Предметы старого быта. Рассказы. Февраль был похож на март (Инна Шолпо)

Февраль был похож на март

Февраль был похож на март, он стекал каплями с сосулек и ударялся в жестяной подоконник григовской «Песней Сольвейг», и только однажды вдруг ударил мороз и утром, выйдя в переулок, я увидела белую чистую страницу снега, пересеченную одинокой ниточкой кошачьих следов, и черного кота, который шел мне навстречу по тротуару, встряхивая заснеженными лапами.

Тогда-то мы с ним и познакомились, возле филармонии. Не с котом, с Аркадием. Прямо как в кино все получилось. У меня был лишний билет, потому что Верочка заболела, и я стояла у входа. Как назло, меломанов, вероятно, отпугнула погода, да и в кассе было полно билетов. Он проходил мимо и, конечно, вовсе даже не собирался на этот концерт, а просто шел себе с работы, с дипломатом. А я смотрю: ну, мужик такой, такой мужик – в дымчатых очках! – и говорю: а вам не нужен лишний билет, могу отдать, если в хорошие руки. И возьму недорого.

Он остановился, посмотрел на меня, оглядел всю – с кисточки башлыка до унтов – и спрашивает: а чего ты такая смешная? А я говорю: я не просто смешная, я еще и рыжая, только этого сейчас не видно, вот если пойдете со мной – увидите. Решайтесь, говорю, а то скоро начало, цены подскочат. Он спрашивает: что за концерт? Фортепианный, отвечаю. Ну и пошли.

Снял он с меня в гардеробе мои шанхайские барсы («лиса пожилая»), опять оглядел и говорит: ой, ну все-таки до чего же ты смешная. Еще и рыжая.

А я предупреждала!

Он спрашивает: у тебя что, подруга заболела? Я говорю: нет, это я так женихов ловлю, специально лишний билет купила. И много, спрашивает, поймала? Да полно, у меня кольца обручальные на обеих руках и даже одно на ноге, только я сейчас не надела, а то еще ограбят на обратном пути.

Чтоб не ограбили, он меня потом проводил – до самой парадной. Я спрашиваю: а вас дома не ждут? Хоть позвонили бы. Ждут, говорит, но не дома. Пускай ждут.

А когда мы уже почти пришли, он меня поцеловал. Вот спасибо нашему дворнику: никогда лед не скалывает вовремя. Я точно бы растянулась, если бы он меня не поймал. (Не дворник, конечно, а Аркадий.) Поймал, прижал – вроде как случайно, – и… потом прошло еще много-много секунд – и он меня поцеловал. В общем, как в кино, я ж говорю.

Потом он посмотрел на меня, словно я с луны свалилась, и спрашивает: послушай, Рыжик, а зовут-то тебя как? Я говорю: Ася. Как у Тургенева? Нет, у Тургенева Анна Николаевна, а я Александра Николаевна. А его звали Аркадий…. Ну, это я уже сказала, чтоб не путаться в местоимениях.

Поднялась я домой, бабушка спрашивает: что ты, Асенька, такая сегодня яркая, будто целовалась с кем? Кто же, говорю, на морозе целуется? Ну, возразила бабушка, это ты не скажи… да и разве это морозы? Вот до революции…

Я к себе, легла на ковер и думаю: найдет – не найдет? Завтра или через неделю? И кто его там – не дома – ждет?

У человека, когда он лежит на полу, сразу меняется восприятие мира. Спокойнее становишься, без закидонов. С космосом общаешься. Или ляжешь на спину, руки под голову, наушники наденешь и – Григ, Мендельсон; Мендельсон, Григ… И сквозь Грига – Аркадий, Аркадий, Аркадий…

***

Март был холодный, как февраль. В хрустящих синих тенях. Аркадий ждал меня возле консерватории – каждый день.

Однажды я пригласила его на учебный концерт – были какие-то гости, из-за какой-то границы, короче, я играла в черном платье, декольте. Он увидел и – ну, вообще обалдел.

– Знаешь, Рыжик, я тебя только по волосам узнал. Ты была бы шикарной дамой, если бы захотела…

– Может быть, не пробовала, я просто люблю быть смешной. Это моя слабость.

И повела его к себе.

Комната у меня маленькая – одиннадцать метров. И живем мы в ней вообще-то вдвоем – с роялем. Вернее, живет рояль, а я при нем состою. Потому что он занимает значительно больше места, чем я.

Зато ковер во всю комнату – сидеть можно везде, даже под роялем. И сплю я на полу.

Пока я варю кофе, Аркадий разглядывает мой альбом.

– С кем это ты обнимаешься? Лохматый такой.

– А, это Ленечка, Верин брат. Мы на Черном море в прошлом году вместе отдыхали.

– Это что, повод обниматься?

– Это мой друг. Он мне фенечку подарил.

– Хиппарь?

– Угу.

– А ты?

– Не, я нет. Мне некогда. Я вкалываю, как лошадь. Что делать – талант. Хочешь послушать гаммы?

– Нет, спасибо. Я предпочитаю кофе.

О, кофе я варить умею! Кофе – моя вторая слабость. (Первую вы помните.) А еще – кофе с корицей. Кофе с шоколадом. Кофе с ванилью.

Я бросаю в наши чашки по щепотке ванилина. Теперь мы не заснем до утра.

…Мы и так не заснем до утра. Боже мой, до чего же я, кажется, жутко влюбилась!

– Ты останешься? – спросила я.

– Я? А? Да… – он поперхнулся.– А твоя бабушка?

– Что бабушка? Ты хочешь попросить у нее благословения?

Он замялся.

– Да я… Просто… И потом…

– Ты что, не хочешь? Ну, насиловать не стану.

Он покраснел.

– Нет, я… Ты… Ты только погаси свет, ладно?

И потом в темноте долго возился со своей одеждой и стукался о рояль, и, уже подходя, хотел что-то сказать, но я не дала: я прижалась к нему – вся, он задрожал, задохнулся, и я скользнула вниз… и все исчезло.

К утру он заснул, а я лежала и слушала, как мелодично падают капли из плохо закрытого крана на кухне (кап, кап-кап-кап… – песней Сольвейг, ушедшим мартовским февралем) и как за стеной ворочается бабушка. Наверное, она вспоминала своего жениха, офицера, погибшего в 1916 году на германском фронте, фамилию которого она много лет боялась произносить. А может быть, вчерашний скандал в булочной из-за недоданного кассиршей пятака.

А утром Аркадий стоял посреди комнаты в теплых кальсонах, смешно пытаясь натянуть брюки и увернуться от моего взгляда, когда увидел, что я не сплю, и все мямлил:

– Я не думал, что ты… Что вчера так… Боялся… Что смешно… Будешь смеяться…

– «Кальсоны и любовь», трагедия в пяти действиях, – торжественно произнесла я.

Он покраснел до слез и засмеялся вместе со мной.

***

А кто его тогда не дома ждал, я вскоре узнала. На дне рождения у его приятеля – не то Гоши, не то Кеши – в общем, без пяти минут доктора наук. Сперва все было хорошо: мы придумали подарок – термобигуди (а он лысый, этот Гоша, как коленка, хотя и молодой: это от ума, наверное), Аркадий стишок написал на открытке: «Тебе мы дарим бигуди, Не злоупотребляй, гляди!», купили гвоздики какого-то сизого цвета, и Аркадий все смеялся над моими клетчатыми брюками и котелком и обещал подарить мне тросточку. Всю дорогу мы хохотали, а в подъезде у Гоши (или Кеши) стали целоваться, как сумасшедшие.

Там в гостиной была шикарная качалка, я забралась в нее с ногами и кто-то из перспективных ученых принес мне коньяк и кофе прямо в кресло и спросил, что я думаю о синтезе не помню чего. Я сказала: ничего не думаю, меня из школы выгнали – за неспособность.

Потом я нашла рояль – это был рояль!.. нет, это был Рояль! – Беккер, весь в белом чехле и завален сверху кипами чего-то Sientific. Правда, он оказался слегка расстроенным, но я сыграла «Котенок на клавишах», а потом «Беттину». Аркадий сидел у моего левого бедра на скамеечке для ног и рассматривал какие-то новые книги – понять бы хотя бы названия! – и вот тут вошла она. А с ней Гоша, как кот нашкодивший.

Аркадий возле моего бедра стал жесткий, как замороженная курица. А Гоша подводит ко мне эту дамочку и говорит:

– Знакомьтесь.

Роскошная блондинка – ненавижу таких! – холеная, как породистая лошадь. Какого черта, однако, я должна свей знакомиться?

Она протянула мне руку, вальяжно, как для поцелуя:

– Дина Валентиновна.

Нет, стразовая моя, я тоже не девочка, подумалось…

– Александра Николаевна. А это мой муж, Аркадий.

– Мы знакомы, – ледяно сказала она и фыркнула куда-то в сторону. Аркадия перекосило, и он, извинившись, рванул на кухню. Кеша, хлопая крыльями, несколько раз дернулся туда-сюда и, наконец, пошел за ним.

– Мы с Аркашей коллеги, – молвила блондинка. – А вы, моя милая, чем занимаетесь?

– В основном любовью, – ответила я, – но сейчас мне некогда. Я должна посетить туалет.

Оставила ее с открытым ртом и вышла. Я не виновата, что кофе с коньяком на меня так действует.

Проходя мимо кухни, услышала, как Аркадий шипит на Гошу:

– Хоть бы ты меня предупредил, я бы…

А Кеша так же шипяще оправдывается:

– Я сам не знал. Я ее не приглашал. Ты же ее знаешь. Не могу не…

Я громко хлопнула дверью туалета.

Когда я вернулась в комнату, Динка-блондинка сидела на подоконнике и курила, молодые ученые читали оду имениннику, а Аркадий – мрачнее тучи – сидел возле рояля и тыкал пальцем в ре-диез.

– Хотите танцевать? – спросила я этих химиков. Стряхнула Аркадия, села за рояль и сыграла им чарльстон на тему Грига… понимали бы они юмор! Сплясали, и Геша тоже.

Блондинка на окне презрительно улыбалась. Мне страшно захотелось сделать так, чтобы с нее слетела вся ее холеная красота, чтобы она хоть на минутку стала некрасивой, вылезла бы наружу… Вылить ей кофе на белую юбку что ли? Представляю, как заверещит!

Я бросила играть.

– Что же вы? – спросила она, стряхивая пепел на паркет.– Так мило.

Ми-и-ило, растянула это «и», как жвачку, так ми-и-ило. Аркадий заскрипел зубами. Ах, вот оно что! Стыдно, значит.

– Что вам сыграть, мадам? – спросила я.– Вы хотите сплясать?

Блондинка нежно улыбнулась:

– О нет. Развлекать публику – это, скорее, по вашей части.

– Конечно, – ответила я. – Хотите, я станцую? Геша, ставьте бокалы на стол – будет баскский народный танец. Мадам оплатит убытки.

Я рыжая, как Саломея, я буду плясать… но в следующий раз. А сейчас мне пора… у меня свиданье. Чао!

И сделала им ручкой. Химики ржали, блондинка окислилась:

– У Аркаши явно испортился вкус.

Аркадий позеленел и вышел в прихожую. Я за ним.

– Прекрати паясничать, – сказал он.

– Бога ради, – ответила я.– Как тебе будет угодно.

К ней он, конечно, в теплых кальсонах не приходил. Но это уже не мое дело.

***

В конце концов – с тех пор прошло уже два года. Я сижу на парапете набережной и играю на сопрановой блок-флейте песню Сольвейг, играю, наслаждаясь своим несчастьем. Играю, чтобы рассказать все это тому, кто умеет слушать. С серенького небосвода на землю капает снег. И кто-то добрый кинул мне гривенник, блестящий, как звезда.

Бабушка не может понять. Ее жених погиб в шестнадцатом году на германском фронте, и бабушка вышла замуж за дедушку… он был пролетарий. Потом родилась мама, потом я, а теперь бабушку часто обсчитывают в булочной, потому что она плохо видит, и ей только иногда снится юнкерский бал – в коричневатом, как старые фотоснимки, сне – и музыка, и Елагин, и «я к тебе прибежала на лыжах».

Ок.1990, 2015