор Якоб Гислонис (ум. 1590) в кратком историческом компендиуме по мировой истории «Chronologia seu temporum series…», опубликованном после его смерти в 1592 г., сообщал, что «готы, или шведы» пришли из Скифии в Скандинавию, а оттуда расселились по разным землям и назвались разными именами[9]. Но даже в подобных хвалебных писаниях Гислонис ни словом не упомянул о таких шведских подвигах, как основание древнерусской княжеской династии и древнерусского государства, не названы им были и имена летописных древнерусских князей – все это выходило даже за рамки его необъятной фантазии. Идея об основоположничестве предков шведов в древнерусской истории произрастет от корня шведского готицизма позднее, в XVII в. Латвакангас, внимательно изучавший все факты упоминания русской истории в шведской историографии, отметил, что в шведских учебниках по истории, издаваемых в XVI – первой половине XVII в., собственно России никакого внимания не уделялось, разве что в рамках традиционного курса мировой истории, который преподавался, например, в Упсале или в Обо.

Также и немецкая традиция XVI–XVII вв., или шире – традиция общеевропейская, которой следовала и Швеция, в рамках своих знаний о мировой истории ничего не знала о связи Швеции с древнерусской историей. Имя русов упоминалось либо в контексте фантазий готицизма о «мировых» завоеваниях гото-шведских королей вообще, либо в трудах обобщающего характера с указаниями на генетическую связь московитов с роксоланами (Карион). Сражения против русов упоминались часто вкупе со сражениями против датчан, что наводит на мысль о существовании русов и по соседству с датчанами, на южнобалтийском побережье.

Более того, в это же время публиковались работы немецкоязычных авторов, где говорилось о варягах как населении Вагрии. Выше уже упоминалась «Космография» Мюнстера. Отождествление Мюнстером варягов с ваграми, причем дополненное упоминанием их главного города Любека, не вызвало в европейских образованных кругах никаких нареканий, из чего проистекает вывод: в XVI в. в европейской исторической науке еще не существовало идей о «германстве» варягов. Это тем более очевидно, что Мюнстер был крупным ученым своего времени, Мюнстер был знатоком исторического прошлого Германии, основной задачей труда Мюнстера было отыскание фактов, которыми можно было бы прославить германское имя, и Мюнстер не знал никаких варягов, связанных с «германским» именем. Позднее о варягах как ваграх писал и современник Мюнстера, дипломат Сигизмунд Герберштейн: «…Русские вызвали своих князей скорее из вагрийцев, или варягов…», издавший свои «Записки» через несколько лет после выхода в свет труда Мюнстера[10].

Латвакангас обратил внимание на то, что в трудах немецких историков Слейдануса, Меланхтона, Кариона и др. маститых авторов трудов в области общеевропейской истории, издававшихся в одно время с работами Мюнстера и Герберштейна, не оспаривались сведения о варягах как ваграх, а происхождение русских не связывалось со Швецией. Сведения о варягах Рюрика как выходцах из Вагрии встречались во многих работах западноевропейских авторов рассматриваемого периода. Среди наиболее известных следует назвать имя ректора городских училищ в Новом Бранденбурге/Мекленбурге и Фленсбурге/Шлезвиге Бернгарда Латома (1560–1613). Он написал труд «Genealochronicon Megapolitanum» (1610) по истории Мекленбурга, включая генеалогию Мекленбургской герцогской династии, которая охватывала и правящие роды Вагрии, и Ободритского дома, одним из представителей которых, согласно Латому, был князь Рюрик, сын вагрского и ободритского князя Годлиба[11]. Генеалогические изыскания Латома были продолжены его соотечественником И.Ф.Хемницем (1611–1689), подтвердившим сведения Латома. Вагрское происхождение Рюрика не подвергалось сомнению и в работах немецких авторов XVIII в., в частности таких, как знаменитый философ и математик Г.-В.Лейбниц, составители генеалогических таблиц И.Хюбнер, Ф.Томас, историки Г.Клювер, М.Бэр, Д.Франк, С.Бухгольц и др.[12]

Данные о Рюрике, призванном от варягов/вагров, сообщались и другими западноевропейскими авторами, например, французским историком и натуралистом К. Дюре (ум. 1611) в его «Всеобщем историческом словаре», польским хронистом М. Стрыйковским (род. 1547), главой посольства Священной Римской империи в Москву в 1661–1662 гг., дипломатом А. Майербергом в его книге «Путешествие в Московию», прусским историком XVII в. М. Преторием и др.[13] Иными словами говоря, княжеское вагрско-ободритское родословие Рюрика относилось к числу общеизвестных фактов вплоть до середины XVIII в., когда под влиянием исторического догматизма, овладевшего историософией эпохи Просвещения, были преданы анафеме некоторые источники, не подходившие под модные теории, в том числе и источники о родословии Рюрика. Однако память о Рюрике из Вагрии-Мекленбурга продолжала существовать в устной традиции, что свидетельствует о глубоких местных корнях этих сведений. Доказательством тому служат материалы французского исследователя фольклора К.Мармье, записавшего в первой половине XIX в. во время путешествия по Мекленбургу устное предание о трех сыновьях князя Годлиба, призванных в Новгород на правление[14]. Записи Мармье хорошо известны, но от них принято небрежно отмахиваться. Подобное отношение к сведениям устной традиции, касающихся русской истории, достаточно типично и свидетельствует о неадекватности восприятия именно древнерусских источников. Никому не приходит, например, в голову подвергать сомнению значение письменно зафиксированной только в XIX в. «Калевалы» как исторического памятника. Записи Мармье – это полевые материалы этнографических исследований, т. е. этнографический источник, который тем более интересен, что зафиксированная им устная традиция подкрепляется данными самых разнообразных письменных источников.

Зачисление варягов Рюрика в «германцы» началось в XVII в. как результат все нараставшей в рамках готицизма склонности к мифологизации истории. И первый шаг в этом направлении был сделан именно в шведском обществе, более столетия воспитывавшемся на идее особого величия Швеции в древности как прародины готов – «кузницы народов и матери племен». До немецкоязычной традиции эта идея дошла только к началу XVIII в., уже под влиянием рудбекианизма, который постепенно вытеснил автохтонное знание о варягах как о ваграх. Отмеченное свойство готицизма – легко покидать лоно науки и перерождаться в мифотворчество – объяснялось его исходной политизированностью: в этом смысле готицизм никогда и не был наукой. Он родился в форме политического протеста «угнетенных» готов, и мина несправедливо «забижаемых» страдальцев стала переходить по наследству ко всем последователям традиций готицизма, дойдя до современных норманнистов. Методика, рожденная мифотворчеством готицизма, со всей полнотой проявилось в родственном готицизму рудбекианизме – феномене западноевропейской исторической мысли XVII–XVIII вв., зародившемся в шведском обществе. Вот какова краткая характеристика рудбекианизма.

Надо сказать, что у шведского готицизма с самого начала возникла проблема несоответствия между названием Швеции и именем готов, поскольку имя страны – Sverige, означавшее Svearike – Свейское королевство, было связано с другим предком шведов – свеями, которых возвеличивание готов заслонило и отодвинуло в тень. Здесь мне хотелось бы привлечь внимание к одному существенному моменту в шведской истории, который чрезвычайно важен в данном контексте. В современной исторической науке, особенно в работах последователей норманнистских концепций, недостаточно учитывается тот факт, что шведское общество, как, впрочем, и все остальные общества, не возникло как исторически гомогенный феномен. Оно образовалось из двух этнополитических компонентов – областей гетов и свеев. От их слияния, как зафиксировано в официальном документе, и создалось королевство Швеция: «Королевство Швеция вышло из языческого мира, когда соединились страны Свея и Гота. Свея называлась земля на севере, а Гота – земля на юге» (Sverikis rike är af hedne värld samankomit af Svea och Gotha landh. Svea kalladis nordanskogh och Gotha sunnanskogh)[15]. Данной декларацией открывалась новая редакция общегосударственного свода законов, принятая в 1442 г. при одном из королей Кальмарской унии, Кристоффере Баварском (1418–1448). Объединение земель Свей и Геты/Готы в шведской истории можно сравнить с объединением «юга» и «севера» в истории многих государств, что и становилось поворотным моментом в процессе их политогенеза. И как у многих народов, память о собственных древних корнях долго сохранялась как у потомков гетов, так и у потомков свеев. Даже сейчас в современном шведском обществе вспыхивают время от времени дискуссии о том, кто был ведущим в шведской истории – свей или геты, откуда пошла государственность и т. д. Это соперничество имеет глубокие корни и длительную историю. В процессе развития именно королевский род свеев, или упсальский род, стал правящим в пределах объединившихся земель, а из имени Свеярике родился общий политоним – Швеция, т. е. Sverige или Svearike, благодаря чему свей традиционно рассматривались как наиболее выдающийся предок шведов.

И вдруг развитие готицизма начинает испытывать основы этой традиции, поскольку образ гетов, соединенный с древней историей готов, приобретает неслыханный блеск. Юг Швеции, или Геталандия, оказывается колыбелью и истоками великого гото-германского начала, откуда вышли основоположники и зиждители западноевропейской культуры. Шведские короли, еще недавно сверху вниз смотревшие на титул готских королей, начинают величаться их славой. Нетрудно догадаться, что готицизм должен был вызывать некоторый внутренний дискомфорт в шведских интеллектуальных кругах XVI века.

Ощущение психологического дискомфорта оттого, что имя готов воспарило и приобрело неслыханную известность, а имя свеев оказалось обойденным историческими чинами, проявилось уже в труде Эрика Олая «Chrinica regni Gothorum». Пытаясь примирить означенное противоречие, Олай писал, что «имя страны Sverike – это искаженное Zwerike d.i. «duo regna»… «Cui concordare dicunt, quod ciuitas principalis Suitensium [ «der Schweizer»], que se a Suecis siue Gothis deuenisse fatetur, vocatur Zwerik, i.e. «duo regna», et latine Turegum»»[16]. Толкование Svearike как Zweirike явно относится к числу «рискованных этимологий», используя уже приводимое выражение Нордстрема, но, к сожалению, таковыми являются большинство «этимологий» готицизма, в рамках которого закрепилась традиция произвольного манипулирования именами или частями слов для подтверждения умозрительных концепций. И к еще большему сожалению, традиции «этимологий» готицизма в свое время плавненько перешли в норманнизм. На мой взгляд, толкование Швеция как Цвейрике по «научности» мало уступает толкованию Руси от шведских родсов-гребцов, о чем разговор будет вестись в следующих главах.

Размышления представителей шведского готицизма о том, как соединить свеев с идеей великого готского прошлого в истории Швеции, и явились, очевидно, побуждающим мотивом к рождению утопии рудбекианизма – от имени шведского литератора XVII в. Олафа Рудбека (1630–1702) – понятие, которое я начала в своих статьях вводить в научный обиход, поскольку хотя рудбекианизм и упоминался еще А. Шлецером, он остался совершенно за пределами внимания российских ученых. И, тем не менее, рудбекианизм оказал существенное влияние на развитие российской исторической науки, ибо под воздействием О.Рудбека произошло формирование исторических взглядов Г.З. Байера, и, следовательно, рудбекианизм является одним из истоков норманнизма.

Здесь следует сказать, что вообще все истоки норманнизма идут из Швеции. Заслуга этого принципиально важного открытия принадлежит В.В. Фомину, в работах которого впервые была представлена развернутая аргументация, опровергающая укоренившееся в науке представление о Байере как родоначальнике норманнизма, в основе которого виделся «… «немецкий патриотизм», свысока взиравший на «варварскую Русь»». Фомин показал, что взгляды, составившие ядро норманнизма, берут свое начало в Швеции XVII в., а побудительной силой для них выступила политическая мысль шведских придворных кругов, связанных с завоевательной политикой Швеции того периода. Родоначальником норманнской теории выступил шведский дипломат и историк П. Петрей (1570–1622), поскольку именно в его работе впервые прозвучала мысль о шведском происхождении летописных варягов[17].

Феномен норманнизма, на мой взгляд, имеет как бы двойную природу. Совершенно справедливо указывалось в работах некоторых российских историков на то, что появление идей о шведском происхождении летописных варягов в шведской историографии XVII в. было обусловлено сугубо политическим фактором – внешнеполитическими устремлениями шведской короны этого периода, направленными на идеологическое обоснование территориальных приобретений в пределах Новгородской земли.

Но у норманнизма был и еще один источник, пройдя мимо которого, мы не сможем понять, каким образом идеи, родившиеся в среде шведских литераторов и историков XVII в. под влиянием шведской внешней политики этого периода, перешли затем в общеевропейскую историософию, отделившись от материнского организма. Научной субстанции в идеях о шведском происхождении летописных варягов было ровно столько же, сколько в высказанных несколькими десятилетиями ранее уверениях шведского готицизма о гото-шведском происхождении таких исторических героев, как древнегреческий Телеф, как ученик Пифагора Замолксис или как древнеримский Марс.

Следовательно, речь здесь должна идти о таком феномене, как влияние утопий на человеческое сознание и способности этих утопий приспосабливаться к жизни в лоне науки, становясь на какое-то время ее частью. Безусловно, жизнеспособности утопий способствует заинтересованность в них большой политики. Но если бы дело было только в политическом прагматизме, то от утопий было бы несложно избавляться: кончился прагматизм – кончилась и утопия. Сложность заключается в том, что утопия входит в сознание и становится вопросом веры и привычки. И в качестве догмата веры уже утопия может влиять на политику, требуя воспитания общества в системе определенных ценностей. Эта мысль хорошо иллюстрируется историей рудбекианизма.

Надо сказать, что интерес к античным источникам, пробудившийся в западноевропейской общественной мысли под влиянием итальянских гуманистов, вызвал из забытья и такой источник, как мифы о гипербореях. В ученых кругах Западной Европы обнаружилась тенденция рассуждать о том, чьими предками были гипербореи. В 1569 г. было опубликовано сочинение нидерландского географа Иоанна Горопиуса Бекануса «Origines Antwerpianae», где он высказывал мысль, что античные мифы о гипербореях описывают древнее прошлое народа кимвров. Этим объемистым трудом, по характеристике шведского историка Нордстрема, Горопиус воздвигнул монумент древнему народу кимвров, в которых он видел одного из основателей Антверпена. Поэтому он постарался проследить их историю из самой глубины времен, т. е. от библейских предков. По мнению Горопиуса, язык кимвров являлся праязыком для европейских народов, и современные ему жители Антверпена сохранили его древнее благозвучие. От кимвров произошли основные народы Европы, получив в наследство их древнюю мудрость. Именно от кимвров, считал Горопиус, получили древнегреческая и древнеримская культуры свое ценнейшее содержание (как видно, обвинения итальянских гуманистов в адрес северных варваров породили массу ответных теорий со стороны «северных варваров»). В качестве источника для своих теорий Горопиус обращается к мифам о гипербореях, которые, по его убеждению, были кимврского происхождения, соотвественно, греки получили свою культуру от кимвров. Поскольку споры о предках народов были популярны в то время в ученых кругах, то Горопиус проявил осведомленность и о труде Иоанна Магнуса, скептически отозвавшись о поисках прародины готов в Швеции. В соответствии с мнением Горопиуса, готы не вышли с юга Швеции, а переселились туда с европейского континента в ходе одной из последних волн колонизации, что тоже вполне почетно для шведских предков. Другой предок шведов – свей – пришли из нынешней Германии и являются переселившимися в Скандинавию свевами.

Сочинение Горопиуса привлекло внимание крупного шведского деятеля в области словесности Юхана Буре (1568–1652). В Упсальской библиотеке Ю.Нордстрем нашел экземпляр «Origines Antwerpianae», принадлежавший Ю.Буре. Книга испещрена его заметками, свидетельствующими о внимательном ее изучении. Из комментариев Буре явствует, что больше всего его заинтересовали рассуждения Горопиуса о прародине гипербореев, вернее, о том, где она находилась. Он язвительно критикует все соображения Горопиуса и, в конце концов, завершает записи восклицанием: «Все, кто в здравом уме, могут увидеть, что Гиперборея – в Скандии» («Om de icke äre galne, kunne de ju see at Hyperborej är in Scandia»). Это восклицание венчает начерченный Буре эскиз карты Скандинавского полуострова, на котором область вокруг озера Меларен, или исторический центр области расселения свеев (иначе говоря, столь любимая норманнистами Средняя Швеция), названа как Гиперборея, а таинственные Рифейские горы помещены на севере, на месте северных отрогов Скандинавского хребта. От земель свеев легким пунктиром намечен предполагаемый Буре маршрут гипербореев на остров Делос[18].

Таким образом, Буре проникся мыслью, что под именем гипербореев описаны предки свеев, и под влиянием этого озарения он, опираясь на мифы о гипербореях как «источник», начинает «восстанавливать» древнюю историю свеев. Удивляться этому не приходится, имея в виду, что ко времени Буре шведское общество уже более ста лет воспитывалось на мысли готицистов о том, что многие античные и другие источники содержат сведения по древней истории Швеции, если их «правильно» интерпретировать.

Поскольку главным культом гипербореев был культ Аполлона, то, по мнению Буре, следы пребывания Аполлона следует искать в Швеции. Однако Буре трудно увязать известные данные о квадратной форме Упсальского храма с данными Диодора о том, что храм Аполлона на острове гипербореев был круглой формы. Согласно исследованиям шведских археологов, языческий храм в Упсале действительно имел прямоугольную форму: внутренний квадрат, заключенный в прямоугольник, чуть вытянутый с востока на запад. Предположительно, был возведен в середине X в., а разрушен в конце XI в[19]. Описание древнего храма Аполлона круглой формы (что логично, поскольку круг являлся древнейшим графическим символом солнца) есть в сборнике Латышева В.В.[20]. Но ничто не могло поколебать убежденность Буре в том, что Эллада получила своих богов из Скандинавии и что древнегреческие культы имеют скандинавское происхождение.

Свои «гиперборейские открытия» Буре не публиковал, и они так и остались в рукописном виде. Но есть множество свидетельств тому, что его увлечение гипербореями и его трактовка гиперборейских мифов быстро получили распространение в шведском обществе. Буре был весьма влиятельной фигурой как в придворных, так и в ученых кругах Швеции. Рано начав свою придворную службу, он добился высокого положения при Карле IX и был назначен в качестве учителя к наследнику престола Густаву Адольфу, который на всю жизнь сохранил уважение и симпатию к Буре и, взойдя на престол, постоянно осыпал его своими милостями и почетными должностями. Буре увлекался историей письменности и литературы, был инициатором перевода на шведский язык исландских саг и внес существенный вклад в развитие шведской словесности. Нордстрем предполагает, что увесистый фолиант с вышеупомянутым сочинением Горопиуса о гипербореях преподнес Буре сам король Карл IX и что Буре был первым читателем этого труда в Швеции. Вскоре после ознакомления Буре с работой Горопиуса идеи о гипербореях как предках свеев начинают распространяться в упсальском кружке шведских ученых. Историк и профессор права в Упсальском университете Юхан Мессениус (1579–1636) в своей истории Швеции «Scondia illustrata» уже говорит о связях шведских гипербореев с Грецией. Младший современник Буре, шведский философ и поэт Георг Штэрнъельм (1598–1672) начинает развивать идеи о великом гиперборейском прошлом свеев в своих работах, в частности, в трактате о гипербореях «De Hyperboreis Dissertatio», изданном после его смерти в 1685 г.

Нордстрем подчеркивал, что в работах Штэрнъельма тема гипербореев используется как основа доказательств того, что в далеком прошлом скандинавы выступали владыками мира, и что в этих работах проявились все контуры будущей рудбековской «Атлантиды». Штэрнъельм утверждал, что из шведского языка лучше всего толкуются имена богов и народов и что Скандинавия была колыбелью многих народов-завоевателей, которые могли выступать под разными именами, но благодаря их завоеваниям распространялся язык, поэтому шведский язык занимает особое положение благодаря своей древности. Прародина шведов также известна под многими именами, в том числе как Остров гипербореев или Эликсия, а это название сохранилось в скандинавских топонимах, например, Helsingör на западном побережье Норвегии. Правильное шведское название гипербореев Штэрнъельм реконструирует, следуя логике Буре: гипербореи живут за Бореем, что по-гречески означает «за северным ветром», значит, исходное шведское название должно было звучать как Öfwer-Nordlingar – Крайне северные Скандинавцы. Штэрнъельм считает неправильным утверждение, что Аполлон родился на Делосе. Как он, так и его сестра-близнец Диана, по его мнению, увидели свет на Острове гипербореев. Аполлон почитался больше других богов, и его храм – это Упсальский храм, построенный богами Фреем и Нъордом (сыном Борея), поскольку Niord – это тоже самое, что и Nord, что значит север, которое греки перевели на свой язык как Борей. Вообще все гиперборейские имена, уверяет Штэрнъельм, имеют скандинавское происхождение. Например, имя гиперборейского мудреца Абариса – это испорченное скандинавское Эварт или Иварт (по этой же самой методе имя Рюрик объявляется «испорченным» Hrödrekr). Подобные изыскания шведских древностей продолжил ученик Штэрнъельма, профессор Олаф Верелий (1618–1682). Верелий, находившийся под сильным влиянием идей своего учителя, попытался использовать мифы о гипербореях для толкования исландских саг и нашел, что саги содержат достаточно много материала, подтверждающего, что Швеция – древняя Гиперборея. Из этого следовал вывод о том, что в трудах Диодора Сицилийского должно видеть бесценный источник для изучения древней истории Швеции[21].

Но поиски великого прошлого шведскими историками и литераторами в начале XVII в. не ограничивались экскурсами в древнегреческую историю. Как было сказано в начале очерка, именно в это время у дипломата и историка П.Петрея появляются рассуждения о шведском происхождении летописных варягов, и таким образом идея об основоположнической миссии предков шведов начинает распространяться и на древнерусскую историю. Сам по себе этот факт не может вызывать удивления, если учесть, что готицизм уже более ста лет насаждал в шведском обществе мысль об основоположничестве предков шведов в истории большинства европейских народов. А в начале XVII в. наследие готицизма обогатилось подключением мифов о гипербореях к шведской истории благодаря изысканиям Буре. В частности, вышеупомянутый эскиз карты Буре с Гипербореей в Средней Швеции «реконструировал» путь предков свеев из Средней Швеции через всю Восточную Европу к Черному морю и далее в Грецию и утверждал образ свеев, под именем гипербореев путешествовавших с древности по рекам Восточной Европы до Черного моря и обратно.

Таким образом, обстановка, в которой творил Петрей, ясна. Но некоторые подробности прольют более яркий свет на «научную» ценность его трудов. Высказывание о шведском происхождении летописных варягов появилось в работе Петрея «История о великом княжестве Московском» («Regni muschovitici sciographia»), опубликованной в 1614–1615 гг. на шведском языке в Стокгольме, а в 1620 г. также и на немецком языке в Лейпциге. Здесь, в рассказе о первых русских правителях, впервые в историографии была высказана мысль, что варяги русских летописей были выходцами из Швеции: «…оттого кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции». И если в шведском издании эта мысль была выражена совершенно недвусмысленно, то в немецкой версии – в диспозитивной форме: «…aus dem Königreich Schweden, oder dero incorporirten Ländern, Finland und Lieffland…». Нетрудно понять дипломатическую осторожность Петрея, если принять во внимание распространенность в его времена влиятельной немецкоязычной историографической традиции, выводившей варягов из Вагрии (Мюнстер, Герберштейн). Но на какие источники ссылается Петрей в своем шведском издании? Оказывается, его соображение о том, что воинственные завоеватели русских варяги («waregos») должны были происходить из Швеции, исходило только из интерпретации фантазий Иоанна Магнуса и из слов Магнуса, что шведы завоевали страну русских до реки «Танаима» и взимали с них дань.

Исследователь варяжской проблемы из Финляндии Латвакангас отмечал неожиданность появления в «Истории о великом княжестве Московском» мысли о шведском происхождении варягов. Буквально за два года до этого сочинения Петрей опубликовал трактат по истории Швеции «Краткая и благодетельная хроника обо всех свеярикских и гетских конунгах» («Een kort och nyttigh chronica om alia Swerikis och Göthis konungar»). Здесь он постарался обрисовать, в духе готицизма, подвиги древних шведских конунгов и утверждал, что они завоевали полмира, достигнув пределов Азии, и собирали дань со всех земель к востоку и югу от Балтийского моря. Затрагиваются и отношения с русскими, но ни слова не говорится о шведском происхождении русских князей. Более того, в 1614 г., когда уже начала выходить из печати шведская версия «Regni muschovitici sciografia», было опубликовано второе издание указанной хроники о гото-шведских королях, где тем же Петреем указано, что он «не нашел в русских хрониках каких-либо сведений о завоеваниях шведских конунгов, но это и понятно, поскольку хроники начинают рассказ с прихода Рюрика, Синеуса и Трувора из Пруссии в 562 г.»[22]. Тем самым Петрей в этой своей работе фактически воспроизвел так называемую «Августову легенду», изрядно перепутав дату призвания Рюрика.

Таким образом, создается впечатление, что рассуждения о шведском происхождении Рюрика и варягов Петрей внес в готовый текст «Regni muschovitici…», не успев согласовать их со своими прежними публикациями. Спрашивается, что же побудило Петрея в кратчайший срок между двумя публикациями перенести и варягов, и Рюрика с юга Балтии в Швецию? Хочется напомнить, что внешнеполитическая обстановка того времени особенно благоприятствовала экзерсисам с попытками пристроить предков шведов еще и в основоположники к древнерусской истории, поскольку фоном для этих экзерсисов служили такие события, как военное присутствие шведских войск в Новгороде и шведско-русские переговоры в 1613 г. в Выборге о кандидатуре шведского принца Карла-Филиппа на пустующий московский престол.

Историческая мысль долго занимала себя представлениями о том, что будто на переговорах в Выборге 28 августа 1613 г. новгородские послы сами заявили, что когда-то у них был князь шведского происхождения по имени Рюрик. В официальном отчете шведской делегации о переговорах в Выборге, хранящемся в Государственном архиве Швеции, имеется запись, что руководитель новгородского посольства архимандрит Киприан отметил, что «новгородцы по летописям могут доказать, что был у них великий князь из Швеции по имени Рюрик» («De Nougärdiske künde bewijsa af sijne Historier, at the hafwe hafft ifrän Swerige en Storfurste benämndh Rurich»). Но со временем выяснилось, что «речь Киприана» – подлог, совершенный сановниками Густава II Адольфа, которые сфальсифицировали часть данных в отчете о переговорах, добавив от себя фразу, будто был в Новгороде «великий князь из Швеции по имени Рюрик». Сличение протокола с неофициальными записями, которые также велись при встрече в Выборге и также сохранились в Государственном архиве Швеции, позволило восстановить подлинные слова архимандрита Киприана: «…в старинных хрониках есть сведения о том, что у новгородцев исстари были свои собственные великие князья… так из вышеупомянутых был у них собственный великий князь по имени Родорикус, родом из Римской империи» («…uti gamble Crönikor befinnes att det Nogordesche herskap hafuer af aider haft deres eigen Storfurste for sig sielfue… den sidste deres egen Storfurste hafuer uarit udaf det Romerske Rikedt benemd Rodoricus»)[23]. Следовательно, архимандрит Киприан представил ту же самую «Августову легенду» с целью подчеркнуть древность родословия новгородских князей.

В чем же дело, каким образом одна и та же мысль вдруг и почти одновременно поразила воображение шведского дипломата и высокопоставленных сановников шведского королевского двора? Чей замысел и чье влияние подтолкнули к подлогу в официальном дипломатическом протоколе (поскольку если называть вещи своими именами, то это был подлог)? Вопрос далеко не второстепенный, поскольку именно этот протокол и стал важнейшим источником, на который впоследствии ссылались шведские историки, уверяя, что сами новгородцы «помнили» о своем князе Рюрике «родом из Швеции».

Приведенные выше материалы об увлечении шведских историков гиперборейскими мифами, породившем фантазии о путешествиях свеев под именем гипербореев по рекам Восточной Европы до Черного моря, приводят к догадке, что интерес к гиперборейским мифам такого влиятельного человека, как Буре, вызвавший к жизни гипербореаду шведских историков и литераторов, явно возбудил и рвение ловкого дипломата Петрея на ходу вставить в свою работу «Regni muschovitici sciographia» фразу о шведском происхождении летописных варягов – основоположников великой правящей династии Русского государства.

Если уж даже древние гипербореи были шведского происхождения, то почему бы не приписать туда же и древнерусских варягов? Тем более что вторую книгу своего труда Петрей прямо-таки и посвятил принцу Карлу-Филиппу, что яснее ясного говорит о службистской подоплеке его «исторических» изысканий. Дескать, а вдруг карта ляжет как хочется и Карл-Филипп станет правителем в Русском государстве, а тут уже и верный слуга Петрей со своим политически корректным трудом: прибег, доложил, а там как начальству будет угодно. Прямая связь между «ученой» гипербореадой, политической конъюнктурой и выступлением Петрея в роли «первооткрывателя» шведского происхождения летописных варягов хорошо подтверждается хронологией. В 1611 г. шведский дипломат Петрей опубликовал работу по шведской истории в духе готицизма, упомянув при этом и русского князя Рюрика, пришедшего в Новгород из Прусской земли. Увлечение Буре гипербореадой, согласно Нордстрему, приходится на период с 1610 г. по 1613 г. И вот в 1614–1615 гг. Петрей издает на шведском языке другое свое произведение, уже по истории Московского княжества, в котором вдруг появляется мысль о варягах как выходцах из Швеции и рассуждения об именах древнерусских князей как испорченных шведских, разительно напоминающие рассуждения ученика Буре, Георга Штэрнъельма о древнегреческих именах как искаженных шведских.

Влиянием Буре, по всей вероятности, можно объяснить и дерзость шведских сановников, сфальсифицировавших отчет о переговорах: едва ли они решились бы на заведомый подлог без поддержки влиятельных лиц. И этот подлог имел существенный резонанс. «Сведения» из сфальсифицированного отчета, равно как и из книги Петрея, стали распространяться в ученых кругах Европы, постепенно вытесняя немецкоязычную историографическую традицию, выводившую варягов из Вагрии. В 1671 г. шведский королевский историограф Юхан Видекинд опубликовал «Историю десятилетней шведско-московитской войны», с описанием событий Смутного времени, где привел сфальсифицированные слова архимандрита Киприана из этого отчета с собственными комментариями: «Из древней истории видно, что за несколько сот лет до подчинения Новгорода господству Москвы его население с радостью приняло из Швеции князя Рюрика»[24]. Работа Видекинда неизменно пользовалась доверием: придворный историограф имел доступ к королевскому архиву и опирался на подлинные архивные материалы. В частности, в восприятии Шлецера сведения Видекинда неопровержимо свидетельствовали о том, что в Смутное время сами новгородцы верили в шведское происхождение Рюрика. Шлецер не знал о подлоге, совершенном шведскими сановниками, однако об этом уже давно стало известно современной исторической науке. Фрагмент документа с подлинными словами архимандрита Киприана, зафиксированными в неофициальных записях в Выборге, впервые был опубликован еще Г.Форстеном в 1889 г., а несколько лет тому назад был представлен в монографиях финского историка Латва-кангаса и российского историка Фомина, однако современный норманнизм проходит мимо данного факта.

Вышеприведенный материал показывает, что идея о гипербореях как предках свеев оказалась тем недостающим звеном, которого так искали представители шведского готицизма в XVI веке. Теперь картина шведского прошлого становилась полной: один из предков шведов – готы – стояли у истоков всей германской культуры, а другой предок – свей, выступая под именем гипербореев, был вдохновителем как древнегреческой цивилизации, так и великих культур в Восточной Европе, вплоть до древнерусской культуры. Поэтому естественным представляется ход мысли Буре, который, сказав: «Гиперборея – это Скандинавия», затем продолжил: «А гипербореи – это свей!» При таком раскладе каждый получал свое: пусть готы/геты заложили Германию и германскую культуру, зато свей, оказывается, выступая под именем гипербореев, были вдохновителями древнегреческой цивилизации – фундамента общеевропейской культуры и основоположниками древнерусской культуры и государственности.

Историк Нордстрем так передавал эйфорическое чувство, вызванное в шведском обществе этим историозодчеством: «Ни один из народов Европы, помимо классических народов, не мог предъявить прошлое, полное столь дивных испытаний в мужестве, как мы – потомки готов. Это придало нашему патриотизму новый элемент мужества, как раз в преддверии державного периода XVII в., в который, как казалось его современникам, возродились заново героические силы готов. Но до этого только из исторической памяти черпали шведское национальное чувство и историческая фантазия подлинную пищу. Благодаря трудам историков, благодаря популярным рассказам об исторических судьбах отечества, благодаря небольшим простонародным сочинениям, благодаря красноречию политиков и ученых, благодаря поэзии, театру – великое множество форм использовалось для того, чтобы совместить в шведском народном сознании представление об истории отечества с блистательной героической сагой о древних готах, в которой отразилось совершенное проявление силы и способности нашего народа… С такой историей мы чувствовали себя аристократией Европы, которой предопределено владычествовать над миром»[25]. Здесь необходимо подчеркнуть, что все это говорилось об истории миражной, об истории или великом прошлом, которого никогда не было в действительности. Вернее, сами по себе исторические события происходили, конечно, но они не имели никакого отношения к шведам, поскольку происходили в истории других народов.

Удобством работы с историческими химерами было то, что при этом не требовалось особого изучения автохтонных источников. Перед шведскими историками XVII в. были величественный мираж готицизма и мифы о гипербореях, озаренные собственной фантазией: достаточно было как-то притачать одно к другому. Эту миссию и осуществил шведский писатель и профессор медицины Олоф Рудбек в его знаменитом произведении «Атлантида», или «Атлантика» («Atland eller Manheim»), основные главы которого были изданы в 1679–1698 гг. и которые вобрали в себя как традиции готицизма, так и гипербореаду Буре и его учеников.

Рудбек принадлежал к упсальскому кружку и разделял взгляды учеников и последователей Буре на скандинавское происхождение гипербореев. В своей «Атлантиде» он попытался собрать воедино как фантазии Иоанна Магнуса о великом готическом прошлом Швеции, химеры «гипербореады», возвеличивавшие прошлое свеев как гипербореев, а также присовокупить сюда путаные фантазии Петрея о варягах из Швеции и создать таким образом из шведской истории какую-то величайшую феерию мирового масштаба. Основной мыслью рудбековской «Атлантиды» стало стремление «обосновать» основоположничество шведов с древнейших времен в историях большинства европейских народов, а Швецию представить колыбелью общеевропейской культуры, в том числе древнегреческой, скифской и древнерусской. Рудбек обнаруживает специфическую методику работы с источниками. Уже его влиятельные предшественники Магнус и Буре проявили склонность к более чем свободной интерпретации писателей древности Иордана и Диодора Сицилийского. Но Рудбек пошел еще дальше. И у Магнуса, и у Буре все-таки можно увидеть границу между источниками и их собственными домыслами. Рудбек мешает источники и свои фантазии беззастенчиво и вкладывает в уста древних авторов то, что ему заблагорассудиться, поэтому пробираться через чащобу его писаний особенно сложно.

В своей «Атлантиде» Рудбек высказывает уже ставшие привычными для шведского общества убеждения, что за именами многих народов и стран у античных и других древних авторов скрывались прямые предки шведов, но что это с течением времени все это забылось, оказалось утерянным и т. д. И он начинает «реконструировать» утраченную шведскую историю через отождествление со Швецией платоновской Атлантиды, острова гипербореев, или Эликсии, Скифии, Варягии и др.[26] Важное место у Рудбека занимает, естественно, дальнейшее развитие «гипербореады» его старших упсальских коллег, как новомодного витка шведской историософии, выводящего местное мифотворчество на орбиту совершенно безбрежных возможностей. Рудбек, вслед за Буре, Штэрнъельмом, Верелиусом стремился представить античные мифы о гипербореях картинами подлинной шведской истории в древности. Но если основоположник шведской «гипербореады» Буре оставлял грекам хотя бы имя бога северного ветра Борея, полагая, что оно было переводом на греческий исходного скандинавского имени, забытого со временем, то Рудбек начинает уверять, что имя Борея – шведское, но искаженное при передаче на греческий язык. Манипуляция ономастиконом, начатая еще Магнусом (Телеф-Елефф) и охарактеризованная Нордстремом как «рискованные этимологии», расцвела под пером Рудбека пышным цветом.

«Филологический» метод, с помощью которого Рудбек препарировал имя Борея, также отдает чем-то до боли знакомым. По убеждению Рудбека, имя Борей принадлежало одному из древних шведских конунгов и по-шведски звучало как Боре (Pore/Bore), но греки произносили его как Борей. Выражение «род Борея» (Bores ätt), по мнению Рудбека, у скандинавских скальдов варьировалось как borne (урожденный), ätteborne (по происхождению, по рождению), bordig (происходящий). Исходным для всех этих слов, указывал Рудбек, служил глагол bära, «рождать», откуда и barn (ребенок), и barnbarn (потомок). Отсюда пошли, согласно Рудбеку, выражения börd födsel (благородного происхождения) и bore fader. Последнее выражение как таковое смысла не имеет, но в общем русле рассуждений Рудбека фактически наделяется значением «урожденный по отцу», ибо далее Рудбек рассуждает следующим образом. Слово «дети, или потомки», ungar, стало произноситься как Yngiar или Ynglingar, эквивалентно имени Инглингов, легендарной династии шведских конунгов из «Круга земного» Снорри Стурлусона, и постепенно стало использоваться для обозначения королевской династии. Почва для этого была подготовлена прежними обозначениями королевских потомков, такими как borne, baarne, bar oner Последнее слово Рудбек также относит к «скандинавским» по происхождению, отмечая, что происхождение этого титула было сложно установить, но совершенно очевидно, что оно входит в состав таких шведских слов, как Yfverborne, Upboren, af Yfver, что означает высокий или рожденный как борен (Boren född) – строго говоря, совершеннейшая абракадабра. Постепенно слово borne стало варьироваться и использоваться с приставкой över; «высокий», чтобы подчеркнуть благородство происхождения. Именно такая форма, överboren, «высший среди borne», и закрепилась за династией конунгов.

Это слово, согласно Рудбеку, было подхвачено древними писателями, чтобы отметить особо выдающихся потомков рода borne, поэтому слово overborne утвердилось в значении «благороднейший». Название Överbornes ö (у Руд бека Yfwerbornes Öö) закрепилось, в свою очередь, за Скандинавским полуостровом в качестве места проживания Упсальской династии как самой высокородной. Соответственно, считает Рудбек, по имени этой династии древние греки и латины стали называть северный ветер Boreas. Но вот только не знаю, писал Рудбек, как именно Диодор Сицилийский смог узнать народное шведское имя Yfverboren и ввести его в греческий язык. Наверняка он взял из скандинавского слова приставку över– и перевел ее на греческий как hyper, откуда и получилось слово hyperboreas. Диодор, в интерпретации Рудбека, сам признает, что все короли гипербореев, назывались cettborne или Bores cett (род Боре), т. е. Boreades от имени первого их короля Боре/Воrе. Поэтому греки и латины называют весь народ Yfverborne, и это исконное скандинавское слово («…detta namnet wara det Norska folkets egenteliga modermäls ord…»), сами греки не очень уверены в происхождении этого слова и думают, что оно греческое, но это старое доброе шведское слово («…menades det wara Grekiska, som är gamla goda Swenskan…»), которое значит наивысший в королевстве и называется Högborne или Yfverborne. С помощью такой «этимологии» – или «филологической герменевтики» – Рудбек доказал скандинавское происхождение Гипербореи, продемонстрировав, что Диодор не опознал в греческом Борее доброе старое шведское имя Поре/Боре. Такую же «герменевтику» Рудбек использовал для доказательства скандинавского происхождения и ряда других топонимов греческих мифов. Например, в главе «О наименовании Швеции Heligs Öja или остров Блаженных» Рудбек постулировал, что в древности Швеция называлась также и Эликсией, или островом Блаженных: «Из всех имен, которыми Швеция была почтена и которые были услышаны греками и записаны ими в несколько неверном виде, было и такое как Helixoia…», которое произносилось также как Elixoia, или остров, где жили yfwerborne, – Рудбек, не раздумывая, вставляет свое искусственное слово yfverborne вместо гипербореи в цитаты из древнегреческих авторов, принуждая их говорить его тарабарским языком. Если бы греки понимали наш язык, уверен Рудбек, они бы не стали писать, что Elixoia – остров, поскольку шведское слово «о», «остров», уже входит в название Elixoia. Но отсюда и явствует, что за греческим названием Эликсия скрывается шведское Heligsö, что и означает, по Рудбеку, «Остров Блаженных»[27]. Учитывая современное состояние науки, следует предупредить, что вся вышеприведенная «лингвистика» Рудбека – набор бессмыслицы.

Но кроме гипербореады с идеей основоположничества шведов в создании древнегреческой культуры Рудбек дал ход и другой фантазии, зародившейся одновременно с гипербореадой, – идее основоположничества шведов в создании древнерусской государственности. Политическая конъюнктура благоприятствовала: после Столбовского мира, заключенного в 1617 г., Швеция удерживала захваченные во время Смутного времени обширные территории Новгородской земли: Ижорскую землю, Ивангород, Копорье, Ям, Орешек, Корелу с уездом, благодаря чему контролировала русскую торговлю хлебом на западноевропейских рынках, что давало приток свободных средств в казну шведской короны. В 1630-х гг. Швеция вступила в Тридцатилетнюю войну (1618–1648), общеевропейский военный конфликт, изначально вспыхнувший между католиками и протестантами Германии с целью подчинить своему контролю балтийское побережье Германии, и одержала ряд крупных побед в этой войне. Все эти обстоятельства направляли шведскую историографическую мысль на поиск новых «побед» и в историческом прошлом. В 1671 г. была опубликована «История десятилетней шведской войны» Юхана Видекинди, где была приведена сфальсифицированная речь Киприана, в которой он якобы говорил о Рюрике из Швеции. В 1675 г. в Лундском университете Эрик Рунштеен защитил диссертацию «О происхождении свео-готских народов», в которой, развивая фантазию о переселении свея-готского народа из Швеции в Скифию, доказывал, что этнонимы Восточной Европы – скандинавского происхождения: аланы получили свое имя от провинции Олодингер (Äländingar et Oländingar), а роксоланы – имя выходцев из Росландии (Roslandia) или Рослагена (Roslagia).

Как видим, путь от фантазии готицизма к утопии норманнизма выстраивался представителями шведской историографии XVI–XVII вв. как в игре в кубики: для каждого нового пролета отбирались «кубики» от предыдущей «стройки», при этом чуткий нос придворных историков все время вытягивался, жадно ловя и изучая парфюмы, исходящие из придворных канцелярий, – какой материал отбросить, какому отдать предпочтение? Диссертация Рунштеена как раз олицетворяет попытку соединить историю роксоланов – древнего народа Восточной Европы, в которых античная и ренессансная традиция видела одного из предков русских, с воображаемой историей свео-готских народов. У Рунштеена уже присутствует «кубик» с идеями о шведском происхождении восточноевропейских этнонимов, о происхождении от Рослагена имени роксоланов, связываемых с предками русских. А материал для этого «кубика» нашелся все в той же неистощимой сокровищнице неопубликованных произведений Буре.

В один из периодов своей деятельности Буре составлял словарь готских и старошведских терминов, используя принятую в его время традицию «рискованных этимологий». Так, он решил, что финское название шведов «rodzelainen» произошло от шведского названия прибрежной полосы в Упландии Рослаген (Roslagen), а топоним Рослаген возник как результат сложных трансформаций целого комплекса понятий, восходящих к глаголу го – грести: «Rodhen och Rodhzlagen hafwa nam(n) af ro– och rodher ty der brukas mest rodd med bätar, och deres rät heter rodherätt som i al(d)sta lagbokene fines(;) af roen har Sverike fat na(mnet) Rodzema pa finska, och alle svenske rodzelainen ty de wiste först föga af andra än Roslagen». (Bure(us), Johan(nes): Götisk och gammalsvensk lexicon»[28] (Роден и Родслаген получили название от слова грести, поскольку там в обычае были гребные суда, а право называлось гребное право, оно есть в самых старинных законах; от гребли Швеция стала называться по-фински Родзема, а все шведы – родзелайнен, поскольку финны узнали Рослаген прежде других земель [Швеции]). Эти рассуждения творца шведской гипербореады Буре сейчас известны как основа символа веры норманнизма. И с того времени, как он написал их, т. е. с начала XVII в., все только и делали, что переливали из пустого в порожнее их «филологический» смысл, не тратя много усилий на проверку их исторической доброкачественности.

Авторитет Буре явно вдохновил некоторых историков Швеции, в том числе Рунштеена, использовать название Рослагена в рамках своих готицистских построений и начать примерять его на восточноевропейских ландшафтах. На следующем витке шведской фантазийной историографии роксоланы, как известно, были отброшены как неподходящий материал, а Рослаген оказался непосредственно подключенным к этимологии Руси. И этот новый «кубик», введенный в игру уже в XVIII в., был также создан шведскими историками А. Моллером, А. Скарином, Ю. Тунманном и др. Но как далее будет показано, Рослаген в силу геофизических особенностей образовался не ранее XI–XII вв., следовательно, такого же позднего образования должно быть и финское название «Родзема» (или Руотси), если оно связано с Рослагеном и «греблей».

Конечно, пробиться через развесистые кущи историографической фантазии XVII в. и составить о ней четкую картину не так просто, но полагаю, что именно Рудбек был тем историком, кто первым в полной мере дал развитие подброшенной Петреем идее, что к предкам шведов следует причислить и древнерусских летописных варягов, а также использовал «свидетельства» Видекинда о Рюрике из Швеции. Но поскольку единственным источником Петрея был Иоанн Магнус, Рудбек постарался максимально расширить свою источниковедческую базу и призвал в свидетели своей правоты даже самого Господа Бога и библейские тексты.

Ссылаясь на Священное Писание, Рудбек, сохраняя традиционную для европейского летописания XVI–XVII вв. схему Библии, пытается доказать присутствие на севере, т. е. в Швеции и Финляндии, внука Ноя, Магога и других библейских праотцов. Рудбек ссылался, например, на книгу пророка Иезекииля (38, 2-15; 39, 1–6)[29] и следующие слова Писания: «И было ко мне слово Господне: сын человеческий! Обрати лице твое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала, и изреки на него пророчество и скажи: так говорит Господь Бог: вот, Я – на тебя, Гог, князь Роша, Мешеха и Фувала! И поверну тебя… Гомера со всеми отрядами его, дом Фогарна, от пределов севера… Посему изреки пророчество, сын человеческий, и скажи Гогу: так говорит Господь Бог: не так ли? В тот день, когда народ Мой Израиль будет жить безопасно, ты узнаешь это; и пойдешь с места твоего, от пределов севера…»; «…Ты же, сын человеческий, изреки пророчество на Гога и скажи: так говорит Господь Бог: вот, Я – на тебя, Гог, князь Роша, Мешеха и Фувала! И поверну тебя, и поведу тебя, и выведу тебя от краев севера, и приведу тебя на горы Израилевы. И выбью лук твой из левой руки, и выброшу стрелы твои из правой руки твоей… И пошлю огонь на землю Магог и на жителей островов, живущих беспечно, и узнают, что Я Господь…». Эти слова из пророчества Рудбек комментирует следующим образом. Все названные здесь персонажи: Магог, Гог, Фувал, Мешех, по убеждению Рудбека, явно проживают на Крайнем Севере или в северных широтах, а также на островах Севера. Все ученые люди знают, что жители островов на Севере – это Швеция и Финляндия, так что упоминание севера и островов, согласно Рудбеку, первое неопровержимое доказательство того, что речь в пророчестве идет о Швеции и Финляндии. Библейские имена легко идентифицируются Рудбеком как шведские, с помощью чего он доказывает, что страна Гога и Магога, которая упоминается в Священном Писании, находилась в Швеции, а шведы были князьями над финнами и русскими[30].

Образ вендов и славян, подчиненных шведам, занимает у Рудбека много места и обосновывается благодаря манипулированию известными источниками. Кому подчинялись венды и славяне, убеждает Рудбек, видно из преданий самих русских, а также из рассказа императорского легата Герберштейна. Согласно этим источникам, русские брали своих королей от варягов-шведов (Waregis/Swenska), от них же прозывается море как Warega more (Балтийское море – Östersiön или Восточное море), а остров как Варген (дословно: Волчий остров). Однажды пришли с этого Волчьего острова (Wargön) три брата Roderick, Sinaus и Trygo. У Гваньини, говорит Рудбек, мы можем прочесть о том, что этот Rörick Varg (что дословно означает Рерик Волк – так Рудбек переворачивает по-своему имя Рюрик варяг) расширил свою державу до Греции, а Одерборн (Рудбек пишет Oderbernus) писал, что Родерик Варг/Волк (Roderik Warg) жил в Новгороде (Nogord), а его родственники или девери/зятья (swägrar) правили в Литве, Финляндии, Швеции и Норвегии. В старых летописях рассказывается, что своими первыми королями русские считают тех, кто пришел с (острова) Варген (Wargöön), а Варген находился по другую сторону Балтийского моря, из чего ясно, что это была Швеция (Выделено мной. – Л.Г.). Саги рассказывают, продолжает Рудбек, что старейшей резиденцией русских правителей был сначала Новгород, а потом Киев. Эти резиденции объединил Вальдемар, который был потомком Эрика Вэдерхата, короля Швеции (Erik Väder hatt – мифологический правитель в Упсале, сказочный герой, мог менять направление ветра, поворачивая свою шляпу), а его сын Ярослав женился на дочери Олофа Шетконунга. Этот Вальдемар обращался за помощью к варягам и получил ее благодаря Эрику Победоносному, его союзнику. Все эти данные, по мнению Рудбека, являются убедительными доказательствами того, что шведы с глубокой древности правили вендами, т. е. славянами и русскими. Подтверждение тому Рудбек находит и у Матвея Меховского и напоминает, что тот писал, что древняя территория Сарматии, или Азиатской Скифии, находилась под властью готов, пока татары не подчинили себе все ее земли.

Азиатская Скифия, согласно Рудбеку, это Венден, т. е. Польша, Болгария и Россия до Волги и Оби, а готы – это шведы. Ссылаясь на Никифора Грегору, Рудбек пополняет свои «доказательства» батальными картинами, которые уже совсем легко проецируются на сочинения многих современных норманнистов: «Наши предки гиперборейские скифы (Yfwerborne Skythar), или гиперборейские норманны (Yfwerborne Norske), – пишет Рудбек, – их насылал бог на тех, кого хотел покарать, они покидали свою родину и подчиняли себе многие страны мира, а народы превращали в своих рабов, взимали с них дань. Те народы, которые жили ближе к их отечеству Старой Скифии (gambla Skythien), или Швеции (Swerige) сохранили за ними их старое название и продолжали называть их по-прежнему Скифией. Они покорили и тех, кто жил севернее истоков Дона (Tana flodens källor), т. е. финнов, и тех, кто жил по реке Дону (Tana floden), т. е. русских, а потом захватили и остальную Европу и подчинили ее до Меотийского болота. Потом через много сотен лет из нашей первейшей и старейшей Скифии вышли другие могучие ватаги и, разделившись на два потока, покорили Азиатскую Сармарию (Sörmland) до Каспийского моря, а также Польшу, Германию, Францию, Италию, Рим, Испанию и Африку. Когда читаешь, что писали о нас другие писатели, – заканчивает Рудбек свои фантазии, – то видишь ясно, что наш Гог в стране Магог (Швеции) был действительно владыкой над Мешехом (Финляндией) и Тувалом (Венден или Россией) вплоть до Черного моря, Босфора и Каспийского моря, и все это подтверждается Священным Писанием»[31].

Для того чтобы доказать шведское происхождение летописных варягов, Рудбек выстраивает следующую «этимологическую» конструкцию. Среди многочисленных имен, которые, согласно Рудбеку, Швеция носила в древности, было название Варген или Вар-ген (Warg-öön). Поясню, что название это Рудбек производит от warg – волк и öön – остров. Как обычно, для подкрепления своих нелепых утверждений Рудбек обращается к «авторитетным» авторам: «…Магнус в своей истории говорит, что остров Швеция некоторые называли Балтиям, а некоторые Вергион. П.Классон называет Швецию Wargöön. Шведское море Эстершен (Восточное море. – А.Г.) русские называют Варгехавет (Wargehafwet)… а шведов – варьар (Wargar), что показывает, что великокняжеское имя русской династии явилось из Швеции, когда мы к ним пришли. Почему Швеция получила это имя, хорошо разъясняется О.Верелиусом в его примечании к Гервардовой саге: от великого разбоя на море, поскольку волки (Wargur) – это те, кто грабят и опустошают и на суше, и на море… И поскольку Швеция носит имя Варген, а шведские мореходы называются волки, я хотел бы пояснить некоторые старинные сказания… У нас верят, что люди могут обращаться в волков… Об этом было известно Геродоту, когда 2000 лет тому назад ему рассказывали о наших предках и говорили, что, живя среди греков и скифов, они могли раз в год превращаться в волков, но Геродот отметил, что он не поверил этим рассказам… Если бы Геродот понимал наш язык и значение слова warg, а потом бы еще прочел наш Упландский свод законов… о ежегодных поставках морского снаряжения для осуществления морских набегов и о морской службе по очередности, то тогда бы он поверил и понял, что в рассказе о людях, превращавшихся в волков (wargar) на много дней, а потом опять принимавших человеческий облик, имелось в виду именно это (т. е. уход на морскую службу. – Л.Г.)…»[32]. Жаль, конечно, что Геродот не знал по-шведски, да это и мудрено было в его время!

Как известно, рассказ о превращении людей в волков, переданный Геродотом, касался народа невров, этническая идентификация которого была предметом длительных дискуссий между специалистами в области славянских и балтских языков, но никогда эти дискуссии не касались того исторического контингента, который Рудбек величает «наши предки». Однако Руд бека никогда и не печалила задача исторической достоверности его построений. Он кромсал исторические источники, следуя за своей фантазией без руля и без ветрил. Его аргументация шведского происхождения Рюрика Волка или варягов как шведских волков-разбойников, по меньшей мере, нелепа, потому что подпитывалась ненаучными источниками: готицизмом Магнуса, гипербореадой Буре, карьеристскими потугами первого норманниста Петрея и других угодливых сановников шведского двора. В шведской историографии все перечисленное наследие, включая и Рудбека, давно отнесено к мифотворчеству, не имеющему научной ценности. Особенно едкие оценки высказывались относительно «Атлантиды» Рудбека, в которой, по заключению Свеннунга, Рудбек довел шовинистические причуды человеческой фантазии до полного абсурда[33].

Какой же тогда смысл возвращаться в современном историческом исследовании к рассмотрению рудбековской «Атлантиды»? Приведенные выше фрагменты говорят сами за себя. Из них хорошо видно, что не все из «причуд фантазий» Рудбека отошли в прошлое, некоторые из них легко узнаваемы по работам норманнистов, как уже и было отмечено выше. Достаточно вспомнить, например, как Байер аргументировал свою идею о шведском происхождении варягов: «…Скандия от некоторых называется Вергион и что оное значит остров волков… что в древнем языке не всегда значит волка, но разбойника и неприятеля…». Не правда ли, Байер прямо со школярским доверием почти дословно цитирует одну из причуд фантазий Рудбека? А ведь Байер до сих пор является непререкаемым авторитетом для каждого норманниста, вклад которого вкупе с Миллером и Шлецером оценивается как «подлинно академическое отношение к древнейшей русской истории, основанное на изучении источников»[34].

Но из вышеприведенного видно, что основным «источником» Байера оказывается Рудбек, за которым маячит фигура дипломата Петрея. Следовательно, выяснение роли Рудбека в формировании взглядов Байера является остро актуальным вопросом для изучения варяжского вопроса, поскольку мифотворчество Рудбека и других шведских литераторов и политических деятелей XVI–XVII вв. обнаруживает несомненную связь между их фантастическими реконструкциями великого прошлого предков шведского народа и современным норманнизмом. Так же, как Рудбек упрекал Геродота и Диодора в незнании «скандинавских» языков, так и современные норманнисты упрекают древнерусских летописцев в незнании скандинавского языка и неверной передаче непонятных им «скандинавских» слов, существующих порой лишь в воображении современных наследников шведской «гипербореады». В их трудах легко узнаваемы и вера в скандинавское происхождение древнерусских топонимов, этнонимов и антропонимов, и метод «доказательства» их скандинавской этимологии.

Утопия не обладает способностью саморазвития, обеспечивающего движение от старого к новому, а лишь воспроизводит самое себя. Примеры с древнерусскими именами и географическими именами, которые препарируются а-ля Рудбек современным норманнизмом для доказательства основоположничества в древнерусской истории выходцев из Скандинавии, – одно из подтверждений справедливости такого заключения. Но аналогичную же сохранность в современной науке обнаруживают и другие «открытия» рудбекианизма. Например, идея исходно скандинавского происхождения древнегреческих культов, в частности культа Аполлона, обрела новую жизнь в попытках норманнистов отождествить культы Перуна и Волоса с культами Тора и Одина (или, по крайней мере, доказать наличие последних на Руси). Стремление Рудбека увидеть в древнегреческих источниках от Геродота до Диодора Сицилийского отражение древнешведской устной традиции получило продолжение в попытках вывести происхождение ПВЛ из древнешведского дружинного эпоса или исландских саг. А отождествление летописного выражения «за моря»/«из-за моря» со Швецией?! В вышеприведенном отрывке из Рудбека я выделила эту фразу, чтобы показать, что отождествление выражения «из-за моря» как «из Швеции» заимствовано целиком и полностью из Рудбека, хотя многие современные авторы, в том числе и скандинависты, вряд ли знают об этом. В сущности, аргумент-то ведь нелепый, но у Рудбека нелепо все. Если верить ему, то для определения того, где находится летописное «заморье», надо в буквальном смысле выйти на берег моря, окинуть взором морские дали и воскликнуть: Вон, вижу! Швецию вижу за морем! Значит, «из-за моря» – это «из Швеции». Для Рудбека подобный способ был единственной возможностью «анализировать» русские летописи – русского языка он не знал, летописей не читал. В своей «Атлантиде», после того, как Рудбек сплел побасенку о гипербореях из Швеции, он с легкостью в мыслях необыкновенной перешел к сочинению аналогичной же побасенки – о варягах из Швеции, которая якобы носила и название Варгена – Волчьего острова. Никогда в жизни Швеция подобным именем не называлась! Но в XVIII в. Рудбек слыл модным автором среди западноевропейской читающей публики, его цитировали, и цитаты расходились кругами в академических кругах Западной Европы. Так глуповатый аргумент «за море», значит «в Швецию», приехал в Россию вместе с известным Г.Ф.Миллером, который привел его в одной из своих работ, пояснив, что князь Владимир отправился «за море, к варягам, т. е. в Швецию»[35]. Как однозначное доказательство «скандинавства» летописных варягов приводится это рассуждение и у Шлецера: «Они пришли из заморя, так говорится во всех списках; следственно из противолежащей Скандинавии»[36]. С тех пор эта рудбековкая мудрость так и осталась крутиться в науке, как мусор в талой воде, и пусть читатели сами начнут обращать внимание, в каких трудах весьма респектабельных авторов можно столкнуться с рассуждением: «за море»/«из-за моря» – значит из Скандинавии, скорее всего, из Средней Швеции.

Возникает законный вопрос: как же это получилось, что несуразные «реконструкции» древнешведской истории, произведенные Рудбеком в конце XVII в., вдруг обрели новую жизнь в древнерусской истории, переселившись туда в форме норманнизма? Чтобы ответить на этот вопрос, надо продолжить рассмотрение западноевропейских утопий, поскольку именно история их развития помогает понять, что же произошло с изучением русской истории в XVIII в. Продолжение этой темы следует в очерке «Рюрик и призвание правителя «стороны»».

Каким бывает «светлое прошлое»

Дать обществу его «светлое прошлое» – значит поддержать общество в годину лишений и морального разложения и вдохновить на работу для достижения стабильного будущего. Эта мысль заложила основу западноевропейской традиции написания национальных историй в период, когда в лоне западноевропейской государственности стали формироваться национальные государства.

Национальная история, изучение великого прошлого страны было положено в основу системы гуманитарного образования начиная с эпохи Возрождения. Наряду со своей историей стала изучаться своя литература, свое искусство, жизнеописания своих героев. Данная система сделалась с течением времени неотъемлемой частью воспитания молодежи всех европейских обществ, поскольку она формировала и укрепляла национальное самосознание и направляла осознание своих национальных интересов.

Приведу небольшой пример в подтверждение моей мысли о том, что обращение к славным страницам родной истории и чувство гордости за достояние родной культуры – это круг спасения для нации в пору испытаний. Вот пара выдержек из статей известного французского писателя Андрэ Моруа, написанных им в тяжелейшее время для его родины – Франции. В 1940 году французская армия, считавшаяся сильнейшей в мире, всего за несколько недель была сокрушена молниеносными ударами гитлеровских войск, и Франция перестала существовать как независимое государство, будучи разделенной Гитлером на оккупационную зону и «свободную» зону режима Виши, обязанную сотрудничать с Германией по изготовлению военного снаряжения.

В феврале 1942 г. Моруа публикует в Нью-Йорке статью «Дух Франции», где он пишет о том, что ни один «истинный француз никогда не примирится с тем, что на его родине хозяйничают захватчики».

«Франция выйдет из войны свободной и независимойПочитайте историю Франции – вы убедитесь, что нет в мире страны, пережившей столько нашествийФранцузы сопротивляются завоевателям, потому что они солдаты. Они помнят свое славное прошлое и гордятся им. Сегодняшние французы – потомки тех, кто сражался при Вальми и Ваграме, на Марне и под Верденом. Они хотят быть достойными своих отцов…

Славное прошлое, единодушие в настоящем, свершение сообща великих дел, мечта о новых победахвот что отличает настоящий народ, писал Ренан. О том, что за плечами у французов славное прошлое, неопровержимо свидетельствуют музеи, памятники и целые государства, раскиданные по всему свету. В том, что впереди у французского народа еще более славное будущее, заверит вас любой молодой француз. Вот почему французской нации суждена долгая жизнь. Дух Франции не изменился со времен Жанны д’Арк. Франция так же непокорна, исполнена той же веры в будущее…

«Ненавидите ли вы своих врагов?» – коварно спросил Жанну д’Арк один из руанских судей.

«Не знаю, – ответила Жанна, – но зато я твердо знаю, что мы выдворим их из Франции всех до единого, кроме тех, что падут на нашу землю мертвыми». Таков был дух Франции, таким он остается и поныне»[37].

Этот небольшой фрагмент служит прекрасной иллюстрацией того, что память о славных страницах из истории своего народа помогает сохранить дух нации в тяжелые периоды ее истории и не потерять из виду главной цели – возрождение нации. К этому выводу пришли итальянские гуманисты еще в XIV в., и он верно служил европейским народам вплоть до наших дней.

К сожалению, в западноевропейском гуманизме эпохи Возрождения имелась и оборотная сторона: восхваление собственной истории сопровождалось одновременным развитием традиции оплевывания истории других народов, чему примером служит «антиготская» пропаганда итальянских гуманистов. Эта оборотная сторона гуманизма также утвердилась со временем в западноевропейской общественной и политической мысли, что в различные исторические периоды удалось почувствовать и российскому обществу через нападки на историю России и попытки принизить и очернить то, чем россияне по праву гордились.

Продолжу иллюстрировать примерами, связанными с историей Франции.

В приведенных выдержках из статьи Моруа в числе событий, которыми гордятся французы, он называет битву при Ваграме – селении в Австрии, где в начале июля 1809 г. наполеоновские войска одержали победу над австрийской армией. Но Моруа не называет ни одного сражения из русской кампании Наполеона 1812 года, например, сражения при отступлении Наполеона на пути от Москвы до Березины: Тарутинский бой, сражение под Малоярославцем, сражение под Вязьмой, бой у Красного, сражение на Березине. Вполне естественно: описание поражений и позора разгрома оставляют обычно либо неприятелям, либо берутся за их анализ в счастливую для себя пору.

Я вспомнила здесь войну 1812 года, потому что по ее завершении Россия – победительница в войне – испытала на себе кампанию клеветы того масштаба, который сегодня получил название информационной войны.

Вот несколько отрывков из воспоминаний прославленного героя войны 1812 года Дениса Давыдова, написанных как ответ на послевоенную антироссийскую клевету в странах Западной Европы:

«Два отшиба потрясли до основания власть и господствование Наполеона, казавшиеся неколебимыми. Отшибы эти произведены были двумя народами, обитающими на двух оконечностях завоеванной и порабощенной им Европы: Испаниею и Россиею.

Первая, противуставшая французскому ополчению одинокому, без союзников и без Наполеона, сотрясла налагаемое на нее иго при помощи огромных денежных капиталов и многочисленной армии союзной с нею Англии. Последняя, принявшая на свой щит удары того же французского ополчения, но усиленного восставшим на нее всем Западом, которым предводительствовал Наполеон, – достигла того же предмета без всяких иных союзников, кроме оскорбленной народной гордости и пламенной любви к отечеству. Однако ж все уста, все журналы, все исторические произведения эпохи нашей превознесли и не перестают превозносить самоотвержение и великодушное усилие испанской нации, о подобном же усилии русского народа нисколько не упоминают и вдобавок поглощают их разглашением, будто все удачи произошли от одной суровости зимнего времени, неожиданного и наступившего в необыкновенный срок года.

Двадцать два года продолжается это разглашение между современниками, и двадцать два года готовится передача его потомству посредством книгопечатания., Все враги России, все союзники Франции, впоследствии предательски на нее восставшие, но в неудачном вместе с нею покушении против нас вместе с нею же разделившие и стыд неудачного покушения, неутомимо хлопотали и хлопочут о рассеивании и укоренении в общем мнении этой ложной причины торжества нашего.

Должно, однако, заметить, что не в Германии, а во Франции возник первый зародыш этого нелепого разглашения; и не могло быть иначе. Надутая двадцатилетними победами, завоеваниями и владычеством над европейскими государствами, могла ли Франция простить тому из них, которое без малейшей посторонней помощи и в такое короткое время отстояло независимость свою не токмо отбитием от себя, но и поглощением в недрах своих всей европейской армадыИ когда! Когда, обладая монополиею словесности, проникающей во все четыре части света, завоеванные ее наречием, справедливо почитаемым общим наречием нашего века, она более других народов могла ввести в заблуждение и современников, и потомство насчет приключения, столь жестоко омрачившего честь ее оружия»[38]

Отрывок из воспоминаний Дениса Давыдова показывает, что попытки западноевропейских завоевателей обесславить российскую военную историю имеют глубокие исторические корни, питающиеся миазмами, источаемыми оборотной стороной гуманизма. Корни эти, как легко заметить, очень цепкие. Например, пропагандистский трюк наполеоновских историков приписать победу над Наполеоном силам природы и отнять тем самым честь победы у русской армии использовался в следующем столетии гитлеровской пропагандой в объяснении побед Советской армии под Москвой и Сталинградом.

Свою лепту в историю очернения победы советской армии над нацизмом внесли и идеологи холодной войны. В советологии создался стереотип о Великой Отечественной войне как о схватке двух тоталитарных режимов, а подлинную же победу над нацизмом одержали армии США и Великобритании. Татьяна Толстая, преподававшая несколько лет в США, заметила в одном из своих очерков: «…В моем колледже русской кафедры нет. А те, кто ко мне ходили, о России практически ничего не слышалиТе, кто слыхал о войне, думают, что СССР воевал на стороне Германии»[39]

Холодная война отошла в прошлое, но тень оборотной стороны гуманизма по-прежнему падает на военный подвиг советского народа. В постсоветский период советология пополнилась новой колонной бойцов информационного фронта – отечественных искателей «альтернативных» толкований Великой Отечественной войны. Примеры таких толкований приводятся в статье Андрея Журбина «Мародеры – Соросята», опубликованной в «Советской России» (11.06.2002) и в книге А.Г. Кузьмина «Мародеры на дорогах истории». Недавним примером из этой серии являются выступления на международной конференции «Великая Отечественная война – 70 лет нападения нацистской Германии на СССР», проведенной 10–11 июня сего года в центре русистики Будапештского университета. В докладах ст. научного сотрудника ИНИОН РАН Ирины Глебовой и директора ИНИОН РАН академика Юрия Пивоварова звучали такие формулировки как «миф о победе», «так называемая Отечественная война», «миф, созданный вокруг советской победы над нацистской Германией», «предавший забвению миллионные жертвы миф о победе» и пр.

Все это свидетельствует о том, что российская историческая мысль переживает серьезный кризис, который и предопределяет кризис формулировки национальной идеи.

Приведу в заключение очерка еще несколько высказываний А. Моруа из его статьи «Трагедия Франции», написанной и опубликованной в 1940 г., в тяжелейшую годину для его родины

«В чем наше спасение:

Направлять общественное мнение. Вождь должен вести массы за собой, а не идти у них на поводу.

Бороться за единство страны. Партии – пассажиры одного корабля. Если он пойдет ко дну – потонут все.

Оберегать общественное мнение своей страны от иностранных влияний. Отстаивать те или иные идеи – законное право каждого; получать за это плату от иностранных держав – преступление.

Незамедлительно принимать меры против любого незаконного насилия. Проповедь насилия равносильна преступлению.

Оберегать молодежь от влияния тех, кто расшатывает единство народа. Государство, которое не заботится о своем будущем, само обрекает себя на гибель»[40].

Как нас учит и живая история нашего народа, сила и богатство возвращались в Россию благодаря тому, что наши предки не теряли веры в себя, в то положительное, что было создано отечественной культурой. Это отмечалось всегда и западноевропейскими соседями. Сила россиян может возродиться только с осознанием себя частью единой плоти России и наследниками, продолжателями дела ее многонациональных предков, которые умели осознавать национальные интересы Отечества.

Россия с русскими

25 декабря 2011 г., в канун Нового года, на канале НТВ вышла в эфир передача «Россия без русских?» Она еще раз подтвердила, до какой нелепой ситуации может дойти общество, находящееся более двадцати лет в идеологическом безвременье. Одним из результатов такого идеологического распада является тот факт, что самый большой народ Восточной Европы – русские – оказался не только без своего русского государства, как заявил один из участников программы, публицист Егор Холмогоров, но и вообще без своего места в Восточной Европе.

Пиком этого абсурда можно считать недавнее высказывание татарской журналистки, сотрудницы республиканского телеканала НТВ, заявившей родителям – участникам пикета в защиту права на изучение русского языка в Татарстане: «Вам, оккупантам, не место на земле Татарстана». Выходит, что русские – оккупанты в Восточной Европе, на своей собственной земле? Не сошло ли с ума российское общество?

Но мысль о «пришлости» и чужеродности русских в России в той или иной форме разбрелась и зацепилась в мозгу очень многих представителей российских СМИ. Чем, как не этой мыслью, вызваны слова одного из ведущих ток-шоу «НТВшники» Антона Хрекова о том, что в Канаде, например, трудно представить себе лозунг: «Канада – для англосаксов». Во-первых, в Канаде противостояние между англоязычным и франкоязычным населением – реальность жизни общества на протяжении всей его истории. А во-вторых, при чем здесь Канада? Получается, что для Антона Хрекова русские – такие же колонизаторы в Восточной Европе, как англичане и французы – в Северной Америке?

Абсурд?! Абсурд! Но как мы забрели в этот ментальный тупик? Очень многое начинается с истории, вернее, с утраты исторической памяти. Современная российская историческая наука находится в глубоком кризисе. И данная программа в «НТВшниках» – лишнее тому подтверждение.

«Нужна правда истории, – восклицает участник передачи, писатель Михаил Задорнов, – мы живем в кривде!» И я с ним полностью согласна. Но что мы видим далее? Разговор по историческим сюжетам занимает первые несколько минут программы, а потом переключается на рассуждения о языке, об анализе крови и, естественно, на вопрос о том, что иностранцы сотворили на Руси и в Московии. Будто бы Францию строили одни французы, Англию – только англичане и т. д. Может, тогда поскребем национальную сущность французов и англичан, отделим все реки, которые питают море их национальной культуры?

По поводу крови хочу напомнить то, что сказал Коровьев из «Мастера и Маргариты»: «Ах, королева… вопросы крови – самые сложные вопросы в мире!.. Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт». Несмотря на это, «кровь» стала занимать не по праву ведущее место в спорах, подобных имевшему место в данной программе. Но так сложилось сравнительно недавно.

Достаточно напомнить, что в Российской империи этническая принадлежность определялась в том числе и как принадлежность конфессиональная. Иначе говоря, русскими считались люди, исповедующие православие. Таким образом, русским мог стать каждый, кто переходил в православие. Это ли не замечательно: у каждого человека был собственный выбор – кем быть? А кровь, получается, являлась вопросом отнюдь не первостепенного значения. Графа о национальности, жестко фиксирующая этническую принадлежность на веки вечные, была введена советской властью.

Но оставим вопросы крови и вернемся к истории, поскольку именно она – одна из тех областей, где начинается путаница, которая потом тянется, как удав, через всю нашу общественную мысль, оставляя в ней серый унылый след.

В программе фрагмент о начале русской истории привычно посвящен имени Руси, в связи с чем столь же привычно упоминают и шведский Рослаген – дескать, эта область до сих пор существует в Средней Швеции. Проблема только в том, что этой области не существовало в IX веке, т. е. в то время, с которым связывается выход Древней Руси на историческую арену. Ее не было в силу геофизических особенностей развития восточного побережья Швеции – подъема дна Балтийского моря, что делает бессмысленными все попытки каких-то лингвистических изысканий по поводу Рослагена – Руотси. Ну смешно же, в самом деле! Земли Рослаген не было в природе, а алхимики от истории пытаются выпарить какие-то лингвистические элементы, которые торжественно преподносят в качестве научных откровений о начале Руси!

И представителям российских СМИ стоило бы обратить внимание на геофизические факты по данному вопросу, вместо того, чтобы до бесконечности тиражировать смешную выдумку про Русь из Рослагена.

Далее, продолжая исторический пассаж, участники программы предприняли попытку порассуждать о том, существовала ли Русь до призвания варягов. Это тоже обычный вопрос для тематики по начальному периоду русской истории. Почему он возник? Очень просто.

Древнерусские летописи совершенно однозначно говорят о том, что Русь в Восточной Европе существовала и до призвания варягов. Об этом говорит Лаврентьевская летопись, перечисляя тех, кто обратился к варягам: «Рѣша русь, чудь, словѣни, и кривичи». Но в программе приводят и классическую аргументацию, сложившуюся благодаря норманнизму. Поскольку, говорят, в летописи по Радзивилловскому списку эта фраза написана как: «Рѣша руси чюд(ь), и словене, и кривичи, и вси», то здесь следует видеть падежную форму: сказали кому? Ответ напрашивается сам – Руси. Однако никакого падежного окончания в Радзивилловской летописи нет, а есть мн. ч. ру́си наряду со словени, кривичи. Можно провести аналогию с Никоновской летописью, где сказано, например: «Роди же нарицаемие Руси, иже и Кумани». То есть название народа русь могло быть и в форме мн. числа руси или как нам более привычно – ру́сы.

Но кроме этого есть сообщение Повести временных лет об образовании Русской земли у полян под 852 годом, т. е. за десять лет до призвания Рюрика. Так, даже беглое обращение к летописям показывает, что наша историческая мысль живет под прессом традиции подгонять источники под известную догму: Русь из Рослагена, а до этого никакой Руси в Восточной Европе не было, и быть не могло. Но если манипулировать источниками, вместо того чтобы уважительно изучать их, то трудно будет отыскать дорогу к нашим корням и ответить на вопрос: откуда мы?

По моим исследованиям, Русь и как народ, и как имя ниоткуда в Восточную Европу не приходили, а именно там родились и прожили длительную историю. Поясню высказанную мысль несколькими примерами.

Норманнисты без устали повторяют, что у многих народов имя пришло «со стороны», и перечисляют англичан, французов, болгар. При этом, в силу лингвистической зашоренности, не учитывается вся сложность взаимодействия различных этнических групп при миграции одного народа на землю другого, когда в результате миграций складывается новая общность.

Согласно моим наблюдениям, рождение новой этнической общности происходит от союза двух «родительских» организмов по определенной схеме: новая общность получает язык от одного «родителя» и имя – от другого. Причем если один из «родителей» является «пришлым», то другой должен быть автохтоном, связанным с местной землей. Это как бы формула этногенетического процесса, состоящая из двух величин: вопроса языка и вопроса имени – двух наиважнейших вопросов, которые вставали перед людьми при рождении новой общности.

Например, Италия, согласно легенде, получила свое имя от царя пришлых сикулов (сицилийцев) Итала, а ее латинский язык сохранил имя аборигенов – латинов. Современная Франция получила имя от пришлых франков, но язык остался от автохтонной кельто-галльской традиции. В английской истории общий политоним объединенного королевства был унаследован от кельтской Британии, а язык – от пришлых германоязычных англосаксов. В смешанной этнической среде – симбиозе тюркских протоболгар – потомков волжских булгар и балкано-славянских племен родилась современная Болгария, при этом политоним – Болгария – был взят от тюрко-булгарских пришельцев, а язык и другие феномены культуры – от местных славянских племен. Кстати, помимо волжских булгар на Балканы переселялись и индоевропейские народы. Академик О.Н. Трубачев выделил на юге Восточной Европы прототип этнонима сербы, первоначально неславянского, но индоевропейского, носители которого ославянились на Балканах с принятием славянских языков (см. его работу «К истокам Руси»).

По сходной логике должно было происходить и рождение современной русской общности и как этнического, и как политического объединения в период расселения славянства в Восточной Европе. Одним из «родителей» русских, давших новой общности язык, было, безусловно, восточноевропейское славянство – «родитель» пришлый, как это и наблюдалось в истории большинства народов. Но тогда имя Руси не могло прийти «со стороны», как это продемонстрировано выше на известных примерах. Оно должно было родиться в Восточной Европе до прихода туда славянства, но иметь индоевропейское происхождение.

Поставив вопрос таким образом, я несколько лет тому назад подошла к идее индоевропейского субстрата на севере и в центре Восточной Европы в древности, в котором увидела этническую среду, явившуюся лоном для Древней Руси. На основе данной идеи я стала развивать концепцию о двух периодах древнерусской истории: дославянском (но индоевропейском) и славяно-русском. Эту гипотезу я представила в ряде опубликованных работ, но в силу ее масштабности (включая и проблему соотношения взаимоотношений индоевропейского субстрата с концепцией «сплошного финно-угорского мира на севере Восточной Европы в древности») останавливаться на ней в этом очерке не буду, тем более что для ее раскрытия в полноценную концепцию потребуется время.

Здесь же хочу с помощью небольшого примера лишь подкрепить мое предположение о том, что расселение славян в Восточной Европе происходило в среде дославянского индоевропейского субстрата. Без учета наличия этого древнерусского предка – насельника в Восточной Европе – мы никогда не получим цельную картину древнерусской истории. Напомню, что говорится в летописи: «Славяне пришли и селипо Двине и назвались полочанами, по речке, впадающей в Двину, именуемой Полота, от нее и назвались полочане…»

В науке особенно не растолковывается, как и почему славяне назвались по имени дославянского гидронима Полота. Чуть ранее летопись рассказывает нечто аналогичное и говорит о том, что «Яко пришедше седоша на реце имянем Марава, и прозвашася морава…»

Открываем работу известного индоевропеиста Юлиуса Покорного «Zur Geschichte der Kelten und Illyrier» и читаем: «На территориик востоку от Эльбы и к югу от Варты и Шпрее…Сев. – Вост. Богемии до Эльбы, в Моравии, нижн. Австрии и Словакии…названия рек не относятся ни к германским, ни к славянским, они происходят, как доказано, из венето-иллирийских языков. В областях, где потом поселились славяне: Далмация, Паннония, Истрия – были иллиры и венеты. …Сами иллирийские венеды ославянились позднее».

В числе дославянских, но индоевропейских гидронимов Покорный называет и Мораву. Таким образом, о расселении южных и западных славян имеется достаточно четкая картина: оно происходило в Европе вплоть до Балтики среди субстратного (или более древнего) индоевропейского населения дославянской языковой принадлежности. Расселяясь, славяне вступали с ним во взаимодействие на условиях, которые я указала выше: если пришлая общность давала свой язык, то принимала имя местного народа.

А вот что касается восточноевропейского славянства, то такой же четкой картины его расселения среди индоевропейского субстрата Восточной Европы (само понятие индоевропейского субстрата Восточной Европы – своего рода tabula rasa, невзирая на уже накопленные знания об индоиранцах III тыс. до н. э.) не имеется, соотвественно, и непонятно, почему пришельцы называли себя, например, по имени реки Полота. Логично признать, что названия тех восточноевропейских рек, именами которых назывались пришедшие сюда славяне, существовали в Восточной Европе до славянского расселения, т. е. принадлежали дославянскому индоевропейскому субстрату.

Но иногда, согласно летописи, происходило так, что и пришлые славяне давали новой общности свое имя: «Словѣне же сѣдоша около езера Илмеря, и прозвашася своимъ имянемъ…». Как видим, летопись четко фиксирует тот единственный случай, когда пришлые славяне дали свое имя новой общности в Приильменье, однако новгородский и псковский диалект сохранили особенности, которые не отмечались в других восточнославянских диалектах (о чем – ниже). Значит, во всех остальных примерах славяне получали «не свои», а местные имена, явно индоевропейской языковой принадлежности, но существовавшие до их прихода, закрепленные в топонимике, что определялось связью с местной культовой сакральностью, предковыми именами, отразившимися и в названиях наиболее важных природных феноменов – рек, гор и т. д.

Исследователи давно обращали внимание на обилие гидронимов в Восточной Европе, в образовании названий которых участвовал корневой компонент рас /рос /русь или рус.

Так, древнейшим из известных названий главной реки Восточной Европы Волги было Ра. Оно сохранилось у Птолемея (середина II в. н. э.), а позднее обнаружилось и у Геродота (V в. до н. э.) в той же огласовке корня ра-. Историк A.B.Подосинов считает, что есть и более древние названия Волги. Одно из них сохранилось в древнеиранской «Авесте», общепринятой датировкой создания которой считается конец II – первая половина I тысячелетия до н. э. В текстах этого памятника упоминается река под названием Ravjha (Рангха, Ранха), в котором многие иранисты видят Волгу. В гимнах древнеиндийской «Ригведы» (конец II – начало I тыс. до н. э.) упоминается некая северная река Rasä, которую отождествляют с авестийской Rarjgha, т. е. тоже с Волгой. Если говорить об этимологии древнеиранского названия Волги, напоминает Подосинов, то лингвисты считают вполне закономерным выведение греческого f и авестийского Ravjha из авестийского же ravan-река, при этом, очевидно, – v– было передано грекам через дигамму, которая впоследствии, как известно, исчезла – признак большой древности заимствования в греческий. Начиная с Волги / Расы, вся Восточная Европа изобилует названиями рек, несущими в корне рас / рос / русь. Приведу также несколько примеров, собранных Д.Иловайским: «Народное имя Рось или Русь, как и многие другие имена, находится в непосредственной связи с названиями рек. Восточная Европа изобилует реками, которые носят или когда-то носили именно это название. Так Неман в старину называли Рось; один из его рукавов сохранил название Русь; далее следуют: Рось или Руса, река в Новгородской губернии, Русь, приток Нарева; Рось, знаменитый приток Днепра на Украине; Руса, приток Семи; Рось – Эмбах; Рось – Оскол; Порусье, приток Полиста, и пр. Но главное, имя Рось или Рас принадлежало нашей Волге. В этом удостоверяют нас свидетельство Агафемера в III веке и сохраняющееся доселе у Мордвы для обозначения Волги название Ра. Эта последняя форма встречается еще у Птолемея и Аммиана Марцелина». В книге индолога Н.Р.Гусевой есть ссылка на известного знатока русских древностей М.Забылина, писавшего, в частности, что «многие священные реки у литовцев и славянорусов назывались Русами и Росами…Так, например, рукав Немана доныне называется Русой… река, впадающая в Нарву, называется Росс… река Русо в Старорусском и др.».

Таких примеров можно было бы привести больше, но, с одной стороны, они достаточно хорошо известны, а с другой стороны, им до сих пор не находилось убедительного объяснения в системе рассуждений о происхождении Руси (да и как бы это произошло, если основные силы рассуждающих были сосредоточены на Рослагене!). Известны, например, мысли писателя В.Чивилихина о том, что словом раса /руса / роса обозначалась просто река, как природное явления, тогда народ русы – это «люди рек». Полагаю, что это не совсем так. Из летописи мы видим, что, например, названия рек Полота и Морава, по именам которых назвались полочане и моравы, не были тождественны понятиям реки вообще. Это были их особые имена, причем, судя по исследованиям индоевропеистов, пришедшие откуда-то из глубины времен. В древние дописьменные времена названия рек или гор служили маркерами границ, отделявших территорию одного народа от другого. Первобытное сознание обожествляло окружающий мир, и в общей картине мира своя земля как земля многих поколений своих предков отделялась от чужой земли как земли чужих предков именами древних божеств – оберегов или именами обожествленных предков. Пришельцы в землю иного народа, называя себя уже существующим в этой земле именем, тем самым как бы переходили «под руку» местных сил, принимали местные культы предков, местные священные традиции. И наоборот: если пришельцы утверждали свои феномены культуры, например, приносили новое общее имя для этнополитической организации, то это могло отражать процесс внедрения новых культурных ценностей в форме новых культов, объектов поклонения и т. д. Однако и прежние имена не исчезали полностью, но становились менее значимыми, например, из общетерриториальных переходили в разряд местных. Сама по себе тема взаимосвязи древних названий местности и имени народа очень обширна, и здесь я обратилась к ней только затем, чтобы пояснить два момента. Первое: летописные сведения о полочанах и реке Полоте вполне вписываются в современные знания о том, как в архаичные времена происходило расселение новых общностей на территориях других народов. Второе: пример с полочанами и Полотой раскрывает перед нами связь между реками с названием Раса / Руса / Рось и народом, назвавшимся по ним русами – насельниками в Восточной Европе со времен «Ригведы» и «Авесты», до-славянскими древнеевропейскими прямыми предками современных русских, украинцев (малороссов), белорусов, а также целого ряда малых народов России. За многие века это имя пережило богатую, насыщенную событиями историю. Наверняка, оно не однажды меняло свое значение, соединялось с другими именами, переселялось на новые территории.

Как, например, именовалось приильменское индоевропейское население до расселения там словен и принятия их имени как общего? Может, русью и именовалось? А после того, как имя словене было принято в качестве титульного, прежнее имя руси могло стать одним из локальных названий. О носителях этого локального имени явно и идет речь, когда летопись перечисляет состав делегации, отправившейся к варягам – руси. Имена народов, как и любые родовые имена, могли распространяться на разных территориях. Так произошло и с именем Руси. Только это имя вышло из Восточной Европы, а не пришло в нее. На севере Европы мы видим его идущим от Немана / Руси (кстати, до сих пор город в устье Немана называется Русне) через Пруссию / Порусье до летописных варягов-руси в западном приделе Южной Балтии. Распространялось имя Руси и в южных приделах. Вот несколько примеров из книги В.Е.Борисова «Карта Сарматии во II в. по Р.Х. по греческому географу Птолемею» (Ковно, 1909): «Весь венгеро-румынский район покрыт названиями, напоминающими о руси: Пояна Руска, Рускберг, Русс, Русор, Русанешти, Рускова, Рушова, Рушполяна, Рустина, Рутка, Росток, Россия, Роскочь, Росчина; ко многим селениям прибавляется «орос», «орош», по-венгерски «русь». Прилагают и «Олах» или влах, т. е. римский, «маджар», «хорват», «роман», «немет». Это служит несомненным доказательством, что население между собой, по крайней мере в старину, различало русов, волохов, хорватов, немцев». Можно также напомнить, что есть город Руса в Болгарии неподалеку от болгаро-румынской границы. Хотелось бы только подчеркнуть, что история народа и история имени народа не полностью тождественны друг другу. Для краткости, привожу пример с именем англов: имя англов ушло с юга Ютландского полуострова на Британские острова, а оттуда – в Новую Англию США. С каждым переходом оно переносилось на новую общность, которая в значительной степени отличалась от предыдущего носителя. Поэтому я критически расцениваю попытки норманнистов поставить анализ имени Руси, причем якобы сугубо лингвистический анализ, во главу угла всей древнерусской истории (более подробно эта точка зрения будет раскрыта в статье «О Рослагене – выдуманной прародине Руси»). Исследование этнонима, включая и его этимологию, – часть истории самого народа, при этом, только малая ее часть, которую нельзя рассматривать в отрыве от данных письменной и устной истории, духовной культуры, исторической географии и т. д. Только в русле всей культурно-исторической традиции анализ имени народа, включая и этимологию, может добавить что-либо существенное к истории народа. Но все мои наблюдения говорят за то, что начало древнерусской истории, включая и происхождение имени Русь, связано с Восточной Европой в древности, хотя для развития их в полноценную концепцию потребуется время.

Следующим логически вытекающим примером в рассуждениях об индоевропейском субстрате Восточной Европы и восточноевропейском славянстве может быть пример, касающийся особенностей древненовгородского диалекта, упомянутого выше. Многочисленные дискуссии на эту тему привели исследователей к выводу о том, что эти особенности не могут быть объяснены только последовательным расселением восточноевропейского славянства из Поднепровья на север, исходя из концепции монолитного правосточнославянского языка, восходящей к A.A. Шахматову (см. об этом труды академика A.A. Зализняка). Однако и этот важный вывод о северных диалектах древнерусского языка как более сложном феномене, чем это предполагалось ранее, не решает всех проблем.

Классическим примером, подтверждающим мысль о том, что русский и славянский языки развивались в древности как отдельные языки, являются названия Днепровских порогов. Как известно, у Константина Багрянородного приводится два ряда имен для днепровских порогов – «славянские» и «русские», из чего явствует, что еще в середине X в. эти языки не были идентичны. М.Ю. Брайчевский, например, обосновывал скифо-сарматскую этимологию русских названий порогов с конкретными аналогиями из осетинского языка, т. е. иными словами, – он обосновывал дославянское восточноевропейское происхождение части древнерусских топонимов.

Русская номенклатура Днепровских порогов, согласно М.Ю. Брайчевскому, намного старше славянской и восходит, скорее всего, к последним векам до нашей эры. Именно эта номенклатура была исходной, а славянская представляла собой переводы или кальки сарматских названий. При этом общеизвестны стремления норманнистов доказать, что «росский язык» у Константина Багрянородного сохраняет скандинавскую (древнешведскую) лексику. Однако их выяснение языковой принадлежности «росских» названий осуществлялось тем же методом, что и выяснение «этимологии» имени Руси – на основе лингвистической схоластики, в отсутствие не только исторической, но и самой обычной логики, т. е. методом, сильно напоминающем Рудбека.

Поскольку предлагавшиеся норманнистами скандинавские названия порогов были неразрывно связаны со шведскими «гребцами» *rodzmän из Rodzlagen, который, как оказывается, в IX веке еще не «всплыл» на поверхность, то сейчас в первую очередь требуется уточнить, откуда эти «гребцы» пригребли на Русь, а потом продолжать навязывать «скандинавскую» этимологию названий порогов.

Но идея о дославянском слое в древнерусском языке наталкивается не только на противодействие норманнистов (как фантастическая определялась, например, этимология Брайчевского), но и на господствующее в науке убеждение в том, что древнерусский и славянский язык – синонимы. Однако так ли уж безупречна эта мысль и так ли уж невероятна идея о двухслойности древнерусского языка? Например, сегодня понятия English language и British language используются как синонимы, но вряд ли кому-нибудь покажется абсурдным утверждение о том, что British language имел в истории своего развития догерманский период. Также никто не удивляется тому, что законные предки славян венды/венеды имели длительный, длиной в несколько тысячелетий, дославянский индоевропейский период.

То, что имя Русь имеет глубокие корни в Восточной Европе, подтверждается обилием вышеупомянутых гидронимов с корнем рус / рос / рас, которые очерчивают восточноевропейский ареал от Волги до Немана и Карпат. На этот феномен давно обращалось внимание, но использовать эти данные в полной мере пока не удавалось, хотя с гидронимией как источником работали многие ученые. Например, хорошо известны исследования О.Н. Трубачева о связи имени русь и индоарийского субстрата в Северном Причерноморье. Но норманнисты отмахиваются от этих доказательств, томно заявляя: «Ах, ну, это все простые созвучия!» Ничего себе, простые созвучия, разбросанные чуть не на половине Европы! А взамен нам предлагают лодку с гребцами и с социальным наполнением (?!).

Глубина корней Руси должна соизмеряться с данными науки об эпохе индоевропейской общности в Восточной Европе, ее датировками, с теориями распада индоевропейского единства и формирования выделившихся новых общностей, одной из которых, полагаю, и стала общность с именем Русь.

Гидронимика свидетельствует о том, что произойти это должно было в глубокой древности. Возможно, это был период, совпавший с уходом протоиндоариев на юг и далее – предположительно середина II тыс. до н. э. По моим предположениям, Русь – это имя автохтонного, реликтового «женского первопредка», родившегося в среде архаичного индоевропейского населения Восточной Европы и выделившегося из этого субстрата, дав имя народу и став политонимом в разные исторические периоды. Полагаю, что как коренной субъект Восточной Европы Русь имела здесь и свою длительную предковую предысторию. Надеюсь, что со временем мне удастся раскрыть эти идеи в отдельной работе под названием «Материнские корни Руси». Использование терминов родства, таких как «материнский предок» и «отцовский предок», для представления картины происхождения народа сохранилось у народов с более архаичной историей, например у части кельтских народов.

Пока же, как в этой передаче на НТВ – все согласны, что нельзя плевать в прошлое, но практически, исключив историю из беседы, запросто потеряли русских в России.

Варины – варяги – вэринги: судьбы в истории и историографии[41]

Утверждение того, что летописные варяги – это скандинавы (часто – выходцы из средней Швеции), принадлежит к символу веры норманнизма – течения в исторической науке, сторонники которого, помимо скандинавского происхождения варягов, убеждены еще и в том, что летописный Рюрик был безродным воякой шведского происхождения, нанятым по договору в наследные князья предками новгородцев (аналогов чему нет в мировой династийной практике), а также – проповедуют идею шведской этимологии слова Русь, из чего пытаются вытянуть происхождение всего русского народа, хотя общеизвестно, что происхождение субъекта и происхождение его имени – это две отдельные истории.

Варяжская гвардия в Константинополе (из хроники Скилицы)


Заявления о скандинавстве варягов в работах норманнистов предлагаются как бесспорная истина, давно доказанная и обоснованная. Однако когда начинаешь проводить более дотошные разыскания в их работах, то обнаруживаешь, что никаких убедительных доказательств тому нет. А продолжая разыскания, выясняешь, что их и быть не может, поскольку оказывается, что все постулаты норманнизма проистекают из фантазийного ненаучного источника. Эти два положения я и постараюсь раскрыть в данном очерке. Кроме того, в статье будет показано, что фантазии в истории – не такая уж безобидная вещь. Проникнув в науку, они стремятся поглотить и подменить живой исторический материал собственными химерами. Примером тому может служить история народа варинов – древних мореходов и торговцев с Южной Балтии или история термина «викинг», который оказывается старше истории стран Скандинавского полуострова.

Начав около пятнадцати лет тому назад исследовать истоки полемики о варягах, я обнаружила, что эта тема оказалась изначально втянутой в круг целого ряда утопий, сложившихся в западноевропейской исторической мысли XVI–XVIII вв. В числе таких утопий следует назвать готицизм и рудбекианизм – течения, в рамках которых развилась тяга к реконструкции истории древних народов Европы, начиная с готов, а также сложилось стремление претендовать на родство с ними и приписывать себе славу их истории. В дискуссиях готицизма с самого начала активную роль приняли на себя шведские историки и политики в силу своих притязаний видеть в Швеции прародину готов. Уверовав в эту идею, шведские историки, начиная с XVI в., увлеклись воссозданием грандиозных картин якобы своего готского прошлого. Но поскольку материала собственной истории недоставало, начала складываться привычка приписывать себе историю других народов древности, для чего общеизвестные классические источники стали объявляться принадлежностью шведской истории, только не узнанной ранее в силу искажения названий и пр. Так, частью гото-шведской истории была объявлена история скифов, история тракийских и фракийских народов, называемых греками гетами, и многое другое.

Традиции мифотворчества получили дальнейшее развитие в XVII в., когда шведскими литераторами и историками было сделано новое чудесное открытие о том, что и гипербореи из античных источников – тоже прямые предки шведов и что, следовательно, мифы о гипербореях – это забытый источник по древнешведской истории. Присоединение «гипербореады» к шведской истории открыло уже совершенно безбрежный простор для любых фантазий на исторические темы, таких, например, как идею притязать на основоположничество шведов в создании фундамента древнегреческой культуры, т. е. быть в области истории как бы впереди Европы всей. На этой волне и в условиях захватнических военных действий шведской короны в Новгородской земле шведским дипломатом и историком П. Петреем в его «Истории о великом княжестве Московском» была высказана верноподданническая мысль о том, что и варяги из древнерусских летописей должны были быть выходцами из Швеции. А почему бы и нет? Если уж гипербореи – из Швеции, то кто мешает вывести из Швеции и варягов?

Подобные фантазии на темы собственной истории достигли своего пика в рудбекианизма, особом феномене западноевропейской исторической мысли XVII–XVIII вв., от имени шведского литератора XVII в. Олафа Рудбека. Олаф Рудбек прославился тем, что в своем произведении «Атлантида» («Atland eller Manheim»), основные три тома которого были изданы в 1679–1698 гг., а последний, 4-й том был поврежден в пожаре 1702 г. и восстанавливался много позднее, пропагандировал основоположничество шведов в истории всех древних европейских народов, а Швецию представлял колыбелью общеевропейской культуры. Именно априорность идеи об универсальном основоположничестве шведов в европейской истории навела О. Рудбека на рассуждения и о варягах, в которых он подхватил и развил слова П. Петрея о варягах из Швеции. О. Рудбек наделил эту мысль и этимологическим воляпюком, в его время вера в этимологию, как панацею от всех исторических проблем, утвердилась самым незыблемым образом. По мнению О. Рудбека, слово «варяги» означало шведских морских волков-разбойников, что показывало – «…великокняжеское имя русской династии явилось из Швеции». Г.З. Байер принадлежал к поколению западноевропейских ученых, воспитывавшихся на наследии готицизма и рудбекианизма. Идеи этого наследия, включая и идею о скандинавском происхождении варягов, были привезены Г.З. Байером в Россию как новейшее достижение западной науки, поскольку в его время даже самые выдающиеся западноевропейские мыслители увлекались этими направлениями в силу моды на идеи о готско-германских началах в западноевропейской истории.

В своей статье «О варягах», которая до сих пор является программным документом норманнизма, Г.З. Байер заявил, что «Сказывают же, что варяги у руских писателей были из Скандинавии и Дании дворянской фамилии товарысчи на воинах и служивые у руских солдаты, царские ковалергарды и караульные на границах…. все до одного шведы, готландцы, норвежцы и датчане назывались варягами…», в качестве источников сослался на шведских историописателей-фантастов: Иоанна Магнуса, создавшего феерический труд о Швеции как прародине готов и колыбели всей германской культуры, на Верелия – одного из проповедников шведской гипербореады и на О. Рудбека, у которого, по определению современных шведских исследователей, «шовинистические причуды фантазии были доведены до полного абсурда». Итак, перечисленные Г.З. Байером авторитеты – не наука, но, к сожалению, вслед за Г.З. Байером из этого ненаучного источника продолжает насыщаться и современный норманнизм. Но, может, современному норманнизму удалось сделать невозможное – наполнить научным содержанием «причуды фантазии» П. Петрея и О. Рудбека? На мой взгляд, нет. Но судите сами.

Ведущими специалистами в обосновании «скандинавского» происхождения варягов являются сегодня Е. А. Мельникова и В. Я. Петрухин. С наибольшей полнотой система их доказательств была представлена в статье, специально посвященной этому вопросу «Скандинавы на Руси и в Византии в X–XI веках: к истории названия «варяг»». Статья эта хорошо известна, поэтому напомню только суть аргументации авторов. С первых строк авторы статьи продекларировали, что значение слова «варяг» – это «скандинав на Руси» и что скандинавская этимология этого слова очевидна, хотя само слово, по их утверждению, образовалось на Руси, но в скандинавской среде. Их статья помогает обнаружить, что в этимологических исканиях по поводу имени варяг норманнизм столкнулся с двумя крупными незадачами. Первая незадача была исторического характера, т. е. на пути норманнистской концепции встала сама история.

Общеизвестно, что в поисках доказательств скандинавского происхождения слова «варяг» норманнисты давно стали исходить из того, что первичным для него является слово «вэринг», во множестве встречающееся в исландских сагах и других скандинавских источниках для обозначения людей, находящихся на службе в Византии в особых военных отрядах – как телохранители императора или в императорской гвардии (в византийских источниках именовались варангами). Но для подтверждения того, что варяги – производное от вэрингов, надо было, чтобы вэринги добирались в Византию через Русь, однако в скандинавских источниках о наиболее ранних поездках вэрингов обо этом – ни намека. О поездках исландцев в Константинополь с конца X в. расказывается, но через Русь они туда не ездили – неудобно (в более поздние времена – да, случалось). Более того, имя вэринги, как отмечают вышеупомянутые авторы, не употреблялось для выходцев из скандинавских стран, побывавших на Руси, только – для служащих в Византии, причем только в особых отрядах. Стендер-Петерсен объяснял этот казус случайностью дошедших до нас скандинавских известий. Да нет, говорят наши авторы, скандинавских источников очень много.

Вот такой конфуз: вэринги, согласно источникам, изначально оказывались сами по себе и через Русь идти никуда не хотели, а варяги – сами по себе и в одну цепочку с вэрингами не связывались. Но эту незадачу наши авторы преодолели с легкостью, типичной для рудбекианизма: надо было найти подходящий исторический контингент из соответствующего источника и объявить его как неопознанных ранее скандинавов. Так авторы статьи и поступили: они взяли известный эпизод из ПВЛ, где рассказывается о событиях 941–944 гг.: о военных действиях князя Игоря против Византии, о его поражении, в силу чего князь Игорь послал «по варяги многи за море…», что по толкованию авторов означало, что князь вызвал из-за моря скандинавов. Далее их фантазия рисует заключение Игорем договора, определявшего условия службы наемников, что, дескать, и вызвало к жизни самоназвание, т. е. слово «варяг». Звучит складно, только где же этот договор?! Договор Игоря о найме скандинавов, на основе которого авторы воздвигают свою концепцию, не существует (также, впрочем, как и договор о «найме» Рюрика), поэтому и все их рассуждение – бойкая фантазия. Здесь следует также пояснить, что попытка связать появление слова «варяг» с X в. объясняется очень просто: для того, чтобы подтянуть свою версию к вэрингам из саг, упоминаемым не ранее 980 г., как хорошо показано в статье данных авторов. Поэтому и появление летописных варягов должно было быть приурочено к этой дате.

Вторая незадача оказалась лингвистического характера: лингвистически никак не удавалось произвести слово варяг от вэринг, поскольку именно вэринг обязано быть первичным по отношению к варяг для того, чтобы сложилась вся «концепция». Одна из последних попыток такого рода предпринималась немецким лингвистом Г. Шраммом. Но Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин отвергли его рассуждения как неубедительные, поскольку Г. Шрамм не смог, по их словам, преодолеть ряд сложностей фонетического порядка. Убедительной они провозгласили этимологическую конструкцию, предложенную ранее Г. Якобссоном, согласно которой между вэрингами и варягами была промежуточная форма wärangR – слово, неизвестное скандинавским источникам, но выделенное Г. Якобссоном в названии Варангер-фьорда на севере современной Норвегии (подчеркиваю, современной). Итак, безымянные скандинавы пришли к Игорю, назвали себя неизвестным в Швеции, Дании, а также и в Норвегии (норвежская корона достигла северной оконечности Скандинавского полуострова много позднее X в.) словом варангр и, оставив это название трансформироваться в русское варяг, понесли варангр далее в Византию, а уже из Византии – ив скандинавское общество. Но на обратном пути, где-то по дороге из Византии в Скандинавию древнескандинавская форма снова трансформировалась и превратилась в вэринг, поскольку «…архаичный и малоупотребительный суффикс – ang заменяется продуктивным и близким по смыслу суффиксом – ing…». Может кто-нибудь представить все это в реальной жизни? Поэтому нарисованная авторами картина, может, и обходит фонетические сложности, но в категории человеческой жизни она совершенно не укладывается, поэтому ее ценность в качестве исторического доказательства для меня равна нулю. И я остановилась на ней потому, чтобы, во-первых, показать, что за утверждениями норманнистов о скандинавском происхождении варягов не видно никаких доказательств, а во-вторых – подойти к вопросу о том, что утопические концепции существуют в истории за счет сокрытий и подмен из историй других народов.

Знакомство с результатами исследований английского ученого начала прошлого века Т. Шора показало, что с нашествием норманнистских утопий оказались преданными забвению факты европейской континентальной истории. Первая из них – история древнего народа варинов с Южной Балтии. Приведу несколько фрагментов из книги Т. Шора «Origin of the Anglo-Saxon race – a study of the settlement of England and the tribal origin of the old English people» / «Происхождение англосаксонского народа» (я познакомилась с ней благодаря упоминанию ее А.Г. Кузьминым). Т. Шор был далек от дискуссий норманнистов и антинорманнистов – его просто интересовала история всех народов, которые действовали в начальный период истории Англии, и прежде всего – история англов и саксов. Но в рамках этой истории он рассказывает и о народе варинов, и этот рассказ оказывается потерянным звеном в цепи рассуждений о летописных варягах.

Повествуя о происхождении народа англов (the Angles), Т. Шор пишет, что этот народ был впервые упомянут Тацитом в паре с другим народом – варинами (the Varini). Говоря о варинах, Т. Шор всегда приводит написание этнонима «варины» с вариантом «вэринги» (Varini or Warings), обнаруживая перед нами ту простую истину, что Warings/вэринги совершенно очевидно являются англоязычным вариантом слова Varini. Т. Шор высказывает убеждение, что англы должны

были находиться с вэрингами (the Warings) или варинами (the Varini) Тацита в тесных союзнических отношениях в течение длительных периодов. Он напоминает, что во время Карла Великого (742–814) был известен утвержденный королем кодекс законов под названием «Leges Anglorum et Werinorum» – «Законы Англов и Варинов» (у Т. Шора: «The laws of the Angles and Warings» – «Законы Англов и Вэрингов»). Эти варины, или вэринги (the Warings), жили, согласно Т. Шору, в юго-западной части побережья Балтики, причем с древних времен. Отражение имени варинов Т. Шор видит в названии реки Варины или Варны (Warina, Warna), от чего произошло и название Варнемюнде.

Интересным фактом в связи с историей варинов/вэрингов Т. Шор считает их связь с островом Рюген, который при жизни епископа Оттона Бамбергского (1060–1139) назывался Верания (Verania), а его население известны как вераны (Verani) – злостные язычники. Т. Шор отмечает, что, без сомнения, в этом сообщении речь идет о славянских язычниках и ясно, что вэринги (the Warings) принадлежали к их числу.

Далее Т. Шор рассказывает, что варины/вэринги с ранних времен были одним из торговых народов Балтики и вели торговлю как с Византией, так и в славянских землях, передвигаясь там по рекам на небольших судах. Варины/вэринги (the Warings) с ранних времен были связующим звеном в торговле между балтийскими портами и различными областями (dominions), подчиненными греческим императорам (Greek Emperors). Т. Шору известна связь варинов с древнерусской историей. Он сообщает, что в ранних русских источниках известны как сами варины, так и их страна Варингия (Waringia), и что по их имени названо Варингское море (Waring Sea). Эти древнейшие союзники англов, по словам Т. Шора, оставили глубокий след в истории Восточной Европы. Варины оказали огромное влияние на историю древних славян (old Slavs), или историю той страны, которая сейчас является Россией. Варины имели свои поселения среди славян, вели торговлю с Византией. Киевский монах Нестор, писавший в одиннадцатом столетии, упоминал Новгород как город варинов/варангов (Varangian city) – свидетельство того, что в этой части Руси была большая колония варинов/варангов (settlement of Varangians).

Т. Шор говорит, что варины были известны в Византии, поскольку из них был образован отряд телохранителей византийских императоров (Varangian body-guard). Их имя стало в Константинополе эталоном воина, и в XI–XII столетиях большей частью из этого народа набиралась византийская императорская гвардия варангов (Varangian guard). В этот же корпус входили и лица староанглийского корня (Old English), что, по мнению Т. Шора, было естественным результатом древности связей между этими двумя народами. Т. Шор обнаружил, что имя варинов/вэрингов осталось в рунических памятниках Норвегии и отразилось, например, в записи, найденной в южной Норвегии, в Хардангере: «Læma (or Læda) Wæringжa» в память того, кто носил имя Вэринга. Я привожу эту запись как она дана Т. Шором. Запись эта свидетельствует о том, что миграции варинов/вэрингов шли и на север, в Норвегию.

Согласно Т. Шору, англы и варины выступали в тесном союзе и при завоевании и заселении Англии. Следы варинов/вэрингов, так же как и на южнобалтийском побережье, прослеживаются в топонимии Англии. Так, Weringehorda и Wereingeurda в Девоншире остались, по мнению Т. Шора, от варинов/вэрингов. Т. Шор подчеркивает при этом, что англы и варины принадлежали к разным языковым семьям, говоря, что варины/вэринги не принадлежали к «тевтонской» расе, и добавляет, что в некоторых источниках они названы как варны (Wærn, Wernas). Т. Шор не использует понятие индоевропейского субстрата, применяемого в современной науке, поэтому и затрудняется определить происхождение варинов, указывая только, что они были не «тевтонского» происхождения.

Конец ознакомительного фрагмента.