Княжеская экспозиция
Здание гостиницы «Княжий двор» (Волхонка, 14) построено в 1892 году по проекту архитектора В. Загорского.
В гостинице «Княжий двор» в разное время останавливались Илья Репин, Василий Суриков, Максим Горький и Иван Бунин.
Поэт Максимилиан Волошин брал тут интервью у Сурикова. «2 января 1913. Сегодня началась работа с Суриковым. Номер в «Княжьем дворе», жарко натопленный. Он сам среднего роста. Густые волоса с русой проседью подстрижены в скобку. Жесткие, коротко и слабо вьющиеся в бороде и усах. Вид моложавый. Ему нельзя дать 65 лет. В наружности что-то простое, народное. Но не крестьянское. Закалка более крепкая и скован он круче, чем Григорий Петров, например, несмотря на волчьи брови того и легкие глаза этого… Я прошу его показать мне руку. Рука у него маленькая, тонкая, не худая, с очень красивыми пальцами, сужающимися к концам, но не острыми. Линии четкие, глубокие, цельные. Линия головы четкая и короткая. Меркуриальная глубока и удвоена и на продолжении головной образует звезду, одним из лучей которой является уклонение Аполлона в сторону Луны.
Кроме того, рука Сурикова выражает редкую непосредственность. Холм Венеры только у самой линии жизни прегражден несколькими отрывочными линиями, указывающими лишь на внешнее случайное замыканье перед людьми. Линия сердца главным руслом недалеко огибает Сатурна, но боковой и очень четкой линией узорно проходит через весь холм Юпитера и направляется к самому центру пальца, знаменуя сердце благосклонное и благородное».
Максимилиан Волошин увлекался хиромантией и оккультизмом.
А внучка художника Сурикова именно об этом отеле писала: «Внутри было мрачно, тихо, холодно. Широкие длинные коридоры… были всегда безлюдны, казалось, здесь никто не живет. А жили там в высоких и больших комнатах подолгу – годами. Среди жильцов было много знаменитостей: композитор Гречанинов, скульптор Опекушин, профессор Северцев. Был даже особый корпус, где останавливались проездом исключительно художники. Там, бывало, постоянно жил Репин».
Здесь, кстати, она позировала деду для картины «Посещение царевной женского монастыря»: «Он надевал на меня царевнин наряд, взятый напрокат в костюмерной Большого театра, – бармы, оплечье и кокошник. Я стояла, переступая с ноги на ногу, и терпеливо позировала. Бармы и кокошник были тяжелы, платье мне было велико, рукава волочились по полу».
Юный Илья Эренбург вселился сюда, когда его отец был снят с должности управляющего Хамовническим пивоваренным заводом. Квартира была больше не по средствам, пришлось перебираться в гостиничный номер.
Впрочем, Эренбург об этом не жалел, говорил, что хоть комната и была маленькой, а гостиничная жизнь ему нравилась – она дарила чувство свободы. Отец уходил с утра искать работу, а Илья после уроков водил к себе товарищей, коих убеждал, что живет здесь совершенно самостоятельно.
Однако же интересно будет узнать, в честь чего гостиница так названа. Дело в том, что еще в восемнадцатом столетии здесь располагалась громадная усадьба, принадлежащая князьям Голицыным. Ее главное здание можно увидеть из Малого Знаменского переулка.
* * *
Главное здание голицынской усадьбы было построено в 1761 году известным архитектором Саввой Чевакинским – мэтром, прославившим себя такими знаменитыми постройками, как Николаевский морской собор и Шереметевский дворец (они, ясное дело, возводились не в Москве, а в стольном граде Петербурге).
Спустя тринадцать лет после постройки, все пришлось снова переделывать – Великая Екатерина решила сделать тут царскую резиденцию. Владельцы чести были только рады, и в скором времени здесь выстроили большой дворец из дерева – с коридорами, покоями, двухсветным тронным залом и прочими, необходимыми для царской жизни, атрибутами.
Разумеется, это стало событием. Господин Корберон, дипломат из Парижа, писал: «Нынешний дворец недавно устроен; это весьма искусное соединение деревянных и каменных домов, принадлежащих частным лицам; наружный вход украшен колоннами; за прихожей очень большая зала, за которою другая, тоже большая, в которой императрица принимает иностранных министров. Дальше следует еще более просторная зала, она тянется в длину всей постройки и состоит из двух комнат, разделенных посередине колоннами; в первой императрица играет, а вторая служит для танцев».
Увы, сама Екатерина проявляла недовольство. При этом претензии были довольно серьезными – сложная, нерациональная планировка (императрица иной раз подолгу бродила бесчисленными коридорами, отыскивая свою спальню или же кабинет). Кроме того, рядом находились царские конюшни (пусть и царские, но воздуха они не озонировали). Да и холодно было во дворце.
Холод, кстати, чуть не послужил причиной гибели двух секретарей Екатерины – Григория Теплова и Сергея Кузьмина. Видя, как они озябли, императрица отдала распоряжение – сварить секретарям кофе по своему рецепту. В результате несчастные чуть не скончались от сердечного приступа: кофе был до невозможного крепок, а то, что его нужно разбавлять в больших количествах свежими сливками, никто не догадался.
В скором времени екатерининская резиденция была разобрана. Британский гость Уильям Кокс писал об этом: «здание, сооруженное с быстротой молнии, оказалось столь красиво и удобно, что материал, из которого оно сооружено, был употреблен впоследствии на постройку императорского загородного дворца, стоящего на небольшой возвышенности в окрестностях города».
* * *
Впрочем, и дальнейшая история голицынских владений была довольно любопытной. В начале прошлого столетия тут, в домовой церкви, решил венчаться Пушкин. Но митрополиту это почему-то не понравилось, и он велел венчаться в недостроенной в то время церкви Большое Вознесение.
Домом в те времена владел Сергей Михайлович Голицын. Его послужной список впечатляет. Князь – вице-президент Московского попечительного комитета о тюрьмах, председатель Московского опекунского совета, попечитель Московского учебного округа, вице-президент Комиссии для сооружения в Москве храма во имя Христа Спасителя, главный директор Павловской больницы, председатель московского отделения Главного совета женских учебных заведений, действительный тайный советник, кавалер множества орденов.
Только вот личная жизнь Голицына не задалась. В молодости Сергей Михайлович женился на Авдотье Ивановне Измайловой. Причиной брака было самовольство Павла I – император, только-только заступивший на престол, решил содействовать крепости русского дворянства и породнил два весьма знатных на то время рода. Его не остановило, что молодожены питали друг к другу одно только чувство, а именно – равнодушие.
В одном доме молодые провели один лишь месяц – больше не выдержали и разъехались. У них не совпадало абсолютно все – черты характера, привычки, взгляды, даже режим дня. Сергей Михайлович, усердно делающий государственную и вполне серьезную карьеру, вставал рано, образ жизни вел трезвый и сдержанный и рано же ложился спать. А для его супруги вечером лишь начиналось все самое интересное – карнавалы, балы, маскарады.
Авдотья Ивановна, кстати сказать, проявила себя как порядочная и при этом здравомыслящая женщина. Прекрасно сознавая всю бессмысленность этого брака и, кроме того, увлекшись менее серьезным и занудным князем Михаилом Долгоруким, она предложила своему супругу дать развод. Но он перепугался – вдруг подобное пятно на биографии замедлит или как-нибудь иначе повредит его карьере – и отказал. Авдотья зажила соломенной вдовой.
Правда, она при этом не скучала, а вела тот образ жизни, который ей был близок с юных лет. Масла в огонь подлила какая-то цыганка – она нагадала Авдотье Ивановне, что та скончается ночью, во сне.
Глупость, конечно, несусветная – ведь большинство людей именно так и умирает. Однако ж вдова охотно уцепилась за такое предсказание – с этого момента она «на законном основании» спала днем, а потом пировала всю ночь напролет. За что и получила достаточно звучное прозвище в свете – «принцесса Ноктюрн» или, по-русски, «ночная княгиня».
А со временем и сам Сергей Михайлович влюбился в черноокую красавицу и интеллектуалку Александру Россет.
Не открывая имени предмета своей страсти, Сергей Михайлович явился к «суженой» и стал просить развод. Но получил то, что дал сам в свое время – отказ.
Сергей Михайлович был человек иного склада. Для него жить во грехе, да при живой супруге, было делом немыслимым. Плюс, опять же, карьера – как можно ставить под удар то, что с самого юношества составляло для Голицына стиль жизни? И он принялся срываться на просителях и подчиненных. Его бессмысленная и непримиримая жестокость прославилась на всю страну.
Существует множество свидетельств истинно нечеловеческого поведения хозяина. Так, литератор Михаил Погодин писал в своем дневнике: «Невежа и думает исправлять просвещение. Больно смотреть».
Александр Герцен был особенно язвителен: «Голицын… удивительный человек; он долго не мог привыкнуть к тому беспорядку, что когда профессор болен, то и лекции нет, он думал, что следующий по очереди должен был его заменять, так что отцу Терновскому пришлось бы иной раз читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру толковать бессеменное зачатие».
Правда, у Александра Ивановича были к Голицыну личные счеты – в 1834 году он возглавлял следственную комиссию по делу Огарева, Герцена и других молодых «якобинцев».
Оно называлось непросто: «Дело о лицах, певших пасквильные песни». И приговор Голицын вынес строгий, потому как вольнодумства не терпел. Ссылка под надзор начальства в дальние губернии.
Один из обвиняемых просил отсрочки, мотивируя тем, что его жена беременна.
– В этом я не виноват, – сухо сказал Сергей Михайлович.
«Этот юродивый вельможа, аристократ, да притом с славой доброго человека… не постыдился этой подлой шутки», – возмущался Герцен.
Он, конечно, не задумался о том, как тяжело было услышать о чужой беременной жене вельможе, обреченному на одиночество.
* * *
Иные достопримечательности города Москвы бессмертны. Казалось бы, какой-нибудь из славных городских объектов гибнет, и при этом навсегда. Рана затягивается, на его месте возникает что-то новое и, в свою очередь, становится привычным. Однако старое не умерло, оно сидит и ждет своего часа где-то под асфальтом. А в удачный момент возрождается. И в основном без излишнего пафоса (как, например, возрождались храм Христа Спасителя и Воскресенские ворота с Иверской часовней), а тихонечко, исподволь, чтобы никто о том не догадался.
Был, например, в далекой древности между Тверской и Большой Дмитровкой маленький переулок. Располагался он чуть выше, чем Столешников, между нынешним сквером с памятником Долгорукому и книжным магазином, носил гордое название Квасной (там квасили и продавали этот незатейливый напиток). Со временем переулок сплошь застроили какими-то малюсенькими, неказистыми домами. А в середине двадцатого века его вновь прорубили. Правда, название ему никакое не дали, а квасом там и не пахнет. Однако развивается Москва стремительно, непредсказуемо. Кто знает, что будет завтра?
Нечто подобное случилось и с музеем личных коллекций на Волхонке, который в 1988 году открылся в доме 14. Здесь в середине восемнадцатого века находился музей приблизительно того же профиля. И представлял он из себя одну лишь личную коллекцию, зато роскошную. Древняя итальянская бронза, античная скульптура, картины Караваджо, Веронезе и Корреджо, предметы японской и китайской роскоши – чего здесь только не было.
Собрал ее Михаил Александрович Голицын – племянник бездетного Сергея Михайловича – будучи российским дипломатом, и притом не бедным человеком, он имел возможность скупать всевозможные шедевры в разных европейских странах.
Однако же Голицыну хотелось большего. Один из современников писал: «Враг всякого узкого самодовольства, он, перед кончиной своей, возымел мысль: собранные им сокровища, служащие образованию ума и изящного вкуса, предоставить в общее пользование своим соотечественникам. Он завещал своему наследнику учредить в родном его городе Москве Публичный Музей».
Наследник не посмел ослушаться, и в январе 1865 года музей был открыт. Каждый желающий мог приходить сюда по понедельникам, средам и пятницам и с двенадцати до четырех часов дня наслаждаться шедеврами. В первом зале были выставлены и, конечно, вывешены итальянцы (скульптура, живопись, античная бронза). Во втором – французы. Далее – немцы, голландцы, фламандцы. И под конец – всевозможные ценные бытовые предметы – вазы, часы, гобелены. Эта и прочая утварь была свезена отовсюду – от Португалии и до Японии.
Открыт был доступ и в библиотеку, делающую упор на всевозможные типографические редкости (например, издания самого Иоганна Гуттенберга, первого книгопечатника Европы, не говоря уж о продукции родного нашего Ивана Федорова). Один из современников, В. А. Муханов, вспоминал: «У князя были благородные вкусы, он любил картины, статуи, старинную мебель, но особенною страстью была у него любовь к книгам. Когда библиоман наш приобретал какую-нибудь маленькую книжку, с виду незначительную, но в его глазах ценную, он становился вполне счастлив и даже плакал от радости. Книжку эту (последнее приобретение) клал он себе в карман, от времени до времени вынимал ее оттуда, рассматривал с какою-то нежностью и вскоре прятал от тех, кто не в состоянии был оценить это сокровище».
Один из участников создания музея, К. М. Гинцберг, оценивал голицынское собрание книг весьма высоко: «Библиотека князя Голицына вполне заслуживает название классической… Она содержит в себе превосходное собрание сочинений из области богословия, юриспруденции, положительных наук и изящных искусств, истории и географии, преимущественно же сочинения классической литературы Греции, Рима, Франции, равно как и лучших классиков Англии и Италии, в отличных и редких изданиях… Но что делает эту библиотеку одним из украшений Москвы, – это драгоценное собрание типографических редкостей».
Словом, коллекция Голицына и вправду принесла немало пользы любопытствующим москвичам.
Однако же наследник, хотя и по молодости не посмел ослушаться последней воли своего отца, однако слишком увлечен музеем не был (им, кстати, занимался личный врач Голицыных Карл Гинцбург). И, когда у Голицына-младшего возникли серьезные финансовые затруднения, он коллекцию папаши просто продал (покупателем выступил Императорский Эрмитаж).
* * *
В те времена в усадьбе уже проживали квартиранты – что поделать, деньги-то нужны. В частности, Александр Островский вспоминал, что смотритель дома прежде чем сдать квартиру, всерьез говорил о необходимости сбора справок о нравственных качествах будущего жильца. «Можно сообщить ему некоторые из моих достоинств, не крупных (чтоб не поразить), например, что я не пьяница, не буян, не заведу азартной игры или танцкласса в квартире и прочее в этом роде».
Ирония иронией, однако же Островскому с квартирой повезло. Родной брат поздравлял его: «Милый Саша, надо иметь особенное счастье, чтобы за тысячу рублей нанять такую квартиру: она, по крайней мере, полторы (если не все две) стоит. Квартира удовлетворяет самым изысканным требованиям и для вас более удобно, чем я предполагал, не видя ее».
«Милый Саша», разумеется, не возражал. Тем более, он еще раньше пошучивал на эту тему. Когда друзья ему советовали побыстрее продать свой сырой, холодный, полуразвалившийся дом рядом с Яузой и снять нормальную, комфортную квартиру, он, по обыкновению, отвечал: «Нет, я привык. Где найду я такие удобства? Никуда я не перееду, разве мне предложат жить в кабинете князя Сергея Михайловича Голицына».
В точности так оно и вышло. В состав квартиры, нанятой Островским, княжеский кабинет входил. И именно в нем написал он «Таланты и поклонники» и «Бесприданницу».
Островский прожил здесь десять лет, после чего получил назначение начальником репертуарной части московских императорских театров. К этой должности прилагалась квартира – тратиться на наемное жилище больше не имело смысла.
Больно было выезжать отсюда – так драматург и его близкие сроднились с бывшим обиталищем князя Голицына. Даже секретарь Островского, господин Кропачев, зайдя сюда в день переезда, огорчился: «Я с подавляющим беспокойством посмотрел на ее пустынные покои: площади полов будто расширились, а стены отодвинулись. В обширных комнатах отдавало невнятным эхом от где-то разговаривавших сливавшихся мужских и женских голосов. Пути тоже как бы расширились, и я знакомою мне дорожкой и в последний раз пробрался в пустой, когда-то уютный кабинет. Жутко мне стало при входе в него. Куда исчезла украшавшая его роскошная библиотека русских и иностранных, преимущественно драматических, писателей? Куда скрылись портреты и карточки разных литературных знаменитостей и артистов, да и вообще вся роскошная обстановка его? Остались одни голые стены, отталкивающая глубь и безотрадный простор… Чем-то зловещим пахнуло на меня… И я на мгновение обомлел».
Сам же Александр Николаевич сидел в том кабинете до последнего:
« – Ах, amicus!
А вот и он, мой дорогой принципал! Это он окликнул меня. Я тотчас же очнулся.
Он сидел на прежнем месте за своим обнаженным дочиста рабочим столом, молчаливым свидетелем его дум, еще неубранным, вероятно потому, что жаль было расстаться с ним до самой последней минуты своего выхода из брошенного кабинета».
Увы, переезд не пошел Островскому на пользу. Спустя несколько месяцев писатель умер.
* * *
В то же время в доме проживало еще несколько знаменитостей. Например, профессор зоологии С. Усов. Один из современников писал, что «в его кабинете можно было встретить художников, ученых, историков, археологов, людей разных возрастов и разных научных направлений».
Там же квартировал юрист, историк и философ Б. Чичерин. Личность легендарная и противоречивая, запечатленная Герценом в «Былом и думах»: «Мы его ждали с нетерпением; некогда один из любимых учеников Грановского, друг Корша и Кетчера, он для нас представлял близкого человека. Слышали мы о его жесткости, о консерваторских веллеитетах, о безмерном самолюбии и доктринаризме, но он еще был молод… Много угловатого обтачивается течением времени.
– Я долго думал, ехать мне к вам или нет. К вам теперь так много ездит русских, что, право, надобно иметь больше храбрости не быть у вас, чем быть… Я же, как вы знаете, вполне уважая вас, далеко не во всем согласен с вами.
Вот с чего начал Чичерин.
Он подходил не просто, не юно, у него были камни за пазухой; свет его глаз был холоден, в тембре голоса был вызов и страшная, отталкивающая самоуверенность. С первых слов я почуял, что это не противник, а враг, но подавил физиологический сторожевой окрик, – и мы разговорились».
К Чичерину запросто заезжал Дмитрий Менделеев – Чичерин всерьез увлекался химией.
Здесь же проживал славянофил Иван Сергеевич Аксаков. Он тоже был хозяином радушным. Один его знакомый, А. Молчанов, вспоминал: «Сразу, еще в передней, увидев фигуру И.С., начинаешь, бывало, чувствовать себя светло, свободно и приятно. Так же светло, тепло и свободно чувствовалось в самой гостиной, где собиралось много хороших и интересных гостей».
А с 1894 по 1898 год тут располагалась Московская консерватория. «Консерватория тогда временно находилась в здании против храма Христа Спасителя, и мои первые воспоминания связаны с этим живописным местом, откуда был виден и Кремль, и Москва-река, – писал композитор Р. Глиэр. – Много маленьких переулочков было расположено вокруг тогдашней консерватории, и ученики ее селились поближе, чтобы не терять времени на ходьбу. Здесь, на Волхонке я держал вступительный экзамен».
Очевидно, не один Островский мечтал жить в голицынском дворце.
* * *
В 1908 году в доме открылась выставка Союза русских художников. Это событие стало сенсацией. Залы, как писала газета «Речь», совершенно были переполнены. Писатели, артисты, музыканты, ученые, меценаты, светские красавицы, завсегдатаи, не то что смотреть, а и повернуться толком невозможно! У картин, которые обозначались как выдающиеся, выстраивались очереди.
Это была крупнейшая из экспозиций, организованных Союзом. А ведь в него входили не последние мастера кисти – Бакст, Бенуа, Добужинский, Коровин, Суриков, Сомов, Малютин и прочая, прочая, прочая.
Затем здесь разместился Народный университет Шанявского (о нем в подробностях написано в книге «Арбат» серии «Прогулки по старой Москве»).
Вскоре университет переместился в новенькое здание на Миусах – здесь же обосновались так называемые Голицынские высшие женские сельскохозяйственные курсы, обучение длилось целых четыре года. Почти как в университете.
* * *
Кстати, во времена Екатерины Голицынский дворец был, так сказать, единым комплексом с соседним зданием – дворцом Лопухиных. Еще когда шло строительство дворца для матушки Екатерины, его соединили с лопухинским специальным переходом – поскольку там жила мать знаменитого князя Потемкина, фактически, мужа царицы.
Занятно, что до этого дворянская усадьба использовалась как фабричный цех – после того, как Лопухин попал в опалу, его жилище было конфисковано властями и сдано в аренду фабриканту-иностранцу, господину Тамесу. Который, собственно, и развернул тут производство полотна. Один из современников писал, что он «никак не ожидал, чтобы хозяин фабрики мог устроить здесь такое заведение и привести его в столь цветущее состояние. Оно имеет 150 ткацких станков, за которыми работают почти исключительно одни русские и производят все, чего только можно требовать от полотняной фабрики».
* * *
Следующая усадьба неприглядна и мрачна. Она тоже была собственностью Голицыных, однако в 1790 году усадьбу приобрело семейство Вяземских. Их сын, Петр Андреевич (кстати, друг Пушкина), писал: «Родительский дом не отличался ни внешней пышностью, ни лакомыми пиршествами… князь Лобанов говорил мне долго по кончине отца моего: „…Уж, конечно, не роскошью зазывал он всю Москву, должно признаться, что кормил он нас за ужином довольно плохо, а когда хотел похвастаться искусством повара своего, то бывало еще хуже“».
Скорее всего, гостей привлекал Николай Карамзин, который в самом начале прошлого столетия женился на сестре Петра Андреевича. Об этой девушке остались следующие воспоминания: «Она была бела, холодна, прекрасна, как статуя древности. Душевный жар, скрытый под этой мраморной оболочкой, мог узнать я только позже». Правда, эти мемуары оставил вовсе не Карамзин, а Вигель.
Зато, когда подрос Петр Андреевич, он сам сделался главной достопримечательностью дома. Этот оригинал оставил свой автопортрет: «У меня маленькие и серые глаза, вздернутый нос… Как бы в вознаграждение за маленький размер этих двух частей моего лица мой рот, щеки и уши очень велики. Что касается до остального тела, то я – ни Эзоп, ни Аполлон Бельведерский. У меня чувствительное сердце, и я благодарю за него Всевышнего!.. У меня воображение горячее, быстро воспламеняющееся, восторженное, никогда не остающееся спокойным. Я очень люблю изучение некоторых предметов, в особенности поэзии… Я не глуп, но мой ум очень забавен».
Впрочем, еще забавнее был Пушкин, когда навещал своего друга на Волхонке. Историограф Петр Бартенев доносил: «Княгиня Вяземская говорит, что Пушкин был у них в доме как сын. Иногда, не заставая их дома, он уляжется на большой скамейке перед камином и дожидается их возвращения или возится с молодым князем Павлом. Раз княгиня застала, как они барахтались и плевали друг в друга».
Неудивительно – ведь Александр Сергеевич был моложе друга Вяземского на семь лет.
В скором времени это владение купили господа Тутолмины, затем тут обитали Долгорукие, и к концу прошлого столетия оно, как и не менее достойные соседи, утеряло старое дворянское очарование и стало сдаваться внаем. Правда, и ему везло на съемщиков. Тут, к примеру, проживал Валентин Серов, и дочь его с восторгом вспоминала: «Квартира… была выстроена по старинному образцу, в три этажа. Внизу – парадное и кухня, на втором этаже – комнаты для взрослых, на третьем, в мезонине – комнаты для детей… Окна выходили в огромный долгоруковский сад. В этом саду было много птиц, в особенности ворон, которых папа так любил и которых он мог наблюдать и зарисовывать бесконечное количество раз… Папа стоял у окна и внимательно, я бы сказала – любовно, наблюдал за ними. Работал папа у себя в кабинете. Мастерской у него не было…
Там, где теперь Музей изящных искусств имени Пушкина, находился плац, на котором проезжали верховых лошадей, и мы детьми залезали на деревья и часами наблюдали это зрелище».
Проживал тут и другой художник, Николай Мартынов (у него брали уроки живописи будущие издатели братья Сабашниковы). Впрочем, его квартира была известна не столько творческими встречами, сколько жареными пирожками с гречневой кашей, луком и грибами, которые готовила его супруга.
После революции значимость этого дворца повысилась многократно. Здесь, например, обосновалось УЛИСО – Управление личного состава флота. В УЛИСО служила знаменитая Лариса Рейснер. Тут же она и проживала.
Сохранилось описание обиталища этой писательницы-революционерки, оставленное Львом Никулиным: «Один угол комнаты со стенами чуть не метровой толщины занимала канцелярия флаг-секретаря комфлота, в других углах на столах и диванах лежали трофеи – сигареты, английские консервы, оружие, любительские фронтовые фотографии. На одной был изображен весь обвешанный оружием чернобородый человек в каракулевой папахе – вождь партизан Кучек-хан; помнятся еще фотоснимки, запечатлевшие вооруженные пароходы флотилии – миноносец „Карл Либкнехт“, яхту комфлота „Межень“ с пробоиной от снаряда, отряд моряков в строю, опять моряки в живописных позах, группой у пулемета и даже верхом».
Конец ознакомительного фрагмента.