Глава 4
Один берется, а другой оставляется
В начале десятого вечера в трапезной Свято-Иннокеньтевского храма было необычно тихо. Особенно шумно здесь, впрочем, никогда не было – отец Василий старался соблюдать монастырские нормы, и поэтому во время приема пищи слышался лишь стук ложек да ровное чтение какого-нибудь жития. Но сейчас тишина была особая: всех работниц и работников, трудившихся на кухне, либо отпустили домой, либо попросили в трапезную не заходить. Двери были заперты, и за длинным столом, покрытым старенькой клеенчатой скатертью, сидели только отец Василий и отец Ярослав Андрейко. На благочинном, несмотря на летнюю жару, поверх подрясника была наброшена черная ряса с желтым («золотым») крестиком сверху. Отец Ярослав был одет попроще – в серенький летний подрясник.
– Отец Ярослав! Ты прости, но говорить буду прямо! – решительно, с резкостью ружейного экстрактора, начал благочинный. – Твоя семейная ситуация ни для кого секретом не является. Идет смущение. Владыка Евграф на это глаза закрывал, но новый епископ уже не будет.
Андрейко слушал отца Василия молча, с каким-то расслабленным, обреченным спокойствием. Казалось, резкие, даже обидные его слова никак не задевали отца Ярослава. Он не пытался прервать благочинного и даже никак не показывал, что ему все это слышать неприятно.
– Сам понимаешь, мне от этого удовольствия никакого… Но мне нужно будет что-то архиерею докладывать, – продолжал отец Василий. – Сам понимаешь, я обязан. Что мне говорить-то?
Отец Ярослав неохотно, но мягко ответил:
– Что? Не знаю… Вам, вероятно, виднее…
– Послушай, отец Ярослав! – Васильев стал говорить чуть тише, и в голосе его появились доверительные интонации. – Понимаю я тебя. Очень хорошо понимаю. Сам ведь разведенный… Ну неужели ты не можешь эту свою… жену на место поставить? Ну будь мужиком, ну если она тебе изменяет открыто, разведись! Нельзя так.
– Да она сама со мной разводиться собирается, – так же мягко, беззлобно ответил отец Ярослав.
– А, вот как! – отвечал отец Василий. – Ну что, это выход… Какой ни есть. Ты извини, конечно, – спохватившись, сказал он отцу Ярославу.
– Ничего, вы все правильно сказали: именно выход, – отвечал тот.
– Только тут еще один момент… – деликатность темы была такой, что слегка запнулся даже отец Василий. – Насчет этой девушки… Наталья, кажется?
Андрейко тихо вздохнул, впервые позволив себе выразить легкое недовольство течением разговора. Не произнеся ни слова, он кивнул, давая понять, что – да, Наталья.
– Ты прости, но я должен тебе сказать. Об этом тоже слишком много слухов ходит. Тоже смущение, – отец Василий, уцепившись за слово «смущение», продолжил уже с обычной твердостью и резкостью: – Так что и этот вопрос нам надо как-то закрыть.
– Понимаю… – неопределенно ответил Андрейко.
– Что делать будем? – строго спросил его благочинный.
– Я вас понял, отец Василий, – ответил ему Андрейко, и в его голосе уже не было равнодушия. – И я разберусь…
Благочинный посмотрел на него испытующим, ехидным взглядом.
– Вот и хорошо, – сказал отец Василий. – Решай со своей женой, и с этой… с Натальей. Если все уладишь как надо, я доложу Владыке, и все устроится.
«Вот как мы заговорили, – подумал отец Ярослав. – Новый архиерей на кафедре без году неделя, а этот себя уже в фавориты записал. Все, значит, у нас теперь будет устраиваться по его докладу… А впрочем, может, так оно теперь и будет».
– Дело это у тебя подзатянулось – уж прости, говорю прямо, – продолжал отец Василий. – Времени на то, чтобы все решить, у нас немного. Сколько тебе надо?
– Чего? – не понял Андрейко.
– Времени.
– Два дня, – ответил отец Ярослав.
– Хорошо, – удовлетворенно кивнул отец Василий. – Послезавтра вечером я тебе перезвоню. Даст Бог, у тебя все уже наладится…
Тут благочинный позволил себе улыбнуться и даже предложил отцу Ярославу чай. Тот не стал отказываться. Поскольку конфиденциальная часть разговора завершилась, двери в трапезную были отворены, и вскоре зашумел чайник, а на столе появилось нехитрое угощение – печенье и сгущенка. Вместе с ними появилась и Лидия Марковна, староста Свято-Иннокентьевского прихода и (естественно!) доверенное лицо отца Василия.
– Батюшка! Благословите! – обрадованная, и даже искренне, визитом отца Ярослава, она подошла к нему под благословение.
– Бог благословит, – тихо ответил ей Андрейко, благословляя. Руку для целования, впрочем, не дал – несмотря на то что это было нарушением церковного устава. Но он за все время священнического служения так и не смог привыкнуть к тому, чтобы другие люди целовали его руку. Лидия Марковна же наоборот, лобызать поповские руки любила, особенно если речь шла о тех священниках, которых она уважала. Отца Ярослава она как раз уважала и любила. И даже высказала ему легкое неудовольствие:
– Что ж вы, батюшка, ручку-то не даете!
Андрейко тихо, устало улыбнулся, ничего не ответив. Затем начались обычные расспросы о храме, о приходской жизни и т. п. Обыкновенно отец Ярослав, как и почти любой священник, ничего не имел против таких разговоров – наоборот, любил поболтать (да и о чем еще говорить попу, как не о своем приходе!). Но сейчас он отвечал рассеянно и невпопад. Ибо мысли его сейчас были о другом.
Меж тем раздался скрип двери и через несколько секунд на пороге трапезной возникла Наталья Юрьевна с намотанным на голову полупрозрачным синтетическим платком, в летнем женском пиджачке, голубоватой длинной юбке и с потертой толстой папкой в руках.
– Благословите! – довольно громко сказала она, глядя на отца Василия большими и мутноватыми глазами из-за толстых стекол очков.
– Я пойду, наверное… – сказал отец Ярослав благочинному. Тот кивнул:
– Хорошо бы, конечно, еще поговорить. Но вон, видишь, Наталья Юрьевна приехала. Нам Наталью Юрьевну ждать заставлять нельзя! – с игривой издевочкой ответил отец Василий.
Андрейко улыбнулся, поздоровался на ходу с Натальей Юрьевной (которая ему едва кивнула), и пошел к выходу. Для себя он уже все решил: каков бы ни был сам отец Василий, но он прав: слишком все затянулось. И покончить с этим надо как можно быстрее.
Выйдя из храма на прожаренную летним солнцем улицу, он быстро перешел через дорогу, к троллейбусной остановке. Несмотря на сравнительно позднее время, он решил немедленно же съездить к той девушке, которую благочинный неласково назвал «этой Натальей». Позднее время, впрочем, помехой не было: она готова была принять его в любой час.
Отец Игнатий хотя и был самым близким другом отца Ярослава, но все же не являлся единственным человеком, в чьем обществе последний искал хоть какого-то успокоения после начала медленного распада собственной семьи. Как и всякий человек, которому его дом стал неприятен, Андрейко стал часто бывать у своих знакомых, среди которых было немало местной православной интеллигенции. Ему, в свою очередь, рады были везде. Ибо все единодушно считали его человеком прекрасно образованным, легким в общении и вообще очень приятным.
Прошло уже более четырех месяцев после того, как состоялось его откровенное объяснение с собственной женой. На дворе стоял октябрь, номинально второй месяц осени, в Мангазейске же бывший первым месяцем зимы. Дни были уже очень коротки, вечера – темны, и в один из таких темных вечеров он находился в гостях у знакомой преподавательницы местного университета. На кухне, освещенной желтыми лампочками накаливания, за не особо изысканным столом собралась обычная компания: сама преподавательница, пара ее студенток, Шинкаренко (неизменный участник таких сборищ) и отец Ярослав. Присутствие Шинкаренко за столом делало неизбежным присутствие водки на столе. Каковую водку и пили, обсуждая разные церковные сплетни и сплетни университетские.
– У Александрова сейчас новая идея: мемориальные доски! – возбужденным, громким голосом рассказывала преподавательница. Михаил Васильевич Александров был проректором по научной работе Мангазейского университета, доктором исторических наук и археологом. В городе он числился среди очень уважаемых людей, по той простой причине, что много лет преподавал там на истфаке. Исторические факультеты в советский период были факультетами идеологическими, и значительная часть местной комсомольской и партийной «головки» была выпускниками местного же истфака – и учениками Александрова. Археологическая юность, с романтикой работы в раскопах, тушенкой и гречкой, сваренной на костре, со студенческими любовными приключениями и первыми венерическими заболеваниями оказалась для многих местных управленцев одним из самых светлых периодов в их серой и несуразной жизни. А профессор Александров был живым олицетворением этой солнечной юности и потому воспринимался ими и как учитель, и как воплощение всего «самого светлого», и вообще был в их глазах этакой местной совестью общества. Совесть общества это прекрасно осознавала и регулярно этим пользовалась: личное влияние Михаила Васильевича было в Мангазейске весьма значительным.
Александров был атеистом, и достаточно агрессивным: как и очень многие советские либералы, он искренне не понимал, как можно допускать какую бы то ни было религиозную активность за пределами храмов. Местную епархию при Пахомии он просто не замечал (да и сам Владыка Пахомий проводил своего рода изоляционистский курс, избегая контактов за пределами церковной среды без острой необходимости). Но вот с прибытием в Мангазейск Преосвященного Евграфа позиция Александрова радикально поменялась.
Евграф был епископом. Что в глазах Михаила Васильевича являлось огромным минусом. Но Михаил Васильевич был не просто атеистом и либералом – он был советским атеистом и либералом. А Владыка Евграф был выпускником МГИМО и сыном генерала КГБ, то есть по рождению и воспитанию принадлежал к советской аристократии. У Александрова, как у советского Бонасье, всего-навсего буржуа, которому удалось лишь приподняться над общей серой массой, при слове «МГИМО» перехватывало дыхание. Чувство сословного превосходства Евграфа над ним, которого в СССР и на пушечный выстрел бы к МГИМО не подпустили, заставляло профессора Александрова относиться к новому архиерею как минимум почтительно.
А Владыка Евграф, сам будучи человеком хорошо образованным и тяготевшим к интеллигенции, смог установить с Михаилом Васильевичем доброжелательные и даже дружеские отношения. Так профессор-атеист стал частым гостем в местном Епархиальном управлении и даже начал участвовать с Мангазейской епархией в общих проектах. По той же причине сплетни об Александрове стали частью единого корпуса епархиальных сплетен и давали обильнейшую пищу для застольных бесед православных преподавателей местного университета и духовенства.
– По случаю чего мемориальные доски? – осведомился Шинкаренко, разливая водку по рюмкам и стаканам.
– Случай не важен! Важно, что нужно вешать доски! В честь всяких там просветителей, каких-нибудь заслуженных забытых преподавателей…
– Заслуженно забытых, – вставил Шинкаренко, наполняя свой стакан.
В очередной раз раздался взрыв смеха. Со всеми смеялся и отец Ярослав. Но при этом он обратил внимание на одну студентку, присутствовавшую тут же. Роста она была невысокого и выглядела очень мило. Наряд был обычный, девическо-студенческий – так, кофточка-юбочка. Черты лица были правильными и потому красивыми; то, что со временем могло стать недостатком внешности, пока что, как плащом-невидимкой, покрывалось ее молодостью. В отличие от других девиц, которые тянулись к Шинкаренко (штатному джентльмену и дамскому угоднику в епархиальных и околоепархиальных кругах), она держалась несколько обособленно, но и не скованно. Видно было, что и люди, и разговоры их ей интересны, но несколько тяжелое, пропитывавшееся водочными парами веселье начинает ее утомлять. Это было созвучно тому, что чувствовал сам отец Ярослав. И это также вызывало симпатию.
Наконец вечер завершился. Маршрутки давно не ходили, время же было поздним, и те, кто жил далеко, начали соображать, кому в какую сторону двигаться, дабы скинуться на такси. Тут выяснилось, что сторона у отца Ярослава и у той симпатичной молчаливой девушки, которую он невольно выделил среди всех присутствующих, одна. Так они оказались вместе в одном такси. Разговора, однако, не получилось: Андрейко отнюдь не хотел играть роль очаровательного светского собеседника, а девушка была молчалива. Но при этом Ярослав чувствовал, что это не то отчужденное молчание, которое обычно возникает, когда человека вынуждены терпеть рядом буквально из последних сил, а молчание иное, доброжелательное. Так молчат тогда, когда без слов все ясно и потому хорошо. Он много лет прожил в браке, но подобное ощущал впервые. И сейчас это новое, сильное чувство буквально подавило его – подавило настолько, что вплоть до того момента, когда колеса такси заскрипели напротив подъезда, где жила Наталья, Ярослав не произнес ни слова. Наконец, понимая, что это радостное, ликующее молчание, к сожалению, обрывается и дальше все-таки нужно что-то сказать, он произнес:
– Давайте я вас провожу! А то тут у вас темно…
– Не надо, – ответила девушка, – тут же рядом.
Водитель, персонаж не вполне определенного возраста со следами многолетней алкогольной интоксикации на небритом лице, с грациозной безтактностью влез в разговор:
– Да вы вон, когда подниметесь, светом поморгайте, мы и увидим…
– Как это: поморгать? – с легким раздражением спросил Андрейко.
– Ну это, включить-выключить!.. Вы на каком этаже живете? – обратился таксист к девушке.
– На восьмом. Вон мои окна, – она показала рукой, какие.
– Может, мне все-таки вам позвонить потом? – спросил Андрейко и тут же мысленно выругал себя за этот неуместный, мальчишеский вопрос. «Как подросток!» – пронеслось в голове.
– Не надо, – ответила Наталья. – Я сама вам позвоню. Напишите телефон, – и она на удивление быстро, почти мгновенно достала из своей женской сумочки листок бумаги. Ярослав торопливо написал свой номер.
Так состоялось их знакомство. И она действительно позвонила, и в ближайшее воскресенье, произнося отпуст с амвона своего храма, он увидел ее, в бордовой зимней куртке, стоящую у самого входа. С этого времени их общение началось и более не прекращалось.
Виделись они не очень часто, но регулярно. Иногда она тихо, не привлекая к себе внимания, появлялась у него в храме. Иногда он заглядывал к ней, в то место, которое она называла домом – в комнату в общежитии, которую она снимала и вследствие этого не должна была делить с кем-то еще. Благодаря этому обстоятельству Ярослав мог гостить у нее столько, сколько хотел – что он и делал.
Наталья стала для него открытием. Совсем еще молодая, очень тихая и скромная девушка, она умела быть твердой и даже храброй. Ярослав чувствовал, что полюбил – полюбил по-настоящему впервые, полюбил взаимно. Но едва ли он осмелился бы свалиться в смерч новых и явно безнадежных отношений, если бы не удивительная смелость Натальи, его Наташи, которая умела сочетать эту смелость с не менее удивительной женственностью.
Она кое-что знала о канонических нормах и требованиях церковного устава. А то, чего не знала, Ярослав ей рассказал, ничего не утаивая. Ей было известно, что он женат, пусть и более чем неудачно. Знала она также и то, что священник второй раз жениться не может и что Ярослав, если перед ним встанет выбор, предпочтет священство, а не ее. Также она понимала, что рано или поздно этот выбор ему делать придется.
То есть, коротко говоря, они оба осознавали: в конечном счете ничего, кроме боли – возможно, самой сильной боли, которую они когда-либо испытывали – им эти отношения не принесут.
– Наташенька, неужели тебе это нужно? – спросил Ярослав.
– Да, – ответила она. И более таких вопросов они друг другу не задавали.
С тех пор она стала для него самым близким человеком – во всех смыслах, в том числе и в том, в каком бывают близки мужчина и женщина.
Наталья была очень тактичной девушкой и довольно смиренно переносила свою роль – роль любовницы (хотя никто и никогда ее так не называл, но свой реальный статус она оценивала верно). Именно поэтому на приходе она появлялась нечасто, а если и появлялась, то в самом конце службы, и с отцом Ярославом старалась слишком долго не беседовать. Однако ее присутствие вскоре начала отмечать законная жена священника, Елена. К тому же долгие телефонные разговоры, которые он вел с Натальей, от нее укрыться не могли – ибо жили они по-прежнему в одной квартире.
Какое-то, весьма непродолжительное время она демонстративно не замечала этих отношений. Однако хватило ее ненадолго. И в один из тех редких вечеров, когда отец Ярослав был дома, она решила с ним об этом поговорить.
– У тебя что, какие-то отношения с этой девушкой? – услышал Андрейко. Накануне он купил новую книгу одного известного диакона-публициста и теперь сосредоточенно ее читал. Потому появления своей законной супруги он не заметил.
Лена стояла в дверном проеме, уперев одну руку в бок и выставив вперед грудь. В другой руке была зажата тряпка для мытья посуды.
– А это имеет какое-то значение? – вопросом на вопрос ответил Ярослав.
– Да нет, – Лена постаралась интонацией продемонстрировать крайнее безразличие. Как всегда в таких случаях, получилось ровно наоборот.
– А если нет, так что же ты спрашиваешь? – снова спросил Ярослав.
– Да так… Под одной крышей все-таки живем, интересно просто… – Лена начала мять тряпку в руке. Нелепость ситуации становилась слишком явной и очевидной.
– Даже если и есть, тебе-то какое дело? – раздраженно сказал Ярослав.
– Да никакого! – также раздражаясь, ядовито ответила Лена. – Просто как ты там говорил: православный священник, в одном браке…
Несколько секунд Ярослав смотрел на нее молча: на лицо, перекошенное демонстративной усмешкой, на тряпку, которую Лена начала судорожно мять, на упертую в бок руку, на выставленную вперед грудь… И вдруг понял, увидел совершенно отчетливо: несмотря на свой затяжной роман с Вадимом, несмотря на свою наглую, демонстративную измену, несмотря на то, что она уже давно его буквально в упор не видела – она его ревновала!
Эта ситуация показалась ему настолько нелепой и смешной, что он улыбнулся и тихонько, совершенно беззлобно, рассмеялся. Лену же этот смех взъярил: ничего не сказав, она резко выдохнула носом и вышла из комнаты.
А вскоре поползли слухи о том, что отец Ярослав Андрейко завел себе любовницу. Елена посчитала нужным рассказать о случившемся своим подругам и знакомым – не столько даже из ревности или злобы, сколько из расчета переключить внимание с ее собственных похождений на стороне на похождения своего мужа. Вадим Челышев также поучаствовал в распространении этой информации – по тем же соображениям. Очень скоро она дошла до приходских бабок Мангазейска.
Церковные сплетницы вцепились в этот инсайд, как стая гиен вцепляется в полусгнивший труп – жадно и мертвой хваткой. Отныне личная жизнь отца Ярослава, и без того бывшая мучительной, стала предметом всеобщего обсуждения, а для него обернулась сущей пыткой.
Он видел, что он запутался, и запутался крепко. Он винил себя за то, что ему не хватило ни страха Божия, ни силы воли удержаться от внезапно обрушившейся на него любви. При этом он понимал: шансов удержаться не было практически никаких. Одиночество, безбрачие – это не для него. Ведь он никогда не хотел быть ни целибатом, ни монахом, себя он видел именно женатым священником. Однако предыдущий брак рассыпался не по его вине и восстановить его было невозможно. Но оставаться одному?.. Он знал себя и знал, что он не сможет. Поэтому появление Натальи – появление в тот момент, когда он был раздавлен крушением своей семьи – было своего рода роком. Встретив ее, он не мог от нее отказаться.
Но как поступать дальше? Если бы Ярослав был неверующим – а он, как и всякий воцерковленный человек, не раз встречал неверующих священнослужителей – то ему было бы легче. Замаскировать свои отношения с Натальей было не так уж и сложно. Например, можно было бы сделать так, чтоб она вообще не попадалась на глаза общим знакомым. А можно было наоборот, максимально приблизить ее к себе, посадить в свечную лавку, научить экстатически закатывать глаза и говорить несколько благочестивых фраз – и никто бы ничего не заподозрил. А приходские старушенции еще бы и восхищались «верующей девочкой» и «добрым батюшкой», который «вон, какой хороший, заботится о бедняжке».
Но отец Ярослав так не мог. Ибо он действительно веровал и органически не мог цинично и расчетливо дурить головы своим прихожанам. Потому их с Натальей связь рано или поздно должна была стать очевидной для всех. Благодаря слуху, который распустили жена отца Ярослава и Вадим, это произошло несколько раньше, но это произошло бы в любом случае.
Теперь же отец Ярослав ощущал, что он постоянно находится в фокусе общеепархиального внимания. Кто-то смотрел на него с жалостью и сочувствием, но таких было очень мало. Большинство же примешивали к жалости ледяное презрение: мол, что ж ты за поп такой, как до этого докатился и т. д. А многие, хотя и думали, что жалеют или же, наоборот, осуждают, на самом деле не жалели и не осуждали, а просто развлекались. Ведь теперь появился не просто даже человек, а целый священник, которого можно безконечно обсуждать, шушукаться у него за спиной, понимающе перемигиваться, когда он попадался на глаза – словом, отец Ярослав оказался очередной игрушкой, чрезвычайно подходящей для морально-психологического избиения.
И горше всего было от осознания того, что несмотря на все оправдания и все извиняющие обстоятельства, он это, так или иначе, заслужил…
Было также ясно и другое: сплетшийся узел развязать было невозможно, его можно было только разрубить. Однако собственных сил для этого у отца Ярослава не имелось – слишком уж мрачна и безпросветна стала его жизнь, чтобы самому, своими руками закрыть то единственное световое окошко, которым стала любовь к Наталье.
И вот теперь произошло неизбежное: вмешался благочинный, а жена, наконец, запросила развод. И выбор стал предельно ясен: либо Наталья, либо священство. И для отца Ярослава, с ранней юности мечтавшего о службе у алтаря Господня, всю свою сознательную взрослую жизнь бывшего священнослужителем, не могло быть сомнений: он выбирал священство.
Старый троллейбус, вихляя, плавно разгонялся после каждого светофора и так же плавно тормозил перед остановками. Привычные картины за окном, привычно выглядящие люди, привычные летние запахи: запах горячего от солнца ржавого металла, фанеры, тяжелый дух пропотевших тел (по счастью, пассажиров было не так много)… Как всегда, кто с неодобрением, кто, наоборот, с почтением, но все – удивленно смотрят на его летний серый подрясник. Обычно отец Ярослав избегал появляться в общественных местах в подряснике или тем более в рясе. Сказывалось старое, советских времен воспитание: тогда священнослужитель в одежде, приличествующей его сану, мог ходить только в церковной ограде. Ряса, которую советское государство милостиво терпело на ступеньках церкви, в нескольких шагах от них превращалась в административное преступление, за которое можно было получить до пятнадцати суток ареста – эта мера применялась не всегда, но все же применялась. И духовенство привыкло к тому, что подрясник после богослужения либо оставался в ризнице, либо же сворачивался и убирался в пакет или чемодан; а сам батюшка, «как нормальный советский человек», вливался в общий поток пешеходов в пиджаке или в куртке.
После 1991 года все эти ограничения были отменены, однако отец Ярослав, воспитанный старым, советским священством, вполне перенял его обычаи и по улицам города ходил в обычной гражданской одежде. Но сейчас ему было не до выбора гардероба. Он понимал, что завязавшийся узел нужно рубить как можно быстрее и решительнее, иначе потом у него просто не достанет душевных сил.
И вот знакомая остановка – троллейбус с его потными и любопытными пассажирами уезжает дальше – и знакомая, много раз уже хоженая дорожка, состоящая из асфальтовых заплаток и песка. Общежитие располагалось на окраине города, почти посреди поля, заросшего полынью, и до него еще нужно было дойти. А окна той комнаты, в которой жила Наталья, как раз выходили на троллейбусную остановку. Когда Ярослав приезжал, предупредив ее заранее (а он почти всегда ее предупреждал), он неизменно видел в окне ее силуэт. Летом, когда светло допоздна, это была светлая, как будто серая из-за висевшего на окне тюля, фигура – которая тут же начинала махать рукой, когда он выходил из троллейбуса. Зимой, когда темнело рано, это был черный силуэт на фоне неяркого желтого света, который источала единственная лампа, висевшая под потолком. Ярослав очень любил смотреть, как она машет ему рукой из своего окна, любил эти несколько минут, пока он шел от остановки к подъезду, когда столь ясно и столь отчетливо ощущалось, что он идет к действительно любимой и любящей его женщине.
Сейчас он шагал быстро и торопливо, не поднимая глаз. «Да и не ждет она меня», – подумал он, но глаза все-таки поднял. И с удивлением обнаружил, что Наташа и в этот раз была у окна и, как обычно, не отрываясь смотрела на него. Он остановился и неловко улыбнулся. В ответ она помахала рукой – тоже как будто неловко. Ярослав пошел дальше.
На первом этаже, как и полагается в общаге, находился КПП. Иногда там никого не было и его удавалось благополучно проскочить, иногда – нет. В этот раз случилось именно последнее.
– Вы куда? – громко, визгливым и одновременно скрипучим голосом спросила его вахтерша, когда он попытался ее «не заметить».
– На восьмой этаж… – ответил Ярослав.
– Куда?
Он назвал комнату и фамилию.
Вахтерша склонилось над журналом посещений и стала сосредоточено записывать полученные данные. Но где-то на середине этого процесса прервалась, и подняла на него свой остренький, усиленный толстенными линзами очков взгляд:
– Вы верующий? – спросила она так громко, что ее, наверное, услышали как минимум в половине комнат первого этажа.
«Вот тебе дело!» – с горечью подумал Ярослав и ответил коротко:
– Да.
Вахтерша снова уткнулась в журнал. Наконец, дописав все, она милостиво разрешила ему пройти.
Лифт, по обычаю, не работал. Отец Ярослав волновался, и подъем на восьмой этаж, вкупе с летней жарой, заставил его попотеть. Дверь в комнату Натальи была приоткрыта – как и всегда, когда она его ждала.
Ярослав почувствовал, что у него немного перехватывает дыхание – и отнюдь не от подъема по лестнице. Вот еще несколько шагов – и он должен будет сказать ей то, что должен сказать. Что на этом – все. Конечно, она не закатит истерики… Ну или скорее всего, не закатит… А может, и закатит… Но какая разница? С истерикой или без нее, здесь и сейчас, он со всем этим покончит. Он будет верен своей священнической присяге. Он… Он будет жить без нее. Он. Жить. Без нее.
– Привет! – как всегда, на пороге Наталья его обняла и поцеловала. Он тоже неловко обнял ее.
– Привет, – ответил он тихо.
– А я не ждала, что ты приедешь. То есть ждала. Почему-то думала, что ты приедешь.
– Правда? – так же тихо и несколько смущенно спросил он.
– Да. А впрочем, я тебе соврала: я знала, почему. Соврала потому, что волнуюсь…
Стало совсем тяжело. В книжках, конечно, очень много написано про то, что любящие люди чувствуют друг друга даже на расстоянии. И среди этих книжек есть не только сентиментальные романы, но и святоотеческие труды. И то, и другое Ярослав читал. Но вот теперь он, священник, прослуживший уже более десяти лет, сотни, если не тысячи раз принимавший исповедь, кажется, впервые с этим столкнулся.
– Волнуешься?.. Я тоже, мне тебе надо кое-что сказать… – Ярослав приготовился произнести самые важные и самые тяжелые слова.
– И мне тоже! – перебила его Наталья. Она вновь подбежала, почти подскочила к нему, обняла и сказала на ухо:
– Славушка, я беременна!
– Ты? Беременна? – переспросил Ярослав. Нервное напряжение внезапно обернулось разлившимся по всем мышцам расслаблением, и он присел на край стоявшей тут же кровати. После нескольких секунд ошеломления в голове лихорадочно стали мелькать мысли.
– Но как? – начал быстро спрашивать он. – Ведь я же… Или от кого?
Наталья отшатнулась от него. Ярослав почувствовал, что в этом движении был даже не гнев и не порицание, но скорее ужас.
– Как от кого? Неужели ты…
Он схватил ее за руку и поцеловал ее холодные пальцы.
– Прости! Я не хотел… Да, от меня, конечно… Просто помнишь, я ведь тебе, кажется, рассказывал…
Наталья осторожно вынула свою ладонь из его судорожно сжавшейся руки.
– Да, Славушка, ты говорил: про жену, про то, что ты не можешь иметь детей. Но я беременна, и забеременеть могла только от тебя, – тут он почувствовал в ее голосе слезы, и дальше уже не мог удержаться от того, чтобы обнять ее.
– Значит, можешь! – уже сквозь слезы говорила, а вернее, кричала она. – Значит, это Богу угодно! Почему ты вообще решил, что не можешь?
«Действительно, почему?» – задумался Ярослав. И только тут, впервые за много лет, его осенило: никаких оснований считать именно себя безплодным у него не было. Да, у них с Еленой нет детей. Но почему, собственно, следует думать, что дело в нем, а не в Лене? Ведь за все это время ни одного медицинского обследования он так и не прошел. А то, что у Лены когда-то дети были, а от него она родить не смогла, еще ничего не означает. Могла ли Наталья ему изменить?..
– Я все понимаю, – чуть более твердым голосом продолжала Наташа. – Я ничего от тебя не требую… Просто… Просто чтобы ты знал!.. – тут она наконец разрыдалась.
«Что ж, я должен был решить проблему, и она и решилась», – подумал Ярослав. Он усадил Наталью рядом, на ее кровать, бывшую, кроме стула, единственным местом для сидения в ее комнате.
– Моя жена хочет со мной развестись, – сказал он. – Да и давно пора.
Наташа кивнула, вытирая маленьким скомканным платочком слезы.
– А я… Я женюсь на тебе, – завершил он.
Наташа удивленно посмотрела на него:
– Женишься?..
– Ну, если ты не против, – Ярослав впервые за несколько дней искренне, тепло улыбнулся.
– Нет, конечно, – ответила она. – Но ведь ты же не можешь? Ты же не сможешь быть священником?
Ярослав вздохнул, слегка отвернувшись от Натальи.
– Посмотрим. Может, и смогу – есть ведь второбрачные попы. А может, и не смогу. Как Бог даст. Но вот что для меня точно невозможно, так это быть священником, зная, что где-то без меня растет мой сын. Или моя дочь.
Наталья ничего не ответила. Какое-то время они молчали вместе. Затем она спросила:
– А что ты мне хотел сказать?
– В смысле? – немного удивленно, как будто выйдя из ступора, переспросил Ярослав.
– Ну, ты же что-то хотел сказать, когда приехал?
– Ах, ты про это… Ну вот про жену, про развод…
– Только про это?
– Да… Все остальное… Все остальное уже неважно.
Наталья кивнула, и больше в ту их встречу вопросов не задавала.
Вечером следующего дня, как и было условлено, отец Ярослав позвонил благочинному.
– А, отец Ярослав! – услышал он голос Васильева. – Ну, как дела?
– Жена решила разводиться и со съемной квартиры собирается съезжать, так как квартиру снимает приход.
– Ясно, – коротко и удовлетворенно ответил благочинный. – А по… второму вопросу?
– По второму вопросу все немного сложнее.
– То есть? – голос Васильева снова начал звучать, как ружейный затвор.
– Подробности я бы хотел рассказать не по телефону…
– Ну, смотри… – начал было, не дослушав, говорить Васильев.
– …рассказать Владыке, – договорил отец Ярослав.
– Вот так? – спросил благочинный.
– Так, наверное, будет правильно, – ответил Андрейко.
– Ну, смотри сам, – сказал благочинный. – Это все?
– Да.
– Ну, с Богом, до свиданья!
– До свидания!
– Видишь? – спросил епископ Евсевий благочинного, показывая ему на огромный чертеж, разложенный на столе в его кабинете. Огромный лист бумаги не умещался на столе, свешиваясь с него, как скатерть, поверх которой лежало несколько журналов и больших фотографий.
– Да, Владыко! – ответил отец Василий. Чертеж был большой, и он его, конечно, видел.
– Во-о-от, вот такой нам надо построить! – протяжно сказал архиерей, любовно поглаживая схему и в очередной раз беря в руки фотографии, чтобы вновь их рассмотреть. На снимках был запечатлен один из новых кафедральных соборов, построенных в Центральной России. Быть может, он и не отличался особым архитектурным изяществом, но Евсевию нравился. У этого собора было одно несомненное достоинство: по своей величине он занимал второе место после храма Христа Спасителя в Москве. Это очень нравилось архиерею, ибо строить он любил. И, естественно, строить что-то грандиозное ему было гораздо интереснее, чем что-то небольшое.
Чертеж и фотографию ему прислали его духовные чада. Преосвященный, постепенно преодолевая свою неловкость, начал наконец встречаться с представителями областной администрации. И сразу же поставил перед ними тот же вопрос, на который некогда ему намекнул управделами Патриархии: такому большому городу, да еще и областному центру, как Мангазейск, не пристало обходиться без большого, «нормального» кафедрального собора.
Представители городских властей вежливо кивали и говорили, что относятся к этому предложению с пониманием. Что они в принципе только «за». Что они тоже считают, что это очень важно – поддерживать традиционные религии и укреплять нравственные ценности. Что моральные ориентиры обществу очень нужны. В общем, было ясно: выдавливать из них земельный участок под строительство, не говоря уже про финансовую помощь, придется долго и упорно.
Однако Евсевий был уверен, что и земля найдется, и собор построится. «С Божией помощью!» – говорил он себе. И, действительно, искренне верил в то, что Господь поможет и все препятствия будут преодолены. Дело-то ведь богоугодное!
Как монах, причем монах искренний, верующий, принявший постриг не ради архиерейской митры, а по призванию, он был убежден, что любое внешнее, материальное действие должно сопровождаться определенными духовными усилиями. То есть в данном случае рост стен кафедрального собора был немыслим без духовного роста – паствы, духовенства да и его собственного. Потому Евсевий, наряду с мобилизацией материальных ресурсов, собирался мобилизовать и ресурсы духовные. Еще в Москве, знакомясь с самыми общими сведениями о своей будущей епархии, он был неприятно удивлен тем, что здесь не было ни одного монастыря. «Вот так-так! – подумал он, листая справку из синодальной канцелярии. – Десять лет возрождаемся, а даже маленькой обители – и той нет! Вот тебе и возрождение!»
Строительство нового кафедрального собора уже явно превращалось в главную цель, и Евсевий был намерен подчинить этой цели всю епархиальную жизнь. Однако материальное строительство – борьба за участок земли, поиск финансовых средств и прочий кирпич с цементом – ему представлялось лишь половиной работы. Вторая половина трудов по созиданию кафедрального собора виделась архиерею как труд духовный. И если для поиска денег нужно было мобилизовать разных «благодетелей», то для духовной брани требовалась срочная мобилизация монашества…
Благочинный, глядя на огромный чертеж, сочувственно кивнул головой.
– Хорошо бы! – сказал он.
– Хорошо-о-о-о бы! – передразнил его Владыка. – Трудиться и молиться! Вот что нужно!
– Да, Владыко, простите! Благословите! – тут же посерьезнев, в фирменно-армейском стиле ответил ему Васильев.
Архиерей удовлетворенно кивнул и, глядя на чертеж, с улыбкой продолжил:
– Денег у нас нету, губернатор земли в городе давать не хочет… А строить надо! С Божией помощью!
– Простите, Ваше Преосвященство, – продолжил благочинный. – Тут ситуация одна… Благословите доложить?
Евсевий обошел вокруг стола, почти не отрывая взгляда от чертежа, и сел в кресло:
– Что за ситуация?
– С отцом Ярославом Андрейко.
Поймав вопросительный взгляд архиерея, Васильев начал свой рапорт. Все теми же рублеными фразами он изложил суть «ситуации», рассказав о «странных» семейных отношениях отца Ярослава и его жены, об ее измене и о Наталье. Разумеется, не забыв в красках описать, какое смущение все это производит среди прихожан.
– Ох, Господи, помилуй! – грустно, почти сокрушенно повторял архиерей, слушая рассказ благочинного.
– Отец Ярослав заявил, что со мной он больше разговаривать не станет, – сказал в заключение Васильев.
– О как! – хмыкнул Евсевий. – А с кем же будет?
– Только с вами, Владыко.
– Ну что ж, пусть приходит, говорит… – архиерей заглянул в свой ежедневник, проверяя расписание. – Вот пусть завтра к одиннадцати утра и приходит.
– Благословите! – ответил Васильев.
– Скажи-ка, отец Василий, – вновь обратился к нему архиерей, – а что Владыка Евграф? Неужели не видел всего этого?
Благочинный сдержанно, но при том и демонстративно ехидно улыбнулся:
– Не могу знать, Ваше Преосвященство… Владыка Евграф был из интеллигенции. И отец Ярослав у нас интеллигент. Люди возвышенные, – на слово «возвышенные» пришлась максимальная концентрация яда. – Так что трудно мне судить…
Евсевий слегка улыбнулся, и в глазах его Васильев с удовольствием прочитал то же саркастическое чувство:
– Ну понятно. Интеллигенция мудрила и домудрилась… – резюмировал архиерей. – Пусть завтра зайдет.
– Благословите! – ответил Васильев и с грацией дирижабля выскользнул в двери епископского кабинета.
– Здравствуйте! – спокойным, ровным тоном – как и всегда – поприветствовал Наталью Юрьевну, сидевшую за своим столом в тесной прихожей Епархиального управления, отец Ярослав. Как ему и было велено, он пришел к одиннадцати часам, даже на двадцать минут раньше. – Владыка у себя?
– У себя, – тихо, без каких-либо эмоций, ответила Наталья Юрьевна.
– Мне можно пройти или подождать?
– Спросите у отца Василия, – Наталья Юрьевна милостиво пропустила Андрейко через свой фильтр.
Благочинный величественно кивнул в ответ на приветствие отца Ярослава, неспешно встал со своего места, подошел к архиерейской двери. По монастырскому обычаю, теперь перед входом в кабинет епископа стали читать Иисусову молитву.
– Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас, грешных! – чеканно, с удовольствием произнес благочинный.
– Аминь! – раздался из-за двери голос Евсевия. – Чего там?
– Отец Ярослав, Ваше Преосвященство, – сообщил в приоткрывшуюся дверную щель Васильев.
– А, пусть заходит!
Отец Ярослав зашел. Как обычно, поклонился, кончиками пальцев коснувшись линолеума, подошел под благословение. Архиерей встал, благословил. Однако садиться не предложил, да и сам не сел.
– Вот что, отец Ярослав… Мне тут отец Василий доложил о твоих… семейных делах.
Андрейко чуть опустил голову, ни слова не сказав.
– Так вот, – продолжил, преодолев секундное замешательство, Евсевий. – Ты ведь со мной хотел говорить?
– Да, Ваше Преосвященство!
– Может, лучше поисповедуешься? – спросил архиерей.
Ярослав немного смешался – епископы, под началом которых он служил ранее, крайне редко принимали исповеди у своих священников, да и те к этому, по причинам вполне рациональным, не стремились. Но сейчас он, действительно, шел как на исповедь. И тут говорить было лучше у креста и Евангелия, а не сидя за столом.
– Благословите, Владыко!
Они подошли к небольшому аналою, установленному в углу кабинета. Архиерей благословил епитрахиль, затем поручи, и вполголоса начал читать обычные молитвы. Затем приподнял край епитрахили, а отец Ярослав, опустившись на колени, начал говорить. Изредка Евсевий задавал вопросы, всегда конкретные и точные. По своему звучанию они напоминали вопросы опытного врача или следователя и произносились с профессиональной четкостью и отстраненностью:
– Когда это произошло? Где?
Отец Ярослав давал столь же ясные ответы. Наконец исповедь подошла к концу, и разговор стал более плавным, а фразы – пространными:
– Да, нехорошее дело… – грустно резюмировал архиерей. – Ты сам-то служить хочешь?
– Да, Владыко! – горячо ответил отец Ярослав. Священническое служение по-прежнему оставалось для него стержнем его жизни, и без него он себя не мыслил.
– Хочешь… Хотя по канонам тебя, вообще-то, к службе подпускать нельзя, – тихо, вполголоса, продолжал архиерей. – Я тебе вот что предлагаю. Мы тут будем монастырь устраивать, мужской. Даю тебе полгода на подготовку, а там постригу тебя. Будешь иеромонахом, вот тебе и служба будет. Пойдешь?
– Но я не могу, Владыко! – растерянно ответил отец Ярослав.
– Это еще почему?
– Но ведь у меня скоро ребенок родится! Как же я его брошу?
– Эк тебя лукавый зацепил! – с грустью сказал архиерей. – То служить хочешь, то вот это… Ты уж выбирай, блуд или священство! Я ведь, по канонам, с тобой возиться не обязан. Имею полное право на тебя в Синод написать, чтоб из сана извергнуть…
– Простите, Ваше Преосвященство, но ведь не о блуде речь, – голос отца Ярослава дрогнул, – а о моем ребенке!
– Да от тебя всем больше пользы будет, если ты в монастырь пойдешь! – убежденно сказал Евсевий. – Монахов у нас нет, а таких вот… папаш полно.
Ярослав, стоявший на коленях, явственно ощутил слабость в ногах. Когда-то он бросил, недоучившись, институт, спешно женился, рассорившись с родителями, уехал из Иркутска в куда менее привлекательный Мангазейск, и все ради одного – ради священства. И вот теперь оно у него может быть отнято, и все жертвы, все лишения – все впустую? И даже не впустую, а еще и в осуждение… И не лучше ли подчиниться епископу и согласиться на монашество? В конце концов, так ли уже много он даст ребенку? А Наталья – Наталья поймет. Всегда понимала, и никогда, никогда ничего не требовала…
Ярослав молчал. И Евсевий молчал. Секунды медленно, тягуче сменяли одна другую.
Наконец отец Ярослав заставил себя ответить:
– Простите, Ваше Преосвященство, но своего ребенка я оставить не могу…
Архиерей с грустью выдохнул. Исповедь закончилась. Андрейко поднялся с колен, а архиерей начал снимать с себя епитрахиль и поручи, при этом по-прежнему негромко произнося свой вердикт:
– Не порадовал ты меня, отец Ярослав… Да ерунда, что меня, – тут он посмотрел ему в глаза, – Бога ты не порадовал. А правильнее сказать, прогневил. С сегодняшнего дня ты запрещен в священнослужении. Пока что на год. Там посмотрим, может, Бог даст, образумишься. Указ завтра получишь.
Отец Ярослав, поклонившись, ответил:
– Благословите, – и после едва заметного кивка епископа покинул его кабинет.
Евсевий сел в кресло и нажал на кнопку вызова, находившуюся у него за спиной, на стене. Тут же у дверей послышался голос благочинного, читающего Иисусову молитву.
– Аминь! – громко произнес Евсевий.
На пороге появился Васильев.
– Вот что, подготовь-ка завтра утром указ о запрещении священника Ярослава Андрейко в служении, сроком на год, – сказал ему архиерей. – Сможешь завтра к десяти утра сделать?
– Благословите! – как обычно, ответил благочинный.
Архиерей кивнул. Но, верный своей привычке все перепроверять и переспрашивать, уточнил:
– Знаешь, как такие документы составляются?
Васильев мысленно саркастически крякнул: будучи благочинным еще при Евграфе, он такого рода бумаги, естественно, делал.
– Да, Ваше Преосвященство! У нас по части делопроизводства Александр Сергеич с Натальей Юрьевной большие специалисты. Так что если не соображу – у них проконсультируюсь.
– Ну вот и хорошо! – уголками губ Евсевий чуть улыбнулся. – Не получилось, видишь, мне нашего отца Ярослава образумить…
Васильев постарался всем своим видом изобразить смирение и скорбь о погибающем собрате:
– Я, Владыко, надеялся, что он образумится. Что вас увидит… Вашего слова послушает…
– Ну, как видишь, не образумился! – серьезно, и даже с искренней горечью, резюмировал архиерей.
А благочинный, покинув владычный кабинет, прошествовал через помещение, которое они занимали на пару с Шинкаренко, и остановился у стола Натальи Юрьевны.
– Наталья Юрьевна, вы сможете ко мне в храм в восьми часам подъехать? – командирским голосом спросил он.
– А это очень так вот нужно? – негромко, но с явным недовольством, ответила Наталья Юрьевна, не отрываясь от бумаг, которые лежали у нее на столе.
– Это очень так вот нужно! – передразнивая и постепенно повышая голос, ответил Васильев. – Это именно очень так вот нужно!
– Ну, тогда подъеду, – так же недовольно ответила Наталья Юрьевна.
– И бумаги по отцу Ярославу не забудьте. Какие бумаги, надеюсь, объяснять не надо? – все так же громко, в тональностях допроса, продолжал благочинный.
Наталья Юрьевна кивнула. Удовлетворенный достигнутым демонстративным смирением, благочинный вернулся за свой стол. Бухгалтерши, сидевшие в соседнем кабинете за не слишком толстой дверью, прекрасно слышали этот диалог и довольно улыбались, поправляя платочки на головах: Наталья Юрьевна в очередной раз была прилюдно поставлена на место. И им это безумно нравилось.
А Евсевий в это время склонился над бумагами за своим столом, однако сосредоточиться на них не смог. Впервые в своей жизни он, как архиерей, принял решение о запрете священника в служении. Решение это он обдумал еще с вечера, как и предложение отцу Ярославу стать монахом. Ощущения неправоты у него не было, однако непривычное чувство власти – и чувство применения этой власти – было слишком сильно и заставляло задумываться о произошедшем снова.
О том, что сейчас отец Ярослав останется без жилья (квартира ведь была приходская) и без денег (жил ведь он с прихода), Евсевий не думал. Евсевий сразу после армии ушел учиться в семинарию, где и принял монашеский постриг. Всю последующую жизнь он провел в монастырях. Это было отнюдь не легко – точнее, это было тяжело. Но это было совсем иначе, чем в миру. Чтобы поставить себя на место отца Ярослава, архиерею нужно было иметь соответствующий опыт – опыт семейной жизни в качестве мужа и отца. А такого опыта у него не было. Поэтому о тех трудностях, с которыми придется столкнуться запрещенному священнику, он имел, в сущности, весьма смутное представление и даже не воспринимал их всерьез. Священство и монашество, в глазах Евсевия, были фронтом, а мир – тылом. Тот, кто оставлял священство и уходил в мир, уходил, в его глазах, с фронта в тыл, а в тылу, по мнению любого фронтовика, всегда легче. По крайней мере, материально.
Но, быть может, стоило проявить большую мягкость? Хоть он и молод, но служит давно. Опять же, и самая молодость может служить некоторым оправданием… А кроме того: не позволил ли он дремлющей в глубинах его души нелюбви к «вшивой интеллигенции» – той самой, которую так любил его предшественник Евграф – возобладать над сознанием архиерейского долга?
«Господи, помилуй!» – мысленно произнес архиерей. Он поднялся из-за стола и направился к тому аналою, у которого только что принимал исповедь отца Ярослава. Там, рядом с Евангелием, лежала Псалтирь. Еще в семинарии он усвоил за правило: если возникают какие-то сомнения и душевные терзания, нужно остановиться и прочитать из Псалтири кафизму-другую. Сейчас он собирался поступить так же. Но тут у двери снова раздался голос благочинного, громко читающего Иисусову молитву.
– Аминь! Ну что там еще? – несколько недовольно спросил Евсевий.
– Простите, Владыко, но вы просили напомнить. В администрации области встреча назначена. Машина ждет, если благословите.
Архиерей глянул на часы: действительно, было без двадцати двенадцать, а в двенадцать должна была состояться очередная – и почти наверняка безплодная – встреча по поводу выделения участка под строительство кафедрального собора. Но не ехать было нельзя.
– Забыл совсем, – недовольно произнес Евсевий. – Ну, поехали тогда…
Сидя в машине – все в той же «Волге», оставшейся еще от времен Пахомия, он продолжал размышлять о принятом решении. Однако теперь он думал не только о священнике, но и о соборе.
«Нет, нельзя было по-другому! – твердо сказал он самому себе. – Мы сейчас у Господа о великой милости просим, о чуде, можно сказать. Нам нужно укрепляться всем духовно, жизнь исправлять, а тут поп такое начинает… Нет, нельзя!» Ведь постройка огромного собора в Мангазейске – это действительно было бы чудо! Но тогда для этого нужно напряжение всех духовных сил. Здесь не просто фронт – здесь самый горячий участок, тут нужен настоящий спецназ. И тут спрос особенно суровый.
«Выход у него был – мог бы в монахи пойти. Ну а не пошел, так сам и виноват. Его выбор! Распускать себя мы тут не можем!» – на этом Евсевий думать об отце Ярославе перестал и стал думать о будущем кафедральном соборе.
Каким он станет, пока еще было неясно. Те чертежи, которые епископ просматривал – и просматривал много раз – ему нравились, но говорить о том, что архитекторы будущего храма станут опираться именно на них, было преждевременно. Ведь еще непонятно, где будет выделена земля и сколько ее будет – а от этого многое зависело. Евсевий был твердо намерен добиваться земли в центре города (или, по крайней мере, не очень далеко от него). А в тех чертежах и прилагаемых к ним документах, которые он тщательно, даже любовно рассматривал вечерами, ему особенно запомнилась одна фраза: «Второй по величине храм в России (после храма Христа Спасителя в Москве)». Второй после храма Христа Спасителя!.. Правда, с учетом того, что по этому проекту один собор уже строится, Мангазейску на второе место претендовать не придется. Придется довольствоваться третьим. Но третье место по России, для бедной и, в сущности, совсем недавно воссозданной епархии – это было очень впечатляюще! Тем более что к востоку от Урала мангазейский собор стал бы самым большим.
Правда, местные власти явно были не в восторге от этой перспективы. Но это нужно было преодолеть.
Будущий кафедральный собор, казавшийся удивительно прекрасным, скрывавшийся туманом грядущего, как некий удивительный град на горе, достигнув которого, можно будет забыть обо всех понесенных трудах и утратах. И вместе с тем крепло чувство, что путь к этому прекрасному граду будет тяжелым и потребует принести очень многое в жертву. А может, не только многое, но и многих.
«Волга» тормознула у огромного серого параллелепипеда – здания областной администрации (в недавнем прошлом областного обкома КПСС). Евсевий открыл дверь и с легкостью вышел, почти выпрыгнул на потрескавшийся асфальт. Он был готов идти к новому собору, как к сияющему граду, и был готов на этом пути приносить жертвы. Он чувствовал, что готов.
– Бумаги не забудь, – сказал Васильев, обращаясь к Наталье Юрьевне, с обычными наставническими интонациями. Однако обычной же резкости в его голосе не было, наоборот, он звучал довольно мягко, миролюбиво. Таким тоном благочинный обычно разговаривал с маленькими детьми, которых ему подносили для целования креста, и крайне редко – со своими собственными сыновьями, в те минуты, когда они оставались наедине, и он не был ими сильно недоволен.
– Не забуду, – и тоже мягко, а вернее сказать – нежно отвечала ему Наталья Юрьевна. В голосе ее была некоторая рассеянность, объяснявшаяся тем, что как раз в этот момент она сосредоточенно застегивала свой старый застиранный лифчик. Это была самая сложная процедура; все остальное она умела надевать с той же молниеносной быстротой, с какой и снимала.
Васильев некоторое время еще смотрел ленивым, лишенным уже похоти взглядом на это несвежее, немолодое женское тело, а потом также начал натягивать трико. Задерживаться не стоило, хотя система маскировки и конспирации была уже давно отработана и пока что сбоев не давала. Дверь была заперта не только в комнату благочинного, но и в коридор, и во двор. По официальной версии, они с Натальей Юрьевной находились в трапезной, куда также посторонних не допускали. Ну а если кто-то посторонний бы и просочился, то ведь отец благочинный мог отойти на какое-то время, за бумагами ли, или по делам. А если там нет и Натальи Юрьевны, то, по правде сказать, чего бы ей там быть? Может, она уже уехала? Ах, снова появилась? Значит, снова приехала. Она часто приезжает, по разным делам…
Прицепиться было очень сложно. Но нужна осторожность, и Васильев не хотел растягивать их встречу. Да и что растягивать? То, ради чего они встретились, было сделано, а встречались они не ради бумаг. (Нужно ведь, действительно, быть клиническим идиотом, чтобы целый вечер обсуждать, как правильно составить самый обычный архиерейский указ о запрещении в священнослужении – такие бумаги пишутся за 10–15 минут максимум.) А вести долгие разговоры, обнявшись и лежа в кровати, как молодые восторженные любовники – это было не к месту. Во-первых, кровать была узкой и для подобного рода времяпрепровождения подходила очень плохо. А во-вторых, они были немолоды, и отношения их подобного рода диалогов не предполагали.
Началось это, как водится, почти случайно. Наталья Юрьевна проработала в Епархиальном управлении к тому моменту почти полтора года, и он с ней, так же как и с Шинкаренко, успел хорошо познакомиться. Эти трое уже очень хорошо знали друг друга: у кого какие дети, у кого какие в семье проблемы, кто на что-то надеется, а кто уже надеяться перестал. Семейным человеком, в актуальном состоянии, был только Шинкаренко. Отец Василий давно уже был целибатом, а Наталья Юрьевна пребывала в разводе, которым завершились почти двадцать лет ее брака. История обычная – муж, рано ушедший на пенсию офицер (и сразу же удачно устроившийся на работу в городскую администрацию), устал от своей супруги, которой он одномоментно припомнил все. Что-то было, быть может, несправедливо – хотя обвинения в бытовой безтолковости и неумении следить за домом явно имели под собой основание, что-то – не совсем несправедливо. Как бы там ни было, успешный и считавший себя не старым муж сдал в утиль некрасивую, неинтересную и ставшую в его глазах старой жену. «Обычная история», – понимающе кивали головами общие знакомые.
Наталья Юрьевна и до развода изредка ходила в храм и считала себя верующей. А после развода стала ходить регулярно, появились знакомые в церковной среде, а вскоре пришло предложение работать в канцелярии епархии, которое она и приняла.
Это все и предопределило тот факт, что Васильев в какой-то момент обратил на нее внимание, как на женщину. Разумеется, женщины Васильеву, даже когда он стал священником и благочинным, встречались и помимо нее. Но это были либо приходские тетки неопределенного возраста, с очень специфическим пониманием духовности и церковности (на грани помешательства, а то и за гранью), либо женщины более-менее самодостаточные. Семейные или нет, но те, кого сама мысль о романе со священником-целибатом если не ужасала, то и не прельщала. Быть может, если начать бороться за одну из них, то можно было бы достичь успеха… Но Васильев бороться не собирался. А Наталья Юрьевна являлась тем подгнившим надкушенным яблоком, которое можно было подобрать без всяких усилий. Что и было сделано во время очередной встречи по каким-то «делам». Сделано спешно, некрасиво, почти без удовольствия. Но – по обоюдному согласию, которое не было высказано, но было и отцу Василию, и Наталье Юрьевне очевидно.
Отца Василия эти отношения тяготили, особенно поначалу. И он не раз и не два, когда очередное их свидание подходило к концу, решительно говорил Наталье Юрьевне:
– В последний раз. Хватит!
Тогда она вопросительно, с обидой смотрела на него. И он отвечал:
– Хватит! Хватит Бога гневить!
В последующем Наталья Юрьевна научилась смиренно кивать головой, а отец Василий стал меньше рассуждать о благочестии по окончании полового акта. Наталье Юрьевне была присуща некоторая женская мудрость, сочетавшаяся с мудростью канцелярской. И она понимала: это как раз тот случай, когда временное является по-настоящему постоянным.
Чтобы сделать свою связь максимально незаметной, при окружающих Наталья Юрьевна разговаривала с благочинным демонстративно неохотно и дерзила ему так же, как и прочим. А отец Василий ее так же демонстративно осаживал. Получалось натурально, главным образом потому, что они почти и не играли. Васильев искренне, с сознанием собственного превосходства, орал на нее и давал приказания – а она, искренне возмущавшаяся, так же искренне подчинялась ему, и даже с удовольствием, внутренне обмирая от этих окриков. «Мужик!» – было единственным словом, вспыхивавшим в такие моменты в сознании Натальи Юрьевны. И была для нее заключена в этом слове вся горькая радость их тайной связи.
– Э-э, «бугор» идет! – резко оборвал беседу один из работников склада, увидев, что вдалеке, среди складских помещений, показалась фигура зама гендиректора, которого для простоты называли начальником, или же, по старой традиции, «бугром». Ситуация получалась штатная: отец Ярослав, как и все прочие участники беседы, неспешно продолжавшейся уже два часа, схватился за специально припасенную дежурную доску. И вместе с остальными рабочими не спеша пошел через огромный, похожий на плац, заасфальтированный двор к мусорным бакам.
Церемония эта повторялась почти каждый рабочий день, но не слишком часто, максимум – раза два-три. Сценарий был на редкость однообразен: у каждого рабочего, на случай появления начальства, имелся какой-либо дежурный мусорный предмет – доска, полупустой мешок с не очень тяжелым и не сильно вонючим барахлом и т. п. Начальник, он же «бугор», из-за особенностей складской архитектуры не имел ни малейших шансов появиться незамеченным, да и едва ли этого хотел. Завидев его, каждый брал свой персональный мусорный предмет и начинал неторопливо перемещаться по двору-плацу. Начальник удовлетворенно созерцал эту картину («люди работают»), иногда говорил что-нибудь – хорошее ли, плохое ли, но всегда матерное – и снова пропадал в складских катакомбах. После этого рабочие бросали свои доски и мешки и продолжали неспешную пролетарскую беседу или просто курили, глядя на проплывающие по ярко-синему небу облака глазами философов.
Теоретически они должны были разгребать те мусорные завалы, которые скопились на складском дворе за последние годы, а вернее сказать – десятилетия. Штатные должности работников, которые обязаны выполнять соответствующую функцию, были предусмотрены еще в советские времена и благополучно сохранились и после того, как склады были приватизированы и попали в собственность нового безликого ООО. Поскольку сами по себе завалы не мешали ни тем, кто арендовал складские помещения, ни тем, кто ими владел, то всем было в общем наплевать, чем там занимаются рабочие, которые отвечают за уборку и очистку территории. ООО, владевшее складом, зашибало неплохие деньги на сдаче помещений в аренду, и заправляли им люди советской закалки, не склонные задумываться об оптимизации своей деятельности. Благодаря этому в штатном расписании годами сохранялась пролетарская синекура, которой воспользовался и отец Ярослав Андрейко.
Воспользовался, ибо она оказалась наилучшим вариантом.
На следующее утро после исповеди у архиерея, как и было велено, отец Василий вручил ему указ о запрещении в служении на год.
– Прости, отец Ярослав, – с довольно плохо сыгранным сочувствием, за которым ощущалось некое мстительное торжество, обратился к нему благочинный. – Но приходскую квартиру нужно освобождать…
– Да, конечно, – стараясь быть спокойным, ответил Андрейко. И он, и его жена (которая в таковом качестве доживала последние дни – заявление на развод к тому моменту было подано) уже паковали коробки и чемоданы. Елена съезжала на свою квартиру, и он тоже съезжал, хотя и не очень еще понимал, куда.
– Вообще-то надо было бы в течение суток освободить, – продолжил благочинный. – Но, с учетом ситуации, даем тебе четыре дня.
«Почему в течение суток? – недоуменно подумал отец Ярослав. – Где это записано? Куда они торопятся? Ведь нового священника все равно нет, заселять в квартиру некого…»
– Простите, отец Василий, разрешите хотя бы на неделю задержаться? – попросил он.
Благочинный нахмурился и скорбно покачал головой. Затем вдруг увидел что-то важное в мониторе своего компьютера и начал сосредоточенно, с крайне увлеченным видом, щелкать мышкой. Так прошло больше минуты. Наконец, когда что-то очень важное было до конца дощелкано, он снова посмотрел на отца Ярослава и недовольно ответил:
– Ну, это максимум. Но постарайся за четыре дня уложиться.
– Хорошо, – ответил отец Ярослав и, взяв с собой указ, вышел из Епархиального управления.
Что дальше? Служба у престола Божия – служба, которую он по-прежнему считал смыслом и основой своей жизни, теперь была для него недоступна. Может быть, на год, а может, и навсегда. Осознание этого тяжелейшим бременем легло на его душу, и бремя это ощущалось почти физически. Как и всякий более-менее опытный священник, отец Ярослав знал, что для священнослужителя пребывание в запрете – это всегда очень серьезное испытание. Немало попов, попавших в запрет, спивалось, а некоторые (и это было не редкостью) сходили с ума. Он понимал: в духовном и психологическом плане он сейчас вошел в зону очень сильной турбулентности. И вырваться из нее адекватным человеком – это уже будет немало.
Но помимо этого груза, на него упал целый ворох иных проблем. Где жить? Чем зарабатывать себе на жизнь? Все это было не очень ясно, а денег в кармане меж тем оставалось совсем немного.
Для начала Андрейко решил навестить своего старого друга, отца Игнатия. Благо, искать его не требовалось: было утро, и он как раз в Свято-Воскресенском храме заканчивал литургию.
Отец Ярослав вышел за пределы церковной ограды и с полчаса прогуливался по округе. Теперь, когда он получил указ о запрещении в служении, мозолить глаза иным попам, да и архиерею, который в любой момент мог выйти во двор, совсем не хотелось. Наконец, когда в неумелых руках очередного алтарника забились, как караси в сетке, колокола, возвещая окончание богослужения, отец Ярослав зашел в храм. Зашел вовремя – отец Игнатий уже успел разоблачиться и, быстро перекрестившись, стрелой летел к выходу из церкви.
– Здравствуй, отец Игнатий! – поприветствовал его Андрейко.
– О! Привет! – доброжелательно и не без легкого юродства ответил ему иеромонах. – Какими судьбами у нас?
– Да вот, заходил в Епархиальное управление… Получил указ. В запрете я.
– Ммм-да, – не очень внятно ответил отец Игнатий. – Меня тут в воскресной школе ждут.
– Да, конечно, – ответил отец Ярослав. – У меня просьба к тебе.
Отец Игнатий кивнул головой:
– Давай ко мне забежим.
И они быстро направились на квартиру к отцу Игнатию. По дороге Ярослав рассказал ему, в каком именно положении он находится, а заодно и попросил в долг денег. В свою очередь отец Игнатий, дойдя до дому, обшарил все свои многочисленные коробки, кульки и карманы в разных куртках и рясах, и насобирал там около одиннадцати тысяч рублей.
– Спаси Господи, отец Игнатий! – ответил Андрейко, принимая обеими руками скомканные купюры. А отец Игнатий в ответ кивал головой и махал кистями рук, примерно так же, как дрессированные тюлени машут ластами.
– Ну, мне надо бежать уже! – сказал иеромонах, вспотевший после срочных поисков денежных заначек. – А ты, отец, если что – заходи, как всегда…
– Спаси Господь! – ответил Андрейко и почувствовал, что глаза его непроизвольно заслезились. Слишком давно он нес разные послушания, служил при слишком многих архиереях, чтобы не понимать, что значат эти слова. «Заходи, как всегда…» Запрещенного священника сейчас многие начнут избегать, как прокаженного. Прихожане будут глядеть большими испуганными глазами, пытаясь догадаться, что же за страшное грехопадение послужило причиной запрета. Собратья-священнослужители, сочувствуя в душе (сочувствуя уже хотя бы потому, что от прещений никто не застрахован), тоже постараются с ним лишний раз не общаться, по крайней мере публично – мало ли, прознает архиерей, и ему это может и не понравиться… Так поведут себя те, кто хорошо знает патриархийную кухню, а молодые и еще не пуганные мангазейские попы могут это просто не брать в расчет. Но отец Игнатий как раз в тонкостях патриархийного политеса разбирался прекрасно. И он дал понять, что их дружба никуда не исчезает и не «временно отменяется» – а это кое-чего стоило!
На взятые в долг деньги отец Ярослав смог решить первую, и самую неотложную, задачу: снять небольшую потрепанную квартирку, куда он мог срочно вывозить свои вещи (выяснилось, что их было не так уж мало) и куда смогла переехать его Наташа. Следующей задачей оказывалось трудоустройство… И тут выяснилось нечто неприятное.
Всю свою жизнь отец Ярослав провел среди интеллигенции. Интеллигентами – и по образованию и, так сказать, по стилю жизни – были его родители. Такими же были и их друзья, и его друзья. Круг его общения во все времена по большей части состоял из университетских преподавателей, журналистов и тому подобной публики, среди которой встречались и местные знаменитости, вроде известных в регионе телеведущих или поэтов с писателями. И по своим интересам, и по своему интеллектуальному и культурному уровню отец Ярослав принадлежал именно к этой среде. И поначалу именно здесь он намеревался искать работу.
С соответствующей просьбой он и обратился к одной знакомой университетской преподавательнице.
Встретила она его, по старой памяти, приветливо, хотя и чувствовалось, что в ее отношении к нему появилась некая доза отчуждения, смешанного с не вполне осознанным страхом перед «падшим священнослужителем». Андрейко это очень задевало – задевало вдвойне сильно потому, что он сам мучился от осознания собственного греха – однако виду он старался не подавать.
– А я к вам с просьбой… – начал он максимально скромно, сидя в маленькой гостиной (такие в Мангазейске обычно называли «залами») на стареньком потертом диванчике.
Преподавательница вежливо кивнула.
– Я, вы знаете, сейчас в запрете… А жить как-то надо. Нельзя ли найти какую-нибудь работу у вас в университете?
– У нас? – немного удивленно ответила она. – А что именно вас интересует?
– Ну, может быть, можно преподавать что-то… Как-нибудь, – неловко добавил он, почувствовав, что разговор перестал клеиться.
– Сейчас как раз последние ставки разбирают, – немного задумчиво ответила преподавательница. – Хотя можно попробовать… Ничего не обещаю, конечно…
Отец Ярослав понимающе кивнул головой.
– Но давайте попробуем! – в ее голосе зазвучал даже легкий оптимизм. – Простите, я забыла, напомните: какое у вас образование?
– Три курса филфака, – смущенно ответил он. – Потом, вы знаете, меня рукоположили и направили сюда, доучиться я не мог…
На несколько секунд повисла пауза. Затем преподавательница заговорила снова, немного суетливо:
– Давайте попробуем в любом случае… Конечно, у вас неоконченное высшее, это, вы понимаете, проблема. То есть я, конечно, понимаю, что это все формализм. Глупый формализм, я, конечно, вас знаю, в вашем случае… Но там у нас критерии определенные, формальные критерии именно… Может быть, удастся какие-нибудь дополнительные курсы организовать, где-то почасовиком… Я попробую обязательно!
– Спасибо, – кивал головой Андрейко, пытаясь, елико возможно, за приподнятой интонацией скрыть разочарование. Ибо было ясно, что все варианты «с какими-нибудь курсами» и редкими факультативными лекциями с почасовой оплатой никакого заработка не дадут.
Потом он обращался с просьбой о работе к знакомым журналистам и даже пытался достучаться до телевидения. На худой конец, интересовался, как обстоят дела в школе. И везде разговор строился по одной и той же схеме: как только он «напоминал», что у него нет законченного высшего образования, все начинали мяться и говорить, что они, конечно, обязательно попробуют, но ничего обещать не могут. Попытки устроиться в какие-либо частные фирмы заканчивались так же. Правда, здесь беседа протекала быстрее и безо всякого политеса. При словах: «неоконченное высшее», – потенциальные работодатели демонстративно кривили губы. Даже в тех случаях, когда было очевидно, что и они сами, и большинство их офисных сотрудников по уровню интеллекта никак не превосходят отца Ярослава.
Поиски условно приличной работы заняли более месяца. Меж тем деньги, взятые в долг, начали заканчиваться. И тут очень кстати подвернулся один знакомец, дочь которого отец Ярослав крестил за семь месяцев до того. Подвернулся в буквальном смысле – на улице. Андрейко коротко обрисовал ему суть проблемы. Знакомый – а работал он на складе, заведуя там какой-то погрузкой-выгрузкой – выслушал его абсолютно спокойно и предложил:
– Могу на склад к нам пристроить. Для начала рабочим, но это так, одно название. Делать там ни хрена не надо, а зарплата двенадцать тысяч. Какое-то время перекантуетесь, потом, может, чего в фирме поприличнее подберется. А может, сами куда-то пристроитесь.
Отец Ярослав согласился попробовать.
Знакомый не соврал: работы действительно не было практически никакой. И поначалу безделье утомляло сильнее, чем иной тяжелый труд. Самой же тягостной стороной на первых порах была необходимость поддерживать отношения с «коллегами».
В первый день, когда он вышел на работу, остальные рабочие смотрели на него во все глаза и даже отвечали не сразу и невпопад: некурящий, не матерящийся, с интеллигентскими привычками, да еще и бородатый… Наверное, если бы в их маленькую бригаду пришел работать говорящий крокодил или уэллсовский марсианский спрут, они бы удивились не больше. Наконец один из работников во время очередного многочасового перекура сел рядом с ним и, затянувшись сигареткой «Петр I», задал мучивший всех сакраментальный вопрос:
– Слышь, ты это… Поп, что ли?
– Поп. Пока, по крайней мере, поп, – ответил отец Ярослав.
Соработник мотнул головой. Затянулся пару раз сигаретой и снова спросил:
– А почему по крайней мере?
– Сейчас не могу служить потому что. Запрещено, – Андрейко старался отвечать максимально терпеливо, ибо понимал, что вопросы эти задаются не со зла, а самое главное, отвечать на них все равно придется. Хотя бы потому, что ему с этими людьми еще работать.
– Хе! – еще более недоуменно произнес его собеседник. – А чего запретили-то?
– Слушай, это вообще-то личное дело, – ответил ему отец Ярослав.
– А-а-а! – глубокомысленно изрек его собеседник. Но, надо отдать должное, на этом разговор закончился.
Впрочем, такие беседы повторялись чуть не ежедневно. Поскольку отношения сложились уже относительно доброжелательные, то иногда другие работники позволяли себе, как им казалось, остроумные шутки:
– Слышь, ты там это, монашку какую-нибудь это самое? – под взрыв гогота спрашивал очередной остроумец отца Ярослава. Тот в ответ улыбался снисходительной улыбкой (так, должно быть, улыбаются педагоги в интернатах для умственно отсталых), а дружный пролетарский коллектив искренне веселился своей шутке, которая коллективу казалась очень оригинальной и совершенно незлобной.
Впрочем, они действительно не злобствовали и очень скоро стали относиться к нему с некоторым уважением. А иногда и обращались за советом по «духовным» вопросам:
– Ярослав, у меня теща с тестем в квартиру переехали. Сначала теща в больницу загремела, а через два дня – тесть. Может, это квартира какая несчастливая? Ну, может сделать там чего надо?
Отец Ярослав как мог объяснял, что с христианской точки зрения «несчастливых» квартир и иных объектов недвижимости не бывает, но ему не очень-то верили. И заметно оживлялись, когда он прибавлял, что квартиру, конечно, можно освятить, для чего нужно обратиться к священнику в любую православную церковь.
Но и такие диалоги случались нечасто. В основном, изнывавшие от безделья рабочие лениво вели разговоры о делах бытовых, о рыбалке, о даче и о том, кто с кем переспал.
Казалось, отец Ярослав как будто прижился среди своих новых коллег.
И тем не менее, в тот момент, когда «бугор» в очередной раз убедился, что «люди работают», и ушел восвояси, после чего вся пролетарская команда расселась на сваленном у забора полусгнившем брусе, отец Ярослав вновь – в который уже раз! – испытал жуткую тоску и обиду, обиду, которая едва не вышибла из него слезы.
Был конец сентября, в Мангазейске – самый разгар осени, когда жгучие степные ветры гоняют немногочисленные оранжевые листья вперемешку с песком, который скрипит на зубах и забивается в глаза. Рабочие гоготали над очередным рассказом о чьих-то интимно-конских подвигах. Издалека из складских закоулков, летел истошный мат. «Вот такая у меня теперь среда обитания», – с иронической горечью подумал отец Ярослав. А перед глазами с безпощадной яркостью проносились картины времен его студенческо-пономарской молодости и совсем недавнего священнического служения. Иподиаконская служба при Владыке, секретарская работа в Иркутской епархии, хиротония, Мангазейск… И, само собой, люди – совсем другие люди, образованные и интересные, которые совсем недавно еще смотрели на него даже не как на равного, а как на старшего. А теперь? Теперь вот потрескавшийся асфальт складского двора, безделье, матерные рулады и жеребячий юморок, и от всего этого к концу рабочего дня кажется, будто из головы вынули мозги и вместо них набили череп грязной стекловатой. Правда, дома ждала Наталья, любимая и любящая жена. Но только «домом» была съемная квартира, а живот Наташи начинал потихоньку округляться. Как содержать ее и ребенка? Как не утонуть в быте, когда с одной стороны этот самый быт, а с другой – вся эта пролетарская «стекловата»? Как так получилось, что он, отнюдь не дурак, да и вроде бы не подлец, оказался там, где оказался? Почему он, в самом недавнем прошлом интеллигентный и умный мальчик из хорошей семьи, вдруг вынужден искать себе пропитание едва ли не у самого социального дна? Почему те, кто отнюдь не благочестивее, не порядочнее и не совестливее его, устраиваются гораздо лучше?..
Ответы на эти вопросы были, но покоя от них – не было. Хотелось то ли плакать, то ли выть…