Глава II
Крестьянский идеал
В предыдущей главе много говорилось о том, как менялся или сохранялся нравственный идеал у русских людей. Рассказывалось об этом на конкретных примерах: писателей, ученых, представителей других сословий. Но пока недостаточно было сказано о самом нравственном идеале.
Кто же, какие люди или класс людей могут выражать представления русских о нравственном идеале? Еще лет десять назад в общественном российском сознании присутствовало убеждение, что таким выразителем является интеллигенция, лучшие ее представители. Называлось имя Дмитрия Сергеевича Лихачева и еще несколько имен.
Дмитрий Сергеевич родился в 1906 году. Он был блестящим ученым и бесстрашным человеком, способным громко, в печати заступиться за попираемые национальные и культурные ценности, несмотря на то, что в студенческие годы он пережил репрессии и с 1928 по 1938 был в лагерях (в Соловецком и Беломорско-Балтийском).
Почти пять лет прошло с того дня, когда Дмитрия Сергеевича не стало[131]. Найдутся ли еще имена, которые также почти безоговорочно многие, живущие в современной России, согласно назовут выразителем нравственного идеала? Люди высоко нравственные и духовные, конечно, есть, – в противном случае и судьба страны нашей была бы под вопросом. Существует в народе такое выражение: «не стоит село без праведника», т. е. если в селении, городе, стране нет ни одного праведного человека, то эти общности нежизнеспособны. Но когда речь заходит о конкретном лице, которое многие согласны принять за образец, воплотивший нравственный идеал народа, то на этот вопрос, пожалуй, ныне нет ответа. Собственно, то, о чем мы собираемся рассказать в этой книге, может служить частичным ответом. Частичным потому, что исследование социальных представлений предполагает выявление корпоративной специфичности представлений тех или иных социальных групп населения, отличающихся по возрасту, роду занятий, социальному статусу и т. п.
Однако в России всегда существовала общность, являющаяся выразителем национальных идеалов, правда, не всегда осознававшая себя в этой роли. Речь идет о крестьянах. Собственно, задачей интеллигенции – разума нации и было проведение работы по осознанию тех ценностей и смыслов, которые были накоплены русским народом.
Мир русской деревни
В прошлые века само слово народ в обыденном понимании означало прежде всего крестьян: дореволюционная Россия была аграрной страной, где большинство населения, включая помещиков, жили в деревне и имели отношение к земледельческому труду. И где рядовой состав армии также был из крестьян, а значительная часть работников фабрик и заводов составляли также крестьяне, приходящие на сезонный заработок.
Да и не в том только дело, что по количественному составу крестьяне преобладали над всеми другими российскими сословиями. Главное в том, что они испокон века, невзирая на исторические бури и потрясения, сохраняли и поддерживали в своей среде высокий образ нравственного идеала русских людей. Здесь та почва, которой питался не только выращиваемый крестьянами хлеб, но напитавшись которой, и наши писатели становились русскими, обретая способность участвовать в создании удивительной, неповторимой русской литературы. История становления гения Пушкина – одно из самый ярких тому доказательств.
В только что ушедшем XX веке группа сильных и хороших писателей в советской тогда России получила даже название деревенщики. Это те, кто рос и воспитывался в деревне, потом учился в городе, приобрел известность как писатель и вспомнил о своей малой родине, о земле, на которой вырос.
Валентин Распутин создает повесть «Прощание с Матерой», посвященную затопленному (в связи со строительством Братской ГЭС) Приангарью; Федор Абрамов – роман «Пряслины», о судьбе русского Севера; Виктор Астафьев – «Царь-рыбу», о Сибирских землях и реках, Владимир Белов – книгу «Лад»: размышления о нравственных ценностях и народной эстетике, основанные на детских воспоминаниях мальчика из Вятских земель… Нам представляется, что появление этих и еще многих других писателей-«деревенщиков» является тем положительным, что все-таки дала революция. Из деревни вышло в большую литературу поколение сильных, талантливых писателей, которые не понаслышке знали и голод, и тяжелый труд, несправедливость, пережили испытания, выпавшие на долю многострадальной деревни. Им удалось в художественных образах выразить многое, что сердцем почувствовали они на родной земле. Словно так попрощались они с нею («Прощание с Матерой»), полюбовались на нее («Лад»), поделились осознанием того, что и земля, и тайга, и речные воды зависят от соблюдения человеком нравственного закона («Царь-рыба»), что способна земля поддержать тружеников, но силы ее и людей, которые трудятся на ней, не бесконечны, крестьянство истощено почти до предела («Пряслины»).
И ученый-этнограф Мария Михайловна Громыко признается в своей книге «Мир русской деревни», что одной из причин, заставивших ее взяться за эту тему, является благодарная память о крестьянах Сибири, где прошло ее детство. М. М. Громыко замечает:
«Справедливость требует признать, что были и есть в советской гуманитарной науке авторы, а то и даже целые направления, исследования которых убедительно раскрыли разные стороны богатой духовной жизни крестьян. <…> Но такие труды выходят малыми тиражами, скрыты в очень специальных научных изданиях, рассыпаны по крупицам в разных областях науки. Громко опротестовали шельмование деревни сами крестьяне, ставшие большими писателями, гордостью русской литературы. Они вывели на свет главное – тонкий душевный мир человека из деревни»[132].
Говорит Громыко и о «раскрестьянивании», происходившем на протяжении практически всех советских лет. Ее работа, к которой мы будем часто обращаться, посвящена культуре русских крестьян XVIII–XIX веков.
В самом конце XX века Институтом этнологии и антропологии РАН выпущен обширный и фундаментальный труд «Русские», где одна из глав называется «Духовная культура», включающая в себя раздел «Традиционный нравственный идеал и вера». М. М. Громыко, подготовившая этот раздел, отмечает:
«Основы нравственности формируются у каждого народа в течение длительного времени, и результаты этого процесса составляют важнейшую и обширную часть духовной жизни. Нравственные ценности, тесно соединяясь с другими сторонами культуры, служили необходимой основой для многих и многих представлений и действий, взаимоотношений и творчества. Эта основа народной культуры включает уважительное отношение к старшим, заботу о стариках, детях, беспомощных родственниках; трудолюбие, совестливое отношение к труду; понятия чести и долга; твердость в выполнении взятых на себя обязательств и многое другое. Все связано между собой в единой, цельной системе нравственных понятий»[133].
Исследование М. М. Громыко русской деревни XVIII–XIX веков основывается на многолетней работе в фондах 16-ти архивов страны. Она пишет:
«Сохранилось и лежит в архивах (а иные материалы опубликованы еще в прошлом веке) множество описаний современников, подробнейших ответов на программы различных научных обществ, решений общинных сходок, прошений, писем и других документов, по которым можно очень подробно представить жизнь старой деревни»[134].
В связи с дальнейшим изложением следует сделать необходимое пояснение, касающееся темы нашей книги.
Все, что перечислила М. М. Громыко в качестве объектов изучения для своей науки (этнографии, антропологии), в то же время может быть объектом изучения психологии (этнопсихологии, исторической психологии). Нам представляется, что здесь речь идет об области, где пересекаются границы разных наук. И именно эти пограничные области (по мысли, высказанной в свое время академиком Несмеяновым) является наиболее эвристичными для развития науки в целом.
В данном случае этнология и этнопсихология не находятся в равноправном положении. Мы отдаем себе отчет в том, что этнография, с ее наработанными за века традициями и опытом, владеет самыми широкими возможностями в охвате этнографического материала, содержащегося в исторических документах, письмах. Среди источников достоверных сведений об обычаях наших предков, живших в конце XIX начале XX веков в разных регионах России, одно из главных мест занимают материалы, собранные тенишевским Этнографическим бюро. Эти уникальные материалы могут по праву рассматриваться как энциклопедия русской традиционной культуры. Князь В. Н. Тенишев основал Этнографическое бюро с целью сбора этнографических сведений о крестьянстве и горожанах. Были созданы программы сбора сведений с помощью внештатных корреспондентов. Реализована была «крестьянская» программа. Архив хранится в Российском этнографическом музее.
Особо следует остановиться на «корреспондентах». Ими были грамотные люди, жившие в данной местности. Как правило, они не были непосредственными участниками крестьянского быта (среди более полутора сотен корреспондентов было всего несколько крестьян), но они были свидетелями особенностей жизни крестьян. Исследователи архива И. Г. Киселева и Б. М. Фирсов называют такой способ сбора данных методом включенного наблюдения[135]. В описаниях содержатся интересные детали, жанровые сценки и т. п., представляющие самостоятельный интерес для психологического анализа.
Кроме этой, наиболее известной психологам Программы, существуют также архивы Географической общества и многие другие фонды, требующие кропотливой и квалифицированной работы с ними. И работу эту тщательно и самоотверженно ведут профессионалы – историки и этнографы.
Что касается книги М. М. Громыко «Мир русской деревни», то ко всему добавляется личностно окрашенное доверие автору, заявляющему: «…я готова за каждую строчку в ней нести ответ перед самым искушенным в исторических изысканиях профессионалом»[136]. Эту работу отличает широта охвата материала: от особенностей хозяйственной деятельности русского крестьянства на протяжении XVIII–XIX веков до ярких проявлений народной празднично-игровой культуры.
С такой широтой связано и второе наше отступление. Задача психологии, в частности, социальной психологии, состоит в том, чтобы максимально полно учитывать контекст – исторический, культурный, хозяйственный и др., в котором осуществляется деятельность человека, взаимодействие социальных слоев и групп. Однако сложившиеся методы психологического исследования для точности обработки данных требуют максимально абстрагироваться от такой конкретики. Обращение к работам и обобщениям, сделанным в смежных с психологией дисциплинах, позволяет вновь обрести те «детали», «мелочи», в которых очень часто содержится самое существенное для характеристики этноса (позднее мы вернемся к этой мысли, когда обратимся к работам японских психологов, успех которых во многом связан с вниманием к таким «мелочам»).
Обращение к архивным источникам позволяет исследователю развенчать некоторые представления о русском крестьянстве, прочно утвердившиеся в массовом сознании посредством учебников советского периода и других изданий. Это касается представления о «забитости» крестьянина, обусловленной «многолетним крепостным рабством». Громыко пишет: «Крепостные крестьяне составляли по стране в целом 34 процента населения. <…> Это сведения десятой ревизии, то есть переписи 1858 года. <…> В европейской части России крепостные крестьяне занимали 37 процентов населения, за Уралом их почти совсем не было. В составе крестьянства крепостные составляли половину (с колебанием примерно от 30 до 70 процентов по разным губерниям центра Европейской России)». Еще более определенно на протяжении всей книги она говорит о необоснованности утверждений о «забитости» русского крестьянства[137]: «Прежде всего сам земледельческий труд – основа всей жизнедеятельности крестьянства – требует обширных познаний и большой квалификации в проведении разнообразных работ»[138].
Вся практика крестьянского хозяйства отличалась гибкостью, приспособляемостью к конкретным условиям и вниманием к тончайшим деталям в обработке почв, в уходе за культурами, в сборе урожая. М. М. Громыко говорит об обширном и длительном коллективном опыте земледельцев, приспособленном к конкретной местности и постоянно проверяемом и улучшаемом опять-таки коллективно.
Наполненной жизненной силой, достоинством, умением трудиться и радоваться предстает русская деревня в этих архивных свидетельствах: «При благоприятных условиях уборка сена считается одною из приятнейших сельских работ. Время года, теплые ночи, купанье после утомительного зноя, благоуханный воздух лугов, – все это вместе имеет что-то обаятельное, отрадно действующее на душу. Бабы и девки имеют обычай для работы в лугах надевать на себя не только чистое белье, но даже одеваться по праздничному. Для девок луг есть гульбище, на котором они, дружно работая граблями и сопровождая работу общей песней, рисуются перед женихами», – приводит М. М. Громыко наблюдение, принадлежащее Селиванову[139] и продолжает:
«Лучшее праздничное платье ярких расцветок на общих покосах отмечено и в материалах по Орловскому уезду (Орловской губернии). Здесь на лугу составляли хороводы, играли на гармониках и пищинках или на жалейках (тростниковые дудочки). Особенное веселье молодежи начиналось, когда копнили: сначала сгребали сено в валы в сажень высотой, а затем группами катили эти валы под общую “Дубинушку” к тем местам, где предполагалось ставить копны. <…> Сенокос продолжался дней двадцать, а то и растягивался на месяц, и соответствующий настрой сохранялся в течение всего этого времени»[140].
Коллективный опыт, коллективный труд, в котором при жестком закреплении типа работы каждого (женщины готовят снедь, мужчины запрягают коней и т. п.) полно раскрываются творческие силы и способность радоваться. Честный и добросовестный труд – основа нравственных устоев общества. М. М. Громыко отмечает: «Во всех делах, связанных с жатвой и уборкой, сама атмосфера дружных совместных усилий воспитывала добросовестное отношение к работе». Совместный труд цементировал семью и она выступала как единый слаженный хозяйственный организм. Наличие домашнего скота делало необходимым осуществление постоянного ухода за ним, т. е. постоянное присутствие в доме кого-либо из членов семьи. «Любая крестьянская семья должна была заботиться и о скоте, без которого русский хлебопашец не мыслил свое хозяйство»[141].
Есть много работ, посвященных дому — символу единства семьи. Все эти символические элементы есть в русской избе. Один из авторов книги «Русские» (Л. Н. Чижикова) дает подробное описание этнографических особенностей строения дома у русских, проживавших в разных регионах страны, отмечая общие черты и смысловую нагрузку основных составляющих жилища:
«Примерно четвертую-пятую часть избы занимает духовая печь, широко известная как русская. Такие большие размеры печи практически были обусловлены той важной ролью, которую играла русская печь в жизни крестьянской семьи: в печи готовили пищу, корм скоту, пекли хлеб, мылись (в центральных Приволжских районах), печью обогревали помещение, на печи спали, сушили одежду, продукты, в подпечке зимой содержали кур. <…> По диагонали от печи всегда был расположен передний угол (большой, святой, красный). <…> Здесь кроме ежедневных трапез совершались праздничные свадебные церемонии, проводы рекрута, крестины и похоронные обряды. Под образами всегда сидели старейшие мужчины семьи, а также почетные гости в праздники, во время свадьбы – новобрачные»[142].
Изба, как живой организм, на небольшом своем пространстве (от 4 м × 4 м – до 5,5 м × 6,5 м) предоставляла места, четко закрепленные за каждой возрастной (старики – молодежь), статусной («большак», «большуха» и др.) и, как бы теперь сказали, «гендерной» группой (женский половина, мужская половина избы).
В избе хорошо освоено вертикальное измерение (полати, лежанка). Существует в ней и трансцендентное пространство, обозначенное иконами в красном углу – центр постоянной обращенности всей жизни семьи и завершения земной жизни человека (в красный угол ставят гроб с телом усопшего).
Крестьянская семья, какой она описана в книге М. М. Громыко, представляется неким земным идеалом, укорененным в вечности. Остановимся подробнее на этом описании, прежде чем перейти к тому, что традиционно относится к сфере нравственной психологии. Именно в семье коренятся нравственные основы всего общества (это утверждение аксиоматично даже для советской психологии).
«Из источников четко виден крестьянский взгляд на семью, как на важнейшее и непременное условие жизни каждого крестьянина», – отмечает Громыко. «Неженатый не считается у нас настоящим крестьянином, – писали корреспонденты из Ильинской волости Ростовского уезда Ярославской губернии. – На него смотрят отчасти с сожалением, как на нечто нецельное, отчасти с презрением”. Холостой образ жизни считался отклонением от нормы, странностью. <…> Признание крестьянами роли семьи в материальном и нравственном благополучии человека, преемственности поколений отразилось в многочисленных пословицах, широко бытовавших по всей территории расселения русских: холостой – полчеловека <…> …муж жене отец, жена мужу венец»[143].
Хозяйственный организм семьи был основан на четком, закрепленном веками исполнении каждым своего дела. В книге приводится запись о селе Давшине Ярославской губернии:
«Все в семействе твердо знают и опытом научены, что для счастья семейства необходимо, чтобы все повиновались одному старшему, умнейшему и опытнейшему в семействе, от которого бы зависели все хозяйственные распоряжения»[144].
Семья – это не только «хозяйственная» единица (о чем часто напоминали прежние учебники), а это то пространство, где живет любовь, подобно пламени в очаге, согревая весь дом. Громыко, ссылаясь на работу Иваницкого пишет:
«Сам народ признает в любви серьезное чувство, с которым нельзя шутить. На основании пословиц и разговоров с крестьянами он (Иваницкий – М.В.) утверждал, что для них “чувство любви – главный стимул, заставляющий человека трудиться и заботиться о приобретении собственности в виду будущего блага своей семьи”; “сердечные отношения между мужем и женой сохраняются до конца жизни”»[145].
Мы тоже можем добавить к этой теме то, что удалось наблюдать в подмосковной деревне еще пару десятилетий назад. Это трогательно заботливые отношения взрослых детей из крепкой (как правило, многодетной) семьи к престарелым родителям и особое отношение всего семейства к маленьким детям. Младенцам не давали плакать, лаская их, а иногда не спуская с рук. Если молодые родители заняты или устали, то у стариков всегда находились душевные силы успокоить ребенка, «поговорить» с ним на его языке (подобную картину совсем недавно удалось наблюдать в Болгарии: болгарская мать или бабушка «не дают плакать» ребенку; такова многовековая традиция).
Ребенок впитывает любовь с самых первых мгновений жизни, и, став взрослым, он сможет уже этим сердечным теплом согреть других. Так свободно и естественно воспроизводится национальный характер. В случае семейного несчастья, потери кормильца заботу о детях во многом брало на себя общество, т. е. крестьянская община. Громыко отмечает: «Мир особенно защищал обеспечение вдовы, оставшейся с малолетним сыном, видя в нем будущего хозяина»[146].
Особая забота была о девушках. Семья и общество оберегали этих будущих мам, даже «баловали» их как детей: до замужества девицы работали только “на себя”, то есть пряли, ткали, шили, вышивали свое приданое и свою девичью одежду.
М. М. Громыко говорит о нравственных качествах, присущих крестьянам: об уважительном отношении к старшим и заботе о стариках, детях, беспомощных родственниках; о милосердии в самых разных его проявлениях, о четко организованной традиции помощи и взаимопомощи, о трудолюбии, совестливом отношении к труду; о понятии чести и долга; твердости в выполнении взятых на себя обязательств. В этнографических материалах, упоминаемых в ее работах, деревня предстает наполненной разумной организацией хозяйства, быта, теплыми и прочными семейными связями. «Крестьяне между собой связаны не только общественным пользованием, но и родственными узами: не только ближние, но и дальние родственники интересуются судьбой семьи, и каждый родич готов помочь другому в затруднительную минуту» (свидетельство корреспондента из Самарской губернии, 1864 г.).
Помощь родственникам, односельчанам была четко организована и составляла твердую основу общей жизни села. Картина взаимопомощи выглядела так:
«Соседская помощь односельчанам, оказавшимся в трудном положении, занимала почетное место в общественной жизни деревни. Она регулировалась целой системой норм поведения. Частично такая помощь проходила через общину. Случалось, что мир направлял здоровых людей топить печи, готовить еду и ухаживать за детьми в тех дворах, где все рабочие члены семьи были больны. Вдовам и сиротам община нередко оказывала помощь трудом общинников: во время сева, жатвы, на покосе. Иногда мир обрабатывал участок сирот в течение ряда лет. Особенно распространена была помощь погорельцам – и трудом, и деньгами»[147].
В то же время, как отмечает М. М. Громыко, почти не встречаются описания помощи обедневшим крестьянам. Считалось, что хозяин сам виноват в том, что его дела пошатнулись и сам должен их исправить. Лень и тунеядство не поощрялись. Однако община могла, например, справить свадебный убор бедной невесте.
Особое место в жизни крестьян занимали так называемые «помочи» – обычай приглашать знакомых людей для помощи в срочных работах, с которыми семья не успевает справиться самостоятельно. По типу выполняемой работы помочи имели свои названия: дожнинки (жатва), толока льна, навозница, вздымки (подъем сруба), печебитье, капустки.
«В больших селах на капустки собирались до 200 человек. <…> Помочами в один день обрабатывались до 5000 кочанов. Срок работы – один день – был постоянным, поэтому число капустниц зависело от запасов хозяина. После окончания работы хозяева приглашали всю молодежь в избу, где для капустниц был приготовлен ужин, за которым следовали песни, игры и пляски, продолжавшиеся до утра. На капустных вечерках пели обычно игровые песни»[148].
Громыко замечает, что благодаря взаимопомощи многие трудные дела превращались в праздник. В описании отмечается приподнятое настроение помочан – смех, шутки, остроты.
«“Хотя толокою производится работа тяжелая и не особенно приятная, но между тем толока – чистый праздник для всех участников, в особенности для ребят и молодежи”. <…> Праздничная обстановка дополнялась тем, что лошадей “убирали в самую лучшую сбрую” и надевали на них ошейники с бубенцами. Парни и девушки, правившие лошадьми, устраивали состязания в скорости, когда возвращались с поля порожняком. “Так что это время, – по замечанию наблюдателя, – напоминает масленицу”»[149].
Говорится и о нравственной стороне помочи – хотя труд этот не был обязательным, но отказов помочь практически не наблюдалось. Помочи были взаимными, коллективными, с закрепленным традицией составом участников: мужчин (печебитье, вздымки), женщин (капустки), девушек (супрядки), всех групп трудоспособных односельчан (навозница).
«Обыкновенным явлением» было помочь погорельцу. Корреспонденты из Новгородской губернии отмечали, что здесь «не найдется ни одного, просящего милостыню». «В Крестецком уезде этой же губернии (Заозерская волость, 1879 год) “в случае постигшего домохозяина несчастья, например, пожара, мир дает бесплатно лес для постройки; если кто заболеет, то мир бесплатно исправляет его хозяйственные работы: убирает хлеб, сено и т. п.; на работу должны идти все; не желающего может принудить староста”. <…> Обработать поле и убрать его у одинокого больного, а также привезти лес на постройку мир считает нравственною обязанностью; в тех редких случаях, когда кто-нибудь из однодеревцев, под предлогом недостатка лошадей, отказывается участвовать в помощи, мир не приступает ни к каким карательным мерам; но общественное мнение осуждает его, а идти против мира редко кто решается» (Тульская губерния, 1879 год).
Да и не столько под давлением «мира», т. е. сельской общины, был всегда русский крестьянин открыт для оказания помощи другим людям, сколько по своей сердечной потребности, обратившейся в естественное, привычное дело и душевное устроение. Милосердие («сердечная милость», т. е. сочувствие, сострадание, жалость) составляло основу национального характера. В книге о мире русской деревни свидетельствам этнографических источников о проявлениях милосердия посвящен специальный параграф.
Они удивительны, эти свидетельства. Но нам, при таком обильном цитировании сведений и фактов, собранных другим автором и в другой области науки, пора уже пояснить свой взгляд на проблему. Итак, многие из приведенных М. М. Громыко фактов теперь кажутся удивительными и почти невозможными. Привычны въевшиеся в школьную память сведения об «отсталости» и «забитости» русских крестьян. Мы не сомневаемся, что в этнографических материалах можно найти свидетельства, подтверждающие факты косности деревни (ведь удавалось же их находить составителям учебников советского периода!). Однако все дело в исследовательском методе. Метод, которым вооружена автор работ о мире русской деревни, сочетает в себе два качества, крайне редко встречающихся вместе. Это тщательное, многолетнее и максимально полное изучение источников (этнографических материалов, содержащихся в архивах, а также собранных при непосредственном участии исследователя) и эмоциональная, сердечная включенность в проблему. Несколько фраз, оброненных в книге о сибирской родине, позволяют предположить, что автор тоже, в своем роде «деревенщик», только не из писателей-деревенщиков, а, скажем так: «ученый-деревенщик»…
Аргументация важности этого второго момента достаточно хорошо замечена самой М. М. Громыко, когда она упоминает «деревенщиков»-писателей. Это «свидетельство» близких людей о родном существе (деревне, «малой родине»…), вырастившем их, напитавшем их душевный мир своими соками (образами, примерами…) и стремительно исчезающем буквально на глазах одного-двух поколений. ТОЙ деревни уже почти нет. Но увидеть, описать, донести до других свои свидетельства об этом близком и родном существе могут живые личности, воспитанные деревней, обученные городом и достигшие определенных вершин в своем новом ремесле писателя или ученого. Это работа по осознанию ценностей русского народа, исходящая из самих глубин народа. Представляется, что крестьянство на исходе своего «раскрестьянивания» (термин, использованный и в книге Громыко), «снарядило» своих потомков на новый «промысел» (в писатели, ученые), чтобы они составили свидетельства для других поколений русских людей, чтобы те не окончательно утратили свою «русскость», т. е., прежде всего нравственные ценности народа. А свидетельства эти говорят об открытости русских людей другим культурам и народам.
Свидетельства о доброте русской деревни М. М. Громыко находит в источниках XVIII–XIX веков. Вот некоторые из них:
«“Все крестьяне нашей местности, – писал в конце XIX века Ф. А. Костин из деревни Мешковой Орловского уезда, – к погорельцам относятся с жалостью, стараются их утешить и помочь как советом, так и делом”. Каждый крестьянин, отмечал он далее, “считает за счастье”, если у него поселится погоревший сосед. Беспрекословно брали скотину погоревшего к себе на двор, давали ему свою лошадь. Брать с погорельца деньги за помощь “считается большой грех и срам”. <…> ”…нищему никогда не откажут ни в хлебе, ни в ночлеге”, – сообщали из Вельского уезда Вологодской губернии. “Нищие в редком доме получают отказ”, – утверждал информатор из Пошехонского уезда Ярославской губернии. <…> “Лавку в переднем углу и последний кус хлеба крестьянин всегда готов с душевным усердием предоставить нищему. Это свойство крестьян особенно похвально потому, что бедные семейства, до какой бы крайности ни доходили, никогда не решаются нищенствовать, но стараются или взять взаимообразно, или пропитываться трудами рук своих, и из этого-то слезового куса они никогда не отказывают страннику-нищему”» (из рассказов по Тульской губернии, 1849 г.). А вот богатый, но скупой не пользовался уважением. «Существовал обычай навещать заключенных в тюрьмах и одаривать их гостинцами, особенно в большие праздники. <…> У сибирского крестьянства вообще существовал обычай подавать милостыню (хлеб, монеты) всем арестантам, шедшим по сибирским дорогам в сопровождении конвоя»[150].
Громыко пишет о готовности крестьян оказать милостыню «как по конкретному, закрепленному традицией поводу, так и при неожиданно, стихийно возникающей просьбе».
Продолжая наше отступление, начатое выше, следует отметить еще одну особенность такого метода обобщения материала и выявления основных – «формообразующих» (Флоренский), а не случайных, внешних фактов. Кроме двух условий, отмеченных нами ранее – широте охвата материала и искренней, сердечной включенности в тему, М. М. Громыко нередко обращается к свидетельствам русских писателей: Пушкина, Аксакова, Крылова… Здесь уместно привести такую мысль Павла Флоренского:
«Художественные типы – это глубокие обобщения действительности; хотя и подсознательные, но чрезвычайно общие и чрезвычайно точные наведения. Художественный тип сгущает восприятие и потому правдивее самой жизненной правды и реальнее самой действительности. Раз открытый, художественный тип входит в наше сознание как новая категория мировосприятия и миропонимания…»[151].
М. М. Громыко приводит свидетельство одного великого русского писателя о другом:
«Гоголь подчеркивает «истинно русский ум» Крылова, «умеющий найти законную середину всякой вещи». И далее: «Только в Крылове отразился верный такт русского ума, который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет выразить его так, что никого не оскорбит выраженьем и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей, – одним словом, тот верный такт, который мы потеряли среди нашего светского образования и который сохранился доселе у нашего крестьянина. Крестьянин наш умеет говорить со всеми себя высшими, даже с царем, так свободно, как никто из нас, и ни одним словом не покажет неприличия…»[152].
Громыко отмечает, что русским крестьянам было присуще высокое чувство личного достоинства, предваряя само обсуждение этой темы (о чести и достоинстве крестьянства) замечанием: «В этом вопросе я предвижу наиболее ожесточенные возражения оппонентов»[153].
В понятие честного, порядочного человека крестьяне вкладывали очень богатое и предельно ясное содержание: это человек, который держит данное им слово, не обманывает, добросовестен в труде. «Всякий порядочный крестьянин старается держать данное им слово: нарушать его он считает нечестным», – писал А.В. Балов на основании собственных наблюдений в Ярославской губернии.
«Всякий крестьянин, оберегающий свою честь, старается не быть никогда не только замешанным в какое-либо преступление, но даже и заподозренным в нем. Он никогда не согласится ни на плутни, ни на обман, хотя бы это было допущено в торговле».
Балову вторил С.Я. Дерунов, собиравший материал в Пошехонском уезде этой же губернии:
«Понятие чести у крестьянина непременно соединялось с сознанием честного выполнения своего долга – в труде, в исполнении взятых на себя обязательств. Оно включало также правдивость и исключало способность наносить несправедливые обиды»[154].
В артелях, уходящих на промысел, особенно ярко проявлялись такие черты нравственного облика крестьянина как товарищеская взаимопомощь в беде, честность, товарищеская надежность, выполнение при любых обстоятельствах взятых на себя обязательств. Общественное мнение воспитывало верность товарищу, резко осуждая всякого, кто нарушал эту этическую норму.
Кроме того понятие чести у крестьян включало в себя для мужчин «отсутствие оснований для оскорблений и умение ответить на незаслуженные поношения», для девушек – чистоту, для женщин – верность.
«Очень четко выступает из многочисленных и разнообразных источников XVIII–XIX веков решительное осуждение русским крестьянством добрачных связей. Если такое и случалось, то как исключение, и всегда и повсеместно встречало отрицательную оценку общественного мнения деревни. <…> Предосудительной считалась и супружеская неверность»[155].
Репутация для крестьянина была очень важна. Община («мир») составляла представление о человеке, исходя из совокупности его поступков, поведения, поскольку вся жизнь членов общины проходила на глазах друг у друга. Община решала и некоторые вопросы юридического порядка.
Увидеть, какими словами принято было описывать человека образцовых нравственных качеств позволяют подлинные документы того времени, приводимые на страницах книги Громыко. Так выборным должностным лицам после окончания срока их полномочий выдавался как поощрение за хорошую работу аттестат, содержащий характеристику человека, честно и добросовестно исполнившего свою должность. Приводится несколько образцов таких характеристик, выданных разным лицам. Одна из них дается полностью, со всеми особенностями орфографии:
«Аттестат дан сей от Бийского волостного правления находившемуся в волосте в 1820 году старостою Леонтию Федорову Фефелову в том, что в бытности его в управлении сей должности вел себя добропорядочно, с подчиненными ему обходился благопристойно, ласково и снисходительно, в разбирательстве наблюдал долг присяги, назначенных от сей волости рекрут к начальству представлял и сдал как их самих равно и следующий на оных на одежду и обувь и прочее поставление деньги исправно, предобиженьев никому не чинил и жалоб на него нам ни от кого не принесено, почему и заслужил себе справедливую от общества благодарность, которого впредь принимать в мирских светах за достойного в чести человека, во уверение чего мы прикладываем свои печати января 8 дня 1821 года»[156].
Крестьяне заботились о репутации рода («хороший род», «худой род») и всей общины: существовала оценка селения в целом по общепринятой шкале нравственных ценностей, и о ней-то нередко проявляла озабоченность община в ходе обсуждения на сходке тех или иных вопросов.
Конец ознакомительного фрагмента.