Глава 7
– Да вы проходите, проходите, не стесняйтесь. Весьма странно вас видеть, но рада. Честно рада!
Племянница покойной Угаровой Веры Степановны – Угарова Генриетта Васильевна – встретила Волкова у дверей подъезда. Она только что вернулась со стадиона, по примеру тетки бегала по утрам.
– Правда, ни черта не помогает сбросить вес, – пожаловалась она, широко перед Волковым распахивая дверь своей квартиры. – Порода! Тетя Вера тоже надрывалась, а толку?
– Ну… Здорова была и крепка, – проговорил Волков, чтобы поддержать разговор.
Переступил пыльный порог и вошел в захламленную прихожую. Узкое длинное пространство было застелено грязным ковром в багрово-синих тонах. На вешалке слева вперемешку висела зимняя и летняя одежда. Грязная обувь справа вдоль стены. На тумбочке под зеркалом слой давней, местами потревоженной пыли, губная помада, съежившиеся тюбики наполовину выдавленного крема, салфетки, какие-то журналы.
– Это не помогло ей умереть в глубокой старости, – возразила племянница.
Сбросила с ног зимние кроссовки, швырнула на вешалку легкую куртку, поочередно подняла вверх руки, понюхала подмышки, поморщилась.
– Я в душ, Александр Иванович, потом поговорим. Ждите в гостиной. Можете телевизор включить. Или… Сварите себе кофе, если желаете.
Волков желал. От телевизора проку мало, шум один. А ему хотелось подумать. Вопросы придумать, с которых он начнет говорить с шумной крупной женщиной, носящей громкое имя – Генриетта.
– Папашка – кудесник, имечком наградил! – хохотнула женщина, усаживаясь в толстом халате за стол перед чашкой кофе, который сварил и ей тоже Волков. – О-очень оригинальный был человек! Его сестрица – Вера Степановна покойная – ему под стать!
– В чем выражалась ее оригинальность? – спросил Волков, обрадовавшись, что с вопросами сама хозяйка ему помогла.
– В умении наживать врагов. – Генриетта Васильевна шумно глотнула, зажмурилась. – Вкусный кофе, сыщик! А вы молодец!
– И много у нее врагов было?
– А вот сколько вокруг нее народу ходило, – крупный палец хозяйки проплыл по воздуху, – столько и врагов. Я не стала говорить об этом следствию. Пришлось бы проверять алиби у всего города! Очень склочная была особа. Единственно, с кем ухитрялась уживаться – это со мной.
– Почему?
– Да потому что я такая же дрянь! – фыркнула Генриетта и громко расхохоталась. – Не понимаю понятия «вежливость», сыщик. Если мне хамят, хамлю в ответ. Если смотрят недобро – смотрю так же. Я и врезать могу, если на меня замахнутся! Муженек мой последний еле успел убраться из этой квартиры.
И она снова долго и громко хохотала. Волков вежливо улыбался, потягивая кофе, который оказался дорогим и великолепно помолотым.
– Так что убить ее мог всякий, – неожиданно оборвала свой смех Генриетта и уставилась на Волкова взглядом, полным тайных посылов. – Вы меня понимаете?
– Да, да, конечно, понимаю, что вы имели в виду.
– Нет, не думаю! – настырно возразила Генриетта, тряхнула мощной рыжей гривой. – Вы о врагах! А я о ее кончине! Она не могла сама! Не могла, и точка! Вы вот дело закрыли, а это убийство! Ее убили, Александр Иванович. Как вы этого не понимаете?!
– Понимаю, поэтому я и здесь, Генриетта Васильевна. – Волков допил кофе, отставил чашку, подпер щеку кулаком, поставив локоток на стол. – Мне надо знать о ней все. Ее врагов в том числе. Особенных врагов! Которые могли, по вашему мнению, ее убить. Кто?! Кто мог быть так изобретателен?! Кто мог так влиять на нее? Она же крепкая была, сильная. Чего испугалась? Почему напилась снотворного под диктовку? И полезла потом в ванну, раздевшись догола.
Угарова уставилась в кофейную чашку и долго молчала. Будто ждала, когда сформируется ответ из кофейной гущи. Затем тяжело вздохнула:
– Я не знаю. Нет никого на моей памяти, с кем бы она собачилась не на жизнь, а на смерть.
– А она ведь где-то работала? Где?
– Ой, да где она только не работала! – махнула сильной рукой племянница покойной и по примеру гостя подперла полную щеку мощным кулаком. – Она больше пары месяцев нигде не задерживалась.
– Ну да… Учитывая характер… – поддакнул Волков.
– Хотя… Хотя, знаете, было одно место, где она проработала почти пять лет, – неожиданно вспомнила женщина. – Школа! Тридцать восьмая школа! Там ее держали. Странно, конечно, но держали. Директриса считала, что с приходом тети Веры дисциплина на переменах в школе улучшилась.
– И кем же она там работала?
– Не поверите, уборщицей! – весело сверкнула темными глазищами Угарова.
– Уборщицей?!
– Да!
– И… Я не понял, каким образом она обеспечивала дисциплину на переменах?!
– У нее надо было спросить. Я не знаю никаких подробностей. Знаю, что директриса сильно сокрушалась, когда тете пришлось уволиться. А причина… – Рыжая грива снова пришла в движение, Угарова мотала головой. – Одному Богу теперь известна!
– Ну, или директрисе тридцать восьмой школы, – проговорил вполголоса Волков и засобирался.
Угарова проводила его в прихожую, села прямо на тумбочку. Прямо халатом, который казался чистым, в толстый слой пыли, прямо на скорчившиеся от использования тюбики крема. Задумавшись, наблюдала за тем, как Волков надевает шарф, потом куртку.
– В школу не ходите, – неожиданно нарушила она тишину, вдоволь насмотревшись на его сборы. – Той тетки там давно нет. И даже не знаю, жива ли она теперь, нет.
– Значит, в отдел народного образования двину. Спасибо за информацию. – Он шутливо козырнул даме. Взялся за дверную ручку.
– И туда не ходите. На Смоленской улице она жила. – Генриетта быстро продиктовала адрес. – Тетя моя с ней время от времени встречалась.
– Они были дружны?
– Не то чтобы очень. Не скажу. – Она скорчила странную физиономию, могущую выражать все, что угодно – от жалости до отвращения. – Знаете, сошлись в одиночестве две старые гадины. Сидят, выпивают, полощут люд. Я ее оттуда пару раз забирала, тетку-то. В День учителя. Надирались они в этот день знатно…
– Бывшей директрисы я по адресу не нашел, товарищ полковник, – докладывал двумя часами позже Волков.
Они сидели с полковником напротив друг друга в креслах за маленьким журнальным столиком. Полковник пожелал неформальной обстановки. И даже вызвался Волкова чаем угостить.
– И где она? Может, тоже, того, а? – Полковник выразительно чиркнул себя ребром ладони по шее.
– Нет. Жива и вполне здорова. Так соседи доложили. На даче она. Работы подготовительные проводит.
– На даче?! В феврале?! И что она там делает?
– Снег в бочки закидывает. Воду им по весне поздно дают. А она цветы рано высаживает. Вот и…
– Понятно. С соседями дружна?
– Не со всеми. Те, что живут напротив, ее не переносят. Такая же точно история и с теми, что живут под ней и над ней. Нашел одну женщину, живет в соседнем подъезде. Тоже, кстати, из бывших педагогов. Вот она более или менее положительно отзывалась о Николаевой. Но все равно была весьма сдержанна.
– Ладно. Вернется Николаева. Никуда она не денется. Не до весны же она станет снег в бочки трамбовать! – фыркнул полковник в чашку с чаем и головой покрутил. – Придумают же! Снег в бочки! Ладно… Давай итог сегодняшнего твоего дня подведем, майор. Что конкретно тебе удалось узнать?
– Погибшая имела весьма неуживчивый нрав, – принялся перечислять майор. – Врагов, по словам племянницы, было много. Желать ее смерти, опять же с ее слов, могли через одного. Всю жизнь работала, не тунеядствовала, но нигде подолгу не задерживалась.
– И тут исключение! – поднял вверх палец полковник, поставил пустую чашку на столик. – Школа номер тридцать восемь! Там она проработала достаточно долго. И даже сошлась с директрисой на короткой ноге. И даже продолжила с ней дружить после увольнения. Чего тогда она уволилась, Волков? Все у нее там шло замечательно, она там даже негласно за дисциплину на переменах отвечала, и вдруг! Вот чудится мне, майор, что-то там кроется в этом увольнении. Какой-то подвох. Доехал бы все же до школы тридцать восемь. Не сегодня, завтра. С утра. Сегодня-то уже поздновато. А вот завтра с утра… Коллектив будет почти в полном составе. Найдешь кого постарше. И спросишь. Не могли они забыть такую эпатажную даму, как недавно преставившаяся Угарова Вера Степановна. К утреннему совещанию можешь не спешить. Твой коллега справится.
И полковник недовольно поморщился. Гришина он недолюбливал.
– Поговоришь, и сразу ко мне. Доложишь. Все, ступай, ступай, майор. Мне еще над бумагами поработать надо.
Гришин, когда Волков зашел в свой кабинет, сосредоточенно изображал занятость. Голова его то опускалась к папке с документами, то поднималась к монитору компьютера. Будто он кому-то очень медленно и методично кивал. Волкову так же медленно кивнул, даже не взглянув в его сторону.
– Все тихо, капитан? – все же спросил Волков.
– В рабочем порядке, – буркнул тот едва слышно, и снова: голова вверх, вниз, вверх, вниз.
Волков налил себе воды из чайника. Встал со стаканом у окна. В кабинете было тихо. Думалось отлично. Молчаливое присутствие Гришина не мешало. Помолчал бы он еще минут двадцать, вообще было бы отлично.
Но Гришин молчать не стал.
– По самоубийце мечешься, Саш? – как бы между прочим обронил тот уже через пару минут в спину Волкову.
– Не понял? О чем ты? – Волков не повернулся.
– Все о том же! – с удовольствием хмыкнул Гришин.
Раздался тихий хруст. Ясно, потягивается. Разминается перед долгим разговором. Волков сморщился. Ах, как не хотелось ему сейчас с ним говорить! Как хотелось тишины! И подумать.
– Тебя полдня не было. Потом сразу к полковнику. Ясно, по спецпоручению куда-то ездил! А разве мы не команда, товарищ майор? Что за тайны от коллег? – заныл Гришин, продолжая с хрустом потягиваться. – Я же понимаю, что дело официально закрыто за отсутствием состава преступления. Отчетность портить нельзя! Но мы-то с вами понимаем, что такая стерва не могла взять и утопиться, наглотавшись снотворного. Кто-то помог ей. Кто-то, кто не оставил ни единого следа. Племянница не могла. Это слон в посудной лавке. Она сюда явилась и едва турникет не снесла своей жопой. Нанимать киллера ей тоже не на что. Не тот достаток. Да и мотива никакого особо не прослеживается. Кому тогда насолила в такой степени покойница? А? Что за тайный враг у нее имелся?
Волков настороженно молчал, делая вид, что тихонько потягивает кипяченую воду из стакана.
Гришин неплохим был сыщиком, спору нет. Человеком был гаденьким. Сыщиком был неплохим.
– А я вот что думаю, товарищ майор, – вдруг понизил голос Гришин до театрального шепота. – А вдруг убийца просто разминался в ее случае?
– В смысле?
Не выдержал, повернулся к нему Волков. Постарался смотреть бесстрастно в прищуренные хитрые глаза Гришина. Он его просто терпеть не мог за этот его прищур.
– Вдруг он тренировался? – предположил как-то очень уж уверенно Гришин.
– Хочешь сказать, что будут еще жертвы?
Ну, это-то они с полковником и без Гришина предположить смогли. Может, этот стервец каким-то образом подслушал их разговор? Или в канцелярии у него кто-то есть из своих? Помнится, когда Волков говорил с полковником, кто-то заходил с бумагами. Мог поймать обрывок разговора, слить информацию Гришину, и тот додумал.
– Я не хочу сказать, товарищ майор!
Гришин ровно сел, перестав тянуться, широко открыл глаза, глянул смело, даже с вызовом. Сейчас что-то скажет, подумал Волков. Что-то он подготовил. Не просто так разговор завел.
– Я не хочу сказать, товарищ майор, – повторил Гришин. – Я в этом уверен!
– Да ну! – насмешливо протянул Волков.
Осторожно поставил стакан на подоконник, желание грохнуть им о стену над головой Гришина было просто невыносимым.
– Откуда такая уверенность, коллега?
– Из сводок происшествий за сегодняшнее утро, товарищ майор.
И противная рожа Гришина расплылась в такой довольной ухмылке, что у Волкова тут же заныло внутри.
Что-то стряслось!
– Давай сюда!
Майор требовательно шевельнул пальцами, выдернул из рук Гришина лист бумаги, заполненный печатным шрифтом наполовину. И, не читая, пошел за свой стол. Лишь там, усевшись, он начал читать.
Так, так, так…
На стройке в соседнем микрорайоне найдено тело бездомного со следами насильственной смерти.
Это не то.
Супружеская пара, напившись, повздорила с соседями. Кто-то кому-то поранил голову пустой бутылкой.
Ерунда, не его тема.
Молодая девушка на остановке подверглась нападению. Хулиганы вырвали сумку и убежали. Были почти сразу задержаны проезжавшими мимо в патрульном автомобиле сотрудниками полиции.
Это тоже мимо.
Так, дальше…
Несчастный случай за городом. Пожилая женщина переходила дорогу и была сбита автомобилем. Умерла, не приходя в сознание. Так, так… Виновный в совершении дорожно-транспортного происшествия скрылся. Установить марку автомобиля и номерные знаки не удалось. Свидетелей не оказалось. Район дачного поселка.
Господи, нет!
– Погибшая под колесами – Николаева Нина Ивановна?! – вслух прочитал Волков и замер, боясь верить.
– Так точно, товарищ майор! – чуть не нараспев произнес Гришин. – Николаева Нина Ивановна шестидесяти восьми лет от роду. Пенсионерка. Заслуженный педагог. Долгие годы директорствовала в школе номер тридцать восемь. Кстати, в той самой, где почти пять лет проработала наша утопленница – Угарова Вера Степановна.
И Гришин, совершенно довольный собой и произведенным эффектом, вытянулся на стуле в линейку, сцепив руки на животе и поигрывая большими пальцами.
– Откуда информация, коллега? – стараясь не выглядеть удивленным, спросил Волков. – Не помню, чтобы я давал тебе задание установить бывшие контакты захлебнувшейся в собственной ванне Угаровой. Так откуда?
– Работаем, товарищ майор, – противно оскалился Гришин. – Я это почти сразу после ее смерти установил.
– Что? Установил что?
Волков тяжело посмотрел на коллегу. Установил и промолчал. Почему? Ох, не сработаются они! Не сработаются.
– Установил, что Угарова в силу своего склочного, мягко говоря, характера нигде больше двух месяцев не проработала. Иногда неделю, иногда две, реже пару месяцев. Но в школе тридцать восемь почти пять лет! И даже была дружна с директором. Странно! Детей, что ли, так любила, задался я вопросом. И решил учебное заведение навестить.
– Навестил?
– А как же!
Гришин напружинился и резко встал, тут же сунул руки в карманы брюк. От его противной расслабленности, отдающей высокомерием и снисходительностью, не осталось и следа. Он сделался предельно сдержан и деловит. И взгляд открытый, и говорит нормально, без подвоха. Таким его Волков еще согласен был терпеть.
– И что в школе?
Майор отложил в сторону листок со сводкой происшествий. Потер виски. Подступала та самая головная боль, которая могла свалить его с ног на пару дней. Не дай бог!
Он ненавидел себя в такие дни за слабость. За то, что приходилось валяться в кровати в полной темноте и тишине. Пить таблетки, послушно подставлять жене руку для инъекций. За то, что детям в такие дни не разрешалось играть и смеяться. И даже временами смотреть телевизор. Потому что им могло стать весело, и они могли рассмеяться. В такие дни его жена Аня была единственным связующим звеном со всем внешним миром. Она тихо входила в комнату, осторожно трогала его лоб губами. Потом кормила, ставила укол, заставляла выпить лекарства. И так же тихо уходила.
Нет, еще она успевала вкратце что-то рассказать. В основном это были хорошие новости. И еще он успевал поймать ее мягкий укоряющий взгляд, означавший, что он себя не жалеет и что ему давно уже пора было сменить работу. И еще она тихонько качала головой, когда он спрашивал, не звонили ли ему с работы.
Он ненавидел себя в такие дни. Просто ненавидел!..
– Установил, что Николаева давно не работает, капитан? – Волков полез в стол, достал таблетки, предназначавшиеся для предотвращения кризиса, швырнул сразу две под язык. – Что она давно на пенсии?
– Так точно, товарищ майор.
– И?
– И еще установил, что дружба директрисы и уборщицы носила весьма странный характер.
– То есть?
– Угарова в школе была кем-то вроде жандарма, товарищ майор.
– То есть?
Во рту от таблеток разлилась острая горечь. Он с вожделением глянул на оставленный им на подоконнике стакан. Глоток воды не помешал бы. Но вставать не было сил. С головной болью всегда накатывала слабость.
– Она отвечала за дисциплину. За дисциплину в школе, товарищ майор!
И Гришин – о чудеса – неожиданно переставил стакан с подоконника ему на стол и тут же продолжил блуждать по кабинету, будто ничего такого и не сделал.
Волков благодарно кивнул, выпил воды и спросил:
– Что значит отвечала за дисциплину? Мне об этом и Генриетта говорила, ее племянница. Но я так и не понял. Подробнее, пожалуйста. Она что, шваброй всех гоняла на переменах?
– И не только шваброй, товарищ майор. Она могла на переменах ворваться в туалет мальчиков, подловить курильщиков и оттащить их за ухо к директору. Девочкам тоже доставалось. Дети ее боялись! Боялись больше директора! Так, во всяком случае, утверждает одна из учительниц. Она в то время только-только устроилась туда работать. И…
– Почему она уволилась, раз все было так замечательно?
– А вот тут-то и начинается кое-что интересное. – И Гришин снова сделался противным, превратив свои глаза в щелочки и сложив рот в масленую улыбку. – Поговаривают о каком-то скандале. Каком-то отвратительном случае, в котором оказалась замешана Угарова.
– Что за случай?
Волков облегченно выдохнул. Таблетки начинали действовать. Головная боль отступала. И горечь благодаря выпитой воде пропала. Может, пронесет? Может, он не свалится снопом в койку? И жене Ане не придется за ним ухаживать и молчаливо упрекать за то, что он себя не жалеет ради себя, ради них всех…
– Эта училка, с которой я разговаривал, точно ничего не знает. Она, как я уже говорил, только-только на тот момент устроилась в школу работать. И даже не в этом дело.
– А в чем?
– А в том, что все тщательно скрывалось. Вообще никакой утечки информации! Вообще! Будто бы директриса – Николаева Нина Ивановна подолгу запиралась у себя с Угаровой. Они о чем-то шептались. Потом Николаева ее уволила. Все!
– Не может такого быть, Сережа. Не может!
Волков приложил к ушам ладони лодочкой. Так, чтобы по возможности перекрыть все звуки, поступающие извне. Он любил тишину. А когда она бывала полной, его душа улыбалась от удовольствия.
Тишины не получилось. Гришин принялся топать по полу толстыми подошвами замшевых ботинок, которыми жутко гордился, утверждал, что они настоящие, фирменные. Потом громыхал стулом, усаживаясь на место. Стучал с остервенением по клавиатуре. И даже бумага в его руках, когда он принялся перелистывать какое-то дело, загремела, как стальные листы.
– Не может такого быть, капитан. – Волков поморщился и руки от ушей убрал. Тишины не будет, это он понял. – Чтобы никто ничего не знал! Знает один – не знает никто. Знают двое… Короче, это даже не правило и не примета, это закон, Сережа!
– Но, товарищ майор! Я там всех опросил! Никто ничего…
– Не может такого быть, капитан, и все тут! – Волков вытянул под столом ноги, уронил руки между коленей, уперся лбом в стол и забубнил: – Был скандал, так? Скандал не мог остаться никем не замеченным. Что-то ему предшествовало. Что?
– Я не знаю. – Гришин раскраснелся от злости, губы надул. – Все молчат. То ли не знают, то ли говорить не хотят. Откуда я знаю, что предшествовало скандалу? Я же…
– Ай, ай, ай, Сережа, – укоризненно качнул головой Волков, потершись лбом о стол. – Ты же сам несколько минут назад сказал, что был какой-то отвратительный случай. Говорил?
– Говорил.
– Вот тебе и ответ! Скандалу с увольнением Угаровой предшествовал какой-то отвратительный случай. Какой?
– Я не знаю! – возразил Гришин с обидой. – Я же сказал, товарищ майор!
– Да понял я, что не знаешь. – Волков осторожно приподнял голову, подложил под подбородок ладони, глянул задумчиво поверх головы коллеги. – Но все равно: это уже что-то. В школе что-то произошло. Что-то дикое. Из ряда вон выходящее. Что-то случилось. Что-то отвратительное. Что?
– Я не…
– Да понял я! – сердито перебил его Волков. – Я мыслю вслух, не перебивай!
– Так точно, – проворчал Гришин.
И с такой силой захлопнул картонную папку с делом, что Волкову показалось, он гвоздь в стол вбил. Принятые таблетки приглушили боль, но, кажется, невероятно обострили слух. Он глубоко вдохнул, выдохнул. И продолжил:
– Что за отвратительный случай? Что это могло быть, Гришин? Воровство? Подделка оценок в классном журнале? Или случился какой-то роман?
– Роман?
– Да, да, роман. Какая-то училка переспала с физруком, к примеру, а Угарова их застукала. А?
– Делов-то! Это не скандал! – фыркнул Гришин, сально заулыбался, заерзал, заерзал. – Там, может, весь педагогический коллектив с ним спал и…
– Вот именно, Гришин! Это не скандал. Это, конечно, некрасиво, неэтично, но не тянет на скандал, из-за которого Николаева могла уволить своего личного жандарма. И уж точно не тянет на мотив для двойного убийства.
Он проговорил это очень тихо, почти шепотом, искренне надеясь, что Гришин не услышит. Но тот услышал. Его глаза остановились на переносице Волкова. Рот приоткрылся. Спина выпрямилась, а руки замерли у горла. Ну, суслик просто какой-то, Гришин этот.
– Вы считаете, что все началось тогда?! Много лет назад?!
– Не могу утверждать, капитан. Это одно из моих предположений. Одна из версий. Угарова умерла. Выпила снотворного, полезла принимать ванну и захлебнулась благополучно. Все выглядит именно так. И не будь она боевой бабой, имеющей прямо противоположные сделанному привычки, я бы поверил. Но я точно знаю, что она никогда не принимала снотворного и прекрасно засыпала. И точно знаю, что она имела обыкновение принимать ванну утром после того, как возвращалась с пробежки. Тот, кто навестил ее в вечер ее смерти, мог не знать об этом.
– Скорее всего не знал! – покивал Гришин, все еще прижимая руки к горлу.
– А спустя какое-то время под колесами скрывшегося с места происшествия автомобиля погибает ее подруга Николаева. Все выглядит как несчастный случай. Может, так оно и было. Но… Но я не верю, капитан!
– И я тоже. – Гришин дернул кадыком, потрогал его пальцами, будто тот мог прорвать тонкую кожу шеи. – И товарищ полковник ведь не верит, так?
Волков промолчал.
Гришин тоже заткнулся. И даже не шевелился какое-то время. В кабинете повисла благодатная тишина, которую многие именуют гнетущей. Волкова она не угнетала, а расслабляла, позволяя плодотворно размышлять.
– Две подруги, замешанные в давнем отвратительном скандале, а может, и еще в чем-то, поочередно умирают. В совпадения такого рода я не верю. Их убрали, Гришин. Убрали грамотно, не оставляя следов. И повторюсь, если бы мы не знали о предпочтениях Угаровой, мы бы запросто поверили в несчастный случай. Что же теперь, капитан? Как узнать, кому помешали подруги? Новый ли скандал или старый способствовал тому, что их устранили?
– Скорее всего что-то произошло совсем недавно, – авторитетно кивнул Гришин, расслабляя спину и удобнее облокачиваясь на спинку рабочего стула. – Кто бы стал так долго ждать? Чтобы мстить? Дело-то быльем поросло, все давно забыто, и…
– А если тот, кто причастен к убийствам, на тот момент был ребенком? – снова тихо, снова скорее для себя проговорил Волков.
– А?! – Гришин вздрогнул и опять вцепился пальцами в кадык. – Как это?! Не понял!
– Что, если в скандале, результатом которого стало увольнение Угаровой, замешан был ребенок, а?
– Ребенок? Какой ребенок, не понял?! У этих двух женщин не было детей!
– Школьник, я имею в виду, капитан, школьник.
Он уже пожалел, что начал этот разговор. Да, Гришин проявил чудеса расторопности. И сведениями о трудовой деятельности Угаровой разжился, и в школе даже побывал. Но дальше-то – тупик. Топчется на одном месте и сойти не желает. А у него вдруг снова иссякли силы все ему разжевывать и объяснять. Одному-то куда сподручнее размышлять и принимать решения.
– Вы имеет в виду, что Угарова была замешана в скандале с учащимися? Я правильно понял?
– Да, – проговорил Волков и прикрыл глаза.
Бестолковый взгляд Гришина, его глуповатая улыбка сводили его с ума.
– Но учителям об этом ничего не известно! Они мне не сказали ничего!
– Коллектив мог и не знать, на чем спалился кто-то из учащихся. Она же о результатах своей чудовищной наблюдательности докладывала только Николаевой. А та принимала решения. Вот что сделаешь, Гришин… Съездишь в отдел народного образования, попросишь архивы. И пороешься в них.
– На предмет?
Гришин тут же прикусил губу с досады. Рыться в бумагах он страсть как не любил. Он бы лучше по городу круги нарезал на своей новой машине. Пару месяцев назад купил и еще не накатался. Старался за руль садиться при каждом удобном случае. Даже в булочную за углом на ней ездил, хотя пешком было пять минут ходу.
Он бы лучше с людьми встречался и говорил с ними. Улыбался бы им, при необходимости хмурился. Все время держал бы в руках блокнот и тонко заточенный карандаш, время от времени делая на чистых страничках бестолковые заметки. Ими он потом никогда не пользовался – заметками этими. Но народ неожиданно проникался уважением. И даже говорить опрашиваемые начинали помедленнее, будто диктовали ему.
Ему вообще нравилось производить на людей впечатление умного, властного, справедливого полицейского. Это только с Волковым не выходило никак. Тот все не хотел воспринимать его всерьез. Все время скрытничал и ехидно улыбался. Странно, что сегодня разговорился. Может, потому, что голова снова разболелась?
– Так что я забыл в архиве, товарищ майор? – повторил вопрос Гришин.
Волков сидел напротив него с закрытыми глазами. И непонятно было: слышит он его или нет. Может, уснул?
Не спал. Медленно, цедя по слову, произнес:
– Точная дата увольнения Угаровой нам известна. Станем танцевать от нее.
Снова долгая пауза. Ровное дыхание. Волков точно будто в сон проваливался. Но странно, что говорить он начинал сразу после того, как Гришин пытался встать с места.
– Так вот, ты должен установить из архивных записей: кто из школьников на тот период перевелся из этой школы. Месяцем, неделей раньше или чуть позже. Но точно кто-то должен был из школы тридцать восемь перевестись. Не могли родители оставить там ребенка, которого в чем-то уличила Угарова.
Гришин недовольно фыркнул, но промолчал. Волков правильно понял его молчание.
– Считаешь, что это ерунда? Зря! Зря так считаешь, капитан.
– Но у нас нет оснований полагать… – недовольным голосом попытался возразить Гришин.
Волков не позволил.
– У нас есть все основания полагать, что Угарова перегнула палку в своей надзирательской деятельности. И пресекла или увидела нечто такое, что повлекло за собой чудовищный скандал. Но скандал не был обнародован. Из чего можно сделать вывод, что родители школьника были весьма влиятельными людьми на тот момент. И им удалось замять скандал, не привлекая внимания школьной общественности. Но ребенка они точно в этой школе не оставили. Это первая ниточка, Гришин. За нее стоит потянуть. А сейчас иди.
– Куда?
– Домой иди. Конец рабочего дня, капитан. Отдыхай. Завтра с утра поезжай в РОНО. И о результатах доложишь, – пробубнил указания Волков, так и не открыв глаз.
Гришин принялся нарочито громко двигать ящиками стола, хотя в этом не было никакой необходимости. Ключи от сейфа бились о дверцу, когда он ее запирал, как китовый хвост о сушу. У Волкова аж вена на виске вздулась от чудовищного грохота, которым Гришин старался его вывести из себя.
Но он всегда был крепким орешком. Он выдержит. Сейчас за капитаном закроется дверь. В кабинете станет тихо. И он наконец сложит в голове странную, казавшуюся Гришину нелепой картинку. У него всегда так бывало.
Он начинал обычно с центра. Мысленно рисовал ядро. В нем всегда располагались погибшие или выжившие пострадавшие. От ядра потом в разные стороны разбегались тонкие линии их контактов, знакомств, родства, каких-то ситуаций, случаев, незначительных происшествий. Эти линии, порой пересекающиеся между собой, порой бегущие параллельно, в конечном итоге превращались в искусную, созданную только им и только для себя паутину. И по ней Волков мысленно скользил, как паук, двигаясь то в одном, то в другом направлении…
– Что? – Он отвлекся и не услышал, о чем его спросил Гришин, вставший столбом у двери. – Что ты спросил, Сережа? Извини, задумался.
Спит небось, фыркнул мысленно Гришин. На всякого мудреца довольно простоты, вспомнилось вдруг! Можно сколько угодно делать мудрый вид и надувать щеки, в расследовании это не помогает. Уж он-то как никто об этом знал.
– Какой возраст примерно должен быть у ребенка, который перевелся в другую школу?
– Всех бери на карандаш, – ответил Волков.
И Гришин тут же напрягся. Неужели майору стало известно про его блокнот и тонко отточенный карандашик? Про его фиктивные записи?
– Но, товарищ майор, там их знаете сколько может быть! Это скорее всего кто-то из старшеклассников, так ведь?
– Не факт, Сережа. Не факт.
– Почему?
– С того времени прошло почти семнадцать лет, капитан. Ребенок вырос! И вполне созрел до мести, если все эти годы вынашивал ее в душе, – обронил Волков и открыл наконец глаза и глянул на Гришина. – Помнишь, да? Про блюдо, которое подают холодным?
– Ну да, – промямлил Гришин, хотя ни черта не вспомнил, откуда это.
– Так вот, просматривай всех, включая первоклашек…