Глава 4
Детские годы чудесные
И настали для деда Михи дни, полные забот. На старости лет завести ребенка – тяжело… Хотя, собственно говоря, почему же на старости? Сорок семь лет – еще далеко не старик, а так… молодой дедушка. Он и не сомневался, что сможет из ребятенка настоящего мужика вырастить. Сила в руках есть, и до маразма еще далеко – а больше ничего и не нужно.
Соседи, понятное дело, не оставили. До людей к тому времени уже дошло, что сообща выживать получается успешней, чем поодиночке. Женщины наведывались, помогали. Нянчили, кормили, пеленали, задницу подтирали. Особенно матушка Галина, отца Кирилла жена, зачастила. Своего-то у них тогда еще не было, Санька только спустя два года родился, а детей она любила до беспамятства. Вот и помогала, как могла. Ну и, понятное дело, кому же и крестной становиться, как не ей? Так, в три месяца, у Даньки и появилась хоть и не родная – но все же мама.
Впервые то, что радиация все-таки затронула организм внука, дед Миха понял, когда Даньке исполнился год. Уже, казалось бы, – достаточно большой ребенок для того, чтобы лысенькая головенка покрылась пусть даже редкими волосиками, однако – нет. Кожа оставалась девственно чиста, ее покрывал лишь легкий белый пушок, и в душу деда Михи постепенно начал закрадываться страх. Ночами он – не то чтобы атеист, но почти не верящий в Бога – молился. Пусть – лысый. Разве это так страшно? Вовсе нет – больше на расческах, на стрижках сэкономит, да и голова всегда будет в чистоте.
А ну как дальше пойдет? Вдруг со временем обнаружится, что у ребенка слабоумие? Или рак? Порок сердца, почечная недостаточность – да мало ли чего?! Однако Данька рос, а дальше лысой головы дело не шло. И дед постепенно начал успокаиваться…
Бутузик рос непоседой. В четыре месяца первый зуб, в год самостоятельно пошел, в полтора осознанно заговорил – в своем развитии он постоянно опережал сверстников. Дед порой и уследить не успевал. Отвлечется, бывало, на пару минут, перестанет глазом косить, глядишь – внучек за дверь – и чешет по коридору! Ноги не слушаются, заплетаются, пыхтит, падает… но встает – и дальше чесать. Правда, если вдруг пол в лоб ударяет – тогда, конечно, в рев. Принесет его дед Миха обратно. Только сопли вытрет, успокоит – а бутуз опять уже куда-то навострился, так на дверь глазенками и стреляет. Словом, если забыть о недавнем горе, в быту и семейной жизни все постепенно налаживалось.
Больше всего Данька любил вечера. Попозже, как до двух лет подрос, стал дед Миха работе больше времени уделять, на маму Галю внука оставлял – у нее к тому времени уже свой появился, от общественных работ освободили. Вот и сидела с обоими. То одного понянчит, покормит, то второму сопли вытрет, колготки поправит (да, тогда еще у Даньки были колготки, это потом уже, когда все колготочное хозяйство пришло в негодность, даже двухлетних пацанят в перешитые из военной формы пятнистые штанишки и курточки начали одевать). Тяжеловато, да куда ж деваться? Весь день Данька с крестной, а как вечер – так деда ждет.
Дед приходил поздно, в районе девяти. Время было тревожное, мутное – рыли штрек до нефтебазы, народ нервничал, боялся, что раньше, чем докопаются, закончится топливо, а вместе с ним – и воздух, поэтому все мужское население было занято на этих работах. Нужно было тянуть свет, да не времянку, а нормальное постоянное освещение. Вот дед Миха этим и занимался. Он приходил – и матушка Галина усаживала всех за стол. И его, и Даньку, и отца Кирилла. Ставила железные миски с дымящейся кашей, а сама садилась поодаль, кормить пищащего крошечного Саньку. Дед Миха с отцом Кириллом ели, неспешно беседуя о том о сем, то и дело вытирая бороды, а Данька слушал. И то, что он вот так запросто, за одним столом сидит со взрослым и уже одним своим молчаливым присутствием участвует в серьезном, солидном разговоре, наполняло пацаненка чувством собственного достоинства. Потом Данька получал от матушки Галины небольшой, литра на два, бидончик и бежал в насосный отсек к огромному титану, за кипятком – после ужина всегда долго, обстоятельно, часов до одиннадцати, пили чай из железных кружек. Прихлебывая, причмокивая, издавая все положенные в этом случае звуки. Иногда с сахаром, иногда с конфетами. Зависело от того, что выдавали утром на продскладе. С сахаром Данька чаевничать не очень любил, другое дело – с конфетой! «Мишка на севере» или, еще лучше, – «Птичье молоко». Сначала он осторожно обкусывал с конфеты шоколад, мгновенно тающий в горячем от кипятка рту, а потом, под конец стакана, зажмурившись, съедал белое или желтое желе.
После ужина, ставшего уже традицией, дед Миха забирал внука и, попрощавшись и обязательно пожелав доброй ночи, шел в свой отсек. Благо, не далеко было, на одном уровне жили. Дома он брал внука и заваливался на кровать. И начиналась вторая часть культурной вечерней программы – дед рассказывал обязательную сказку. Он их много знал – про Змея Горыныча, про Кощея, про Щуку… а когда заканчивались – либо заново начинал, либо свои выдумывал. Иногда – правда, довольно редко – рассказывал какую-нибудь поучительную историю из жизни. Конечно, старался подбирать историю со смыслом, понятным малолетке, но всегда – и в конце сказок, и в конце жизненных историй – следовала «мораль». Мораль, обычно, была простой: «добро побеждает зло», «не плюй в колодец – пригодится воды напиться», «живи и жить давай другим», «если есть возможность сделать добро – сделай». Иногда дед озвучивал ее сам, но чаще – требовал от внука, приучая его думать и доискиваться правды самостоятельно.
Наверное, именно в такие тихие, спокойные, уютные вечера Данька начинал сознательно ценить то, что его окружало. Маленький, тесноватый отсек с низким потолком, откидными полками, бетоном стен, окрашенным блеклой синей краской, металлическим рубчатым полом и толстой стальной дверью со штурвалом – таким был его родной дом. Дородная, красивая женщина с певучим голосом и добрыми глазами – это крестная. Высокий жилистый мужчина в черной рясе, с бородой, лежащей на груди, и строгим взглядом – отец Кирилл. Сверток, иногда орущий взахлеб, иногда причмокивающий и гукающий, – Санька. Крепкий, коренастый, с бородой, в которой уже начали пробиваться седые волоски, в тяжелых ботинках, армейской кепке и поблекшем от многочисленных стирок пятнистом комке – дед. И плотненький, лысенький, щекастенький, частенько насупленный пацаненок – сам Данька. Ценил – и боялся. Уже тогда он начинал понимать, как хрупок окружающий его мир и как легко его разрушить. Боялся, как, наверное, боится каждый ребенок.
Страхи были глупыми, детскими, но они были, и самый большой – страх смерти. Он, потерявший в несознательном возрасте отца и мать, боялся потерять теперь и остальных, всех тех, кто был ему так дорог. То деда электричеством убивает, то взрывается титан, когда матушка Галина набирает из него воды, то маленький Санька, захлебнувшийся смесью из бутылочки, – эти и подобные им сцены постоянно мелькали в его детском умишке. Но больше всего он боялся – боялся и ненавидел лютой ненавистью – изгнанного Паука.
Историю эту – как и то, почему у него нет отца и матери, – дед рассказал Даньке в пять лет. В тот вечер обычного ужина почему-то не получилось, да и дед с работы пришел пораньше – и Данька вцепился в него, как клещ. Дед Миха, понимавший, что рано или поздно такой вопрос задает любой ребенок, растущий без родителей, решил, что лучше рассказать сразу, не темнить и не обманывать. Пусть лучше парень узнает от него, чем от кого-то другого. К тому же, детская психика гораздо пластичней взрослой, и дед Миха, рассказывая, надеялся, что Данька, как бы серьезно он ни переживал, восстановится. Он и восстановился, но восстановление это заняло долгих десять лет. А пока – он боялся. Паук не раз приходил к нему во сне и, поглумившись, поиздевавшись над жителями Убежища, снова и снова затыкал воздуховоды вентиляционных шахт. Снова и снова Данька, всегда остававшийся единственным выжившим, бродил по сумрачным коридорам, переходам и залам жилища – а вокруг в самых разнообразных позах лежали тела… Дед, мама Галя, Санька, отец Кирилл – все, кто был ему так дорог, застыли вокруг без движения с синюшными от удушья лицами. А Паук, выныривающий временами из окружающей тьмы, безмолвно проплывал мимо него, мерзостно ухмыляясь и сжимая в руках человеческую ногу со следами зубов на ней.
Взрослея, Данил сумел постепенно избавиться от дикого страха. Вместе с ним ушли и кошмары. Но ненависть – ненависть осталась… Как-то, в более старшем возрасте, он слышал от деда, что месть – это блюдо, которое пробуют холодным, и, признаться, не понимал его. Его ненависть не могла остыть. Она лежала где-то на самом дне его души, подернутая серым пеплом, – и тлела. Казалось бы – глупо испытывать это чувство к погибшему еще до его рождения человеку, пусть даже он и был полным отморозком и сволочью. Его уже нет, отец уже отомщен, но Данилу этого было мало. Он хотел свершить правосудие сам.
Данька рано обрел самостоятельность. Ходить в детсад, которым после смерти Светы руководила Наталья Валентиновна, первая жена Родионыча, он категорически отказался – не хочу и все тут, – и дед, души не чаявший в единственном внуке, настаивать не стал. Он уже не боялся оставлять пацаненка одного – шестой год человеку. Вполне самостоятельный, разумный мужичок, хоть и шкодник. Даже матушка Галина, с недавнего времени начавшая выходить на работу, стала оставлять своего трехлетку на Даньку – Санька, следуя примеру старшего товарища, тоже начинал закатывать скандалы, едва слышал слово «садик».
В такие дни друзья – если их не привлекали на какие-то посильные детям общественные работы – просыпались вместе, в одной кровати. Валялись долго, до обеда. Болтали, играли, дрались тощими ватными подушками. Потом, быстро проглотив довольно скудный завтрак, отправлялись гулять.
Гуляли в зависимости от настроения. Если настроение было энергичным – шли к полковнику, к Робинзону, в аккумуляторную к деду, либо просто бродили по Убежищу, заглядывая во все его уголки и мешая суетливо бегающим по коридорам взрослым. Если же оно было задумчивым – бывало и такое, – то друзья отправлялись к Пиву.
Пиво держал «Тавэрну».
«Тавэрна» располагалась на третьем уровне, недалеко от Зала Совета. Почему хозяин назвал этот хоть и немаленький, но грязноватый и полутемный отсек именно так – никто не знал. Этому месту больше подошло бы название «Шарашка» или «Забегаловка». «Закусочная» на худой конец – хотя закусывать там было особо и нечем. Тем не менее, какая ни есть, а «Тавэрна» служила местом ежевечерних сборов мужского населения Убежища – за жизнь поговорить, плазму посмотреть, пропустить рюмашку-другую разбавленного…
Выдавать спирт распорядился полковник лично. Норма была – пятьдесят граммов в неделю на одного взрослого человека. Не больно-то напьешься. Однако, неизвестно, как так получилось, – сам Пиво говорил, что протащил, – но он оказался в убежище с двумя пятидесятилитровыми канистрами того же медицинского спирта. Глядя на этого здоровенного красномордого пузана, и впрямь поверишь в то, что он способен был именно что «протащить» эти канистры через толчею и свалку Того дня. Эти-то канистры и составили основы его нынешнего благосостояния. Решив, что дело это выгодное, Пиво, оглядевшись немного, открыл свою забегаловку. Выпросил у полковника отсек, доказав при этом каким-то образом, что дело он задумал нужное и общественно полезное, натащил туда стульев со всего бомбоубежища, сколотил столики… Припер бочки и сделал стойку бармена… А в задней комнате соорудил самогонный аппарат собственной конструкции, дававший после перегона продукцию неплохой очистки и высокого градуса. Практически спирт. И теперь Пиво – барыга! – приторговывал ко всеобщему удовольствию этим спиртяшком, разбавленным один к четырем, либо один к двум. Дороговато, конечно… Одну пятидесятиграммовую рюмашку он – в зависимости от градуса – сначала отдавал за одну банку тушенки, а впоследствии за несколько патронов «пятеры» или «семеры». И охотники находились.
Пиво привлекал пацанов своей задумчивостью и философским отношением к жизни. Как утверждал он сам – он был фаталист. Данька сначала путал с «филателистом» – значение этого слова как-то объяснил ему дед – и все искал, но не находил, где же Пиво прячет коробки с марками…
Фаталист Пиво любил потолковать о жизни. По утрам, когда клиентов в «Тавэрне» почти не было и, как он выражался, «бизнес простаивал», Пиво сидел за барной стойкой, сооруженной из больших железных бочек, и рассуждал.
– Вот ты сам подумай, – почему-то в единственном числе обращался он к сидящим напротив друзьям. – Ну как человек может быть творцом собственной судьбы, если от его копошений вообще ничего не зависит? От него не зависит ни то, что произойдет через месяц, ни то, что случится завтра, или даже то, что может произойти в следующий конкретный момент. В лучшем случае, человек может размышлять об этих вещах, радоваться им или огорчаться, раскаиваться, либо делать выводы из тех событий, что уже произошли. То, что реально произошло, человек должен просто принимать, как данное. Тут и за примером ходить недалеко, мне достаточно Тот день вспомнить. Я ж тогда к брательнику в деревню ехал – спиртяшки накануне надыбал малость, отметить захотелось. Отлил немного – и рванул. А в результате здесь оказался. И вот скажи ты мне – ну кто это за меня решил, кто так определил, что брательник мой наверху навсегда остался, а я вот тута с тобой сижу и разговариваю?..
Пацаны молчали, хлопая глазенками. Впрочем, отвечать и не требовалось – Пиво, похоже, вел извечный разговор с самим собой.
– Вот стою я тут, клиента жду. Так ведь от меня-то не зависит: придет клиент, не придет клиент… Опять же, энто кем-то предопределено, когда вот в энту дверь первый человек войдет и стопарь закажет. А кем предопределено? Кто он – Бог, дьявол или другой какой дух? Он – действительно всезнающий и всемогущий, и потому, вероятно, он уже устроил, что все произойдет именно так, как всё произойдет, и тебе или мне, или еще кому-то, не остается ничего, что можно было бы с этим поделать…
Туманно и длинно рассуждая о жизни, Пиво иногда нацеживал себе из трехлитрового железного бидона, стоящего под барной стойкой, «мерзавчик» и, резко выдохнув, элегантным движением, оттопырив мизинец, опрокидывал его в рот. Блаженно крякал, занюхивал кулаком и обязательно присовокуплял, что борется с радиацией.
– Я не пью, я – лечусь, – назидательным тоном говорил он пацанам, смотревшим с раскрытыми от любопытства ртами на его постепенно багровеющее лицо. – Вывожу радионуклиды. Вам еще нельзя, росточком не вышли, но как подрастете хотя бы до тринадцати – милости прошу.
Впоследствии, именно в тринадцать, Данил, любопытства ради, пробовал это лекарство. Нашел его отвратительным и на вкус, и на запах, и на последовавшие вслед за дегустацией ощущения. К тому же, спросив как-то у Айболита, правда ли то, что спирт выводит радионуклиды, выслушал длиннейшую лекцию о том, что на самом деле творит с организмом любой алкоголь и спирт в частности. Больше к этой дряни он не прикасался.
Чуть повзрослев и узнав, что фатализм – это вера в предопределённость бытия, в фатум, в неизбежность событий, которые уже запечатлены наперёд, и поразмышляв над этим, Данил начал склоняться к тому, что Пиво абсолютно не прав.
Это был целый философский вопрос. Почему, собственно говоря, он должен принимать то, что дает ему судьба, и верить в то, что все предопределено? Следуя этой теории, получалось, что можно просто сложить лапки и плыть по течению, отстраненно наблюдая за проносящимися мимо берегами. Авось вынесет куда. Можно было не бороться, а просто склониться на милость победителя. Можно никуда не стремиться – зачем, если течение жизни само отнесет и бережно положит либо на вершину, либо пренебрежительно швырнет к подножию? Такая растительная жизнь претила Данилу. Ему по духу был ближе лозунг партии эсеров, о которой он вычитал в каком-то журнале из библиотеки: «В борьбе обретешь ты право свое». Вот это – жизнь настоящего мужчины, настоящего воина! Сам того не зная, Пиво со своими «растительными» рассуждениями выступил в роли ступеньки, которая дала Данилу толчок для поисков своей собственной позиции в жизни.
Обычно пацаны сидели у Пива до обеда. Им нравилось тут все: и таинственная полутьма отсека, и поблескивающие в тусклом свете разнообразной формы бутылки в шкафчиках за барной стойкой с содержимым, различавшимся только крепостью, и загадочный блеск металлических бочек барной стойки, и сам Пиво, его зачастую непонятные рассуждения, или страшноватый, гулкий какой-то смех, такой, что они невольно засматривались на него в каком-то оцепенении… Однако к обеду, когда у Пива от «простоя бизнеса» портилось настроение и рассуждения становились вовсе уж не фаталистичными, друзья уходили. К этому времени их задумчивый настрой тоже испарялся, и они шли к деду в аккумуляторную. Впрочем – ненадолго. Задумчивый настрой всегда сменялся каким-то бурным весельем, от которого окружающие предметы нередко несли немалый урон. Едва только веселье начинало неудержимо рваться наружу, дед красноречивым жестом открывал дверь, и пацаны отправлялись восвояси. Маршрут менялся редко. После аккумуляторной – к Робинзону. Заходить в дизельную всегда было немного страшновато из-за шума работающих агрегатов, но пацаны, каждый раз постояв перед дверью минут пять, все-таки решались. Чумазый весельчак Робинзон поил ребят чаем с прибаутками вприкуску, давал каждому по конфете и закрывал за ними дверь. После дизельной наступал черед медотсека. Айболит, если бывал свободен, мог рассказать историю – веселую, грустную или поучительную, в зависимости от настроения – или случай из врачебной практики. После рассказа обязательно следовало угощение – ребята получали по пять желтеньких кругленьких витаминок и две красненькие – и, засунув их в рот, тщательно рассасывали. Айболит всегда пристально следил, чтобы витаминки съедались полностью – сердцевина у них была горькой, и пацаны, ссосав верхние сладкие слои, норовили ее выплюнуть. Внимательно проверив рты подопечных, Айболит командовал «налево – кругом!», и ребята отправлялись путешествовать дальше. После этого обычно следовал визит к полковнику – но это если время позволяло. В пять обычно возвращалась домой матушка Галина и в обмен на предоставленную самостоятельность требовала, чтоб к ее приходу ребята были за столом. На этом дневные блуждания по Убежищу заканчивались, но пацаны не унывали – завтра ждал новый день.
В те годы Убежище казалось им огромным миром, который можно было исследовать до бесконечности. Именно этим они и занимались до тех пор, пока Даньке не исполнилось шесть. На шестом году жизни этот веселый и бездельный образ жизни резко изменился. Так хорошо проводить время теперь случалось не часто – Даньку с Санькой заполучила школа.
Преподавателей было трое. Наталья Петровна – учительница географии и истории, Ирина Анатольевна – русский и английский языки, литература, и Татьяна Васильевна – физика и математика. Все – старые, опытные учителя, настоящие мастера своего дела. Обучение шло практически на пальцах – никаких учебников, пособий, справочников в Тот день никто с собой не захватил. Знали бы – набрали полные сумки. А так, что раскопали в библиотеке Убежища – невесть как попавшую туда «Географию» за седьмой-восьмой классы и истрепанный учебник физики за девятый – тем и обходились. Благо, каждая из преподавательниц была профессионалом в своем деле и материал помнила на «пять».
В Данькиной группе было еще несколько человек от шести до восьми лет: Славка, Илюха, Пашка, Тарас – и Санька. Младший не захотел расставаться со старшим товарищем и по этому поводу закатил дома такой грандиозный скандалище, что отец на следующее утро лично собрал сына и отвел его, хвостика, в школу вместе с Данькой. Так для Саньки – как для Филиппка из детского рассказика – образование и началось. На два года раньше, чем у любого другого ребенка. В четыре года он, высунув от усердия язык, так же прилежно, как и Данил, выписывал в тетради загогулинки, черточки-точки-крючочки, в пять научился читать по складам и решил свой первый пример, в шесть – выучил первое стихотворение.
Учиться было хоть и интересно, но трудновато. Оно и понятно – группа маленькая, внимание учителя не разбегается на двадцать пять – тридцать человек, как в обычном классе, а сосредоточено всего на шести-семи учениках. Потому домашнее задание приходилось учить от и до, и каждый урок обязательно опрашивались все ученики. К тому же урок шел до упора, а не строго отмеренное время. Эффект от такого обучения, понятное дело, был не в пример лучше.
К тому же, учителя не старались следовать школьной программе. Работали так, как считали нужным, и материал подавали так, чтобы ребятам было интересно, а уроки не превращались в ежедневные мучения. Понятно ведь, что если материал интересен, то усваивается он полнее, чем во время скучного, нудного урока.
Каждый преподаватель старался привнести в процесс обучения что-то свое. К примеру, Татьяна Васильевна – старенькая, доброжелательная, немного уставшая от жизни женщина – с самого начала заинтересовала ребят, сказав, что физика – это наука об окружающем мире, о процессах и явлениях, окружающих людей в повседневной жизни. Кому ж не интересно узнать о том, что происходит вокруг? А Наталья Петровна – добрая и мягкая женщина, вечный оптимист – частенько, изложив географические сведения о той или иной стране – положение на карте, протяженность, климат и так далее, – переходила к событиям, которые происходили в стране за всю историю ее существования. Это называлось у нее «комплексным методом». А под конец урока обязательно рассказывала интересную историю. Ребята долгое время думали, что она много путешествовала, настолько живо и интересно звучали эти истории. Казалось, рассказчик был свидетелем тех событий, о которых он повествует. И только спустя долгое время, уже после окончания школы, Данил узнал – пожилая учительница не выезжала не то что из страны, а даже и за пределы области. А все интересные рассказы почерпнуты ею из книг, которых она за свою жизнь, по ее собственным словам, прочитала невероятное количество.
Ирина Анатольевна, напротив, была строгим и, пожалуй, даже суровым преподавателем. У нее на уроках, в отличие от веселых уроков истории-географии, всегда стояла оглушительная тишина. И не потому, что она этого требовала, вовсе нет. Мертвая тишина объяснялась просто – Ирина Анатольевна читала. Именно от нее Данил впервые услышал рассказы Джека Лондона о Севере. О людях, тяжким трудом добывавших средства к существованию, о смертельных опасностях, о верной дружбе, о холодной северной романтике… Данька – а с ним и Санька – был поражен и загипнотизирован Лондоном. Они раскопали в библиотеке полное собрание сочинений этого писателя и прочли его все от корки до корки. Во сне им снились суровые заснеженные просторы, реки и озера, спящие в крепких оковах льда, упряжки собак, несущих по глади рек доверху нагруженные нарты и людей в меховых одеждах с шестами в руках, правящих ими. Словом – ребята заболели Севером.
Когда в семь лет такой шустрый ребенок, каким был Данил, заболевает какой-то идеей – жди неожиданностей. И они последовали. Правда, именно эти события привели к тому, что ребята попали в руки полковника, который и помог им стать теми, кем они стали в конечном итоге, – сталкерами.
Все началось с того, что в седьмой день рождения Данил имел с дедом серьезный разговор. Говорили долго и о многом, но заключительная фраза деда запомнилась внуку особенно отчетливо. Почесывая короткий, почти весь уже седой ежик волос, дед Миха сказал:
– И вообще… Пора бы тебе подумать над тем, кто ты есть такой и зачем живешь на белом свете. Вот ты, я смотрю, Лондоном увлекся, цикл северных рассказов читаешь… А знаешь ли ты, что те люди, которых он описывает в своих книгах, имели недюжинную силу воли. Да-да! Жить на северах в тех условиях, в каких жили они, – не простое дело. Как там в книге про Смока и Малыша говорится-то?.. Про медвежатину… Помнишь?
– «В твои годы у меня была одна-единственная смена белья.
Я пас стада в Колузе. Я был крепок, как камень, и мог спать на голом камне. Я питался вяленой говядиной и медвежьим мясом», – наизусть процитировал Данил, уже понимая, куда клонит дед.
– Вот! Золотые слова! А рассказ «Мексиканец» помнишь? А «Любовь к жизни»? Ну а вот ты, например, – можешь похвастаться такой силой воли? Сомневаюсь…
Данил набычился.
– Эт чё эт не могу? Могу!
– А докажи, – хитро прищурился дед. – Силу воли надо воспитывать! Вот начнешь по утрам зарядку делать и холодной водой обливаться – поверю. А то все собираешься, собираешься… Тянешь кота, прости господи, за это самое…
Разговор закончился, а Данил еще долго размышлял над словами деда. Легко сказать – воспитывать! А как? Если с утра не то что под ледяную воду из скважины сунуться, а только подумать об этом стоит – и уже инеем покрываешься! И все-таки дед, бывший прирожденным педагогом, взял внука за живое – Данилу во что бы то ни стало захотелось доказать, что он сможет.
Первое скупывание прошло неудачно – открыв холодный кран в душевой и простояв, приплясывая и подвывая, под ледяной водой минуты три, Данька так замерз, что потом еще долго дрожал, скрючившись, и все никак не мог вытереться полотенцем. Потом, вроде, отпустило, обтерся, оделся – а вечером свалился в лихорадке с температурой. Отделался легко, ангиной, хотя мог и воспаление легких подхватить. Рос-то он, как и все детки Убежища, под землей. Без солнца, без свежего воздуха, в тепличных условиях при одной и той же комнатной температуре. Откуда ж тут иммунитету взяться? И другой бы, получив такой щелчок по носу, бросил это неблагодарное дело, да не таким был воспитанный дедом Данька. Провалялся он три недели, а когда пошел на поправку, отправился поутру тайком от деда в душевую и вновь влез под душ. Однако в этот раз, наученный Айболитом, поступил правильно. Секрет был в том, чтобы чередовать ледяную и горячую воду, причем до отказа. Согреваться так, чтоб пар шел, и мерзнуть так, чтоб от холода корежило. Тогда после душа наступало такое блаженное состояние внутреннего жара, такая потрясающая бодрость во всем теле и ясность в голове, что на следующее утро обязательно хотелось повторить. И он повторил. И завтра, и послезавтра, и через неделю. Это стало чем-то вроде ежеутреннего ритуала: вскочил минут на двадцать пораньше, дернул в одних трусах в душ, облился – и весь день как огурчик. Со временем и Саньку приучил – тот ни в чем не хотел отставать от старшего товарища и соглашался терпеть ежеутренние муки с ним за компанию. Таким образом, первый этап воспитания силы воли был пройден. А вскоре последовал и второй – друзья задумали убежать.
Редко какой пацан в детстве не мечтает удрать от родителей.
В эпоху покорения Америки мечтали сбежать на Дикую территорию. Скакать верхом с винтовкой в одной руке и с томагавком в другой, сдирать скальпы с врагов, наводить ужас на племена индейцев на сотни миль вокруг. Во времена Тортуги – дернуть к пиратам. Плавать на испанском галеоне, брать на абордаж корабли купцов с трюмами, доверху наполненными бочками с золотом и драгоценными камнями, дублонами и пиастрами, сходиться в смертельном поединке борт против борта с кораблями короля. Неважно какого: испанского, английского, французского… Главное, чтоб звон сабель, выстрелы из мушкетов, вопли «кар-р-рамба», и чтоб обязательно – победа. Или в гражданскую – на фронт. Перепоясанным пулеметными лентами, с винтовкой в одной руке и с наганом в другой, гнать белую – или красную, в зависимости от предпочтений – сволочь, совершать подвиги, получать ордена и медали… И потом, после победы – кто б в этом сомневался, – вернутся в родную деревню, пройтись по главной улице, чтоб соседский Филька – Витька, Павка, Ванька – сгорели от зависти! Вот так и Данька с Санькой решили сбежать. На Север.
Деда Данил очень любил. Не хотелось оставлять его одного – на произвол судьбы! – но деваться некуда. Ничего, перебедует. А вскоре, может, и вовсе про Даньку забудет – дел у деда вечно невпроворот, даже с внуком как следует пообщаться не успевает. То же было и с родителями Саньки. Тот очень уж сильно вздыхал, но соглашался со старшим товарищем, что удрать совершенно необходимо. Как иначе доказать, что человек ты уже взрослый и решения можешь принимать самостоятельно?
Во-первых – и это было самое главное – придумали клятву. Как же иначе? А вдруг в пути кто-то ослабнет духом и захочет повернуть домой? Не-е-ет, на этот случай необходимо было отрезать все пути назад, сжечь мосты. Данька думал сутки. Варианта на выбор было два: «Куда один – туда и другой!» или «Ни шагу назад!». Второй вариант уж больно отдавал пафосным героизмом, и его было решено отринуть. Клятву давали ровно в полночь в туалете. Спрятались в одной из кабинок, поочередно прошептали слова, укололи иголкой палец и поставили на бумажке с клятвой инициалы. А потом торжественно сожгли официальный документ, смыв пепел в унитаз. Весь этот ритуал как бы символизировал, что их клятва воспарит с дымом и станет известна в Небесной Канцелярии и потому приобретет особую нерушимость. Настаивал на этом именно Санька, втайне боясь отстать в пути от старшего товарища, вот и решил подстраховаться. Во-вторых – припасы. Чем питаться в пути? До Севера планировали дойти за месяц. Ничуть не сомневались, что им по плечу проходить в день по тридцать (да что там тридцать – пятьдесят!) километров. Измерили расстояние по карте в старом учебнике географии. До Кольского полуострова получалось примерно полторы тысячи километров по прямой – а как же еще идти? Не выписывать же кренделя, в самом деле! Вот и Татьяна Васильевна всегда говорила, что кратчайшее расстояние между двумя точками – прямая. Значит, напрямки и пойдем. Полторы тысячи разделить на пятьдесят – получаем тридцать. Ровно месяц! А на месяц много ли нужно? Тридцать банок тушенки на брата, да килограммов десять крупы. Ну а там уж, как до Севера дойдем, охотиться будем. Там дичи много, и не шуганная она. Подходи да бери голыми руками.
В-третьих – оружие. А как же иначе? Чем защищаться от диких зверей, которые за это время расплодились на поверхности? Решили и эту проблему. Данька запланировал в ночь перед побегом стащить – как и тушенку с крупой – у деда складной нож весьма угрожающего вида, а для Саньки за два вечера этим же ножом выстругал дубинку. И еще из одной полутораметровой палки сделали копье с заостренным и обожженным на огне концом – Натальпетровна рассказывала на уроках истории, что древние люди били такими копьями мамонтов. А мы что, хуже, что ли? Да и мамонтов-то уже нет давно. А с волками да медведями и таким оружием справимся. Способ борьбы с хищниками был вычитан в одной интересной книжке, а потому не вызывал никаких сомнений.
Справляться планировалось так. Если нападает волк, Данька – носителем копья решил стать он – выставляет его перед собой и начинает, громко крича, теснить зверя назад. Санька тем временем заходит сбоку и бьет волка дубинкой по затылку. Волк падает – дальше следует обдирание туши и выделка шкуры. Если же нападает медведь, то следовало подождать, когда зверь перед самым нападением встанет на задние лапы, и, подскочив, упереть копье в землю, а острый конец приставить прямо к груди медведя. Медведь напарывается на острие, пронзается насквозь и подыхает. Дальше – понятно. Шкуры еще понадобятся на северах. Остальных хищников – рысь, росомаху – за хищников даже не считали, беззаботно махнув на них рукой, а тигры в европейской части России не водились, это Данька специально вычитал в учебнике географии.
И, наконец, в-четвертых, – защита от радиации. Тогда еще в Убежище детям возраста Даньки о том, что творится снаружи, рассказывалось мало. Говорилось между делом, что воздух снаружи «отравлен радиацией», и не более того. Взрослые считали, что наверх малолетки выбраться все равно не смогут, – у тамбуров всегда находился человек, стоящий в суточном наряде «наблюдателя», – и потому незачем пугать детей лишний раз. И Данька, продумывая план побега, посчитал, что простого противогаза будет вполне достаточно, чтобы без проблем идти по отравленной местности. Логика, что и говорить, в этом была – раз воздух отравлен и вдыхать напрямую его нельзя, значит, нужен противогаз. А противогаз – вот он, в сумочке в шкафчике лежит. Их, в отличие от ОЗК, в Убежище пруд пруди, каждый человек обеспечен. Даже такие пацанята, как Данил с Санькой, имели свои противогазы ПДФ-ТД[31]. Так что с чем-чем, а с защитой, как посчитали друзья, проблем нет.
Конец ознакомительного фрагмента.