Глава 9
– Ох, ой, – хрипловатый женский голос стих. И спустя минуту. – Ох, мамочка…
Было темно так, что не увидишь ладонь, поднесенную к лицу. Джейн Майси лежала то ли на топчане, сбитом из досок, то ли на койке, где вместо матраса деревянный настил. Поверх настила постелили зимнее пальто с каракулевым воротником, изъеденным молью. Вместо подушки скатанная брезентовая роба, провонявшая соляркой. На запястье левой руки не было часов, а на шее золотой цепочки с медальоном в форме сердечка. Медальон открывался, внутри была фотография шестилетней дочери Кристины.
– О, господи, – сказала из темноты женщина.
И надолго замолчала. Но совсем звуки не исчезли. Капля воды ударилась о жестяной рукомойник. Снова тяжело вздохнула женщина. И опять тишина.
Джейн помнила все обстоятельства своего похищения, помнила машину, в которую ее пересадили. Рядом еще стояли зловонные помойные баки, над которыми висела желтая луна. Она помнила, как женщину, занимавшую переднее сидение, на ходу вытолкнули из машины. И еще появлялись короткие отрывочные воспоминания: иголка шприца входит в предплечье. Джейн вздрагивает от боли.
Неожиданно раздался звонок, громкий дребезжащий. Вспыхнула лампа над дверью.
– Проснулась? – спросила женщина. – И я тоже. Эх, снился мне… Сын снился. Кипятку хочешь?
Джейн села на своем топчане, огляделась по сторонам. В дальнем темном углу кособокий стол. На нем электрическая плитка, алюминиевый чайник с помятыми боками. Еще банка горчицы и полбуханки хлеба. Окон в помещении нет, стены сырые, на потолке проступили ржавые разводы от протечек и пятна плесени. В углу у двери за дощатой перегородкой унитаз, рядом железная раковина. На полу корыто, в таких когда-то давно купали младенцев. В другом углу ящик, забитый газетами, которые, видимо, использовали вместо туалетной бумаги. У наглухо закрытой железной двери, старая вешалка. На ней болтаются нищенские лохмотья: вытертая кроличья шапка с дырой на макушке, рабочий халат, припорошенный угольной пылью и телогрейка.
Джейн перевела взгляд на соседку по комнате. Сколько же ей лет? Сразу не скажешь. Не меньше двадцати, но не больше восьмидесяти. Где-то в этих пределах. Лицо серое, отечное. Каштановые с проседью волосы коротко подстрижены. Роста женщина невысокого, плечи широкие, жилистые сильные руки. Под глазом овал синяка. Вместо ночной рубашки – майка без рукавов и короткие мужские подштанники, подпоясанные веревкой. Икры ног покрыты синюшными волдырями. Хозяйка комнаты перехватила взгляд Джейн. Наклонившись, погладила ногу ладонью и надавила пальцем на волдырь с такой силой, что он побелел.
– Это все от угольной пыли, – сказала она. – Въедается в кожу. Недавно на руках волдыри стали появляться. Меня вообще-то Викой зовут. Полное имя Виктория. Ну, тут меня Королевой Викторией называют. Говорят, очень похожа. Прямо одно лицо. Ну, я не возражаю против королевы. Как думаешь, похожа?
Женщина повертела головой и горько вздохнула.
– Только короны не выдают.
Она сунула ноги в валенки с обрезанными голенищами, надела рабочий халат. Присев к столу, сыпанула в железную кружку щепоть заварки, налила кипятка. Достала откуда-то из подштанников перочинный нож с длинным широким лезвием. Намазав горчицей кусок хлеба, стала его жевать.
– Чего смотришь? – Виктория поманила Джейн пальцем. – Садись, поговорим. У меня смена в кочегарке только через час начинается. Вернусь поздно. И сразу спать.
Джейн подсела к столу, плеснула кипятка во вторую кружку, твердо решив выудить хоть какую-то информацию из этой странной женщины. Задавать много наводящих вопросов не потребовалось. Виктория охотно рассказала, что знала. Сюда она попала случайно. Единственный сын, работал заместителем управляющего небольшого коммерческого банка. То ли ее Юра подписал платежный документ, который не имел права подписывать. То ли подписал правильный документ, но деньги ушли не туда, куда их направили. И потерялись. То ли деньги были не простые, а бандитские.
Всех подробностей Виктория не знает. Но однажды к ним домой пришли серьезные парни, приставили к голове сына пистолет и велели написать несколько документов. Дарственную на квартиру, на загородный дом, на две новые машины. Они забрали деньги сына и его документы. А Юру отделали так, что он теперь не может без посторонней помощи подняться со стула. И еще плохо говорит. Из близких родственников помнит имя тетки и матери. Серьезные мальчики сказали Виктории, что деньги, ценности и недвижимость, изъятые у Юры, не покроют всех убытков, которые они понесли. Виктории придется отработать оставшийся долг за сына, поскольку он теперь к физической деятельности непригоден.
Викторию отвезли сюда, выдали рабочую одежду и объяснили, что ее задача двенадцать часов в день проводить в бойлерной, кидать в печку уголек, чтобы вода всегда была горячей. Надо следить за температурой котла и выполнять еще кое-какую работенку.
Наверху баня для больших людей. Говорят, сюда париться даже министр иностранных дел приходил. Викторию сразу предупредили: будут жалобы от клиентов, что вода негорячая, пусть обижается только на себя. Наказание за провинность будет жестокое, но справедливое. Поэтому она старается изо всех сил. Охранников в бойлерной нет, но надо помнить, что за тобой приглядывают. Категорически запрещено выходить в коридор, подниматься вверх по железной лестнице и спать. За это лишают еды и курева. И еще могут… Викторию сжала пальцы в кулак, поднесла этот кулак к носу Джейн и спросила, чем пахнет. Пахло угольной пылью и горчицей.
– Неправильно, – помотала головой Виктория. – Пахнет могилой.
Сколько времени она здесь кидает уголь, сама точно не помнит. Отмечала смены черточками на тетрадном листе. Но тот лист давно куда-то пропал. Начинала снова отмечать, да опять листок потеряла. Когда ее засунули сюда, была ранняя весна. И сейчас, говорят, тоже весна. Только вот какая она по счету?
Королева Виктория доела кусок хлеба, и спросила, за какие провинности тут оказалась Джейн. Выслушав ее историю, закурила папироску, долго о чем-то думала и сделала свой вывод.
– Я так смекаю: пришла моя очередь на волю выходить. А ты уголек кидать станешь. Честно: давно я смены жду. Спина не гнется, ноги ломит. Да… Теперь, может, выпустят. Может, я свое уже отмантулила. Ясно: надолго Виктории не хватит. Вот они тебя и похитили.
– Глупости. Людей не похищают, чтобы поставить у топки.
– Эх, мало ты еще живешь на свете, чтобы рассуждать. Лучше привыкай понемногу. Это только сначала трудно. Первые пару месяцев. А потом легче станет. Пожрать, ну, вроде как обед, приносят прямо в кочегарку. И после смены чего-нибудь дают. Чего у них наверху остается из жратвы. Папиросы – в день пачка. Чаю немного. Случается, стакан водки набулькают.
– А меня когда…
– Привезли? – Виктория погасила окурок.
Оказалось, Джейн попала в подвал сутки назад, как раз перед прошлой сменой в котельной. Ее внесли на руках двое парней. Расстелили пальто, положили на топчан и смотались. Королева Виктория попыталась разбудить новую соседку, но та спала как мертвая.
– Жить можно и тут, – повторила Виктория. – Если бы не эта проклятая угольная пыль. Даже плюнуть нормально не могу. Слюна пополам с копотью и сажей. А у тебе красивые волосы. Можно я потрогаю?
Джейн кивнула. Виктория погладила ее по голове, помяла пальцами локон волос. Тут щелкнул замок железной двери, лязгнул засов. Вскочив с табурета, Королева Виктория набросила на плечи телогрейку, сунула в карман пачку папирос и вышла в коридор. Джейн долго смотрела на свое отражение в осколке зеркала, приклеенного к стене. Выглядит она немногим лучше Виктории. Похожа на бродяжку с вокзала, у которой нет ни жилья, ни документов. Даже имени нет.
Джейн вернулась на свой топчан. Голова кружилась от слабости. Поправив старое пальто, она легла на бок и подумала о превратностях судьбы. Может статься, в ближайшие месяцы, а то и годы, ей суждено за кусок хлеба работать истопником в мужской бане. Жить в этом клоповнике, мыться в ржавом корыте и дожидаться то ли смерти, то ли чего похуже.
К пяти часам вечера Девяткин, расположившись в рабочем кресле, рассматривал гордый профиль Павла Моисеевича Шумского. Презрительно выпятив нижнюю губу, профессор наблюдал, как по подоконнику, медленно перебирая лапками, ходит жирный голубь. Вопрос Девяткина вернул свидетеля на грешную землю.
– Ну, вспомнили что-нибудь?
– Вынужден вас разочаровать. Забыл даже то, что помнил вчера.
Он посетовал на годы, которые берут свое. На память, которая слабеет. Да и зрение тоже не улучшается. В ответ Девяткин в деликатной форме рассказал полузабытую историю, случившуюся полтора года назад как раз на историческом факультете вуза, где трудится уважаемый профессор.
Дело простое, едва ли не в каждом учебном заведении случается нечто подобное. Жила-была студентка, назовем ее Валей. В один прекрасный день она принесла своему преподавателю, с которым состояла в интимных отношениях, радостное известие о беременности. Девяткин из этических соображений не станет называть имени и фамилии того преподавателя. Ограничиться интимным прозвищем, которое дала своему кумиру студентка: Пусик. Так вот, Пусик почему-то не обрадовался, напротив, очень огорчился по этому поводу. Сказал, что возьмет все расходы на себя, но беременность надо прервать.
Но в душе женщины уже бушевали материнские чувства. Словом, состоялась ссора, с истерикой, взаимными упреками. Пусик говорил, что он уважаемый человек, профессор вуза, известного на весь мир. У него одних научных работ более пятисот. К тому же есть законная супруга, двое детей. И даже внуки. А злопыхатели и завистники только и ждут удобного момента, чтобы сковырнут Пусика с насиженного места на кафедре. Но Валя не хотела слышать про аборт.
Выждав неделю, Пусик зашел с другой стороны. Он сказал, что Валя рождена, чтобы стать великим ученым. Сейчас она готовит диплом, после его защиты есть возможность остаться в институте, на профильной кафедре. И под чутким руководством Пусика писать диссертацию. А дальше перед бывшей провинциалкой откроется дорога счастья и успехов… Пусик не успел развить мысль, женщина ушла, хлопнув дверью.
Последний разговор состоялся спустя пару недель. Пусик решительно заявил, что запросто сможет завалить любую дипломную работу, самую крепкую, самую талантливую. Женщина опять послала его подальше и ушла. Когда провалилась на защите, поплакала и уехала в поселок, где живут родственники. Бедняжка одна воспитывает ребенка и старается забыть подлеца профессора.
– С каких это пор полиция интересуется личными делами граждан? – Шумский хмыкнул. – Я бы даже сказал интимными подробностями чужой жизни…
– Вопрос это не личный, гражданин любовник. Поскольку он не одного тебя касается. Скоро я получу письменное заявление пострадавшей Валентины Петровой. И у тебя начнутся такие неприятности, что…
– Слушайте, неужели вы на это способны? – побледнев, спросил Шумский.
– Я на многое способен, – кивнул Девяткин. – Хочешь убедиться?
Через минуту профессор дал задний ход. Мол, что отказывался сотрудничать со следствием, потому что бандиты и убийцы видели Шумского и наверняка его запомнили. А найти профессора проще простого – на кожаной папке, что он держал в руках, хорошо заметный золотой логотип вуза, где Шумский преподает уже двадцать лет. Его могут грохнуть за одно случайно вырвавшееся слово, за один намек… Пристрелят. Или прирежут.
– Не обольщайся на свой счет, – махнул рукой Девяткин. – Если тебя кто и прирежет – это твоя жена. Мотив убийства – ревность к студенткам.
Вскоре Шумский оказался в хорошо освещенной комнате, где вместе с художником и экспертом-криминалистом принялся за составление портрета предполагаемых преступников. А Девяткин уже в двадцатый раз набрал номер телефона третьего свидетеля происшествия: бывшего полицейского Константина Зобова. Но не услышал ничего кроме длинных гудков.