Преодоление. Часть I. На вольные земли (В. Тюпский, 2016)

Глава I

Недалеко от Полтавы, среди невысоких холмов, покрытых густыми лесами, где-то в излучине у заболоченной речушки, затерялось небольшое село с белыми хатками и клунями[1], покрытыми соломенными крышами. И только одна просёлочная дорога скользила кривою лентой, огибая холмы, бежала узкой тропой на убранные поля и где-то терялась в дали.

Хмурая осень, идут проливные дожди. Унылое время, грязь непролазная. Ни куда, не только не проедешь, но и верховые кони вязли по колено в размешанной грязи.

Ждут мужики, когда выпадет снег, ударят морозы. И тогда, рано на утренней зорьке, поскрипывая полозьями по сухому снегу, побегут лошадки под окрик седока, гордо сидящего на санях, крепко нагруженных всякой снедью.

Вот и выпал долгожданный снег. Густо потянулись обозы в Полтаву на базар.

Везли сало, мясо, муку, гусей, поросят и всякое домашнее добро, которое можно продать.

Никита Тарасович тоже расторговался всякой снедью и пошёл за покупками в лавку.

Разглядывая товары в лавке, он увидел расписную в ярких цветах, большую красную шаль с длинными кистями. Да так уж она ему понравилась, что как он не берёг копейку, всё же решился! Осуществил свою давнюю мечту. Купил своей дружине[2] эту красивую, завораживающую шаль.

Вот уж обрадуется моя Пелагея, думал Никита Тарасович.

Улыбаясь, стал перебирать в душе её достоинства. Умная, рассудительная, в меру полная, с красивой чёрной косой, закрученной на голове. С ярким румянцем на щеках, с лёгкой, горделивой походкой, и огненными чёрными глазами.

Даже в трудную годину из души её веяло теплом, лаской и верой, что все невзгоды обязательно преодолеем! Да разве можно пожалеть чего-то ей!

Он всегда радовал её чем-то особенным. Так улыбаясь, мечтал Никита Тарасович, крепко держа в руке мешок, в котором была уложена давняя мечта. Шаль с большими цветами и длинными кистями.

Давно в душе он мечтал обрадовать Пелагею, да всё как-то не получалось. А вот сейчас, рассуждал он, продал целую тушу кабана, масло, немного мёда, два куска отбелённого холста, да рушники[3], заботливо вышитые дружиной. Удачно продал муку, гусей и уток. Вот и выгадал!

Так уж он утешал себя. А как обрадуется Пелагея. Не без копейки живём! Хоть и землицы мало, да как-никак концы с концами сводим. Живём не хуже других, да и скопили немного денег.

Растут два ладных парубка[4]. Никита Тарасович втайне гордился своими сынами. Думал, вот бы прикупить землицы, поженить сыновей, построить хаты, да и зажили бы счастливо в своём селе. В достатке и спокойствии.

Так шёл по базару, мечтая, Никита Тарасович, и буквально воткнулся в открытую дверь корчмы[5], откуда клубами валил пар.

Никита Тарасович перешагнул через порог. В нос ударил резкий запах горячих щей и горилки.

Мужики сидели за столиками в клубах табачного дыма, с раскрасневшимися лицами. Одни мирно беседовали, другие смеялись, а в дальнем углу что-то громко обсуждали, не соглашаясь, почёсывали затылки мужики.

Никита Тарасович снял шапку, перекрестился, и шагнул через мглу пара и дыма к прилавку.

Хозяин, с масляной улыбкой поприветствовал уже знакомого сельчанина. Быстро подал ему заказанную еду и графинчик с горилкой.

Никита Тарасович вглядывался, где бы присесть, как вдруг слышит:

– Никита, земляк, та иди ж до нашей компании! Никита Тарасович быстро подсел к своим сельчанам.

Разговаривали кто о чём. О покупках, о выгодной торговле, запивая горилкой. Но недалеко стоящий столик, своим шумным разговором привлёк внимание мужиков.

Все собеседники Никиты Тарасовича были степенные, ладно сложенные, крепкие мужики, в косую сажень[6] в плечах. Все как-то затихли, прислушиваясь, как один громче всех говорил:

– Браты! Да я ж говорю вам! Давайте собираться, да поедем в далёкий, дикий край! Слышал я, как губернский господин рассказывал про чудный, далёкий край. Там большие до неба горы!

– Та брешешь, ты Ивану! – говорил другой мужик.

– Та ни ей Богу! Вот те крест! Что слышал, то и говорю!

Мужики притихли, крестьянин продолжал:

– А небо синее – синее. А солнце, так светит, как золотом брызнет! Людей почти нет! Говорят, что они живут там, далеко в горах. Имеют много скота. Хат у них нет, живут в лачугах-юртах[7]. На одном месте долго не сидят, кочуют. Очень много коней, волов, баранов, а вот свиней совсем нет!

Крестьяне, перебивая его, заявили в один голос:

Если свиней нет, то и делать там нечего!

– Друзья, не перебивайте, а слушайте хорошенько! Земли много, бери, сколько хочешь! Трава до самых плеч, густая, да сочная.

Мужики повскочили, окружили плотнее говорившего, глаза блестели. Потирая руки крякали:

– Не может этого быть, чтоб земля, да ещё вольная!?

На столе появились бутылки с горилкой, соседи ставили на стол. Каждый хотел услышать такое известие, и никто не мог поверить в чудо, что где-то есть земля вольная.

Много тот человек ещё рассказывал о том далёком дивном крае с вольными землями. И, наконец, сказал:

– Царь велел своим уездным начальникам, каждому снарядить обоз мужиков с семьями и обещал оказывать помощь. И сказал он:

– Пусть мои подданные заселяют рубежи Великой Русской империи! Пусть полнится земля русскими народами, крепнет и богатеет великая наша Держава!

Ехали мужики домой с тяжёлыми думами, то улыбаясь, то хмурясь.

– А что если, правда?! Да нам бы, если вольная земля, – рассуждали мужики, – мы бы те самые горы перевернули!

Никита Тарасович, прижимая мешок с шалью, как будто утратил радость предстоящей встречи с любимой женой. Забыл про бесценный долгожданный подарок. Думал думу:

– А может и вправду есть где-то на краю России такая вольная земля, где часто идут дожди и шумит густая высокая трава?

Душа загоралась, но страх покинуть родную хату, клочок дорогой земли, отрезвлял его.

Так, рассуждая он подъехал к воротам своей хаты.

Пелагея давненько уже поджидала мужа с торгов, часто выбегала во двор.

Но вот, услышав скрип саней, накинув полушубок, выскочила из хаты, открыла ворота. Улыбаясь, глядела на мужественное, волевое лицо своего мужа. Дюжего богатыря, подстриженного под кружок, с лихо закрученными чёрными усами.

Никита Тарасович слез с саней. Подошёл, улыбаясь к Пелагее, которая уже распрягала карюху[8]. Ласково склонившись, обнял за плечи и прошептал:

– А вот смотри, чего я тебе привёз!

Пелагея любила редкое внимание и теплоту своего мужа. Никита Тарасович, вынув из мешка свёрток, тряхнул перед женой. Пелагея, аж вскрикнула, от нежданного подарка, мечте ещё с детства! Искры радости и счастья обдали улыбающегося мужа. Воркуя и разглядывая подарок, который ладно сидел на плечах Пелагеи, они вошли в хату.

Жизнь шла по старому руслу. Прошла зима. То там, то там затевали разговоры про диковинные края на приделах России с привольными землями.

Летом не до разговоров! Каждый обрабатывал свой небольшой кусок земли, втайне мечтая, что всё же есть такой далёкий край с вольными землями. Где можно брать её сколько хочешь. А тут хоть и буйно колосится жито[9], клочок уж слишком мал для широкой души и сильных рук. Запала думка глубоко в душу землеробов и не давала им покоя.

На другую зиму, побывав в городе, люди стали ещё более узнавать о тех диковинных краях. Стали советоваться между собой, всем хотелось узнать побольше.

Да кто ж его знает толком!? Страх покинуть родную хату, клочок земли, умерял пыл желанной мечты. Аж мороз пробирал по коже, от таких мыслей. Уйти на чужбину искать новую долю, страшно!

Так протекала жизнь в тоске по манящей вдаль и пугающей вольной земле, где можно было бы в полной мере приложить свою силу и ум хлеборобов, изголодавшихся по хорошей, плодородной земле-матушке.

Наступила весна 1865 года, а за ней знойное, жаркое лето. Земля высохла, хлеба уродилось мало. Закручинились мужики. Чем деток кормить, как дотянуть до следующего урожая?

Всё чаще и чаще стали собираться соседи, поговаривая о диковинных краях и вольных землях.

А тут прослышали, что в соседнем селе хотят направить ходоков в те заманчивые, далёкие края, пугающие своей неизвестностью.

И вот решили всем селом направить ходоков в эти далёкие, зовущие в будущее, края, на вольные, дикие земли. Надо разведать, неужели есть такое место на краю России?

Собрали деньги на дорогу. Выбрали двух молодых, крепких, умных парней, доверив им разведать те заманчивые земли. Старшим выбрали сына Никиты Тарасовича, Ефима.

Мать Пелагея, оплакивая своего статного красавца сына, приговаривала:

– Дружину ему надо, а ты Никита, бессердечный, посылаешь его на чужбину, на край света!

Вытирая слёзы, Пелагея продолжала:

– Дитятко ты моё, кто ж его знает, придётся свидеться нам ещё или нет?

Никита Тарасович сдерживал внутри всю скорбь разлуки с дорогим сердцу сыном, понимал в сколь дальний, и опасный путь его провожает. Однако прикрикнул на Пелагею:

– Да не каркай ты на дорогу! Что он, малая деточка!? Не я его посылаю, а всё село ему доверяет свою будущую судьбу! Радоваться надо, а она распустила слёзы!

Строго поглядел на убитую горем мать. Обнимая Ефима, дрогнуло и его мужественное сердце. Как бы нехотя он журил Пелагею. А сам сдерживался от волнения на глазах сельчан. И вместе с тем гордился, что его сыну Ефиму доверили люди такое серьёзное дело.

Парубков усадили на телегу, положив не хитрый багаж: хлеб, варёную картошку в мундирах, куски сала, да по мешку толчёных сухарей. Уложили одежду: зипуны[10] и поддёвки[11], по две пары крепких сапог из толстой воловьей кожи, смазанных дёгтем. Бабы заголосили, провожая парубков ни весть куда.

Глава II

Собирались в Полтаве. Набралось малороссов двенадцать человек, молодых крепких ребят из разных сёл. И ещё были двое постарше, вроде бы бывалые поблизости от тех дальних краёв.

Попрощавшись с парнями, Никита Тарасович обнял Ефима, прижал его к сердцу могучими руками, и тихо сказал:

– Сынок, береги себя, и не забывай Бога!

Просвистел гудок паровоза, и медленно застучали по рельсам колёса вагонов, увозя смельчаков в неизвестность.

Ведь эти парни дальше своего села ничего не видели. Вся их жизнь была: работа в поле, уход за скотиной, да весёлые вечеринки с девчатами. Тревога поселилась в сердцах парней. Даже прыгнуть хотелось с медленно идущего вагона.

Ехали притихшие. Тоска и печаль, неизвестность тревогой билась в груди молодцов. Но всё проходит!

Доехали до Москвы. Держались все вместе. Перешли на другой вокзал. Их встретил и провёл туда приветливый человек лет сорока. Потом он что-то объяснял о дороге, о трудностях, опасностях пути. И, наконец, усадил их на поезд, который шёл в сторону Саратова.

Ехали внимательно всматриваясь в окна вагона. Ночь страшная, пугающая, неприветливо глядела в окна, да ветер, пробегая по придорожному лесу, шумел вдоль железного полотна. Как разбойник!

Каждый думал свою думу. Никто не затевал разговора. Ефим, вспоминая проводы, чётко всё представлял в своём воображении. Жалко мать, очень уж она убивалась, да и батьку жалко. Но Ефим был твёрд. Раз надо, так надо! Дума как ветер, перескочила в те далёкие края, о которых надо узнать так много, что и представить трудно.

Так с думами, с остановками, где брали кипяток, они очутились на окраине города Саратова.

Остановка была не долгой, вышли из вагона. Человек, встретивший их, обстоятельно объяснил, что идти далеко. На почтовых[12] далеко не уедешь! Деньги надо беречь на хлеб, и что дорога только начинается.

Разделились на малые группы, так как всей группой из двенадцати человек, трудно найти и ночлег, и подводу[13] с лошадью.

Ефим и Дмитрий, его сельчанин, взвалив поклажу на плечи, поглядели в ту сторону, куда им указали, и тронулись в путь. Помолились и с Богом!

К ним присоединились ещё два земляка из соседнего села, Иван да Петро. В своей компании веселее и надёжнее!

На окраине города встретили мужика, ехавшего в нужную сторону, поговорили, и за скромную плату уложили свои мешки в телегу. А сами пошли следом.

Шли с полдня. Мужик указал, куда им идти дальше, а сам повернул в сторону, к виднеющемуся селу.

Сели парни отдохнуть немного и перекусить. Посовещались, и выходит, что если и дальше нанимать телегу, то скоро у них не останется ни копейки. Как ни бережно они относились к деньгам, хлеб и сало заметно поубавились. Деньги надо беречь, только на хлеб расходовать!

Решили идти пешком. Шли дружно, усмехаясь, что так они скоро дойдут куда нужно. А куда, никто и не догадывался! Разговоры постепенно утихли, рубашки взмокли, лица раскраснелись. Солнце припекало так, аж пот стекал по лицу.

Тут на пути попался ручей. Попили, умылись, и снова в путь. Шли дотемна. Сапоги хлюпали в дорожной пыли.

И вот, вдали показалось село. Усталые, но довольные, что много прошли, парни постучали в ворота крайней хатки.

К ним вышла вдвое согнутая старушка, опираясь на палку, вытирая слезящиеся, выцветшие глаза.

– Далече сынки путь держите? – прошамкала она беззубым ртом. Оглядела их внимательно и крикнула:

– Мишка! Эй, Мишка, скорее принеси водицы прохожим!

Мишка тут как тут! Принёс деревянное ведро, до краёв наполненное чистой, немного затхлой колодезной водой.

Пили наслаждаясь большой берестяной кружкой. Потом стали умываться. Старушка, стоявшая тут же, спросила:

– А где же ночевать будете?

– Бабуля, а может, пустишь нас на ночлег? – спросил Ефим.

– Я бы рада, – говорит старушка, – да мы так убоги, что могу только кипятку вам нагреть!

Хлопцы переглянулись улыбаясь. Они были счастливы, им большего ничего и не надо!

Это была их первая ночь в людях. Пили чай, от всей души благодарили бабушку и внука Мишку.

Расположились на полу, на свежем сене. Запах сена пьянил их. И лёгкая грусть пробежала по телу.

Но вот скрипнули ворота, въехала телега. Хозяин громко остановил лошадку:

– Тпру-у-у, Сивка!

Вошёл в хату здоровый мужик, сын старухи, и следом сноха. Путники повскакивали. Хозяин, добродушно улыбаясь, спросил:

– У мамы гости?

Путники неловко себя чувствовали, стыдясь своего положения. Сын старушки видимо не раз уже видел прохожих. Мягким голосом сказал:

– Ничего, отдыхайте. Затем спросил:

– Откуда и куда путь держите?

Парни сдержанно объяснили ему цель своего похода. И так мало-помалу завязался непринуждённый разговор.

Сын покачал головой и говорит:

– Я бы тоже не против с вами пойти, да что-то страшновато. Мать уже старая, а Мишке только седьмой год миновал. Тут немало проходило молодцов вроде вас. Говорили, вернутся, порасскажут обо всём. Да вот, уж, сколько лет, ни вестей, ни их не видели и не слыхивали! Видно где-то загинули! Или замерзли, или с голоду околели, а не то злодеи кочевники в полон[14] заарканили.

– Путь у вас долгий, по голодной степи. Ни воды, ни хлеба, ни хотя бы дерева укрыться в тени, только ветер лютый.

То песок летит, а то колючий снег забирается под одёжку. Засыпет вас, ни песком, так снегом!

Летом, жарче, чем в бане! Напиться негде, дышать нечем! Жара нестерпимая! Хоть глаза прогляди, вокруг ни души!

А то ещё злодеи на маленьких конях заарканят, и поволокут по песку, аж пыль поднимется. Живой останешься, привезут до своего кошта[15], скалятся, плюют, бьют камчой[16]. А потом привяжут за хвосты двум конякам, и пустят их, куда глаза глядят.

Вот и отжил человек! Говорят, что они не хотят, чтобы на ихнюю землю заходили чужие люди!

Хлопцы попритихли, не слышно было даже, как они дышали.

Заговорил Ефим:

– Да неужели такое может быть!?

Хозяин посмотрел в упор на Ефима и деловито сказал:

– Бывает парень и такое! Но если вам повезёт, то встретите добрых людей. Ходят туда караваны, да и охрана у них есть, и язык понимают ихний. Может, с божьей помощью и доберётесь в те далёкие края, куда я и сам не знаю. Оттуда ко мне пока ещё никто не заходил!

Мужик был добродушный, знал много. Напутствовал беречь одежду и обувь, и запастись не только хлебом, но и водой. Говорил, что в зиму идти негоже, загините! Надо где-то на рубеже перезимовать. А там по весне идти дальше. Ходил и он до тех холодных степей. Повернулся и сказал:

– Ладно, с Богом, спите! Завтра ещё поговорим.

Усталые путники, наслушавшись рассказов, долго не могли сомкнуть глаз. Но всё-таки сон одолел их, и они дружно стали похрапывать.

Рано утром, выезжая со двора, хозяин простился с хлопцами, набожно перекрестил их и сказал:

– С Богом, добрые люди! Бог даст вам повезёт! Не забывайте мою хату.

Перекусив на дорогу, хорошо намотав портянки, хлопцы двинулись в путь.

Куда идём, что с нами будет? Каждый в тайне думал свою думу. Вернуться домой сейчас, да засмеют ведь, здороваться никто не станет! Лучше загинуть на чужбине, чем жить с позором!

Ефим тряхнул головой, как бы стряхивая с себя налетевшую грязь с промчавшихся коней. И улыбнувшись сказал:

– Эй, хлопцы, давайте запоём нашу весёлую.

Парни подняли головы, но петь никто не собирался. Село уже осталось вдали. Шли не так уверенно, как вчера.

Так и потянулись дни по пыльным дорогам, да впроголодь.

На полях уже созрели хлеба. Руки изголодались по работе. А в глазах тоска.

Обветрены лица, полопались губы, покраснели глаза от невылазной пылюки. У Петра сапоги уже стали расползаться. Он тяжёлый был на ногу. Мать ему говорила:

– Петя, береги обувь, ох как она пригодится тебе в дороге!

Была ещё и новая, но все берегли её про запас, кто знает что будет?

И вот, как-то под вечер, усталые, голодные, еле брели. Пропахшие дорожной пылью смешанной с потом, только глаза светились, да скулы ярче очерчивались на загорелых лицах. Вошли в село.

Из-за поворота выехала телега, нагруженная снопами пшеницы, за ней другая, третья. Впереди шёл крепкий, плечистый, русоволосый мужик.

– Цоп! – закричал он на быка, который мотнулся в сторону за бурьяном. Огрел его кнутом и крикнул девушкам, погонявшим быков в своих телегах:

– Пошевеливайтесь!

Парни поравнялись с дядьком, сняли картузы[17], и в один голос сказали:

– Доброго здоровья вам, мил человек!

Мужик снял картуз, слегка поклонился и сказал:

– Доброго здоровья и вам тоже, добры молодцы!

Девчата под стать отцу статные, свежие, ответили на приветствие, слегка покраснев, поклоном головы, тряхнув густыми косами, свисавшими с плеч. Были они запылённые, но весёлые.

Потом мужик внимательно оглядел хлопцев и сказал:

– А добрые люди, может переночуете у нас, не побрезгуете нашей хатой? Отдохнёте, поедим что имеется, а там и идите с Богом!

Ефим глянул на товарищей и понял, видно Бог послал им доброго человека. Ефим низко склонил голову, снял картуз и сказал:

– Мы очень рады вашему приглашению, и будем рады, если можно, то и помочь вам.

Мужик деловито сказал:

– Вот и хорошо! Меня зовите дядько Роман.

И повернувшись к старшей дочке, сказал:

– Галя, бежи до дому и скажи матери, чтоб затопила баню! У парубков надо пыль стряхнуть с одёжек, обстирать их, да хорошо побанить!

Улыбнулся широко, ласково, и сказал:

– А ну, кто быков может погонять?

Парни ответили в один голос:

– Мы все из села, хлеборобы!

– Ну и хорошо, за дело!

Другая дочь, Катя убежала за сестрой вдогонку.

Быки переваливались с ноги на ногу, громко сопели и тихонько волокли возы.

Путь был не долог. Но и за это короткое время, дядько Роман успел узнать всё необходимое про хлопцев. Крякнул и сказал:

– Ничего, всё обойдётся, а вот и моя хата!

Ворота раскрыты, у ворот улыбающаяся дородная баба с синими глазами, тётка Мария. Так, лет сорок с лишним. Приветливо встретила молодцов и сказала:

– Милости просим в наш дом!

Парубки зашагали легко и твёрдо, ободрённые приветливой хозяйкой.

Двор был разумно распланирован. Под большим навесом стояла скирда[18] сена, а там дальше, была навалена куча снопов. Видно хозяин торопится скорее весь урожай свезти домой.

– Тпру-у-у! – остановил быков хозяин.

Все встали.

– Пусть скотина передохнёт!

Галя поливала большим железным ковшом на голые спины, вода струйками забегала во все укромные места. Галя искоса поглядывала на ладных парней. Девка на выданье, что надо!

Пока мылись, прошла усталость. Забыли обо всех невзгодах, когда тётка Марья тут же, у крыльца, налила им по ковшу ядрёного квасу.

Хозяин ласково сказал:

– Ну что, передохнули? Пока зашумит баня, давайте снопы подберём.

Компания улыбалась, работа кипела, хозяин что-то смекнул и сказал:

– Что ж молодцы, спасибо!

И крикнул:

– А ну Катька, запарила веники?

– Готовы, тятенька, распарились!

– Ну, хлопцы, а теперь в баню! Вот тут, в прибаннике, раздевайтесь, одежду на вешалку!

Показал, что к чему и вышел.

Тут Ефим и призадумался, а как же гроши сберечь? Все думали одну думу.

Хозяин вошёл и смотрит как парни в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, не заходят в баню. Хозяин смекнул:

– А вы не бойтесь, девчата не придут! А на всякий случай вот на косяке крючок. Я пошёл, а вы закройтесь Парились от души, баня была жаркая, забыли про всё.

И когда вышли, отдуваясь от пара и удовольствия в прибанник, постучал хозяин.

– Если не очень торопитесь, то завтра девчата перестирают ваше бельё и рубашки.

И подал им белоснежные, хрустящие, льняные рубашки.

Парни стыдливо надели просторные рубашки. Хозяин вышел.

– А всё-таки есть Бог на небе! Вы ж глядите, куда мы попали! – сказал Ефим, уплетая жирный наваристый борщ с мясом и закусывая мягким душистым хлебом.

Хозяйка сидит рядом с Ефимом, улыбаясь, о чём-то спрашивает. Дядько Роман щедро угощает. Девушки стоят у дверей, и только мать поведёт глазом, они уже тут как тут!

Хорошая семья, думали парни каждый про себя. Жить бы да жить! Работай, старайся, и всего будет вдоволь!

Хорошо поужинали, и хозяин уложил парней спать на сеновале.

Проснулись рано, а на столе уже шёл пар от горячего супа. В ковше стоял квас.

Парни не заставили себя ждать. И уже через несколько минут, жевали, аж раздавался хруст.

Хозяин без обиняков[19], прямо и добродушно сказал:

– Хлопцы, как я думаю, вам далеко не пройти! Вы почти голодные, усталые, а скоро холода, дожди, а там и снег, да и у меня большая неуправа. Сын мой служит службу царю батюшке, а девчата не хлопцы! Я задыхаюсь от работы один! Замучил девчат мужицкой работой, а что делать!?

Галя хмыкнула:

– Что ж мы такие немощные?

Отец строго глянул на Галю, ту как ветром сдуло.

В общем, уже четвёртый день хлопцы убирали хлеб. Хозяин сказал, что ещё дня два, и всё будет во дворе под навесом.

Дочери выстирали и заштопали уже расползающиеся от пота и солнца штаны и рубашки.

Проводы были трогательны, даже тётка Мария всплакнула, приговаривая:

– Кто ж его знает, что вас ждёт? Жаль, такие ладные парни!

Дядько Роман сказал:

– Бог помогает таким хлопцам! Мария, не мочи дорогу!

Собрали щедро всего на дорогу. Напекли много хлеба, дали сала, сухарей, другой снеди. Простились, и с Богом!

Дядько Роман проводил их аж за село и о многом рассказал.

Что в зиму идти негоже, занесёт снегом, съедят волки, да мало ли чего ещё приключится!

Там на рубеже Российском, есть большая казачья станица, по слухам, там и зимуют ходоки.

Казаки богатые, им нужны рабочие руки, и они помогают Православному народу. Тепло распрощался:

– Ну, с Богом!

Троекратно перекрестил и ушёл.

Хлопцы, уже привыкшие к дороге, шли размеренным шагом, глядя близоруким взглядом вдаль.

Дожди стали промачивать их одежду, ветер облизывал потрескавшиеся губы. Заканчивался провиант. Доели последние сухарики.

Скудная, голодная степь. Нигде ничего не раздобудешь, а станицы казачьей и не видно.

Разговоры уже пошли не в лад. Хотелось где то и подработать, да всё как-то не ладилось.

А Петро, тяжёлый на ногу, уже совсем расписался. Молчит, сник, и всё тут!

Усталые, голодные, промокшие до костей, вошли в большое село. Шли долго, и вот встретили старичка, бойко шагавшего им на встречу.

Парни поснимали картузы и обратились к прохожему:

– Добрый вечер дедушка! Не скажете, где бы можно было отогреться и дождь переждать?

Дедушка приятно, многозначительно улыбнулся и сказал:

– Детки, дождь можно и не переждать! После дождя повалит снег! А вы кто такие, откуда и куда путь держите?

Быстро уловив, что к чему, он вежливо сказал:

– Пойдёмте со мной, здесь не далеко.

Парни двинулись за стариком.

– Ну, вот и пришли!

Небольшой двор, в углу уютный, сказочно отделанный домик. С крашеными наличниками и кружевным карнизом.

– Что ж, придётся вам раздеваться в прихожей, – сказал старик.

Парней встретила немолодая женщина. Молча принесла воды и рушник.

Разулись, разделись, хорошо помылись и вошли на кухню. Там уже был накрыт стол. Стоял чугунок с горячей варёной картошкой. В глиняной чашке красовались хрустящие солёные огурцы.

Старичок сказал:

– Садитесь детки, ешьте, что Бог послал!

Ребята помолились на образа святых, их было много. Трижды ударили лбами об пол, и сели за стол.

Старичку явно понравилась набожность путников.

Чугунок быстро опорожнили. Хозяйка принесла крынку[20] молока и ещё краюху хлеба.

Закончив с ужином, хозяин сказал:

– Располагайтесь как дома, я скоро вернусь.

Слово «дом», их тревожило всю дорогу. Думали много. Ведь можно было и отказаться от этого похода, сослаться на какую-нибудь причину. Пожурили бы сельчане, да и умолкли. А вот теперь это слово вроде бы и не имело особого значения. После тяжелейшей дороги, ослабшие, очутились в таком уютном домике. Отогрелись, наелись досыта, размякли, и парней стало клонить ко сну.

Не успели хлопцы заснуть, как вернулся хозяин с церковным служителем, батюшкой.

Хозяин рассказал батюшке о незадачливых, но очень богомольных путниках.

Окрестив путников крестным знамением, батюшка завёл с ними душевную беседу.

– Кто такие, откуда, и куда путь держите?

Поговорили, и вскоре он ушёл, сказав на прощание:

– Приходите к заутренней, совершим Божие причастие.

Ефим проснулся рано. Старичок уже собирался уходить, да всё не решался разбудить ребят. Уж так безмятежно они спали, после длинной дороги и нелёгких испытаний.

Парни быстро вскочили, умылись, оделись, и помолившись отправились в церковь.

Старичок оказался церковным служкой.

Причастие свершилось. Батюшка завёл парней в дом тут же, во дворе. Там их накормили, дали хлеба и сала в дорогу.

Батюшка, напутствуя ребят строго сказал:

– Не вздумайте идти в зиму, загините!

Написал бумагу, отдал Ефиму, и объяснил:

– Идти вам ещё долго, дней десять, а там, на рубеже есть казачья станица. Вот как доберётесь до неё, спросите, где живёт их старшина, Пётр Иванович Корнеев. Поклонитесь низко, бумагу ему подадите. И он поможет вам в добром деле. Поклон и от меня ему! Брат он мой, родной. Ну, с Богом!

Усадил парней на телегу, и повёз их до первого села мужичок, видно нанятый батюшкой.

За селом засияло солнце, день был приветливый. Ободрённые напутствием батюшки и с полными желудками больше шли пешком, так как лошадёнка была тощая, и еле тянула телегу.

Вскоре мужичок распростился с парнями и уехал.

Уже вечерело, парни стали искать ночлег, но не найдя укрытия, спали на траве, прижавшись друг к другу.

Так прошёл день, другой, третий.

Хмурое небо, промокшая одежда, ледяной ветер пронизывал до костей. И с каждым днём всё холоднее.

На пятый день пошёл снег.

Унылая холодная степь, не богатые редкие селения.

Жители теперь неохотно впускали промокших, испачканных в грязи путников.

Заходили в основном в крайние хатёнки, в которых обычно жили бедные люди. Но они давали угол, обогреться, просушиться, переспать.

С продуктами было нелегко, трудно было что-то купить у крестьян. Ну, булку хлеба, две.

А в корчму боже упаси! Их дома предупредили так, что если покажешь деньги там, то можно сказать, там деньги и оставишь. Ловкачи сумеют выудить всё!

И вот на восьмой день пути выбились из последних сил. Голодные, простуженные, в рваной обуви, не видя дороги, пробивались сквозь намёты снежных сугробов.

Отчаявшись, уже и не верили, что доберутся до какой-нибудь деревушки.

Петро, ослабший совершенно, сказал:

– Ну, братья, я дальше не пойду, и повалился в снег.

Друзья, еле переводя дух от усталости, глотая леденящий воздух, подняли Петра, уговаривая:

– Идём, Петро!

– Бросьте меня, а то и вы не дойдёте! – говорил Пётр.

Шли долго, куриными шагами. Все выбились из сил, уже стало темнеть. С утра крошки во рту не было.

Беда закружилась злой ледяной вьюгой над путниками. Лезла за пазуху, сводила руки и ноги. Лица у всех были приморожены. А идти надо! И не так уже должно быть далеко, но решили отдохнуть немного.

Петро то шёл сам, то его вели, а тут совсем расписался, и все упали в мягкий сугроб.

Крупные хлопья снега застилали путников, их потянуло ко сну. Парни стали засыпать.

Ефим тряхнул головой, как бы стряхивая давившую его тяжесть. Встал на ноги, стал растирать негнущиеся пальцы. И вспомнил, как наставляя его в путь, родной отец.

Никита Тарасович, твёрдо сказал:

– Если буря застанет в пути, выбьешься из сил, боже избавь, не садись отдыхать! Бросит в сон, будет мерещиться жаркое лето, и ты погиб! Только в путь, любым образом, даже ползком, но надо идти. Упал, не встал – пропал!

Кое-как поднялись горемычные путники. Шли, опираясь один на другого. И уже потеряли надежду.

Ветер утихал, рассеивая снег. Холод сковывал губы, никто не мог открыть рта.

Что делать? Путники валились с ног и уже не слушали Ефима, вернее не слышали.

Ефим не терял головы, что же делать? Оставаться здесь, значит всем загинуть!

Нет, решил он: «Я пойду один, позову людей, и мы спасёмся. Иначе беда!».

Пошёл, сказав на прощание:

– Не спите, прошу вас, а я пойду за помощью, найду село!

Напрягая всю волю, Ефим заставил себя идти за спасением. И он верил, Бог его не оставит! Помнил слова матери:

– Сынок, я буду ждать тебя домой и день и ночь!

Вспомнил суровые слова отца:

– Сынок, не ложись в гроб живым!

И он не лёг! На краю села, кое-как добрался до дома, постучал в окно.

Хриплый голос спросил:

– Кто там?

Ефим промычал непонятные даже ему самому слова. Губы не слушались, и звук получался невнятный.

Через несколько минут вышел захудалый старичок. Стал распрашивать Ефима, но ничего не добившись, потянул парня за рукав в хату.

Ефим кое-как, жестами, объяснил, что там, в степи, умирают его товарищи.

Старик быстро запряг в сани коня и посадил Ефима, укрыв тулупом[21].

Почему-то старик поехал не в степь, а по селу. Ефим возбуждённо показывал:

– Не туда, назад!

Но скоро остановились у хаты, где было полно народу и молодёжь гуляла во дворе.

Кто-то Ефиму поднёс стакан самогона. Стали оттирать руки и щёки.

Быстро выехали на паре саней молодые подгулявшие парни. И помчались туда, куда указал Ефим.

Еле живых заледенелых товарищей Ефима уложили на сани.

Иван, еле разомкнув зубы, разливая поднесённый стакан, выпил немного самогону. Дмитрий держался лучше друга. Петро же, еле подавал признаки жизни.

Ефим уже оживший, разогретый самогоном, радостно говорил Дмитрию:

– Главное вы живы! Ничего, перезимуем!

И помчались в село.

Нашлись добрые люди, взяли на ночлег парней. Отогрели их, накормили, истопили баню. В общем, приняли радушно, по христиански православных единоверцев.

Ефим отдал бумагу, что писал батюшка брату, казачьему старшине. И на другой день примчали сани, запряжённые парой стройных вороных коней.

Молодой казак Григорий объяснил:

– Батько сказал, что бы я вас забрал и привёз до дому!

Сборы не долги. Сердечно поблагодарили спасителей, извинились, что отблагодарить не чем, сели в сани, и были таковы.

Провожали их всем селом, даже кое-какие старушки всплакнули. И так кони развернулись, что снег комьями полетел из-под копыт.

Ветер дунул навстречу. Но ребята, закутанные в тулупы, что прислал казачий старшина, сидели в роскошных санях на мягком сене. Колокольчик звонко динькал под дугой. Вороные размашистой рысью[22] неслись с гордо поднятыми головами, раздувая ноздри, окутанные на волосинках инеем.

К обеду примчались в казачью станицу. Кони шли шагом, пар валил от мокрых, покрытых инеем спин. Проезжали мимо казаки. Григорий приветствовал их.

Но вот и подворье Петра Ивановича Корнеева. Добротный дом виден издали. Григорий показал кнутом:

– Вон у тех тополей.

Подъехали, ворота широко раскрыты. Въехали во двор, кони встали тяжело дыша. Подошёл отец Григория, похлопал коренного[23] по крутой шее и сказал:

– Ну что, приморились? Ничего отдохнёте!

В станице жизнь шла своим чередом. Казаки выезжали в степи, занимались своими военными учениями. Бабы топили печки. Утром по станице дым тянулся в небо пышными серыми столбами. Мычали коровы, ржали кони. Ефим и Дмитрий наливали в колоду[24] воду из колодца. Кони дружно пили. Тут же быки, рогами пинали собратьев, ломились к воде. Блеяли невдалеке бараны, ждали очередь к водопою.

Дмитрий погнал рослых, упитанных полтора десятка коней. Ефим, наливая воду думал:

– Неужели и нам доведётся иметь такие табуны[25]?

Уже зима шла к концу, скоро потекут ручьи. Забурлит, запенится вода. И скоро надо будет им двигаться в путь.

Парни в станице жили в тепле и уюте. Молотили хлеб, кормили скотину. Работали много и хорошо.

Хозяин не обижал, был доволен хлопцами. Обещал за хорошую работу снарядить и проводить их далеко в степь.

Так и прошла зима. Пришла пора собираться в путь. Парни получили наказ, как себя вести в дороге.

Нагрузили на добрых засёдланных коней всякого добра. Хлопцы обулись в хорошие казачьи сапоги. Распрощались, поклонились низко старшине и повскакали на коней.

Подъехали три молодых казака в полном снаряжении. Старшина сказал:

– Ну, с Богом!

Перекрестил их, и кони пошли рысью. За станицей пошли шагом.

Ефим всё думал тяжкую думу. Как же так случилось, что оставили Петра в станице? Он обморозил ноги. В общем, был негож в дорогу. Остался у доброго хозяина вместо сына. Сыны хозяина погибли где-то в бою, вот и взял он Петра.

Тот обещал, как хорошо поправится, съездит за одинокой матерью.

Так и ехали тихонько переговариваясь. Ехали уже вторую неделю в сопровождении казаков.

Два раза появлялись небольшие группы всадников. Приближались, но завидев казаков, быстро разворачивались и мчались в степь.

Но вот и пришёл момент расставания. Весна ещё только-только открыла землю от снега. Нагнали караван, где были гружёные кони, верблюды и человек двадцать людей.

Старший казак поговорил с караван-баши[26]. Тот согласился взять хлопцев с собой, и тут же пристроил каждого к делу.

Простились сердечно с казаками, отдали коней. Взяли с собой котомки, и словно в омут головой!

Люди из каравана шли молча, редко бросая непонятными словами. Искоса поглядывали на ребят, что-то говорили, хитро подмигивали. Было ясно, что парни здесь совсем чужие. Ефим это понимал, но деваться некуда.

Да и караван-баши сказал казакам:

– В пути храбрые джигиты[27] не лишние!

Так шли дни и недели. Впереди показались высокие горы, те самые высокие горы, о которых рассказывали в Полтаве мужики.

Когда придём и куда, никто толком не знал, да и знать не должен. Знал об этом только караван-баши. Умный, хитрый хозяин каравана.

Питались кое-как, продукты свои, то есть казачьи, давно съели. Помогая во всём караван-баши, кое-как кормились.

Разгружали, перегружали грузы, и шли дальше в неизвестность, ослабленные и усталые. Спали промерзая от ветра и холода.

Нередко ночью на караван нападали кочевники. Парни защищали добро как своё, от чего караван-баши поверил в них, и парни стали у него вроде как своими людьми, личной охраной.

Отношение к ним заметно стало лучше. Особенно когда караван-баши упал с коня, оглушённый палкой. Ефим, Дмитрий и Иван свалили тогда напавшего всадника вместе с конём.

Отбились, разбойники ускакали, всё же что-то прихватив с собой из добра караван-баши.

Тот, увидев, что банда умчалась, крепко обнимал Ефима и его друзей. И жизнь с того дня пошла у парней веселее. Они ели с хозяином за одним достарханом[28], он приблизил их к себе и вооружил.

Шли долго. Холода сменились жарким, палящим солнцем. Голые степи буйно поросли густой травой. Кое-где стали виднеться зелёные полосы хлебов.

Остановились где-то у самого начала гор.

Встречались русские люди, ехавшие на телегах, запряжённых волами и лошадьми. Ехали по тридцать-сорок и более подвод. На телегах сидели дети и женщины, что постарше. А все остальные шли пешком.

Караван-баши остановил свой караван вблизи от стоянки русских, расположившихся вдоль шумной реки с прозрачной холодной водой.

Он объяснил своим людям, что русские миролюбивые люди, и он будет с ними торговать.

Ефим, Дмитрий и Иван были рады увидеть столько единоверцев. Спросив разрешение у караван-баши, пошли к дымившимся котлам, где люди варили еду.

Дети прыгали, бегали, кричали, кувыркаясь в мягкой, ещё не вытоптанной траве.

Сердце Ефима дрогнуло, увидев столько близких им по духу людей. Иван и Дмитрий наперебой спешили всё узнать.

Люди ехали на вольные поселения и рассказали, что здесь, в этих краях уже есть небольшие русские сёла. Через три-четыре недели и они будут на месте.

Вечерело, надо возвращаться к каравану. Осторожность в ночное время, это обязанность всех людей караван-баши, и Ефима с его товарищами.

Вернулись довольные, что встретили соплеменников, и грустные, что пришлось расстаться. Те уже ехали на поселения, а Ефиму и его спутникам, надо было ещё отыскать такие места, разузнать всё.

Их приглашали ехать вместе с ними, даже говорили:

– Зовите своих, и приезжайте в наше будущее село. Будем жить вместе на новых землях.

Ивану понравились эти слова, но Ефим и Дмитрий не согласились!

Караван-баши, узнав в чём дело, боясь потерять таких удалых хлопцев, всячески их отговаривал:

– Мы пойдём далеко, там земля много! Мало-мало Русс есть. Там быть хорошо! Я помогай будем!

Ефим вспомнил слова своего отца, Никиты Тарасовича:

– Не тулись[29] ни к кому, раз земля вольная! Осмотрись хорошенько, разузнай всё как следует. Своё село поставим, раз надумали!

Ефим, Дмитрий и Иван твёрдо решили держаться и дальше караван-баши. Он умный, бывалый, по дороге ребят многому научил. Он мог объясняться на русском языке.

Ефим всегда при вечерней молитве упоминал имя Сулеймана караван-баши, и молился за него. Ефим считал, что именно Бог послал им такого проводника.

Как бы ни было, в тревогах, сомнениях, усталые, а всё же целые, добрались до русского укреплённого поста, небольшой военной крепости Токмак (Токмок – кирг.).

Отдохнув четыре дня, кое-что разгрузив, караван двинулся дальше, в глубь гор.

Ефим ничего не предпринимал. Выполнял наказ сельчан и отца. А Сулеймана считал Божьим посланником.

Ефим Решил:

– Чем дальше пройдём с ним, тем лучше! Осмотримся, повидаем земли и людей, а там Бог даст и возвернёмся домой недаром.

С такой думкой вошли в узкое, глубокое ущелье (Боомское – прим. авт.).

Со всех сторон в небо тянулись, упираясь в облака высокие горы. Река ревела ворочая камни, налетел шквальный ветер, хлынул дождь.

Сулейман объезжая свой караван, особо просил Ефима, чтобы ребята были начеку. В этих местах можно и погибнуть, не увидев солнца. Узкая дорога прямо по склону горы, обрываясь у речушки, так и вырывалась из-под ног.

Остановиться на ночлег негде! Кругом мгла, хоть глаз выколи. Идти дальше, это значит сорваться в бушующую реку. Камни падали с крутых боков высоких гор. Летели с грохотом и ударялись о грудь бушующей реки.

Но прошло время, дождь утих, и путники выбрались на поляну.

Мокрые и усталые устроились на ночлег.

Затем, с рассветом, продвигались по крутому узкому ущелью вдоль бушующей реки, трижды перебираясь через её протоки.

Шли три дня.

Вот, наконец, вырвались из объятий гор на простор. Не верилось, что позади ураганный ветер, швыряющий камни как песчинки.

И вот он, величественный простор! Горы слева и справа, расширяясь от ущелья, уходили вдаль. А впереди пред путниками блестело в ярком солнечном свете огромное синее море.

Сулейман сказал, что вокруг этого моря везде горы, а называется оно Иссык-Куль, что означает «тёплое море». Оно очень глубокое, и поэтому не замерзает зимой.

Все легко вздохнули, остановились у реки не столь бурной и шумной. Заночевали, полные тревожных ожиданий набегов ночных недругов.

Но всё обошлось. Утро встретило путников приветливо своим прохладным дыханием на берегу, у плещущих волн.

Молодые парни были в восторге от всего, что предстало перед их пытливым взором. Озеру не было конца! Волны плескались у ног. Кони и верблюды пили воду из реки. Люди умывались довольные, упиваясь взором в синеву неба, в белые шапки снега высоких гор.

Сулейман хитро, многозначительно улыбнулся и дал команду двигаться дальше.

Большое зеркало моря-озера переливалось в лучах солнца. По берегам рос колючий кустарник.

Постепенно улыбка у Ефима стала сменяться серьёзным вдумчивым взглядом. Он уже знал, что скоро путь их придёт к концу. Всматриваясь в голые каменные предгорья с чахлым кустарником, стал заметно мрачнеть.

Вот уже шли второй день, и нет ни ручьёв, ни речек. Земля никудышняя. Ветер дунет, аж камешки летят!

– Вот тебе и вольные земли! – думал про себя Ефим.

Так и двигались вдоль озера несколько дней всё больше хмурясь ходоки.

Но вот караван-баши объявил:

– Озеро скоро кончится, через два дня прибудем на место.

Теперь Ефим стал подмечать, что земли здесь уже не плохие. Увидел несколько домиков расположившихся на возвышенности. Внизу же, были болота, а сквозь заросли кустарника, пробивалось русло довольно спокойной и многоводной реки Тюп (Туп – кирг.).

И вот, наконец, цель достигнута. Караван прибыл на место.

Здесь было русское поселение и русский военный пост Каракол.

Караван-баши, после небольшого отдыха, позвал к себе парней и сказал:

– Весной я поведу караван обратно, пойдём вместе. А пока будем заниматься каждый своим делом. Если будут большие трудности, приходите, я вас в беде не оставлю. Распростившись с Сулейманом, парни пошли по своим делам.

Встречаясь со славянами, они распрашивали их обо всём.

Побродив два дня, побывав у уездного начальника, они пошли на восток. Там было большое русское село.

И вновь им встретился добрый человек, взял их на воз с собой. Хозяин ехал тихо, на паре волов, в поле, убирать хлеб.

Обдумав всё, что рассказали ему парни, он сказал:

– Как я понимаю, и как будет правильно, вам надо где-то перезимовать. Всё осмотреть, разузнать. И потом, ранней весной в обратную дорогу!

У Ефима жар прошёл по телу. Не может быть, что цель достигнута!

В поле было жарко. Нагрузили мужику телегу и поехали в русское село. Называлось оно Теплоключенское.

Мужик показал, где находится волостной начальник и удалился.

Встретил их деловой мужик, интеллигентного виду, вежливо с добрыми словами. Выслушал и отвёл по дворам. Хозяевам сказал:

– Вот, если вам надо работников, берите. Пусть они у вас трудятся, а весной соберёте их в обратный путь.

Таким парубкам хозяева были рады. Их наперебой приглашали к себе на хлеба. И такая жизнь в далёком краю, но у соплеменников, была им не в тягость. Работа спорилась в руках, её было невпроворот.

Закончили возить хлеба, стали молотить, затем копать картошку. А зимой пилили в горах лес и свозили его в село на постройку домов и сараев.

Ефим всё подмечал, ни что не прошло мимо его глаз и ушей.

Так в хлопотах, заботе и работе прошла зима. Многое узнали парни, многое приметили, многому научились.

В общем, собираясь в обратный путь, это были уже зрелые, твердые, мужественные, люди. Закалённые колючими ветрами, жарой и стужей. Борясь за свою жизнь, прошли через тяжелейшие испытания.

Да и мудрость караван-баши, была доброй наукой. Закалила их жизнь в походе, в борьбе с грабителями. Теперь это были не те простоватые, добродушные парубки из глухого села, а стойкие, повзрослевшие не по годам, мужчины!

Караван-баши, как обещал, позвал парней в обратную дорогу. С ним веселее и надёжней.

Верблюды были нагружены. Ещё гнали скот и лошадей.

И, как, кстати, были парни для Сулеймана. Он с нескрываемой радостью дал им три низкорослых, но резвых лошадки, и в путь!

Ехали обратно хоть и в ночных тревогах, но в довольстве. Днём на караван никто нападать не осмеливался, так как было много вооружённых охранников. А ночью нападали, и как шакалы выхватывали то лошадей, то другую скотину.

Месяца через два, после того, как горы остались позади, караван повернул налево.

Сулейман уговаривал парней идти с ним дальше, на Ташкент. Обещал потом их отправить в большой русский город.

Но парни знали, что дама их ждут, не дождутся родители и сельчане.

Стали прощаться с друзьями, обретёнными за время переходов каравана. Вспомнили кровавые набеги кочевников, как парни мужественно и смело защищали имущество караван-баши, как спасли ему саму жизнь.

Долго Сулейман не выпускал из объятий Ефима, расчувствовался, вынул из-за пояса револьвер Наган и вручил Ефиму со словами:

– Ты спас мою жизнь! Пусть этот револьвер спасёт твою!

Разве мог кто-нибудь тогда подумать, что этот револьвер спасёт многие жизни при обороне их будущего села.

Глава III

А между тем парней ждали дома так, что Пелагея, мать Ефима, выплакала все глаза. В тайне думала:

– Неужели не дождусь своего первенца. Сына статного, твёрдого и доброго с детства.

Плакала по-тихому, чтобы не заметил Никита Тарасович, а то беда! Скажет: «Что, живого хочешь похоронить!».

Пелагея верила, что Ефим жив. Но ни весточки, ни слуха не было с тех пор, как уехали парубки. Как в воду канули. Не спала глухими зимними ночами, ворочалась, вздыхала.

Никита Тарасович первое время покрикивал на Пелагею:

– Ты что, дурная? Мочишь дорогу сыну. Перестань, негоже так убиваться! Вон посмотри, Егор и не вспоминает про своего родного брата!

Потом Никита Тарасович, слушая вздохи Пелагеи, сам уже еле сдерживался.

Уже две зимы прошло, а Ефима нет. Нет и слуху никакого. Никто ничего не знал и не слышал. Но сердце ему подсказывало:

– Твой сын вернётся! Молись за него.

Сельчане уже давно похоронили парубков. Много тревожных слухов доходило, что там-то и там-то замёрзли ходоки. То двое, то четверо! Сердце разрывалось на части. Не может быть! Ефим живой, и он скоро вернётся!

Сельчане жили, как и прежде. Пахали, сеяли, косили сено, свозили домой, молотили хлеб.

Зимой ездили в Полтаву на базар.

Разные слухи доходили до ушей Никиты Тарасовича.

Говорили, что мало кто ворачивался из тех далёких мест.

И вот уже приближалась третья зима, а от Ефима и Дмитрия ни слуху, ни духу.

Уже размесили грязь вокруг села, ни проехать, ни пройти.

Сидели за ужином в полумраке Никита Тарасович, Пелагея, сын Егор и дочка Полина, кареглазая, статная, похожая на мать. Молча ели. Каждый думал свою думу.

За окном лил проливной, холодный дождь. Ветер стучал в окно, нагоняя скуку и тоску. Только что батько проговорил:

– Скорее бы выпал снег, сковало дорогу, да поехать в Полтаву. Может и услышим что-нибудь про Ефима.

Ветер зло стучал в окно. Никита Тарасович обернулся, Пелагея вскочила к двери.

– Да выйди же скорее, чует моё сердце!

Пелагея ахнула, открыв двери.

Перед ней еле стояли на ногах от усталости, промокшие до костей Ефим и Дмитрий.

Мать упала Ефиму на грудь. Остальные обступили ночных долгожданных гостей, и буквально втащили в хату, мешая друг другу, загораживая проход. Переодели парубков.

Вбежал в хату Егор, с отцом, матерью, братом и сёстрами Дмитрия. Все причитали от счастья и радости, вытирая непрошенные слёзы.

Зимой стали мужики обсуждать результаты долгого похода. И так и так судили-рядили, не всё так, как хотелось бы! Как ехать, на чём? Сколько надо хлеба в дорогу? Брать ли с собой скотину?

Так прошла зима, весна, кончалось уже и лето.

Мать поговаривала, что Ефима надо женить. Уж очень хорошая девушка Татьяна, Василия Шевченко сестра. Певунья, а работящая, просто непоседа. Русоволосая, быстрая, уважительная. Часто спрашивала, не слышно ли что от Ефима? Ждала очень.

Хотели её посватать за парня из другого села, и Василий, брат её, соглашался. А она наотрез отказалась. Не пойду, хоть убей!

Жила она за селом, со старшим братом Василием Даниловичем и своей старшей сестрой Ефросиньей, нежной красавицей, будто из панского[30] рода. Василий Данилович был груб с сёстрами, упрекал, что их кормит.

Ветряная мельница, что осталась от отца, так же крутилась, то затихая, то сильно размахивая крыльями. Мука бежала ручейком в закрома.

Нелегко было сёстрам с таким ворчливым братом. И когда посватали Татьяну, то счастью её не было конца.

Ефим красавец на всё село, статный, умный, её мечта с детских лет. Любила она его ещё мальчиком, не спала ночей, когда он ушёл искать новые земли. А с тех пор, как сестру Ефросинью, паныч увёз в Москву, женившись на ней, жизнь у Татьяны стала совсем невыносима.

Василий Данилович частенько приезжал из города очень уж навеселе. Трудно было выслушивать его громкие, нелестные выговоры.

Отыграли свадьбу. Ефим отнёсся к этому событию, как к вполне закономерному, обычному делу. Без особого восторга, но и не без тайного удовольствия.

На селе были и побогаче девушки, и тянулись к нему. Но он был однолюб и очень твёрд. Давно он знал, что Татьяна к нему не равнодушная.

Приезжая на мельницу Ефим видел, как она, распустив толстые косы, часто проходя мимо, тайно поглядывала на него. Ефим не мог не видеть девичьих ласковых, задумчивых глаз, тайных вздохов. И когда отец, Никита Тарасович говорил сынам:

– Ну, хлопцы, запрягайте коней, кладите мешки и до Васыля, на мельницу!

Ефим с большим удовольствием спешил до ветряной мельницы, ещё издали всматривался, не появилась ли Татьяна. Брат, Егор, усмехаясь, говорил:

– Ефим, глаза не прогляди!

Тут же выходил на крылечко Василий Данилович. Парубки снимали картузы и говорили:

– Доброго здоровья, дядя Василий!

И когда пришли сватать Татьяну, то он лучшего мужа Татьяне и не желал. Так что свадьба прошла как у людей.

Отец и мать Татьяны умерли еще в её раннем детстве. Брат Василий Данилович был не очень щедрым.

Но Никита Тарасович был разумным отцом, и знал по себе, с хорошей дружиной и море по колено!

Татьяну приняли в семью, как и подобает у хороших людей.

Молодуха пряла, ткала, вязала, всё кипело у неё в руках. Пелагея радовалась, что такая удалая сноха. Но не очень-то её хвалила, боялась, что недобрые люди сглазят.

Но нет, такую молодуху никто не сглазит!

Ефим нашёл в ней верную, покорную, работящую, очень чистоплотную жену, и был очень ей доволен. Относился к ней без восторга, но с большим уважением.

Татьяна же была без ума от своего степенного, не очень разговорчивого любимого мужа.

И так началась новая счастливая пора в жизни Ефима.

Но чувствовалась всё сильнее и сильнее тревога.

Уже второй год, как готовился Никита Тарасович к отчаянному путешествию. Сердце сжималось, как подумаешь, что придётся бросить всё живое, нажитое мозолистыми руками, омытое обильно потом, и уехать на чужбину искать своё счастье, землю вольную. Приложить руки и увидеть радость своего труда.

Женили и Егора. Взяли Червонных Пелагею. Добродушную, крупную девушку. Тоже с русыми длинным косами, с проницательным, пристальным, но добрым взглядом. Покорную и доброжелательную.

И жить бы да не тужить, думал Никита Тарасович. Да что же получается? Пойдут внуки, прибавится семья, а земли то не прирастёт!

После всех колебаний и сомнений, Никита Тарасович твёрдо решил ехать на новые земли вместе с сельчанами. Да и слух пошёл, что будто бы переселенцам на новые земли, будет оказываться помощь от самого Царя батюшки.

Стали собираться, не спеша, но твёрдо и уверенно.

Оформили увольнительные документы, как это требовалось Общим положением о крестьянах. Продали весь свой скарб, часть земли.

А ещё немного земли Никита Тарасович подарил своей сестре. Замужней, с хорошим трудолюбивым, но малоземельным мужем, не решившимся поехать на чужбину искать счастья и долю.

Провели Собрание крестьян-переселенцев, где без долгих споров выбрали Никиту Тарасовича Старостой переселенческой партии.

Всё было готово. С плачем и причитаниями родственников, оставшихся в селе, тронулся обоз.

Тяжко было до потемнения в глазах покидать родной край, отцов и дедов. Край, политый потом и кровью в борьбе с иноверцами за родных, за землю и свои хаты.

Но уже всё позади, родное село скрылось за холмами. Утихли громкие причитания, высохли покрасневшие от слёз женские лица.

Мужчины чинно, с твердым духом шли молча за тяжело нагруженными возами.

Глава IV

Прошло немало дней и ночей, и не только месяцев, но и почти два года, как Никита Тарасович со своими сельчанами, малороссами, покинул родные края.

И вот теперь, прибыв до места назначения, в дикий край, на вольные земли, ютятся на подворье жителя, где зимовали Ефим с Дмитрием в селе Теплоключенском.

Только что пришли с кладбища, похоронив первенца Татьяны Даниловны и Ефима Никитовича. Никита Тарасович был в отъезде. Искал место, где поселиться.

Не очень нравилось ему село Теплоключенское, расположенное у самых гор. Да и речка такая шумная и бурная не привлекала его. Недавно видел он, как молодая корова упала в речку, еле вытащили её где-то внизу, на перекате. В общем, не к душе было селиться ему здесь.

Большинство же прибывших с ним, теперь бывших односельчан, решили остаться в этом селе.

А Никита Тарасович, вместе со своим большим семейством через неделю переехал в новое строящееся село Тюпское, именуемое так по названию протекающей рядом реки Тюп.

К Никите Тарасовичу присоединились и поехали в новое село ещё двадцать пять семей переселенцев.

В отстраивающемся селе уже было три десятка дворов крестьян-переселенцев из Астраханской губернии и несколько дворов Калужан.

Так и обосновались в Тюпском, сразу приступив к строительству домов и обустройству поселения.

Земли отмерили вдоволь! Душевой надел на каждую мужскую душу составлял пятнадцать десятин[31] удобной земли. И ещё пятнадцать десятин сельскому обществу в запас, с учётом будущего прироста населения.

Вновь водворившихся крестьян-переселенцев в первые три года полностью освободили от уплаты оброчной подати и земского сбора, которые составляли соответственно тридцать и десять копеек в год с десятины. В последующие три года, поселенцы уплачивали половину положенных налогов.

В общем, трудись, и Бог не обидит!

И люди трудились до седьмого пота! Развели немало скота. Упорным трудом добились успехов в хозяйстве. Всем миром построили в селе церковь.

Село быстро пополнялось всё новыми и новыми поселенцами.

Вслед за Астраханцами, и Полтавчанами, в селе обосновались Курские и Воронежские поселенцы. За ними потянулись большое количество неорганизованных (самовольных) переселенцев из Харькова, Саратова и других мест центральной и южной России.

На Сельском сходе решили именовать своё село «Преображенским», о чём направили ходатайство высокому начальству.

К большому удовольствию сельчан Ходатайство довольно скоро было удовлетворено.

Приказом губернатора Семиреченской области генерал-майора Колпаковского от 16.07.1870 г. № 119, доведено буквально следующее: «Начальник Туркестанского края на моё Представление о проектированных названиях вновь образованных сёл приказал именовать: Тупское (так написано) Преображенским».

Администрация таким же образом выделяла землю киргизам[32], привлекала их к осёдлой жизни.

Местные же киргизы, на земле работать не умели и не хотели! Они охотно сдавали свои наделы переселенцам, получая за это хорошую плату урожаем и деньгами.

О том, что древние киргизы были успешными земледельцами, мало кто помнил!

Древние киргизы, имевшие славянскую внешность, кроме того, что были отличными воинами, имели свою письменность! Плавили металл и ковали оружие, доспехи, плуги и другие предметы быта.

Потом, в результате завоевания и принудительной ассимиляции монголами, киргизский этнос лишился своих отличительных культурных традиций и черт. И перенял черты, ранее ему чуждого дикого этноса!

Таким образом, киргизы утеряли письменность, навыки земледелия, изготовления изделий из металла и другое мастерство! И обрели всё это, уже в составе Российской империи, от славян.

В 2011 году заведующая Каракольским (Пржевальским) Краеведческим музеем, говорила: «Нас испортили монголы! В результате смешения кровей изменился цвет кожи, цвет и разрез глаз…».

В дальнейшем киргизы разделились на несколько ветвей. Одна из которых, покинув свои исконные Сибирские земли, реку Енисей, ушла в Среднюю Азию, в горы Тянь-Шань, где проживает и сейчас, образовав в отведённых границах Киргизской ССР своё независимое государство.

Многочисленные общины киргизов имеются также в России, Китае, Турции, Казахстане и других странах Средней Азии.

Последних потомков древних, (домонгольских) киргизов, имеющих рыжие волосы, светлую кожу и глаза, ещё можно было встретить на территории Иссык-Кульской области Киргизии в конце ХХ века. Теперь их не осталось совсем![33]

В отстроенном переселенцами селе Преображенском, Никита Тарасович имел водяную мельницу и маслобойню. Засевал пашни хлебами, скотина заполнила большое подворье. Дом стоял под железом. Внуки уже трудились на полях вместе с его сынами Ефимом и Егором.

Настало время сынам Ефиму и Егору хозяйничать порознь. Никита Тарасович же стал служителем церкви.

И вот в силу этих обстоятельств, решено было разделить хозяйство на три части. Одну Ефиму, и две Егору с отцом, Никитой Тарасовичем, решившим жить с Егором в Преображенском.

Егору осталась мельница, там работал его второй сын, Дмитрий. И маслобойня, на ней работал старший сын Егора, Евдоким.

Поделили скот и инвентарь. Всю землю также решили оставить Егору с его сынами.

Ефим же получил новый земельный надел, в 12 верстах[34] от села Преображенского, у самых гор, в только что начавшем строиться селе Талсу.

Тут же протекала быстрая речка Талды-суу[35] с чистой горной водой. Место было каменистое, но зато земли вдоволь!

Перевезли на отведённый участок большой деревянный дом, где и зажил Ефим Никитович со своей семьёй.

Дом и двор обустроили, поставили загоны, сараи.

И Ефим Никитович со своим, довольно сильным гнездом, стал обживать новые каменистые земли.

Жизнь проходила в тяжелейшем труде. Весной на обширных полях убирали многочисленные камни, чтобы посеять хлеб.

На лугах паслись уже не мало лошадей, стада коров и овец.

Уже старшая дочь Ефима Никитовича и Татьяны Даниловны, Мария, вышла замуж в село Отрадное, что разрасталось в 15 верстах от села Теплоключенского.

Женились старший сын Иван, затем второй Павел и третий Тихон, и получили от отца участки земли. Стали строить дома рядом с отцовским.

Жена Ивана Ефимовича, приветливая, голубоглазая и довольно симпатичная молодуха, белила свою новую, только что отстроенную хату. Два других дома тоже уже закончили строить, ставили сараи, загоны для скота.

Дочери Ефима Никитовича: Евдокия, затем Арина и малолетняя Рая не покладая рук, трудились и в поле и дома, наравне с мужчинами.

Жизнь кипела. Работая в поту, без разгиба, наживал добро Ефим Никитович. Он не гнался ни за золотом, ни за роскошью.

Кровати были добротно сколочены из толстых досок. Длинный широкий стол вмещал всю дружную семью. За столом тишина, только ложки стучали.

Татьяна Даниловна радовалась своему счастью.

Брат же Ефима, Егор жил в Преображенском роскошно, с коммерческим уклоном. Много легче Ефима! Имел вольные деньги, стал погуливать от жены.

Выезжая в Пржевальск по торговым делам, всегда захаживал в трактир. Бывало, по несколько дней не возвращался из города. Частенько обижал свою добрую подругу Пелагею.

Татьяна Даниловна же, была счастлива с любимым, хоть и не словоохотливым Ефимом. Преданным, добродушным хозяином.

Во всём он был умерен, но в труде фанатик! Сам не сидел, сложа рук, и детям не давал спуску.

Одежда без излишеств! Но у всех зимой были добротные полушубки без прикрас, по две-три пары валенок и сапог. Сын Павел, был домашним сапожником.

Кроме полевых и хозяйственных работ шил обувь. А в горячую пору работал со всеми вместе.

Жена Ивана Ефимовича, Ефросинья, была любимицей всей большой семьи. Обшивала всех, и её мастерство было особенным. Да, все её любили, чего нельзя сказать об Иване Ефимовиче. Женили его против воли!

Жизнь шла в трудах и заботах. Летом работа на полях до упаду! Зимой полон двор скота.

Так хотел Ефим Никитович!

Излишеств не позволял. Два раза в неделю не ели мясо. Грех! Но было много овощей, растительного масла, мёда.

Ефим Никитович имел большую пасеку. И как он только успевал управляться с таким большим хозяйством?!

Но когда наступали Рождество Христово, Новый год, Масленица, угощали всех щедро, с большой доброжелательностью.

Пасха особый праздник! Но, как бы не велики были праздники, они никогда не затмевали разум. Гуляйте, а скот кормить не забывайте!

Достаток давался очень тяжёлым трудом. Дети были крепкими, и всё им было по плечу.

Жили по законам Божьим. Как только ударит колокол, все заканчивали работу, и Ефим Никитович шёл в церковь. Так вот и жили в труде безграничном и довольствии.

Очень торжественно встречали все большие праздники. Готовились заранее, соблюдая Великий[36] и все другие посты.

Перед праздниками особенно кипела работа, её было невпроворот. Как у мужчин, так и у женщин.

Женщины целую неделю стряпали, пекли, чтобы вдоволь было всего всем родным и соседям. Такой был обычай. Угощали всех, и кто сколько хотел.

Мужчины, справившись с запасами кормов, резали быка, кабанов, баранов. Бабы рубили кур, уток, гусей.

В общем, подготовка к празднику была не меньшим торжеством, чем сам праздник!

Съезжались близкие и дальние родственники, гостей был полон двор.

В праздники от смеха и песен сотрясались стены домов. Подгулявшие парни запрягали рысаков, усаживали девчат в сани, и мчались во весь опор[37], под шум и свист.

Гулянья длились иногда по целой неделе, а затем крестьяне с новой силой брались за работу. И так до новых праздников.

Шёл 1920 год, подходила Пасха. Ефим Никитович только что вернулся от своего свата, Алексея Абрамовича Фоменко, отца снохи Ефросиньи.

Что-то не весёлый, задумчивый. Не соглашаясь со своими мыслями, нет-нет, да и вслух произнесёт:

– Да быть такого не может! Что бы у меня, у труженика!? Нет и нет! И не бывать такому!

Никто не осмеливался спросить, в чём дело.

Прошла Пасха. Началась беспросветная работа. Пахота, сев, стрижка овец, работа на пасеке, сенокос.

Сена косили много, рубахи прилипали к телу. Пили хлебный квас из квасников[38]. Улыбаясь, говорили:

– А ну Павло, Тихон, кто вперёд?

Так и трудились в поту и радости.

Только Ефим Никитович всё мрачнел. И без того молчаливый, тут почти совсем перестал говорить.

Убрали только что хлеба с полей, свезли на сараи и во дворы сено, закончили работу с домами. Радоваться бы надо, а Ефим Никитович ходит как туча.

Пришёл вечером сват, Алексей Абрамович Фоменко. Плотный, не высокий, умный, вдумчивый мужик. Довольно хорошо разбирающийся в текущей политике Власти.

За столом он говорил:

– Сват, Ефим, послушай ты меня! Сделай так, как я тебе говорю! Отдай кому надо пару коней, две-три коровы! Отвези брички две пшеницы!

За столом все перестали жевать, раскрыли рты, и смотрят в рот свату.

Ефим Никитович, вскочив, выпалил:

– Да я голову отрублю тому, кто придёт отбирать моё добро!

Слухи уже доходили и до остальных домочадцев о том, что отнимают у зажиточных, русских, славян землю, дома, скот, хлеб, и всё нажитое. Не трогают только тех, у кого отбирать нечего! И заселяют в эти дома киргизов, возвращающихся из Китая, которые и в домах-то никогда не жили.

Слухам Ефим Никитович не верил, он твёрдо верил в справедливость новой Власти. И был уверен, что никто и ничего у него не отнимет! Ведь он всё богатство нажил своим упорным трудом, не давая передышки и своим детям!

– Нет, сват, не бывать этому! – сказал Ефим Никитович.

Жена Алексея Абрамовича худенькая, маленькая, утирая слёзы проговорила:

– Сват, опомнись! Иди, погляди, что сделали с моим братом! Забрали всё до нитки, а самого арестовали, и увезли не ведомо куда!

Ефим был непреклонен, и стал ещё мрачнее тучи.

Кое-как поужинав, все разошлись с тяжёлой думой, толком ещё не сознавая надвигающейся беды. Зловещая тишина придавила ещё вчера шумную, трудолюбивую, счастливую семью.

Утром никто не спешил в сараи к скоту. Что-то тревожное ворвалось в дом Ефима Никитовича.

На лавке у стола сидела заплаканная Мария, дочь Алексея Абрамовича. Тряслась и говорила:

– Дядя Ефим Никитович, отец сказал: «Скорее приходи к нам! Там из села Преображенского, приехали пять человек, все с наганами, такие важные и злые! Папаша их угощает, и говорит им:

– Подождите! Кушайте, пейте! Ефим Никитович сейчас придёт!

Нет, не пришёл Ефим Никитович, ни сразу, ни потом!

– Чтоб я каким-то басурманам отдал своё добро!? Не бывать этому!

В ожидании непрошенных гостей, он взял топор и сказал:

– Голову отрублю первому, кто прикоснётся к моему добру! Как я его нажил, каждый православный сельчанин знает!

Сел, и глубоко опечаленный стал в памяти перебирать всю прошедшую тяжёлую жизнь, полную опасностей, тревог, безмерного труда, голода, холода.

И вот только начали жить по-людски, и на тебе! Как обухом по голове!

А что было!? Думал, перебирая в памяти, Ефим Никитович.

Приехали в этот край. Ни кола, ни двора! Ни скотины, ни хатины! До изнеможения ковыряли землю, усыпанную камнями. Вросшие в землю валуны выкапывали, выволакивали надрываясь. Рыхлили землю, год, за годом убирая камни. Ломали плуги и бороны, но не унимались! Земля окупала тяжёлый труд хорошим урожаем, буйными травами.

И вот так, год за годом собирали по крохам своё хозяйство. Родились, росли и крепли дети, семья становилась на ноги. Земли было вдоволь, работы для сильных рук непочатый край! Трудились взахлёб, упиваясь плодами своего труда.

Вот перед глазами Ефима Никитовича первые дни на этой земле.

Сели вокруг скатерти прямо на земле. Помолились, достали жёсткие сухари, налили в глиняную большую чашку варева, кипевшего в ведре на треноге. И стали не торопясь пережёвывать.

Отец, Никита Тарасович, сказал:

– Всё, дети мои! Приехали! Вот здесь и начнём строить своё гнездо!

Опираясь на плечи своих крепких сыновей, Ефима и Егора, встал, утёрся рушником. Взял топор, затесал, вбил в землю кол и сказал:

– Вот тут поставим хату!

И началась трудная, суровая, подчас смертельно опасная жизнь.

Глава V

На неокрепшие хозяйства не редко нападали банды кочевников кара-киргизов[39]. Грабили, угоняли скот, поджигали хлеба и стога сена.

Но мужественные переселенцы боролись за свою жизнь, отстаивали своё добро. И выстояли, упорным трудом приумножая своё богатство.

Исправно платили в царскую казну налоги. Достойно служили Царю и Отечеству! Не жалея живота своего, защищали рубежи своей Родины.

Так в 1914 году русских, славянских мужчин призвали на Первую мировую войну, на германский фронт.

После вступления в Первую мировую войну Османской империи[40] в октябре 1914 года, на территориях Туркестана и Степного края распространились такие воззвания:

«Мусульмане! Царствующий над нами Халиф Ислама – Турецкий Султан ведёт войну с Россией и другими ей союзными государствами. Каждый мусульманин должен сочувствовать этой священной войне Султана и обязан немедленно жертвовать на её нужды и во благо войны всего мусульманства. А тот, кто не в состоянии жертвовать, тот должен сам встать в ряды сражающихся против неверных… Настало время освобождения от власти гяуров[41]…».

Возросла активность в Туркестане турецких и германских агентов, налаживающих связи с местными правителями и главарями разбойничьих банд.

И вот, когда после призыва на войну, остались одни бабы, старики и дети, киргизы затеяли кровавую бойню.

Непосредственным же толчком к началу восстания стал Указ «О принудительном привлечении на тыловые работы в прифронтовых районах мужского инородческого населения в возрасте от 19 до 43 лет включительно».

Началось восстание 4 июля 1916 года в Ходженте, Самаркандской области (нынешний Узбекистан – прим. авт.).

Вскоре оно охватило все Среднеазиатские владения Российской империи, в том числе Семиречье Средней Азии, с более чем десяти миллионным многонациональным населением.

Восстание началось стихийно и развивалось неорганизованно, без единого руководства. Тем не менее, его подавление заняло длительное время.

17 июля 1916 года в Туркестанском военном округе было объявлено военное положение.

Восставшие жгли хутора, сёла и убивали семьи русских переселенцев крестьян, казаков, рабочих.

Но наиболее кровавым, бессмысленным по своей жестокости, восстание проходило на территории современной Киргизии! Именно поэтому оно вошло в историю, как «Киргизский бунт»!

Собравшись в многочисленные разрозненные банды, киргизы шли одновременно по северному и южному побережью Иссык-Куля.

Это был август 1916 года, когда в разгаре была уборочная страда.

Загорелись поля пшеницы, задымили стога сена. Побежали с полей славянские женщины и дети, забрызганные собственной кровью. Их нагоняли на лошадях, кололи пиками. Озверевшие всадники поддевали детей, поднимая на пиках вверх. Хватали женщин и девочек, насиловали и если не убивали, то уводили с собой в плен. Насиловали даже старух! Забирали всё, что только можно увезти, угоняли скот, а оставшееся добро сжигали!

В селениях кругом лежали тела растерзанных варварами славян. Смрад разлагающихся тел, топот коней и захваченного скота, крики захваченных женщин и детей, стоны умирающих, с содранной кожей стариков. Бумага не вытерпит, если описать все зверства, чинимые обезумевшими варварами.

Справедливости ради, нужно сказать, что некоторые киргизы, работавшие у крестьян, накануне кровавой бойни, предупреждали их о готовящейся расправе. Но этому никто не хотел верить!

Администрация на местах всячески пресекала такие слухи под угрозой ареста. Тем более, что уважаемые аксакалы[42] и влиятельные предводители киргизов накануне самого мятежа, заверяли местную Администрацию в полной преданности и спокойствии.

Поводом же для кровавого мятежа, послужило Высочайшее повеление о привлечении на тыловые работы мужского инородческого населения империи.

Славяне недоумевали, как такое может быть!? Киргизы, вот уже скоро сто лет (с 1731 г. – прим. авт.), как добровольно, по своему почину, приняли российское подданство, ища защиты от многочисленных врагов. Теперь же, коварно, воспользовавшись моментом, бьют своих защитников, благотворно преображающих этот край, дающих хлеб многим киргизским семьям!

И вот все сёла побережья Иссык-Куля разграблены и сожжены, население перебито. Оставшиеся в живых молодые женщины и девочки уведены в плен.

Был разграблен, подожжён, но чудом не сгорел Иссык-Кульский Свято-Троицкий монастырь. Некоторые монахи спаслись на острове, близ монастыря, другие, не покинувшие монастырь, зверски убиты.

Был захвачен, направленный из Пишпека (в последствии г. Фрунзе, Бишкек – прим. авт.) в Пржевальск, транспорт с оружием для формировавшегося отряда.

Озверевшие варвары, встречая даже незначительное сопротивление сельчан, отходили, но потом брали коварством и хитростью.

Так столкнувшись с организованным сопротивлением жителей села Кутурга, киргизы предложили провести переговоры на берегу озера и заключить мир.

Кроме своих сельчан, в это время в Кутурге собралось много беженцев из Григорьевки, Семёновки, Сазановки (Ананьево, – авт.) и других окрестных сёл. Крестьяне собрались у озера, где их всех и перебили.

Оставшиеся в живых славяне, не пошедшие на переговоры, днём хоронились в труднодоступных кустарниках, болотах и камышах.

Ночами пробирались по оврагам и балкам к селу Преображенскому. Некоторые приплыли на лодках.

Со всех малых сёл, хуторов и заимок, крестьяне бежали в волостные центры: Преображенское, Теплоключенское и в уездный город Пржевальск.

Таким же образом пробирались в Преображенское крестьяне из сёл Талды-Суу, Климовки, Долон.

Причём, женщины были с малыми, едва ходившими самостоятельно детьми.

Шли вдоль берега Чёрного озера.

Вдруг заслышав топот копыт или крики кровожадных джигитов, все взрослые и малые дети немедленно спускались в озеро. Заходили в самую гущу камыша.

Киргизы же проезжая мимо кустов и камыша, кололи наотмашь этот камыш пиками, чтобы никто не остался живым!

За два дня женщины с детьми прошли 14 вёрст, пока, наконец, добрались до села Преображенского.

И что удивительно! Сила воли русских женщин поборола животный страх неминуемой смерти! Это же передавалось и их детям! Никто не плакал, не жаловался на голод и боль! Потому что впереди была цель, – спасти себя, спасти детей, спасти своё будущее! И это придавало Веру, выносливость, силу!

Во всех сёлах, где были церкви, организацию защиты сёл брали на себя священники, местные Батюшки.

Как правило, всё ценное имущество и хлеб, свозили к церкви. Вокруг церкви выстраивали защитный круг из телег, брёвен, плугов.

При нападении женщины с малыми детьми закрывались в церкви, а старики, подростки, молодые женщины, способные держать в руках любое орудие защиты, яростно отбивались на выстроенных таким образом баррикадах. Так, как знали, что варвары пощады никому не дадут, надеялись только на себя и волю Всевышнего!

И Бог приходил на помощь Православным, глубоко верующим людям.

Так, перед отражением атаки киргизов в селе Покровка, что было расположено в 35 верстах от города Пржевальска по южному берегу Иссык-Куля, настоятель Покровского прихода, священник Евстафий Малаховский провёл в церкви служение Покрову Пресвятой Богородицы. Затем вместе с диаконом Резниковым и не большой своей свитой совершил трижды Крестный ход вокруг церкви у выстроенных баррикад.

Это был общий предсмертно покаянный плач. При этом Православные славяне пели молитвы, взывали к Всемогущему Богу за помощью.

И помощь пришла!

Каждый раз, когда конные варвары с пиками и саблями приближались к кругу из телег и брёвен, как лошади искусных наездников резко вскакивали на дыбы! Их словно обдавало пышущим жаром небесного огня!

Кони в испуге поворачивали назад, и остановить их уже было не возможно.

Несколько таких попыток, напрочь отбило желание варваров брать село наскоком, без серьёзной подготовки!

Глубоко же за полночь, все жители села Покровка, с имуществом и скотом на 420 подводах, покинули родное село, и благополучно добрались до уездного центра, города Пржевальска!

Утром же киргизы жестоко казнили 26 человек – проспавший караул, выпустивший из села жителей с обозом.

Этот случай можно было бы отнести к местной легенде, если бы не многочисленные подтверждения данного факта селянами из Покровки!

А так же клятвенными свидетельствами самих кара-киргизов, которые никак не могли объяснить «заколдованный огненный» круг, от которого шарахались лошади! Так же киргизы не могли объяснить и глубокий, беспробудный сон, сваливший варваров наступившей ночью. Они даже не услышали, как все жители покинули село с обозом!

Банды кровожадных джигитов перебив людей и разграбив малые славянские селения, заимки[43] и хутора по северному берегу озера, уже кружили вокруг Преображенского, где проживала семья Никиты Тарасовича.

Организовали большую стоянку в поле, за селом Луговым, не доходя четырёх вёрст до Преображенского. Здесь они устроили той[44]. Резали баранов, бычков, жгли костры, варили бешпармак[45]. Веселились, устраивали бесчеловечные игры.

Ради забавы, зверски расправлялись с пленёнными крестьянами. Отрезали уши, у женщин груди, выкалывали глаза. Связывали крестьян по рукам и ногам, укладывали рядами и резвились на конях, подвергая тех мучительной смерти под копытами лошадей. Других привязывали к двум лошадям и разрывали на части.

Джигиты мерились силой, разрывая грудных детей своими руками, разбивали их о камни. Насиловали женщин и даже малолетних девочек с звериной жестокостью!

Об этом потом расскажет Шындрыгина Маруся, тринадцатилетней девочкой попавшая в плен к кровожадным джигитам, которая была свидетелем этих чудовищных, звериных забав, вызволенная из плена в результате контратаки Преображенцев. Об этом расскажут и другие свидетели описываемых событий.

Так стояли киргизы несколько дней, собирая силы для нападения на село Преображенское.

Всё это время вдоль гор перегоняли в сторону Сан-Таша[46] скот, стада баранов, табуны лошадей. Отправляли награбленное добро, своих жён и детей в Китай.

В селе Преображенском в это время находились восемь солдат, прибывших чинить повреждённый телеграф, пять стражников маковых плантаций, набралось человек тридцать стариков, несколько священнослужителей. Они и руководили обороной села. Основу же обороны составили русские женщины и подростки!

Всё наиболее ценное имущество крестьян свезли к церкви. Подступы к селу забаррикадировали телегами, брёвнами от разобранных домов, железными боронами, плугами.

На окраинах села были выставлены караулы, а на церковной колокольне наблюдательный пункт. Крестьяне знали, что киргизы нападают только на лошадях. Пешими, они воевать не умеют!

С трёх сторон село было защищено естественными преградами: высокими обрывами, болотами, рекой, естественными прудами. С юго-восточной, равнинной стороны, вырыли окопы, на брустверах которых установили преграды против конных всадников: брички, плуги, бороны, брёвна.

Работали все, кто мог, потому что знали, что пощады от варваров никому не будет! Все защитники, от мала до старца, были сведены в десятки и взводы, составляющие дружину. Крестьяне были организованы, знали свой участок обороны. Каждый вооружался чем мог: вилами, лопатой, топором, длинной палкой.

Днём и ночью, без перестану, работала кузня, изготавливая оружие обороны. С наблюдательного пункта и постов докладывали в штаб, организованный в Церкви, о передвижении тысячных скопищ киргизов.

Общее руководство обороной села, сельчане единодушно доверили волостному священнику, отцу Стефану Якушеву.

В это время в Преображенском уже находились спасшиеся на острове иноки Иссык-Кульского Свято-Троицкого монастыря, во главе с настоятелем оного, архимандритом Иринархом.

Вместе с иноками прибыли застигнутые в Монастыре бунтом: священник Сазановской церкви о. Сергий Псарёв, судебный следователь С. Кулаков, и присяжный поверенный Бутин.

Отставной военный, Чернов, изготовил деревянную пушку. Заряжали её дымным порохом, а в качестве снарядов и картечи, использовали битые бутыли, горшки и чугунки.

Всё это проносилось в памяти Ефима Никитовича.

Вспомнил, как 9 августа, утром, он чинил у себя во дворе лобогрейку[47]. Ефим Никитович не был призван на германский фронт, так как ему было больше подлежащих призыву лет. Торопился, началась уборка хлеба.

Отремонтировав лобогрейку, выехал со двора. Проехал две улицы, и тут ему перешла дорогу с пустыми вёдрами тётка Омельчиха. Её в селе называли колдуньей.

Тут же Ефиму Никитовичу припомнилось, как вчера приезжал к нему домой хороший друг, киргиз, Бегембай и говорил:

– Ефим! Завтра в поле не работай! Киргизы будут бить русских!

Не поверил ему Ефим. Зачем бить русских, когда они делают столько добра киргизам?

И вот, отцепив лобогрейку, Ефим Никитович поскакал во весь опор на заимку, где работали его дети, семнадцатилетний Иван, и меньшие дочери, Дуся и Арина.

Ещё не выехав из села, он услышал тревожный колокольный набат. Звонили с церковной колокольни.

Заимка находилась под горами. Там же была и пасека. Иван с сёстрами косил сено.

Около десяти часов утра, Иван увидел, как загорелись, задымились стога сена под селом Луговым, на Сухом хребте, недалеко от казачьей станицы Николаевской. Увидел группы всадников, беспорядочно скачущих по дорогам и полям. Тут же вспомнился рассказ отца о вчерашнем визите его друга, Бегембая.

Иван быстро запряг лошадь в телегу, усадил сестёр, и помчал домой, в село Преображенское.

По дороге домой он видел, как побежали с полей в село крестьяне, многие из них были изранены, в крови.

С отцом, Ефимом Никитовичем, встретились на полпути. Усадили по дороге до отказа в телегу односельчан, и в село!

Ночью же, рискуя быть пойманным и зверски убитым, Ефим Никитович перешёл вброд реку Тюп. Затем по Осиповому ручью дошёл до мельницы отца, что находилась под горами, близь будущего села Шаты.

Там он прятал подаренный караван-баши Сулейманом, наган.

Забрав наган и патроны, пробирался в своё село.

Только чудо его спасло, когда он проскочил незамеченным через дорогу, по которой непрерывным потоком киргизы гнали на Сан-Таш награбленный скот.

В ожидании нападения Преображенцы были три дня.

В это время киргизы собирали разрозненные банды для решающего боя. Наблюдали за оборонительными мероприятиями, посылали разведчиков, чтобы выяснить сколько солдат, какое оружие имеется в селе.

Русские женщины, обрезав косы, переодевшись в мужскую одежду, пешими и на лошадях, передвигались по окраине села, показывая тем самым, что в селе много вооружённых мужчин и они готовятся к обороне.

На кладбище, что находилось над обрывом реки Тюпки, одели на кресты одежды и шапки, ночью по периметру села жгли костры.

Двенадцатого августа, в полдень, лавина киргиз, численностью до четырёх тысяч с неистовым рёвом бросилась в наступление с северо-восточной стороны.

Солдаты и стражники, засевшие над обрывом кладбища, произвели три залпа из ружей.

Киргизы, не ожидая такого отпора, остановились. Но когда был дан выстрел из самодельной пушки, они отступили.

Первая атака орды была отбита, и это ободрило защитников села.

Через несколько часов, киргизы предприняли второе наступление, уже с юго-востока, со стороны Сухого хребта.

Но и здесь они напоролись на выстрелы ружей, вырытые траншеи и преграды. Защитники села стойко отражали нападение. Очередная атака орды захлебнулась!

Залпы пушки, бросающей со свистом нехитрые снаряды, выстрелы из винтовок, непременно обращали в бегство смелых джигитов. Они бежали, забывая про своих вожаков!

Но проходило время, и варвары вновь собирались в большие скопища и с криками, гиканьем вновь нападали на село.

Паники уже не было. Мужественные женщины, старики и дети-подростки, управляемые солдатами, не давали варварам войти в село.

Били нападавших нелюдей вилами, лопатами, граблями, камнями. Бросали пригоршни песка и пыли в глаза.

Женщины, наравне с немногими мужчинами стояли на смерть, за своих детей и стариков. Знали, что всех ожидает мучительная смерть или рабство, если они не выстоят!

Киргизы же несли значительные потери. И вот, решили пойти на хитрость. Выслали парламентёра с белым флагом.

Тот передал предложение от их предводителя, Раскельды Берикова, устроить честный поединок: один джигит с киргизской стороны против одного русского воина!

Схватка должна быть на конях, оружие – сабли.

Если победит русский воин, то киргизы уйдут. Если победит киргизский джигит, то село сдастся без боя. При этом киргизы никого убивать не станут.

Преображенцы знали, что варварам верить нельзя!

Да и не было в селе молодого хорошего воина кавалериста.

И вот уже хотели дать отказ, но тут вызвался Курочкин Денис, родной брат Алексея, имевшего прозвище «Сарат». Тот пришёл пешком из города Саратова, и гордился таким своим прозвищем.

Денис был казаком, хорошо владел конём и саблей, и не был призван на первую мировую войну из-за прошлого ранения в ногу. При ходьбе немного прихрамывал.

Все понимали, что долго село не выстоит, ждали помощи. Нужно было выиграть время.

Уже неделю Преображенцы находились в осаде, отбивая яростные атаки.

Поединок был назначен на утро следующего дня.

Денис, бывалый кавалерист, с вечера подготовил своего коня, порубил саблей в воздухе.

Утром, в назначенное время, его сопровождали на конях два седовласых сельчанина, Кравцов и Федотов.

Перед селом уже стоял отряд джигитов.

От киргизов на поединок выехал на огненно рыжем коне сам Раскельды Бериков! Ведь было известно, что в селе нет казаков, кавалеристов. Бой обещал быть лёгким!

Конец ознакомительного фрагмента.