Глава третья
В госпитале Экшё Лили разместили в палате на четверых. Был конец сентября, за окном сиротливо стояла береза, уже сбросившая листву.
Главный врач, доктор Свенссон, начал рано лысеть. Он был в самом расцвете сил, но сквозь песочного цвета волосы уже просвечивала розовая, как попка младенца, кожа. Он был низенький, крепко сбитый. На маленьких, почти детских руках ногти были размером с черешневый лепесток.
Освободившись от защитного фартука, он перешел в другую часть кабинета. В голом помещении рядом с махиной рентгеновского аппарата стоял только стул, на котором – бледная, перепуганная, в застиранном полосатом халате – сидела Лили.
Свенссон присел рядом с ней на корточки и погладил ее по руке. То, что эта венгерская девушка прекрасно владела немецким, облегчало его задачу. Сейчас были очень важны нюансы.
– Я изучил ваш последний снимок. Сегодняшний будет готов только завтра. Должен сказать, что сперва мы подозревали у вас скарлатину, но теперь это исключается.
– Что-то хуже?
Лили произнесла это шепотом, как будто они сидели в зрительном зале.
– В каком-то смысле – да. Но это не инфекция. Причин для волнения нет.
– Что у меня?
– Зловредные почки шалят. Но я вас вылечу. Обещаю вам.
Лили, не в силах более сдерживаться, залилась слезами. Доктор Свенссон взял ее за руку:
– Не плачьте, девочка. Я прошу вас. Вам придется опять соблюдать постельный режим. На этот раз строгий.
– Как долго?
– Пока две недели. От силы три. А там видно будет.
Доктор достал из кармана носовой платок. Лили высморкалась и размазала по лицу слезы…
Моей фотографии у меня нет… Несколько дней назад я снова попала в больницу и сейчас лежу в Экшё.
Танцы я ненавижу, но веселье люблю, а еще – фаршированный перец (с обильным томатным соусом, разумеется).
О том, что отец с детства ненавидел танцы, в семье хранились легенды.
Говорят, что однажды, когда ему было лет восемь, ему напомадили волосы, вырядили в кургузый костюмчик и потащили в знаменитый дебреценский “Золотой бык”. Из‑за каких-то проблем с рефракцией он и тогда уже был слеповат и носил уродующие лицо окуляры с толстыми линзами.
В разгар бала мальчишку втолкнули в круг дам и барышень. Дамы бурно зааплодировали и стали подталкивать к танцу двух малышей, топтавшихся в центре круга. Девчонка, которую, по преданиям, звали Мелиндой, пришла в себя первой. Захваченная волной общего ликования, она потянула мальчишку за руку и пустилась кружиться. Но отец, поскользнувшись на свеженатертом паркете, шлепнулся на карачки и в этой позе наблюдал за Мелиндой, сорвавшей на том балу самый большой успех.
Отец с Гарри свернули на улицу Корсбювеген и поспешили в лагерь. Дул сильный ветер, отец поднял воротник легкого пальтишка.
Внезапно остановившись, Гарри схватил его за руку:
– Послушай, а может, у нее подруга есть? Ты узнай!
– Узнаю. Попозже. У нас все еще только начинается.
В этот день словно бес вселился в обитателей их барака. Они все перевернули вверх дном, сдвинули кровати, раздобыли где-то гитару. Ене Григер, как выяснилось, довольно сносно мог сыграть любой знаменитый шлягер последних лет.
Начались танцы. Поначалу они просто самозабвенно плясали, но потом в них проснулось желание пофиглярствовать. И они, не сговариваясь о ролях, весело и задорно стали изображать кто бравого гусара, кто легкомысленную девицу. Щелкали пятками, делали реверансы, что-то нашептывали друг другу и жеманничали. Они яростно, исступленно кружились, как будто инстинкты, подавляемые месяцами, вдруг взорвались как вулкан.
Мой отец в таких инфантильных забавах участвовать не любил. Он сидел в гордом одиночестве на задвинутой в угол кровати и, держа на коленях любимого Нексё, писал письмо.
Но Вы так и не написали мне о своей внешности! Вы, конечно, сразу подумаете, что я какой-нибудь вертопрах, который только об этом и думает. Скажу по секрету: не только.
В дверь постучали, но Лили даже не подняла головы. Она читала “Пятнадцатилетнего капитана” – замызганный экземпляр немецкого перевода Жюля Верна, который ей накануне принес доктор Свенссон.
На пороге, с узелком в руках, стояла Шара Штерн. Лили глазам своим не поверила. Шара бросилась к ней, опустилась на колени, и они обнялись. “Пятнадцатилетний капитан” упал на пол.
– Меня Свенссон определил сюда! Чтобы быть с тобой рядом! Хотя я нисколечко не больна!
Она, словно балерина, крутанулась вокруг оси. Мигом скинула с себя платье, натянула ночную рубашку и юркнула в постель к Лили.
А Лили, без ума от счастья, еще долго, долго смеялась.
Что ж, пока у меня нет фотографии, попытаюсь себя описать словами. По комплекции, как я себя вижу, я полненькая (спасибо шведам), среднего роста. Волосы темно-каштановые, глаза серо-голубые, губы тонкие. Румяная, смуглолицая. Можете представлять меня хоть красавицей, хоть уродиной, самой мне об этом сказать нечего. Я Вас тоже себе представляю, и очень мне интересно, насколько это мое представление совпадает с реальностью.
В воскресенье по инициативе Линдхольма пациентов больницы на трех автобусах повезли к морю, расположенному в двадцати километрах от городка.
Оторвавшись от остальных, мой отец и Гарри тут же облюбовали себе укромную песчаную бухточку, где можно было уединиться. День выдался изумительный, настоящий подарок. Над водой бескрайным кобальтовым шатром раскинулось небо. Парни разулись и, как пьяные, бродили у кромки моря, лизавшего их ступни.
Потом Гарри исчез за скалой. Мой отец сделал вид, будто он ничего не заметил. В последнее время у Гарри появилась привычка уединяться в укромных местах и испытывать там свою мужскую силу. Солнце, клонясь к закату, отбрасывало длинные тени. И отражение Гарри, мучительно добивавшегося удовлетворения в своем укрытии, проецировалось на песок, как какой-нибудь эротически откровенный рисунок Шиле. Мой отец попытался сосредоточиться на волнах и сверкающем в бесконечной дали горизонте.
А еще хотелось бы Вас спросить, что Вы думаете о социализме. Судя по Вашим семейным обстоятельствам, вы из среднего класса, к которому относился и я до своей встречи с марксизмом. А средний класс имеет на этот счет достаточно странные представления…
Осень настала в Экшё необычно рано. Она налетела внезапно, ночью, со свинцовым дождем и пронизывающим холодным ветром. Две девушки в больничной палате с испугом смотрели, как за окном сотрясалась и гнулась одинокая береза.
Их кровати стояли настолько близко одна к другой, что они могли взяться за руки, высунув их из-под одеяла. Девушки перешептывались:
– Эх, мне бы сейчас двенадцать крон!
– И что бы ты с ними сделала?
Лили закрыла глаза.
– У нас на углу улицы Нефелейч был зеленщик… Меня мамочка посылала к нему за фруктами…
– В лавку Медве! Так звали зеленщика!
– Этого я не помню.
– Ну как же! А я называла его просто “медведем”! Почему ты об этом вспомнила?
– Просто так. В прошлом месяце, в Смоландсстенаре, когда я еще на ногах была, я увидела в витрине зеленый перец.
– Ух ты! А я думала, его здесь не бывает.
– Я тоже так думала. Он стоил двенадцать крон. За килограмм, наверное. Или за полкило?
– И тебе захотелось.
– Это глупо, я знаю. Но вчера мне этот зеленый перец снился. Я кусала его. Он хрустел. Приснится же такой бред!
Дождь лил не переставая, барабаня в окно, и девушки зачарованно слушали его шум.
Шара, моя подруга, часто рассказывает мне про социализм. Я, признаться, идеологией никогда не интересовалась. Но сейчас начала читать книгу, которую мне дала Шара, “Москва, 1937” – так она называется. Но Вы-то, конечно, давно ее прочитали…
Как-то ночью мой отец стал опять задыхаться. Он даже не успел крикнуть. Остановился посередине барака, напрягся всем телом и, разинув рот, попытался хватить кислорода из воздуха. Но тут же упал. На сей раз из его грудной клетки откачали два литра жидкости.
Оставшуюся часть ночи он провел в боксе, куда его поместили. Гарри улегся на пол рядом с кроватью, чтобы поднять по тревоге Линдхольма, если снова начнется приступ. Хотя главный врач уверял его, что в ближайшее время кризис не повторится, он все же остался.
– Что со мной было? – еле слышно пробормотал отец.
– Ты упал без сознания, у тебя откачали жидкость. И теперь ты в боксе, рядом с операционной.
У Гарри от жесткого деревянного пола заныли бока. Он сел и скрестил ноги по-турецки. Отец долго молчал, а потом прерывающимся голосом воскликнул:
– Слушай, Гарри! Я жабры себе отращу! Нет, они меня не возьмут.
– Кто – они?
– Кто угодно. Я покажу, на что я способен!
– Эх, завидую я тебе! Что ты такой сильный…
– Не унывай, с тобой тоже все образуется. И сморчок твой станет такой оглоблей, что только держись!
Гарри сидел, покачиваясь взад-вперед. Размышлял над словами отца.
– Ты так думаешь?
– Все девки будут твои, – заверил его отец и попробовал улыбнуться.
Между тем из головы у него не выходили слова, которые он написал Лили:
А теперь один странный вопрос: а как у Вас обстоят дела на любовном фронте? Ох, боюсь, достанется мне от Вас за такие вольности!..
В один из последующих дней под унылым моросящим дождем Шара выскользнула из госпиталя и направилась в старый центр. Экшё и после войны оставался волшебным городом, особенно в его исторической части.
Одна из сестер подсказала ей, где расположена самая лучшая овощная лавка. И надо же было случиться, что на витрине зеленщика стояла всего лишь одна корзинка, а в ней – пара крепких мясистых ярко-зеленых перцев.
Девушка запыхалась, так что пришлось ей перевести дыхание, чтобы успокоилось сердце, после чего, нащупывая в кармане мелочь, она вошла внутрь.
На “странный” вопрос мне ответить нетрудно: да, поклонники у меня были. Понимаю, что сейчас Вас интересует только одно – много или ЕДИНСТВЕННЫЙ?! Попробуйте угадать!..
В больничном бараке Гарри слыл отчаянным ловеласом. Он разыгрывал из себя самоуверенного героя-любовника, с загадочной улыбкой давая понять, что на его счету десятки девичьих и женских разбитых сердец. О мелких его проблемах, кроме отца, разумеется, никто не догадывался.
Как-то парни нашли его заветную склянку с одеколоном. Где он его добыл, было непонятно. Иногда, когда он готовился к вылазке в город, весь барак наполнялся удушливым ароматом лаванды. Кто-то выследил, что флакон – толстостенный, но очень изящной формы – Гарри прячет между матрасом и панцирной сеткой койки.
Рано вечером, собираясь в очередную разведку, он обнаружил, что тайник под матрасом пуст. И тут флакон с одеколоном стал летать над койками. Гарри бегал туда-сюда, пытаясь его поймать. Тот, кто его держал, коварно ждал, пока Гарри к нему подбежит, и швырял над его головой, как мячик. Потом игра всем наскучила – кто-то открутил колпачок, и парни давай поливать друг друга, не жалея сокровища Гарри. Тот рыдал и вопил, умоляя отдать бесценный одеколон, купленный на позаимствованные у кого-то деньги.
Это просто кошмар, что у нас за народ подобрался! Сами видите по моему бестолковому письму. Венгры – что с них возьмешь! Так галдят, что писать невозможно! Кто-то разбрызгал одеколон нашего главного донжуана, даже на это письмо перепало. В общем, люди мы очень веселые, настолько, что иногда даже страшно делается.
Кстати, о веселье – чем собираетесь нас развлекать, когда мы приедем?
Когда Шара вернулась с прогулки по старому городу, Лили спала. Такое бывало частенько, когда от безделья и усиленного питания больных днем клонило в сон.
Этому обстоятельству Шара была только рада. Она тихонько положила два зеленых перца на подушку, прямо Лили под нос.
…весть о том, что Вы, милый Миклош, собираетесь навестить нас, привела всех в восторг…
В дневное время мой отец и Гарри с завидным усердием совершали прогулки по дорожкам обширного сада, что окружал больницу. Теперь, когда путешествие отца в Экшё казалось уже реальностью, Гарри стал проявлять к нему живой интерес и взял себе в голову, что должен заполучить одну из корреспонденток отца или даже уговорить друга, чтобы тот подключил его к обретавшему все более четкие очертания плану поездки.
– Так сколько, ты говоришь, километров? – деловито поинтересовался он.
– Двести семьдесят.
– Два дня туда, два обратно. Не разрешат.
Мой отец быстро шел, глядя себе под ноги.
– Разрешат.
Гарри чувствовал, как важно теперь развеять всяческие сомнения относительно его мужской силы.
– Я уже почти в идеальной форме. По утрам вот с таким просыпаюсь!
И для наглядности показал, с каким. Но отец не отреагировал.
В любом случае помните, что я буду Вашим двоюродным братом, а Гарри пускай будет дядей Вашей подруги Шары. Но должен предупредить Вас, что на станции (уже на станции) мы с Вами по-родственному расцелуемся! Чтобы соблюдать видимость!
С дружескими рукопожатиями и родственными поцелуями, Миклош.
Однажды солнечным утром (что в Экшё большая редкость) в палате распахнулась дверь и на пороге показалась смеющаяся, кругленькая как мячик, усатая Юдит Гольд. Она бросила на пол свои пожитки и распростерла объятия:
– Меня тоже Свенссон прислал! Анемия тяжелой степени! Будем вместе болеть!
Шара бросилась к Юдит, они обнялись. Лили тоже выбралась из постели, хотя это было строжайше запрещено. Взявшись за руки, подруги пустились в пляс у окна, а потом уселись на койку. Юдит Гольд обхватила ладонями руку Лили:
– Ну как, пишет еще тебе?
Лили выждала: в последнее время она училась держать драматическую паузу, понимая, какие, пусть небольшие, но все-таки ощутимые преимущества она может дать. Она медленно, театрально поднялась, подошла к тумбочке и выдвинула ящик. Достав пачку писем, перетянутую резинкой, Лили подняла ее над головой:
– Восемь!
Юдит Гольд всплеснула руками.
– Трудолюбивый парень!
Шара похлопала Юдит Гольд по коленке.
– А если б ты знала, какой он умный! И к тому же социалист!
Это было уж слишком. Юдит Гольд поморщилась:
– Фу! Социалистов я не люблю.
– А Лили любит.
Юдит Гольд взяла из рук Лили письма и понюхала их.
– Это точно, что не женатый?
Лили пришла в изумление. Ну зачем нюхать письма?
– Точней не бывает.
– Это надо проверить. Я вон сколько раз обжигалась.
Юдит Гольд была старше их по крайней мере на десять лет. И довольно непривлекательной. Тем не менее она могла иметь некоторый опыт. Лили забрала у нее письма, сдернула с них резинку и развернула то, что лежало сверху.
– Вот что он пишет:
Спешу сообщить хорошую новость: мы можем писать теперь в Венгрию! Правда, пока только по-английски и коротко. Двадцать пять слов – на бланке, который нужно запрашивать в консульстве или по адресу: Красный Крест, Стокгольм, почтовый ящик 14.
– Вот так!
Новость и правда была хорошая, и все трое погрузились в задумчивое молчание.
Лили вернулась в кровать и, положив письма на живот, уставила взгляд в потолок.
– От мамочки никаких вестей. И от папочки тоже. Даже думать об этом страшно. А вам не страшно?
Девушки молчали, избегая смотреть друг на друга.
В тусклый пасмурный день, когда осень уже добралась и до Готланда, Линдхольм в полдень созвал обитателей больничного лагеря.
И в телеграфном стиле проинформировал их о существенных изменениях в их положении. Хорошая новость заключалась в том, что среди пациентов больше нет заразных, другая же новость – в том, что венгерскую часть контингента на следующее утро отправят из Лербру в новый больничный лагерь близ городка Авеста в северной части Швеции. Это в нескольких сотнях километров от Готланда. И Линдхольм, главный врач, отправится вместе с ними.
До Авесты в неторопливо пыхтящем поезде они добирались долгих полтора дня. Новое пристанище, что находилось в семи километрах от города, сперва показалось им каким-то гиблым местом. Лагерь, стоявший в глубине леса, был обнесен проволочным забором, а прямо посередине торчала какая-то заводская труба.
Их разместили в кирпичных бараках. Наверное, перенести эти перемены было бы легче, если бы настроение не подавлял суровый по сравнению с Готландом климат. В Авесте постоянно дул ветер, все было покрыто инеем, а солнце цвета переспелого апельсина показывалось разве что на минуты. Перед окнами была небольшая бетонированная площадка с торчащим из трещин бурьяном. Без сомнения, было в этой площадке какое-то утопическое очарование. На ней стоял длинный деревянный стол со скамьями – как на каком-нибудь хуторе в венгерской степи. По вечерам и больные, и выздоравливающие устраивались здесь, кутаясь в теплые одеяла.
Линдхольм добился даже, чтобы им присылали из Венгрии газеты, которые приходили обычно три раза в неделю, с двадцатидневной задержкой. Измятую, отпечатанную на дрянной бумаге газету венгры тут же разрывали на четыре части и группами, вися друг на друге, пожирали газетные новости. Над их головами плясала на ветру лампочка. Периодически в ее бледном свете они менялись страницами и, беззвучно шевеля губами, мысленно уносились в родные края.
В первый рейс отправляется восстановленный винтовой пароход с паровой машиной мощностью двести пятьдесят лошадиных сил.
В отеле “Геллерт” чествуют советского художника Герасимова.
Кечкемет получит от советских оккупационных властей триста пар волов.
В Сегеде пройдут велогонки.
Мартон Келети приступает к съемкам фильма “Учительница”.
Вы представляете, мы раздобыли один из августовских номеров “Кошут Непе”! Зачитали до дыр! Вплоть до объявлений! В театрах аншлаги! Газета на четырех полосах стоит два пенге, килограмм муки – четырнадцать. Народные суды одного за другим осуждают военных преступников! Переименованы улицы!
Площадь Муссолини стала площадью Маркса! Страна полна оптимизма, все жаждут работать! Учителя средних школ проходят переподготовку. Первую лекцию им прочел Матяш Ракоши. Но я, наверное, утомил Вас всей этой политикой.
Крохотное помещение рентгеновского кабинета ма-ло чем отличалось от того, что было в Лербру. Разница была только в том, что по потолку здесь убегала неизвестно куда длинная тонкая трещинка, которая показалась отцу символической, дающей ему основания на что-то надеяться.
В этом помещении отец снова прошел рентген. Пока делали снимки, он должен был много раз прижиматься худыми плечами и впалой грудью к холодному аппарату. Как и в Лербру, после каждого снимка раздавался тонкий свисток, а в конце процедуры, когда раздвинулись дверцы и в кабинку ворвался свет, отец точно так же вскинул руку к глазам. А напротив него, в защитном кожаном фартуке, точно так же, как и в Лербру, уже стоял Линдхольм.
Разбор новых снимков состоялся на следующий день. Мой отец, войдя в кабинет, сел на привычное место – на стул напротив письменного стола. И тут же подался назад, так что передние ножки стула оторвались от пола. Эту дурацкую привычку мой отец приобрел здесь, в Авесте. Он дал себе слово, что, когда речь зайдет о том, жить ему или умереть, он попытается уравновесить стул. Откинувшись назад, он, как какой-нибудь шаловливый ребенок, стал балансировать на задних ножках стула. Что, естественно, требовало безумной концентрации.
Линдхольм пристально посмотрел на отца:
– Удачные снимки. Четкие, хорошо поддаются анализу.
– Изменения?
– Порадовать вас не могу.
Хлоп. Стул под отцом опустился на передние ножки.
– Так что от поездки придется отказаться. К тому же мы теперь слишком далеко от Экшё. Я даже не знаю, сколько потребуется пересадок, чтобы туда добраться.
– Мне нужно всего три дня.
– У вас упорно держится предутренняя лихорадка. Нет, чудес не бывает.
– Но это важно не для меня. Моей двоюродной сестре очень плохо, у нее депрессия. Я должен спасти ей жизнь.
Линдхольм задумчиво посмотрел на отца.
К тому времени они с женой уже устроились на новом месте. Он решил пригласить отца к себе в гости: быть может, за дружеским семейным ужином удастся отговорить этого симпатичного, но упрямого молодого человека от его сумасшедшей затеи.
Квартира Линдхольмов была у железной дороги, и время от времени под окнами проносились составы. Мой отец, принарядившийся, в пиджаке с чужого плеча и при галстуке, чувствовал себя в этой непривычной одежде неловко. Разговор за столом не клеился, хотя с Мартой, женой главного врача, которую в Авесте определили к ним старшей сестрой, мой отец уже успел подружиться.
Хозяйка подала голубцы.
– Приготовлено исключительно ради вас, – заправляя за ворот салфетку, сказал Линдхольм. – Венгерское блюдо, насколько я знаю.
Мимо окон со свистом промчался поезд.
– Одно из моих любимых, – сказал отец в наступившей опять тишине.
Он отломил себе хлеба и стал аккуратно собирать со скатерти крошки. Марта хлопнула его по руке:
– Если вы пришли сюда убираться, то я отправлю вас мыть посуду!
Отец покраснел. Какое-то время они молча дули на горячие голубцы.
Мой отец откашлялся:
– Господин главный врач потрясающе говорит по-венгерски.
– Тут я победила. Во всех остальных вопросах тон у нас задает Эрик, – с улыбкой взглянула на мужа Марта.
Они принялись за еду. Жирный капустный соус стек отцу на подбородок. Марта протянула ему салфетку. Мой отец мучительно долго вытирал лицо.
– А могу я спросить, каким образом вы познакомились?
Марта, которая даже сидя едва возвышалась над столом, потянулась между фужерами и положила ладонь на руку врача:
– Можно я расскажу?
Линдхольм кивнул.
– Дело было как раз десять лет назад. В будапешт-скую больницу Святого Роха, где я работала старшей медсестрой, приехала шведская делегация…
Проговорив это на одном дыхании, Марта вдруг замолчала. Линдхольм, не спеша прийти ей на помощь, отхлебнул вина.
– Когда я была девчонкой, меня все дразнили. Достаточно посмотреть на меня – ну вы понимаете, Миклош. Когда нужно было открыть окно, приходилось просить одноклассников. В шестнадцать лет я заявила маме, что перееду в Швецию. Найду себе мужа. И записалась на языковые курсы.
Снаружи загромыхал пассажирский поезд. Казалось, будто он едет прямо между тарелками.
– А почему в Швецию?
– Здесь, как известно, живут самые маленькие мужчины, – сострил Линдхольм.
Прошло секунд пять, прежде чем мой отец осмелился рассмеяться. Смех разрядил обстановку, и смущение испарилось, как будто кто-то выдернул из бутылки пробку.
– В тридцать пятом я уже сносно говорила по-шведски, а доктору Линдхольму как раз надоела его предыдущая жена – настоящая великанша, метр восемьдесят, я правильно говорю, Эрик?
Линдхольм серьезно кивнул.
– И что было делать? Пришлось соблазнить его. Прямо там, в Святом Рохе, рядом с операционной. Я ничего не забыла, Эрик? А теперь ваша очередь, Миклош. Вы написали девушке о своем состоянии?
Мой отец, до этого занятый в основном салфеткой, вдруг схватил прибор и набросился на еду.
– Только в общих чертах.
– Я с Эриком не согласна. Вам нужно поехать, утешить… двоюродную сестру. И самого себя.
Линдхольм вздохнул и разлил по фужерам вино.
– На прошлой неделе я получил письмо от коллеги из Эдельфорса. – Он вскочил и побежал в соседнюю комнату. Через минуту он вернулся с письмом в руке. – Я вам кое-что зачитаю, Миклош. В Эдельфорсе есть женский реабилитационный лагерь на четыреста человек. Так вот, около пятидесяти девушек пришлось перевести в другой лагерь, под строгий надзор. – Он помахал письмом. Как вы думаете почему?
Мой отец только пожал плечами. А Линдхольм и не ждал ответа.
– За легкомысленное поведение. Нет, вы только послушайте:
…Девушки принимали парней в спальных комнатах и на полянах в ближайшем лесу.
Наступило молчание. Потом маленькая Марта спросила:
– Это были венгерки?
– Этого я не знаю.
Но мой отец знал ответ.
– То были чуждые элементы! – торжествующе вынес он приговор.
Его голос был полон такого презрения, что Марта отложила вилку.
– Что вы хотите сказать, Миклош?
Мой отец оседлал своего конька. Это он обожал – порассуждать о свежем ветре социализма, который сметет старый прогнивший мир, и тому подобное.
– Безнравственность к барышням из определенной среды приросла, будто кожа к змее, зубами не отдерешь. Они вечно дымят папиросами, щеголяют в капроне и, как выразился наш поэт, лепечут, как поверхность вод, – а глубина пуста!
Линдхольма его точка зрения нисколько не заинтересовала.
– Этого я не знаю. Зато я знаю пословицу: были бы крошки, а мышки будут.
Однако отец и не думал слезать с любимого конька.
– От этой буржуйской морали можно вылечить только одним способом.
– Это как же?
– Новый мир создать! Построить с фундамента!
И с этого момента ужин свелся к зажигательным речам моего отца, к воспеванию святой троицы – Свободы, Равенства, Братства. Он даже не заметил, как подали десерт.
К шлагбауму, установленному у входа в лагерь, автомобиль Линдхольма подъехал уже за полночь. Мой отец с довольным видом выбрался из машины и простился с главным врачом, окрыленный надеждой на скорую поездку в Экшё. Войдя в барак, он зажег свечу и, присев, изложил опьяняющий его самого план всеобщего преобразования мира, с трудом уместив его на четырех страницах письма.
Буду рад, если Вы напишете, что Вы думаете об этих вещах. Тем более что Вы ведь тоже из средних слоев и, вероятно, смотрите на данный вопрос через классовые очки…