Практическая политология. Пособие по контакту с реальностью. I. Гибридный авторитаризм: анатомия и физиология (Екатерина Шульман)

Недавно новый венгерский премьер Виктор Орбан порадовал научный мир, заявив, что хорошо бы построить в Венгрии нелиберальную демократию на российский манер. А то либеральная модель как-то себя исчерпала. При этом он довольно проницательно заметил, что «самая популярная тема размышлений сейчас – как работают системы, которые не являются ни западными, ни либеральными, ни тем более либеральными демократиями».

Действительно, нет ничего актуальнее в современной политической науке, чем изучение гибридных режимов. Терминов для них имеется множество, что отражает неустоявшийся характер предмета исследования: нелиберальные демократии, имитационные демократии, электоральный авторитаризм, нетираническая автократия.

Что полезного может дать практике передовой край науки? Природу гибридных режимов важно понимать хотя бы во избежание навязчивых исторических аналогий и траты времени на ожидание, когда же за окном наступит фашизм или взойдет заря советской власти.

Исторический пессимизм всегда в моде. Считается, что главный урок XX в. в том, что в любой момент все может стать хуже, чем было, и никакая цивилизованность не предохраняет от внезапного приступа одичания. Но «хуже» и «лучше» – термины оценочные. А популярные рассуждения про «дно, в которое постучали» и прочие хроники грядущего апокалипсиса звучат убедительно, но рациональной основы под ними не больше, чем в обычае плевать через левое плечо и боязни сглаза. Принимать на такой основе решения не менее опрометчиво, чем руководствоваться оптимистическим «авось пронесет».

Гибридный режим – это авторитаризм на новом историческом этапе. Известно, в чем разница между авторитарным и тоталитарным режимами: первый поощряет в гражданах пассивность, а второй – мобилизацию. Тоталитарный режим требует участия: кто не марширует и не поет, тот нелоялен. Авторитарный режим, наоборот, убеждает подданных оставаться дома. Кто слишком бодро марширует и слишком громко поет, тот на подозрении, вне зависимости от идеологического содержания песен и направления маршей.

Гибридные режимы заводятся в основном в ресурсных странах, иногда называемых петрогосударствами (но их жизнеобеспечивающим ресурсом не обязательно является нефть). Это режимы, которым деньги достаются даром: не от труда народного, а от природного ресурса. Население гибридным режимам только мешает и создает дополнительные риски заветной мечте – несменяемости власти. В сердце таких режимов – мысль, которую в России почему-то приписывают Маргарет Тэтчер: хорошо бы иметь Х граждан для обслуживания трубы (скважины, шахты), а остальные бы куда-нибудь подевались. По этой причине режим опасается любой мобилизации: у него нет институтов, использующих гражданскую активность и участие.

Западные исследователи, назвавшие гибридный режим нелиберальной демократией или электоральным авторитаризмом, обращают внимание на одну его сторону – декоративность демократических институтов. В гибридных режимах проходят выборы, но власть не меняется. Есть несколько телеканалов, но все они говорят одно и то же. Существует оппозиция, но она никому не оппонирует. Значит, говорят западные политологи, это все декоративная мишура, под которой скрывается старый добрый авторитаризм.

На самом деле гибридный режим является имитационным в двух направлениях. Он не только симулирует демократию, которой нет, но и изображает диктатуру, которой в реальности не существует. Легко заметить, что демократический фасад сделан из папье-маше. Труднее понять, что сталинские усы тоже накладные. Это трудно еще и потому, что для современного человека «точеное насилие» и «низкий уровень репрессий» – морально сомнительные термины. Мы живем в гуманистическую эпоху, нас ужасают человеческие жертвы, по европейским понятиям ХХ в. ничтожные.

Гибридный режим старается решить свою основную задачу – обеспечение несменяемости власти – относительно низким уровнем насилия. Он не имеет в своем распоряжении ни морального капитала монархии, ни репрессивной машины тоталитаризма. Нельзя развернуть «маховик репрессий» без активного участия граждан. Но граждане гибридных режимов не хотят ни в чем участвовать. Характерно, что государственная пропаганда в гибридных режимах никого не мобилизует. Она объединяет граждан по принципу пассивности.

Посмотрите на российские 87%, которые одобряют всё, от военных вторжений до продуктовых санкций. На вопрос «одобряете ли?», они отвечают «да». Но при этом они ничего не делают. Они не записываются в добровольческие батальоны, не ходят на провоенные митинги. Они даже на выборы не особенно ходят, отчего гибридному режиму приходится бесконечно заботиться о ложной явке и фальсификации результатов. Из политически обусловленных активностей за этими людьми замечены лишь съем денег с банковских счетов, перевод их в доллары и закупка сливочного масла.

Пропаганда с головокружительной эффективностью формирует мнение именно тех людей, чье мнение не имеет значения. Не потому, что это якобы «второсортные люди», а потому, что их мнения не связаны с их действиями. Они могут обеспечить власти одобрение, но не поддержку, на них нельзя опереться.

Режим понимает своим рептильным мозгом (это не ругательство, а нейрофизиологический термин: самая древняя часть мозга отвечает за безопасность вида и управляет базовым поведением), что 87% одобряющих не являются субъектами политического процесса. Имеет значение только мнение активного меньшинства. Этим объясняется «парадокс законотворца»: зачем власть, располагающая, казалось бы, сплоченной всенародной поддержкой, никак ею не пользуется, а принимает все новые и новые законы репрессивно-оборонительного содержания?

Может быть, свежие законы имеют целью нащупать это активное меньшинство? У них есть второе гражданство, или они как-то связаны с общественными организациями… А может, это блогеры. Или те, кто ходит на митинги и курит в ресторанах? Как их нащупать, как придушить – не слишком, а слегка? А еще лучше убедить, что они ничтожные отщепенцы и что хорошо бы им уехать. Гибридный режим никогда своих граждан не удерживает – напротив, поощряет активное меньшинство к отъезду.

Гибридные режимы довольно устойчивы и живучи. Они пользуются преимуществами почти рыночной экономики и частично свободной общественной среды и потому не разваливаются за день, как классические диктатуры. Это надо знать и ожидающим ремейка развала СССР, и тем, кто ждет его внезапного возрождения. На 16-м году правления удариться об пол и обернуться бравым фашистом так же затруднительно, как убиться об стену и возродиться лучезарным либералом.

Из этого не следует, что гибридный режим стабилен. Он жаждет стабильности и ради нее готов на любые потрясения. Корень кажущегося противоречия лежит в механизме принятия решений – кощеевой игле гибридного режима.

Последовательно отрезая и забивая мусором все каналы обратной связи, режим вынужден действовать во многом на ощупь. Для связи с реальностью у него остается телевизор, разговаривающий сам с собой; элиты, подобранные по принципу некомпетентности; плюс внутреннее чувство вождя, чье сердце должно биться в унисон с народным, но за долгие годы пребывания в изоляции может перейти на свой ритм. Поэтому режиму приходится постоянно угадывать, будет ли его действие приемлемым для внешней и внутренней аудитории. Когда режим ошибается, у него нет никаких рычагов исправления ошибки. Гибридный режим заднего хода не имеет: он устойчивый, но не маневренный.

Появление имитационных демократий – не результат порчи демократий неимитационных. Это плод прогресса нравов, который уже не позволяет применять насилие так широко и беспечно, как это было принято еще 50 лет назад. Если «лицемерие – дань, которую порок платит добродетели», то имитация – это налог, который диктатура платит демократии.

Источник: статья опубликована в газете «Ведомости» №3653 от 15.08.2014 под заголовком: [битая ссылка] Царство имитации

Всех интересуют прогнозы, но надо помнить, что торговля предсказаниями – низший сорт интеллектуальной деятельности. Дело науки – анализировать тенденции и делать на их основании выводы, а не раздавать билетики с точной датой, когда ишак научится читать, а эмир умрет.

В двух предыдущих статьях о природе гибридных режимов (форма авторитаризма, имитирующая демократические институты; см. «Ведомости» от 29.08.2014 и 15.08.2014) я описала их общее устройство и его самый слабый элемент – механизм принятия решений. Какая именно ошибка может стать для режимов такого типа роковой? Насколько вообще устойчивы гибриды? Почему одни демократизируются, другие перерастают в стабильные тирании, а третьи погружаются в хаос?

В самом общем виде изыскания современной политологии об устойчивости и перспективах трансформации гибридных режимов можно суммировать так:

1. Не все гибриды имеют ресурсно-ориентированную экономику, и не во всех ресурсных государствах складывается гибридный режим. Реальность «ресурсного проклятья» – отдельная дискуссионная научная тема. Но страны, благополучие которых строится на продаже полезных ископаемых, склонны становиться авторитарными или полуавторитарными. А авторитарные государства, богатые ресурсами, склонны воевать с соседями или иными способами утилизовывать внешнюю угрозу во внутриполитических целях.

2. Цель целей гибридного режима – сохранение власти. Все остальное для него вторично. Отсюда происходит его ненависть к модернизации (в отличие от тоталитарных режимов, построенных вокруг мечты о светлом будущем). Светлое будущее гибрида – это его прошлое, причем прошлое мифологизированное. Взоры его обращены к никогда не существовавшему Великолепному веку, Великой Сербии, славной эпохе Симона Боливара или ядреной смеси из Романовых, атомной бомбы и славянского солнцеворота, которую продают нам сегодня в России. Когда гибридный режим проявляет агрессию, он не объясняет ее нуждами мировой революции или защитой прав человека во всем мире. Его агрессия ретроградна – она имеет целью вернуться в прошлое, исправив там все несправедливое (отомстить за обиду, «вернуть свое»).

3. Насколько опасна внешняя агрессия для режима, чье устройство вынуждает его принимать решения во многом вслепую? Данные свидетельствуют, что для авторитарного режима военный конфликт опаснее, чем для демократического. В случае неудачи авторитарный режим через несколько лет с высокой вероятностью дестабилизируется (см. Джефф Колган. Petro-Aggression: When Oil Causes War, 2013). Однако опасность не для всех одинакова. Риск максимален для режимов, возглавляемых «революционными лидерами», пришедшими к власти не в результате ее легальной передачи, а на волне собственной харизмы. Это не случай России. К тому же нынче не только режимы гибридные, но и войны нелинейные – они состоят не столько из боестолкновений, сколько из пропаганды. Процент объективной реальности в них минимизирован, что позволяет каждой стороне конфликта побеждать в своем телевизоре.

4. Существует трехступенчатая классификация устойчивости гибридных режимов Стивена Левицки и Лукана Вэя (Competitive Authoritarianism: Hybrid Regimes After the Cold War, 2010). В упрощенном виде она выглядит так: если режим органически интегрирован с Западом посредством экономических, социальных, информационных и межправительственных связей, то он постепенно демократизируется (страны Восточной Европы и Латинской Америки). Если связи с Западом слабы (Африка и Юго-Восточная Азия), режимы с высокой внутренней организацией (развитым аппаратом насилия, солидарными элитами и госконтролем в экономике) становятся стабильными автократиями. Режимы со слабой внутренней организацией (разобщенными элитами, фиктивными партиями, деконцентрированной экономикой) зависят от ближайшего сильного соседа. Если он недемократичен, они становятся нестабильными автократиями. Если он демократичен – следуют путем демократизации.

5. В последние годы наука отошла от представления о фиктивности политических институтов при авторитаризме и занялась их глубинным изучением. Выяснилось, что в общественном организме «чистые формальности» не бывают ни чистыми, ни полностью формальными. Более того, чем большее количество демократических декораций режим имитирует, тем он устойчивее и тем легче способен трансформироваться в демократию (Дженнифер Ганди. Political Institutions under Dictatorship, 2008; Беатрис Магалони. Voting for Autocracy: Hegemonic Party Survival and its Demise in Mexico, 2006). Большой научной загадки тут нет. Чем старательнее вы притворяетесь порядочным человеком, тем больше вы на него похожи. А вашим потомкам уже безразлично, насколько искренни были ваши убеждения, если поступки в достаточной мере им соответствовали.

Итого: не стоит переоценивать значение внешних факторов в судьбе режима. Он вряд ли развалится от неудачной войны, потому что войны информационной эпохи удачны настолько, насколько подконтрольны медиа. Он может вступить в полосу нестабильности из-за ухудшения экономической конъюнктуры, но это ухудшение необязательно будет связано с падением цен на нефть (см. пример Венесуэлы). Шансы на смену гибридного режима полноценным авторитаризмом возрастают с изоляцией от Запада и сближением с авторитарным соседом типа Китая. Но в случае России есть ощущение, что переориентация на Восток имеет скорее пропагандистский, чем сущностный характер. Шансы на демократизацию режима тем выше, чем организованнее общество. Любые формы социальной организации, даже те, которые режим выстраивает в декоративных или пропагандистских целях, служат в конечном счете общественному благу. Ибо совместная деятельность граждан – и первое благо, и условие появления всех остальных.

Источник: статья опубликована в газете «Ведомости» №3674 от 15.09.2014 под заголовком: [битая ссылка] Устойчивость гибридных режимов

В сентябрьской статье об устойчивости гибридных режимов («Ведомости» от 15.09.2014) были изложены выводы современной политической науки относительно агрессивности таких режимов, их склонности к вооруженным конфликтам и последствий этих конфликтов для выживаемости режима. Хотя ресурсные государства (petrostates) и гибридные режимы – понятия не совпадающие (не все гибриды основывают свою экономику на экспорте ресурсов и не во всех ресурсных экономиках возникает электоральный полуавторитаризм), связь между высокими экспортными доходами от продажи углеводородов и авторитарными мутациями существует. С сентября мировая цена на углеводороды снизилась, и, насколько можно судить, тенденция к снижению среднесрочно устойчива. Как реагируют ресурсные авторитарные режимы на падение цен на свой основной экспортный ресурс?

Тут есть два аспекта, заслуживающих внимания: устойчивость режимов и их агрессивность.

Предостережем читателя от линейного экономического детерминизма: прямой зависимости устойчивости режима от экономической ситуации внутри страны нет. Да, ухудшение экономической конъюнктуры сужает ресурсную базу, посредством которой режим покупает лояльность. Но как он будет действовать в этих условиях, зависит больше от его внутренних институтов и внешнеполитического окружения. Многие африканские авторитарные режимы переживают целые десятилетия чудовищно низких темпов роста безо всякого ущерба для собственной устойчивости. А ближневосточные гибриды вступили в полосу турбулентности в период высоких цен на нефть, хотя, казалось бы, они должны были сделать их лидеров неуязвимыми и для внутреннего недовольства, и для внешнего давления.

Если от ухудшения экономической ситуации режим не рухнет, то, может, лишившись простых средств обеспечения народной любви, он поневоле демократизируется? Известен сформулированный американским политкомментатором и специалистом по Ближнему Востоку Томасом Фридманом «первый закон петрополитики»: существует обратная зависимость между ценой на нефть и уровнем политической свободы в нефтяных государствах. Под ними (petrolist states) Фридман понимает не просто страны – экспортеры нефти, а страны с высокой долей нефтяных доходов в ВВП и одновременно слабыми демократическими институтами.

В политической науке существует и противоположное мнение: режим, лишившийся возможности покупать лояльность за нефтяные деньги, будет добиваться ее силой. По этой логике снижение цен на нефть приведет не к демократизации, а к усилению внутренних репрессий и внешней агрессии. Ведь ничто так не отвлекает население от снижения уровня жизни, как успешное преследование врагов внешних и внутренних. А успешным оно будет обязательно: по законам «новой войны», каждый участник побеждает в своем собственном телевизоре, поскольку там война большей частью и происходит.

Единственное, что мы точно знаем о Вселенной, – это что она бесконечно сложна, писал Хорхе Борхес. О гибридах тоже можно сказать, что они непросты. Шизофреничность – их встроенное свойство: если верно некое простое утверждение относительно природы и поведения режима, то будет верно и противоположное ему.

Недавняя работа политолога из Денверского университета Каллена Хендрикса подтверждает оба вышеприведенных тезиса, несмотря на их кажущуюся несовместимость. Хендрикс исследовал данные о политике 153 стран начиная с 1947 г. Высокие цены на нефть делают страны-экспортеры более агрессивными по отношению к своим непосредственным соседям, а на поведение неэкспортирующих стран никак не влияют. Иными словами, страна-неэкспортер может сделаться агрессивной в любое время, а вот будет ли с вами воевать ваш сосед-петрогибрид, можно узнать, взглянув на график нефтяных цен. Судя по имеющимся данным, «граница миролюбия» проходит на уровне $77 за баррель. При цене выше страны-экспортеры агрессивнее стран-импортеров более чем на 30%. При цене ниже $33 петространы становятся более мирными, чем страны с нересурсными экономиками. Между $77 и $33 никакой разницы по степени склонности ввязаться в вооруженный конфликт между двумя группами стран не наблюдается.

Не замечено никакой связи между внешним миролюбием, наступающим для стран-гибридов при низкой цене на нефть, и их внутренней демократизацией. Факторы демократизации гибридов в достаточной степени изучены: это, в порядке убывания, степень развитости их политических и общественных институтов, интеграция в международную систему отношений и наличие демократического «значимого соседа», который является для режима преимущественным торговым партнером. «От бедности» демократия сама собой не наступает.

Вопреки распространенному среди отечественных комментаторов мнению гибриды не отвечают на снижение уровня жизни своих подопечных ударной волной репрессий. Объясняется это просто: одни и те же источники доходов кормят как военный, так и репрессивный аппарат режима. И в сытое время исполнительская дисциплина в странах такого рода не на высоте, а уж при снижении привычного уровня потребления и правоохранители, и правоприменители все меньше готовы по приказу начальства делать хоть что-нибудь невыгодное или рискованное. Кроме того, само начальство куда более опасается отдавать приказы по размазыванию чьей бы то ни было печени по асфальту в условиях, когда его собственное будущее не так обеспечено, как казалось еще вчера.

Итого: при снижении цены на нефть нефтеэкспортирующий гибрид становится менее агрессивным и менее стабильным. Какую трансформацию претерпит режим по итогам этой нестабильности – зависит в значительной степени от его граждан и институтов, от состояния социума, его зрелости и организованности. Все внешние факторы по сравнению с этим совершенно ничтожны.

Источник: статья опубликована в газете «Ведомости» №3732 от 08.12.2014 под заголовком: [битая ссылка] Гибриды, нефть и агрессия

Авторитарные режимы: мутанты, бастарды, гибриды

В своей статье «Россия: „электоральный авторитаризм“ или „гибридный режим“?» профессор Голосов подвергает сомнению научную ценность термина «гибридный режим» как средства классификации. Он считает, что это удобная концепция, позволяющая не определять политический режим как авторитарный, по формальным признакам наделяя его существенными демократическими чертами. Он пишет: «Концепция гибридных режимов идеально соотносится с трюизмом „все-таки это не Советский Союз“, которым западные деятели так долго оправдывали свое желание ублажить Путина».

Чем энтомолог лучше политолога?

Науки об обществе и представляющие их эксперты стоят перед специфической опасностью, незнакомой тем, кто занимается науками естественными или математическими. Никто не скажет энтомологу, что, описывая клеща, он тем самым делает ему рекламу и оправдывает его грешное существование. Но уже психологи – представители науки, находящейся на стыке естественного и социального – занимаясь, к примеру, динамикой абьюзных отношений, регулярно слышат, что они слишком концентрируются на объяснении мотивов насильника и тем самым обеляют его. Нечего ссылаться на трудное детство и травмы, сажать их надо, а не описывать! Но психолог – не участковый. Изучение не есть оправдание.

Науке вообще свойственна некоторая негуманоидность, которая с непривычки часто пугает. Как писал Зощенко, «Историки даже не добавляют от себя никаких восклицаний, вроде там: «Ай-яй!», или «Вот так князь», или «Фу, как некрасиво!», или хотя бы «Глядите, еще одним подлецом больше!». Политологи тоже стараются от восклицаний воздерживаться, хотя существуют многочисленные публичные комментаторы, с переменным успехом торгующие гражданской скорбью или административным восторгом. Остальным приходится выслушивать вопросы «Зачем вы это безобразие изучаете, все диктатуры на одно лицо, и вообще вы что, не видите – кругом фашизм (народное единство, начальный этап строительства национального государства)?!». Политолог в такой ситуации выглядит человеком, задерживающим своим теоретизированием тех, которым надо не то на последний пароход, не то на баррикады, не то срочно повеситься от безнадежности.

Зачем нужно разбираться в 50 оттенках авторитаризма

Как указано в статье Григория Голосова, нынешняя палитра авторитарного своеобразия возникла после очевидного провала теории «демократического транзита». В 90-ых предполагалось, что все пост-тоталитарные страны идут путем построения демократии, и любые странности, обнаруживаемые ими на этом пути, суть явление временное. Тогда, если кто помнит, вообще ожидался глобальный триумф либерализма, унификация человечества посредством свободной торговли и культуры потребления и Конец Истории (а потом, вероятно, дискотека).

Направление научной классификации, использующее термины «демократий с прилагательными» и «авторитаризма с прилагательными» (нелиберальная демократия, электоральный авторитаризм, конкурентный авторитаризм), во многом наследует этой идее. Есть подозрение, что и внедрявшийся у нас в середине 2000-ых термин «суверенная демократия» был придуман людьми, которые что-то смутно услыхали, но, как обычно, недопоняли, о чем речь.

Этот способ описания политического режима напоминает неполиткорректный советский анекдот про чукчу, побывавшего в зоопарке. Всех увиденных им животных он сравнивал, как мы помним, с оленем. Верблюд – это такой олень, только с двумя горбами, тигр – такой олень, только полосатый и хвост длиннее, а удав – как олень, только шея длинная-длинная, а оленя нету. Так же примерно и с нелиберальной демократией – шея длинная, демократии-то и нету.

Если «определения с прилагательными» описывают политические режимы как «испорченное нечто» – слабую тиранию или неудавшуюся демократию, то термин «гибридный режим» методологически следует за средневековыми бестиариями. Там всякое чудовище описывалось как сочетание уже известных элементов: уши слоновьи, лапы крокодильи, покрыт чешуей, подобно рыбе, хвост, как у змеи, глаза, как у крысы, говорит человеческим голосом.

Всякий классификационный принцип обречен быть условным, при этом совсем без классификации не обойтись: в рамках этой дилеммы бьются все науки об обществе. Чтобы быть признанным электоральным тоталитаризмом, режим должен проводить выборы, на которых разыгрываются какие-то значимые посты. При этом смена верховной власти происходит не посредством выборов, а иными методами – посредством закулисного сговора, переворота и Чейн-Стокса. Для соответствия критерию гибридности нужно, чтобы в политической системе присутствовали легальные демократические институты – парламент, негосударственные медиа, общественные организации. «Входным билетом» считается наличие не менее двух зарегистрированных партий, имеющих право на участие в выборах.

Политическая наука изучает сложные и масштабные общественные явления, и при этом, будучи наукой, стремится оперировать точными данными, желательно в цифровом выражении. Концентрация политологии, особенно западной, на изучении и анализе выборов объясняется во многом именно этим. Выборы – ограниченный во времени регламентированный процесс, с конкретными численными результатами. Нет ничего удобней для классификации, ранжирования и построения круговых схем и графиков. Но бытование политического режима, даже демократии, не сводится к выборной кампании, хотя это и ключевой элемент демократического механизма. Для полудемократий и авторитарных моделей это верно вдвойне. Судить о политической системе по моменту выборов – все равно, что судить о жизни семьи по тому, как она справляет Новый год. Из этого можно извлечь много ценных сведений об уровне доходов, религиозных взглядах и культурном уровне этих людей но ценнее было бы понаблюдать за их повседневной жизнью: откуда семья берет деньги, как распределяет бюджет, как решает конфликты.

Григорий Голосов пишет: «Признавая, что эти режимы – не демократии, эта концепция акцентирует внимание на том, что демократические по своей природе институты в них все-таки присутствуют и выполняют в принципе те же самые функции, что и в демократиях. Отсюда логически вытекает, что главная задача оппозиции – готовиться к тем самым решающим (как иногда говорят, „опрокидывающим“) выборам, на которых она все-таки победит». Однако одно из другого вовсе не следует. Гибридный режим будет стараться не допустить таких «опрокидывающих выборов», пока он удерживает власть – то есть пока он вообще функционирует. Удержание власти есть его главная и единственная задача – у него нет ни идеологии и плана светлого будущего, как у тоталитаризма, ни веры в прогресс, как у развитой демократии.

Лучшее, что сделала политическая наука в изучении гибридных режимов – изменила отношение к политическим институтам при авторитаризме и полуавторитаризме. Одновременно с теорией демократического транзита бытовала идея, что институты при любой форме «некачественной демократии» суть window-dressing – витринные украшения для внешнего зрителя, прежде всего западного, а содержания в них нет никакого. Это мы часто слышим и в российском публичном дискурсе, когда речь идет о законотворчестве, бюрократии или механизме принятия решений: Дума штампует то, что из правительства прислали, а все решения вообще принимает один человек. Что тут изучать? По счастью, в мировой науке за последние десять лет взгляд изменился. Исследователи задаются вопросом: зачем полуавторитарным режимам, например, парламенты? Какова их роль в политической системе? Что внутри них происходит? Появилось некоторое количество очень интересных публикаций на эту тему (см., например, Joseph Wright «Do Authoritarian Institutions Constrain? How Legislatures Affect Economic Growth and Investment», 2008).

Как оживает потемкинская деревня

Самое ценное открытие – что в минимально свободном социальном организме не может быть ничего полностью формального. Все, в чем участвуют люди, наполняется человеческим содержанием, даже если оно не совпадает с надписью на вывеске. Чтобы полностью выхолостить жизнь из выборной процедуры, понадобились все усилия советской тоталитарной машины – полное запрещение партий, безальтернативные кандидаты, полицейский контроль над явкой. В гибридном режиме сами усилия власти по фальсификации результатов выборов говорят о том, что эти выборы – не такая уж формальность.

В последние годы мы не раз наблюдали, как власть, создавая декоративные, по замыслу, псевдодемократические структуры и процедуры, каждый раз сталкивалась с одним и тем же – как только в потемкинскую деревню приходят люди, она перестает быть потемкинской и становится настоящей. Это было с системой РОИ (Российская общественная инициатива) – очевидным эрзацем гражданского участия в законотворчестве, которое вообще-то должно происходить через избранных депутатов. Как только петиция набирала больше 100 тыс. голосов, власть была вынуждена ее отклонять – вместо красивой витрины получилось позорище.

Общественная палата была создана как псевдопарламент без полномочий. Первая же попытка организовать сетевые выборы одной трети (!) этого игрушечного органа привела к тому, что побеждать стали независимые гражданские активисты. Опять пришлось устраивать полноценную фальсификацию, как будто речь шла о настоящих депутатских мандатах – с подкручиванием результатов в сети и привозом автобусов с полицейскими на избирательные участки.

О чем это говорит? Потемкинская деревня остается потемкинской только до той поры, пока в нее не приходят жить люди – тогда она внезапно начинает наполняться настоящей жизнью. Исследования показывают, что чем больше демократических институций гибрид сымитирует, тем выше его шансы со временем превратиться в настоящую, без эпитетов, демократию.

Всякий диктатор и полудиктатор когда-нибудь уйдет: важно, что произойдет потом. Мрачный пример Венесуэлы показывает, как уход лидера в политическом режиме, даже куда более персоналистском, чем российский, ничего не изменил в природе этого режима – потому что он оставил общество без институтов, с разрушенной структурой, с утерянными навыками гражданской солидарности. При этом политическая оппозиция там существует, и даже на выборах показывает более выразительные результаты, чем российская. Если теория гибридных режимов чему-то и учит оппозицию, действующую в тягостных условиях полуавторитаризма, где ей грозит не столько тюрьма (хотя и тюрьма тоже), сколько изгнание, «бытовая» смерть, изоляция и потеря репутации – так это тому, что ее спасение в горизонтальных связях, гражданской солидарности и кооптации в общественные и политические институты.

Источник: статья опубликована в онлайн-журнале Slon Magazine 03.03.2015 под заголовком: [битая ссылка] Авторитарные режимы: мутанты, бастарды, гибриды

Действительно ли политический режим в России держится на одном человеке? Являются ли волнения и гадания по поводу временного отсутствия первого лица доказательством того, что без него все немедленно развалится? Или, наоборот, сперва система начинает если не разваливаться, то проседать, а уже потом сочетание новостей и их отсутствия, прошедшее почти незамеченным два с половиной года назад (см. график публичных встреч президента на vedomosti.ru – предыдущая низшая точка в частоте медиапоявлений Путина была в ноябре 2012 г.), вызывает почти что массовую панику?

Персоналистские режимы из всех видов автократий наименее склонны к передаче власти мирным путем, чаще этот процесс проходит с насилием, внешним вмешательством или в связи со смертью лидера (за которой также следует период насилия). Личные диктатуры держатся долго и уходят с кровью, оставляя за собой политические руины. Как ни странно, по статистике, учитывающей авторитарные режимы с 1946 по 1999 г., самые сговорчивые из диктатур – военные (хунты). Их правление длится в среднем меньше, чем у персоналистских режимов, они гораздо чаще отдают власть в результате переговоров или соглашаются передать ее победителю на выборах (см. Barbara Geddes. Authoritarian Breakdown: Empirical Test of a Game Theoretic Argument, 1999). Как известно, военные меньше всего любят воевать – максимальной кровожадностью отличаются штабные теоретики и самопровозглашенные патриоты из гуманитариев.

К добру или к худу, но в России по причинам, заложенным еще в послевоенную эпоху, армия не является политическим субъектом. Спецслужбы и правоохранительные органы являются, а армия нет: так было все позднесоветское время, так остается и сейчас (вспомним неучастие вооруженных сил в событиях 1991 и 1993 гг.). Поэтому военный переворот нашему режиму ни в какой форме не грозит. В России власть принадлежит бюрократии – гражданской, силовой и экономической, представляющей госкорпорации и национализированные сырьевые предприятия (по сути, министерства газа, нефти и цветных металлов).

Известную фразу Николая I о том, что Россией правит не он, а 30 000 столоначальников, можно счесть кокетством самодержца, но в политической системе, доставшейся нам от советской власти, правящим классом действительно является госноменклатура. За последние 15 лет преимущественные позиции во всех трех ее сферах (гражданской, силовой, экономической) заняли представители спецслужб, правоохранительных и правоприменительных органов. Это противоречит второму по популярности после «все держится на одном человеке» мифу о политическом устройстве России: «После Путина к власти придут более радикальные силовики». Малопонятно, откуда они придут, если они уже находятся у власти и собираются дальше пребывать там же вне зависимости от чьего бы то ни было индивидуального настроения и состояния здоровья. Образ «первого европейца», с трудом сдерживающего напор свирепых опричников, – наиболее эффектный и наименее обоснованный из пропагандистских фантомов. Он рассчитан на образованную городскую публику и спекулирует на ее природном историческом пессимизме (очень понятном в России) и незнании бюрократических реалий.

Чем на самом деле доволен и чем недоволен наш правящий класс в своем сегодняшнем положении? От ответа на этот вопрос стабильность режима зависит гораздо в большей степени, чем от загадочных медико-психологических факторов, о которых все равно никто не имеет внятного представления.

Что нравится:

– антизападная, и в особенности антиамериканская, риторика. У власти сейчас советское поколение 50-летних и старше, для них «противостояние с Западом» – привычный и комфортный модус. Америка лучше Европы в качестве объекта противостояния, поскольку она не является нашим преимущественным торговым партнером. «Америка» публичного политического дискурса – во многом умозрительная конструкция, поэтому воинственные разговоры о ней не грозят ничем;

– отмена под предлогом вышеупомянутого противостояния и общей чрезвычайщины любых модернизаций и реформ, нарушающих привычное существование. Не до того сейчас, надо угрозы отражать;

– возможность использовать риторику о борьбе с внешними и порожденными ими внутренними врагами в межведомственной и аппаратной борьбе, заменяющей в России политическую конкуренцию;

– перспектива раздачи верным людям накопленных в сытые годы средств резервных фондов;

– бесконтрольный поток средств, идущих на разнообразные нужды украинского конфликта.

Что не нравится:

– нестабильность. Общее ощущение тревоги, неуверенность в завтрашнем дне. Чувство, что насилие стало более позволительным, в том числе в выяснении отношений между своими. Хорошо, если этот ресурс применяешь ты, – а если против тебя?

Конец ознакомительного фрагмента.