Православие и корейцы. Глава 1. История русской православной миссии в Корее ( Сборник статей, 2013)

Приступая к составлению настоящего очерка, мы имеем в виду две главные цели: с одной стороны, нам хотелось бы отметить такое важное событие в жизни Российской Духовной Миссии в Корее как двадцатипятилетний ее юбилей, а с другой – показать насколько удалось нашим немногочисленным миссионерам исполнить свою задачу в такой языческой стране, как Корея, за вышеозначенный период времени. Т. е. показать, могли ли они исполнить большее, чем исполнили при тех скудных силах и средствах, какие имели и имеют в настоящее время.

Предлагая вниманию читателей настоящий очерк, мы считаем необходимым заметить, что все месяцы и числа, встречающиеся в книге, а также дни праздников и постов обозначены по старому стилю; причем заранее просим милостивого снисхождения к нашему слабому труду, в котором без сомнения найдутся ошибки, погрешности и т. п. Вместе с сим считаем своим непременным долгом принести глубокую признательность бывшему управляющему Российским Генеральным Консульством в Сеуле М. Ф. Гефтлеру, любезно снабдившему нас при составлении этой книги необходимыми данными, почерпнутыми из консульского архива и других соответствующих ему источников.

Автор

Российская Православная Духовная Миссия в Корее – одна из самых молодых миссий в Православной Русской Церкви по времени своего существования. Она призвана к своему бытию в 1897 г., но фактически начала просветительскую работу только с 1900 г., т. е. ровно 25 лет тому назад.

Основание Миссии вызвано было развитием русского влияния в Корее[4], бывшего довольно сильным в 90-х годах прошлого столетия, когда в Сеуле и других, более густо населенных пунктах полуострова, находились значительные русские колонии с многочисленным русским людом.

Впервые мысль об открытии Миссии подал один из чиновников нашей Дипломатической Миссии в Корее Н. А. Шуйский и вслед за ним, несколько времени спустя, З. М. Поляновский. Первый в одном из своих докладов писал еще в 1889 г. следующее (приводим полностью, как документ, имеющий историческое значение):

«Географическое положение Кореи, а равно и политическое состояние ее, придают важное значение этой стране для русских государственных интересов, и таковое значение ее еще будет возрастать вместе с, несомненно, предстоящим усилением двух соседних нам азиатских держав: Китая и Японии. Это должно побуждать нас озаботиться изысканием мер к приобретению там культурного влияния как составляющего фундамента, на котором строится влияние политическое. Культурное влияние слагается главным образом их трех элементов: 1) из влияния торгово-промышленного, путем водворения в стране иностранных предпринимателей и купцов с их капиталами и товарами; 2) из влияния интеллектуального, путем снабжения страны избытком иностранных интеллигентных сил в виде специалистов по разным отраслям знания и, наконец; 3) в некоторых случаях, как например в данном, из религиозного воздействия, путем деятельности миссионеров. Достигнуть желанной цели двумя первыми путями для нас было бы задачей весьма затруднительной, почти невозможной, в виду превосходства над нами в этом отношении западноевропейских держав, располагающих большими средствами, чем те, на какие мы можем опереться. Остается, следовательно, только поприще православной миссионерской деятельности, посредством которой могло бы образоваться со временем тяготение туземного населения к России, тяготение не только в сфере религиозной, но и культурной вообще, так как православие, служа знамением нашей народности, тесно связано со всеми другими сторонами нашей государственной и общественной жизни.

Помимо этого главного основания для устройства в Корее Православной Миссии, имеются еще другие побудительные причины к тому[5], из коих одна, особенно заслуживающая внимания, заключается в приобретении этим путем средства противодействовать иноверной пропаганде в Корее – католической и протестантской. Первая из них возникла еще во второй половине прошлого столетия[6], и хотя успехи ее и были задерживаемы строго охранявшейся недоступностью страны для иностранцев, а также преследованиями туземцев христиан, доходившими иногда до массового истребления, но в настоящее время положение дел совершенно изменилось. Изолированности страны положен конец, а против преследований католическая пропаганда получила теперь надежную опору во Франции, которая, заключив недавно договор с Кореей, приняла на себя обязанности содействовать распространению католичества и в этой стране. Положим, что в корейско-французском трактате, так же как и в трактатах, заключенных прочими державами с Кореей, не упоминается о праве иностранцев проповедовать свою религию в стране, но, как выяснила практика, это ограничение сводится только к не разрешению проводить богослужения в специальных, особо для того отведенных, помещениях вне европейских поселений и, следовательно, легко может быть обойдено устройством церквей в виде принадлежности частных домов. Таким образом, католичеству предоставляется полный простор наверстать то, чего не было достигнуто им за прежнее время.

Принимая во внимание, с одной стороны, крайнюю неустойчивость политического положения страны, а с другой – исконное стремление католических вероисповедников к приобретению политического влияния, легко допустимо предположение, что наличное число корейских политических партий впоследствии увеличится еще за счет новой, которая, несомненно, будет враждебна нам уже по одному тому, что она католическая. Как всякая политическая партия, она, конечно, будет стремиться к захвату власти и, руководимая такими опытными мастерами интриги, каковыми являются иезуиты, может даже добиться видного положения, что, несомненно, будет сопровождаться такими осложнениями международного характера, в которых мы вовсе не заинтересованы.

Что касается протестантской пропаганды, то представители ее, члены разных американских обществ, появились в Корее с 1884 г. И пока еще не приступили серьезно к осуществлению цели своего прибытия, будучи отвлекаемы от нее представлявшимися им возможностями извлекать из страны, под разными предлогами, денежные средства в свою пользу. Но такое положение не может сохраниться слишком долго, и протестантские миссионеры обратятся, наконец, к своим прямым обязанностям, исполняя которые они вряд ли будут иметь в виду выгоды России. Наконец, еще одним основанием для появления в стране наших миссионеров служит то обстоятельство, что по самому роду своей деятельности, стоя близко к населению и имея вследствие того больше средств для изучения страны, чем люди другой профессии, они могли бы снабжать правительство необходимыми с точки зрения наших государственных интересов сведениями, без которых делается иногда затруднительным правильная постановка вопросов чисто политических.

Обращаясь к рассмотрению местных условий, при которых пришлось бы трудиться нашей Духовной Миссии в Корее, а именно к нынешнему положению страны в религиозном отношении, нельзя не назвать условия эти весьма благоприятными для успеха православной проповеди там. Духовные потребности населения удовлетворяются в Корее тремя религиями: конфуцианством, буддизмом и шаманством, из которых первая, едва ли, впрочем, может быть названа религией, потому что представляет собою только кодекс нравственных правил, отчасти поднимающихся даже до высоты христианской морали, отчасти же проповедующих узкий обиходный эгоизм и ничего не говорящих живому религиозному чувству; последнее даже и не имеется в виду конфуцианством, так как оно тщательно обходит вопросы, вводящие человека в мир сверхчувственный. Тем не менее, как представляющая собой цельное определенное мировоззрение, предрасполагающее своих последователей к рационализму, система конфуцианства могла бы оказать, хотя бы пассивное сопротивление мировоззрению иного характера, если бы находилась в тех же условиях, как в Китае, где благодаря обилию школ, она распространена довольно равномерно в массе населения. В Корее же ее значение много слабее, так как конфуцианские идеи знакомы лишь обособленному от остального населения высшему сословию, составляя для него официальную религию – нравственный кодекс, в среду же народа почти не проникает, за отсутствием путей для того.

Большою силою сопротивления обладает буддизм с его универсальным характером, грандиозностью миросозерцания, тонкой диалектикой и, наконец, боевой организацией, напоминающей отчасти католическую. С такой силой не легко было бы не считаться, если бы буддизм в Корее был в полном расцвете своих сил, но на самом деле этого не только нет, но можно утверждать, что ни в одной из стран, исповедующих теперь эту веру, последняя не находится в состоянии такого глубокого упадка, как именно в Корее. Появившись в ней еще в IV веке по Р.Х. буддизм пулто (по местному произношению) успел не только сделаться господствующей религией, но благодаря умственному богатству, принесенному им с собой, приобрел видное политическое значение, усилившись до такой степени, что буддийские монахи занимали высокие административные должности и даже командовали армиями. Но, увлекшись политической ролью, добившись власти, буддийское духовенство стало уже пренебрегать теми средствами, какие обеспечили им успех, перестало учиться и учить, отвернулось от народа, и вместо того чтобы облегчить ему бремя жизни, само легло на его плечи бременем. Покинутая своими духовными вождями народная масса обратилась к своей прежней забытой вере: шаманство, казалось, искорененное усердием буддийских миссионеров, снова ожило и сделалось для значительной части населения тем, чем раньше была религия Будды. Потеряв опору в народе и спустившись в умственном и нравственном отношениях даже ниже общего уровня, буддизм мог продолжать играть свою роль только при поддержке случайно сложившихся благоприятных для него обстоятельств, и потому, когда последние изменились в связи с заменой династии, покровительствовавшей буддизму, в 1392 г. – буддийское духовенство потеряло всякий престиж и сделалось в глазах населения предметом презрения, символом невежества, тунеядства и распущенности. Попытка Дя-инь-куна (Тэ-вон-гуна), отца нынешнего короля, в бытность его регентом воскресить былое значение буддизма в стране, чтобы воспользоваться им для противодействия начавшемуся распространяться христианству, а также и для того, чтобы найти в нем опору для продления своей ускользавшей у него из рук власти, окончилась неудачей не потому только, что была кратковременна, но главным образом потому, что буддизм в Корее уже был осужден историей на гибель. Только в южной части полуострова он сохранил еще искру жизни, но и ей, без сомнения, суждено было потухнуть.

Последнее обстоятельство указывает на то основание, которого было бы желательно держаться при устройстве там нашей Духовной Миссии. Так как она тем успешнее будет действовать, чем меньше встретит сопротивления, что важно в особенности в начале, то и наиболее благоприятным поприщем для нее была бы северная Корея, где буддизм никогда не был силен, шаманство же его заменяющее и там, как и везде, не обладает силой для сколько-нибудь серьезного сопротивления. Первыми миссионерскими станциями всего удобнее было бы выбрать одну в районе наших торговых сухопутных сношений с Кореей, а другую – в самой столице, чтобы таким образом наши правительственные агенты в Корее могли оказывать большее содействие делу, конечно, в пределах, предписываемых благоразумием.

При дальнейшем развитии православной проповеди существенною поддержкою для нее могло бы послужить образование с этой целью миссионерской школы во Владивостоке, в котором подготовлялись бы к миссионерскому служению молодые корейцы из числа переселившихся в Россию. Воспитанные в России и русской обстановке, они могли бы сделаться прекрасными помощниками миссионеров чисто русского происхождения и значительно содействовали бы упрочению симпатий к России своих соплеменников, находившихся под корейской властью. Кроме того, эта школа могла бы удовлетворить ощутимую потребность (которая с развитием нашего общения с Кореей, еще будет увеличиваться) в добросовестных и знающих переводчиках при работе наших властей с корейцами как в пределах Кореи, так и в самой России, где корейских переселенцев имеется уже значительное количество. Осуществление всех этих мероприятий не сопровождалось бы сколько-нибудь значительным отягощением государственного бюджета, если обратить на это дело часть сумм, доселе отпускаемых на содержание нашей Духовной Миссии в Пекине. Миссия эта, некогда исполнявшая двоякие обязанности и дипломатические и религиозные, была в то время необходимой и даже заслуживала несравненно большей поддержки, чем та, которая ей оказывалась. Но в настоящее время, с учреждением в Пекине нашего дипломатического представительства, за ней остаются только обязанности религиозного характера, и в этом отношении ее организация несоразмерна с целями ее существования. Если имеется в виду не пропаганда, а только поддержание с помощью означенной Миссии православия в среде уже принявших его туземцев, что, насколько я могу судить, действительно так, то для этого средства ее слишком велики, потому что так называемые албазинцы образуют лишь незначительный приход, для удовлетворения нужд которого было бы вполне достаточно одного или двух иеромонахов. И, казалось бы, нет достаточных оснований иметь таковых лиц в количестве четырех и еще архимандрита. Таким образом, оставшиеся за сокращением штата Духовной Миссии в Пекине свободные суммы могли бы быть обращены на устройство более важной для нас в государственном отношении Духовной Миссии в Корее, а если к этим суммам потребуются впоследствии дополнительные из государственного казначейства, то в размере незначительном»[7].

Второй чиновник Дипломатической Миссии в Корее (З. М. Поляновский) направляет своему начальству письмо, касающееся вышеизложенных вопросов (от 3 января 1897 г.). В нем говорится:

«По долгу службы и по обязанности православного христианина беру смелость представить на благоусмотрение Вашего Превосходительства[8] нижеследующие соображения:

В настоящее время православное население г. Сеула состоит, кроме членов Миссии, из: 1) четырех офицеров и 14 нижних чинов, занимающихся обучением охранной гвардии Его Величества Короля Кореи – 18 человек; 2) военного агента, его помощника и 3 нижних чинов, состоящих при нем – 5 человек; 3) 2 офицеров десанта, состоящих при Миссии и приблизительно 90 человек нижних чинов – 92 человека; 4) учителя русской школы и 5) около 30 человек русских подданных православных корейцев, служащих по найму переводчиками в разных сеульских министерствах. В общей сумме все православное население г. Сеула доходит, таким образом, в настоящее время до полутораста (150) человек. Ввиду отсутствия в г. Сеуле православной церкви и священника православное население терпит неисчислимые лишения, не имея возможности удовлетворять свои духовно-религиозные потребности. Для примера укажу на возможность умереть без покаяния, угрожающую каждому из православных жителей Сеула и составляющую для христианина одно из самых ужасных несчастий.

Позволяю себе обратить особое внимание Вашего Превосходительства на последнюю группу перечисленного мною русского населения Сеула, т. е. на православных корейцев. Имея с ними, по исправляемой мною должности вице-консула, постоянные сношения, я пришел к убеждению, что религиозные потребности у них в настоящее время существуют в довольно сильной степени, но что вместе с тем есть большая опасность, что если потребностям этим не будет дано надлежащее удовлетворение, то они, пожалуй, начнут глохнуть. И при здешних не благоприятных условиях может случиться, что через год-другой прежнего христианина не легко будет отличить от корейца-язычника. В первом меня убеждает та искренняя радость, с которой здешние православные корейцы отозвались на мое предложение собираться у меня в дни больших праздников для совместной молитвы, а равно тот факт, что большинство из них окончило миссионерские школы в Южно-Уссурийском крае, а во втором – то, что православные эти, по их собственному признанию, употребляющие (особенно из молодых) все свободное время на духовное пение, приехали сюда, не имея с собой ни одной богослужебной книги, ни одного экземпляра Евангелия, ни одного образа.

В виду всего вышеизложенного, казалось бы, является делом первостепенной важности немедленная присылка в Сеул православного священника и принадлежностей временной церкви, в приискании для которой временного помещения вряд ли встретило бы затруднение. Что же касается постоянного православного храма, то я убеждаюсь, что если бы было признано возможным образовать общество для сбора пожертвований для сооружения храма в Сеуле, то прилив таковых из России в непродолжительном времени позволил бы приступить к святому делу построения православного храма»[9].

Два приведенных доклада оказали свое действие на высшие сферы Петербурга и дошли до сведения Св. Синода.

Синод, идя навстречу добрым пожеланиям верных чад своих, с Высочайшего[10] соизволения Государя Николая II благословил открыть в 1897 г. Православную Духовную Миссию в Сеуле, на общих для наших заграничных Миссий основаниях[11].

Цель Миссии – обслуживание духовных потребностей русских православных людей, проживающих в Корее, и по возможности насаждение св. Веры среди местного туземного языческого населения.

Для вновь учрежденной Миссии в том же 1897 г. был Высочайше утвержден штат служащих в составе трех человек: архимандрита, иеродиакона и псаломщика, с положенным от казны содержанием в 6 870 руб. в год. Из этой суммы причитается архимандриту – 3000, иеродиакону – 2000, псаломщику – 1500 и на наем сторожа и прислуги 370 руб. в год. Впоследствии, когда дело Миссии стало расширяться, к означенной сумме была доассигнована новая, дополнительная, специально для школ, учителей и катехизаторов в размере 3 300 руб. в год.

Таким образом, общий бюджет Миссии стал выражаться в сумме 10 170 руб. в год. Кредит отпускался Хозяйственным Управлением при Св. Синоде непосредственно по полугодиям, в виде перевода на один из местных банков. В таком виде Миссия получала деньги до 1917 г. включительно, т. е. до начала революции в России или, вернее сказать, до захвата государственной власти коммунистами.

Единовременно с утверждением штата выдана была сумма на устройство и обзаведение зданий, а также собрана некая сумма от доброхотных даятелей; в общем, та и другая составили 33 152 руб. 20 коп. Само собой разумеется, что при таких скромных ресурсах нельзя было рассчитывать на сооружение приличного постоянного храма, на что пошло бы, по крайней мере, 30–40 тыс. руб. Поэтому мысль о постройке церкви с первого же раза была отложена на неопределенное время и выстроено было лишь то, чего требовала в данном случае самая насущная необходимость.

В административном отношении Миссия подчинена была сначала петербургскому Митрополиту (с 1897 по 1908 г.), а затем Владивостокскому Архиепископу (с 1908 по 1923 г.)[12] и, наконец, с 1923 г. поступила под руководство Японского Архипастыря[13], в ведении которого и находится в настоящее время[14].

В первый состав Миссии вошли Архимандрит Амвросий[15], иеродиакон Николай (Алексеев)[16] и псаломщик А. В. Красин[17]. Означенные лица, получив назначение и заручившись всем необходимым для богослужения на чужбине, в начале 1898 г. отбыли к месту нового служения.

Ехали они с большими надеждами на «доброе будущее», пылая жаром ревности к просвещению язычников. Но, к несчастью, как раз к этому времени обстоятельства сложились так, что миссионеры, не успев достигнуть границ «земли обетованной», принуждены были в конце дороги остановиться и здесь сидеть у моря и ждать погоды в буквальном смысле этого слова.

Дело обстояло так: русский престиж, поднимавшийся до сего времени в Корее с неимоверною быстротою, вдруг стал с такою же поспешностью опускаться вниз, и вместо влияния русского в стране стало расти влияние японское[18]. Вследствие такой политической пертурбации, столь неожиданно происшедшей, когда власти корейские настроены были уже не в пользу русских, нашим путникам сразу был прегражден дальнейший путь.

В ожидании благих результатов от начавшейся переписки по данному случаю между Петербургом и Сеулом миссионеры временно приютились во Владивостоке, а потом, чтобы не тратить времени напрасно, перекочевали в Новокиевск[19], где и занялись изучением корейского языка среди местных старожилов корейцев (уссурийских), владеющих своею корейской и русской грамотой[20].

Проживая в Новокиевске, отец Амвросий иногда служил в одной из полковых церквей поселка[21] и здесь, пользуясь свободой слова, произносил громоподобные проповеди (на что он был большой мастер) с жаром ревности древнего пророка. В проповедях своих он обычно не щадил никого и ничего, бичевал всех, кто попадался ему на зубок, не исключая даже сильных мира сего. Особенно доставалось офицерам и чинам военного ведомства за их якобы беспечную и разгульную жизнь, позорящую, по его словам доброе русское имя среди инородцев окраины.

Военные со своей стороны не оставались в долгу. Они тут же стали строчить донос за доносом на «строптивого» архимандрита и отправлять, кому следует. В результате этой неравной борьбы, к общей радости доносчиков, «грозный ратоборец», не увидав «жребия» своего нового служения, отозван был обратно в Петербург, где и получил новое назначение. Этим, собственно, и закончилась его миссия в Корее[22].

С отъездом о. Амвросия вскоре также отбыл псаломщик А. В. Красин, променявший миссионерскую службу на службу банковского «дельца», и из трехчисленного состава миссии остался только иеродиакон Николай. Последний решил, во что бы то ни стало, ожидать благих результатов и, нужно сказать, в ожиданиях своих не ошибся. Действительно ему скоро пришло разрешение от Корейского Правительства на беспрепятственный въезд в Корею. Можно себе представить с какой радостью он принял это известие, после двухлетнего томления в невзрачном пустынном Новокиевске, где кроме солдат и лагерей военных, никого и ничего не было.

Рассказывают, что когда о. Николай получил это разрешение, то он на радостях купил себе ослика, чтобы отправиться на нем сухим путем в Сеул. «Злые языки», подсмеиваясь, говорили:»Наш отец Николай хочет совершить торжественный въезд в Чосонскую столицу наподобие библейского Пророка встречаемого множеством народа и восклицаниями: «айгу, айгу, араса, сарамие!»[23] Действительно история с осликом не лишена была своего рода комизма. Прежде чем оставить Новокиевск, о. Николай решил сделать прощальные визиты своим знакомым корейцам в соседнем селении Янчихэ, находящемся от Новокиевска в 2–3 верстах. Для большей эффектности он воссел на «осляти» и в сопровождении уличных мальчиков, глазевших на «коня» и «всадника», начал торжественное шествие. Нужно было переехать речку, отделявшую поселок от селения. В сухое время года речка представляет собой не что иное, как ничтожный ручеек, через который можно перепрыгнуть, а в дождливое время она разливается на 20–30 сажен и делается довольно глубокой, хотя местами все же можно переехать ее вброд, если только конь мощный, и может противостоять быстроте течения реки. Как раз в это время был полный разлив речки, бушевавшей, бур лившей и с шумом несшейся в море. О. Николай, несмотря на все угрозы рассвирепевшей стихии, самым мирным образом погрузился в пенящиеся воды на своем импровизированном коне, надеясь, что доброе животное вывезет его благополучно на противоположный берег. Ослик шел сначала ничего, ровно, спокойно, без всяких капризов. Но вдруг, дойдя до середины, остановился как вкопанный. Всадник, считая, что животное испугалось, стал его гладить, ласкать, упрашивать: «миленький, хорошенький!» и т. д., но осел не двигался. Тогда на голову упрямца посыпались пинки, щелчки и нелестные эпитеты, но тот продолжал стоять на своем. Между тем прошло 10–15 минут обоюдного испытания характеров «словесного» и «бессловесного», но ни тот, ни другой не сдавались друг другу. Собралась, между прочим, досужая публика, охочая до всяких зрелищ, посмотреть на это даровое представление. Посыпались шутки, прибаутки и всякого рода остроты в адрес «коня» и «всадника», но осел не обратил на это внимания. Седоку ничего не оставалось делать, как сойти с упрямого «коня» и погрузиться по пояс в холодный поток. Лишь только он это проделал, как осел при неистовом хохоте собравшейся толпы двинулся самым спокойным образом в дальнейший путь. Седок, проклиная осла, по пояс в воде шествовал за ним. Однако упрямство не прошло даром ослу. Разгневанный хозяин не замедлил сбыть его в другие руки и направился в Корею морским путем на пароходе.

Эпизод этот сам по себе, конечно, ни о чем не говорит, но он характеризует легкость нрава о. Николая, отличавшегося своими «детскими» причудами, часто вредившими ему по службе.

Распрощавшись с Новокиевском и забрав весь свой скарб и церковное имущество, привезенное из Петербурга, о. Николай в половине 1899 г. благополучно достиг Сеула[24]. В Сеуле в то время не было ни места, ни пристанища, где бы мог он остановиться, поэтому, в ожидании будущего начальника Миссии, ему пришлось временно приютиться при нашей Дипломатической Миссии в доме г-на Поверенного в Делах.

Итак, о. Николай первый из русских православных миссионеров вступил на корейскую землю, первый познакомился с бытом, нравами и обычаями страны и народа, первый, если можно так выразиться, положил молитвенное начало основанию будущей Миссии.

Вместо о. Амвросия на вакантную должность начальника Миссии назначен был архимандрит Хрисанф[25] и при нем псаломщиком, друг его и однокашник Иона Левченко[26]. Посланные без всякой задержки со «стороны корейских властей благополучно достигли Сеула. Прибыли они в первых числах января 1990 г. Помещений для их проживания не было, поэтому им пришлось разместиться, кто как мог, как умел, на частных квартирах.

С прибытием миссионеров, им предстояла неотложная работа по устройству церкви, конечно временной, где они могли бы совершать богослужения, тем более что русские, проживающие в то время в Корее, в течение нескольких лет находились без пищи духовной, следовательно, изголодались по таковой, настойчиво требовали ее. Этот голод нужно было скорее удовлетворить, т. е. насытить всех: кто алкал – накормить, кто жаждал – напоить. Действительно, с этой стороны они достигли того, что и храм появился, и богослужение началось в самом непродолжительном времени.

Церковь в разобранном виде (походная) была доставлена о. Николаем, иконостас же для нее и иконы пришли морским путем, через Одессу. Теперь и то и другое требовалось собрать, привести в должный порядок, расставить в удобном для богослужения помещении, но помещения, к сожалению, не оказалось. Миссионеры были в большом затруднении. На выручку к ним пришел наш Поверенный в Делах А. И. Павлов[27]. Последний, узнав, в чем дело, с любезностью доброго русского барина прежних времен предложил им одну из лучших комнат своей квартиры (гостиную, вмещавшую до 60 человек молящихся) для этой святой цели. Миссионеры с радостью приняли предложение милого хозяина и тут же, не откладывая дела в долгий ящик, приступили к установке иконостаса и др. необходимых для богослужения частей храма. Через одну – две недели церковь была уже оборудована и приготовлена к освящению.

Освящение состоялось в один из ближайших воскресных дней после окончания работы, а именно: 17 февраля 1900 г. в день памяти св. Мученика Феодора Тирона. Чин освящения совершал о. Хрисанф с причтом, в торжественной в данном случае обстановке, при пении матросов с канонерской лодки «Отважный», прибывших специально из Чемульпо на это исключительное для Кореи торжество. На освящении, кроме русской колонии во главе с г-ном Павловым, присутствовали чины Корейского двора, представители Дипломатического Корпуса, печати и другие лица. Вновь освященная церковь посвящена памяти св. Чудотворца Николая (6 декабря), небесного патрона государя Императора Николая II.

Нужно отметить, что покойный государь очень сочувственно относился к делу основания Миссии в Корее, поэтому вполне естественно освящение церкви во имя св. Николая.

На следующий день после освящения местные газеты оповестили жителей страны о состоявшемся русском торжестве и первом православном богослужении в Сеуле, причем поместили прочувствованные статьи по адресу русской церкви вообще и ее древнего православия в частности.

Итак, актом освящения церкви было положено начало основания Миссии и миссионерской деятельности в стране. Отсюда самый день 17 февраля 1900 г. стал для Миссии днем историческим, днем святым, днем благословения Божия на все труды в будущем.

Первой проповедью архимандрита Хрисанфа стало выступление со словом Божиим перед русско-поддаными корейцами, проживающими временно в Сеуле, в числе 30 человек. Корейцы эти состояли переводчиками у русских офицеров и др. чинов, находившихся на службе у корейского Правительства. С утратой русского влияния в стране, когда военные инструкторы и пр. служилые люди отозваны были обратно в Россию, переводчики их остались не у дел, почти без всяких средств к существованию. Среди этих-то заброшенных судьбою корейцев, лишенных насущного куска хлеба, и начал вести свою проповедь вновь прибывший миссионер.

Переводчики еще раньше, как только узнали о приезде о. Хрисанфа, сочли нужным явиться к нему, поздравить его с благополучным прибытием. О. Хрисанф со свойственным ему радушием принял их, обласкал и из расспросов узнал, что все они православные, где-то когда-то крестились, но, живя заграницей среди язычников, забыли все, чему их учили перед крещением, не помнили даже имен своих христианских, не говоря уже о вопросах веры.

О. Хрисанф стал, не теряя времени, обучать вере и нравственности этих людей, ведя с ними беседы на духовнорелигиозные темы; причем оделил всех крестиками, иконками, грамотным роздал по Евангелию и молитвеннику, снабдил брошюрами религиозно-нравственного содержания и т. д. В результате добился того, что все они на одной из ближайших недель Великого поста благоговейно поговели, чистосердечно покаялись и сподобились причаститься Св. Христовых Таин, причем дали зарок исправиться и начать жить по Христовым заповедям.

После пищи духовной нужно было позаботиться ему также о пище телесной этих брошенных на произвол судьбы людей, не имевших ни заработка, ни пропитания. Заботясь о том, чтобы избавить их от вопиющей нужды, он предложил некоторым из них быть у него переводчиками и учителями в школе, которая должна была вскоре открыться.

Укрепив ближайшую свою паству пищею духовною и телесною, о. Хрисанф перенес поле деятельности в среду язычников.

Язычники еще раньше, с самого приезда русского «Тэсинбу»[28], заинтересовались его личностью и всячески старались познакомиться с ним поближе. Они стали осаждать его квартиру и расспрашивать: кто он, что намерен делать, каковы его вера и учение и т. д. О. Хрисанф удовлетворял насколько возможно интерес каждого, причем сам со своей стороны старался лучше узнавать внутреннюю сторону их жизни, особенно жизни духовной. Когда посетителей собиралось более или менее значительное количество, тогда он от обычных общежитейских разговоров переходил к собеседованию по вопросам веры и жизни христианской. Беседы часто затягивались за полночь, что было делом далеко не легким для одного человека, тем более что собеседники являлись, чуть ли не каждый день, причем просиживали у батюшки целыми часами. Чтобы облегчить свой труд, он решил разделить его между всеми членами причта так, чтобы каждый имел свой день, свою очередь: но и в этом случае о. Хрисанфу как старшему среди своих сослуживцев приходилось заниматься с посетителями больше, чем другим членам Миссии.

Сначала на собеседования приходили только мужчины, потом выразили желание бывать на таковых и женщины. Но здесь пришлось встретиться с вековыми предрассудками страны, препятствовавшими женщинам появляться в обществе мужчин, как равно и мужчинам в обществе женщин. Женщина по корейским понятиям есть низшее, недостойное мужского содружества существо: она не может ни сидеть вместе, ни идти, ни вступать в разговоры с мужчиной, особенно посторонним. Все это было бы с ее стороны верхом неприличия. Ее роль в доме, роль скромной хозяйки-труженицы, занятой с утра до вечера домашним очагом, хотя временами корейская женщина так же, как и всякая другая, может высказывать свое собственное мнение, даже прикрикнуть на мужа, если он ведет себя недостойно по отношению к своей семье. В виду такой обособленности полов пришлось устраивать отдельные собеседования: одни – для мужчин, другие – для женщин. Но и в этом случае женщины все же шли как-то неохотно к мужчине-проповеднику[29].

Впрочем, религиозный пыл корейцев скоро остыл, любознательность пропала, и сама аудитория проповедника опустела. Однако о. Хрисанф все же не терял надежды на приобретение прозелитов, старался привлечь их к себе и привести в лоно церкви Христовой; но, к сожалению, другие дела, не терпевшие отлагательства, воспрепятствовали ему в этом деле, и он волею-неволею принужден был оставить его до поры до времени.

Среди трудов благовестничества о. Хрисанф предпринял другие, не менее важные по переводу богослужения с русского на корейский. Он исполнял их при помощи тех же русско-подданных корейцев-переводчиков, поступивших к нему на службу.

О трудах этих он писал в одном из своих донесений в Св. Синод следующее: «При переводах своих руководился таким образом: славянский текст молитв переводил предварительно на русский язык, слова последнего тщательно объяснял сотрудникам и в отдельности и в связи с последующими. Когда текст молитв становился для них более или менее ясным, тогда буквально переводил его на туземный язык. Затем при помощи англо-русско-французских словарей проверяли каждое слово. Наконец, как русский, так и корейский текст молитвы читал тем из переводчиков, которые не участвовали в переводе данной молитвы. Выслушав последних, тут же делал исправления в тексте молитв, заменял некоторые слова понятными и употребительными выражениями. Таким способом перевел начальные молитвы, краткий молитвослов, Символ Веры и 10 заповедей закона Божия[30]. Скоро, однако, такой кропотливый труд был признан непригодным из-за обилия погрешностей в тексте. Тогда о. Хрисанф задумал прибегнуть к другому способу переводов, более облегченному.

Зная, что более или менее образованные корейцы понимают китайскую письменность (иероглифы)[31], и могут помочь ему в переводах с китайского, он обратился к начальнику Пекинской Духовной Миссии Архимандриту Иннокентию (Фигуровскому)[32] с просьбою выслать ему вероучительные и нравоучительные книги на китайском языке, с которых он мог бы сделать интересовавшие его переводы. О. Иннокентий охотно согласился исполнить просьбу почтенного Архимандрита и выслал ему по одному экземпляру всех имевшихся у него под рукой книг.

С получением книг дело перевода упростилось. Теперь оставалось только расшифровывать написанное. Приступили было к работе, но, к несчастью, это так же, как и первое не было исполнено. Причина была в том, что вскоре по получении книг о. Хрисанфом в Пекине вспыхнуло неожиданно в июне 1900 г. грандиозное по размерам и жестокости народное восстание, известное под названием боксерского, когда рассвирепевшие мятежники предавали огню и мечу все чужое, иноземное и в том числе христианские миссии. Больше всех пострадали русская православная[33]. О. Иннокентий, лишившись всего имущества и главным образом очень ценной миссийской библиотеки, принужден был затребовать книги из Сеула обратно в Пекин, с тем, чтобы снять с них копии. Вот что он написал по этому поводу в своем письме на имя о. Хрисанфа от 17 августа 1900 г.: «Наша осада окончилась, все мы остались живы. Миссию свою я перевел в кумирню Юн-ха-чунь. От прежней осталась одна груда мусора. Все вещи и книги сгорели. Я очень рад, что успел по Вашей просьбе по одному экземпляру всех наших переводов переслать Вам. Теперь думаю снять с них копии и некоторые книги издать вновь. Поэтому покорнейше прошу выслать их мне вновь, обещаюсь вскоре возвратить обратно»[34].

Итак, вышеозначенным событием неожиданно случившимся, уничтожившим многолетние труды пекинских миссионеров[35], о. Хрисанф снова был поставлен в положение человека, потерявшего свой плуг. В дальнейшем, при всем своем желании, он не в состоянии был продолжать намеченную работу, так как к тому времени подоспели уже другие дела, не ждавшие отлагательства[36].

Хорошо организованная школа, как известно, является одним из лучших проводников религиозно-нравственного просвещения в народе, особенно школа церковная, миссионерская, обращающая усиленное внимание на дух воспитания юношества. О. Хрисанф, сознавая значение просвещения вообще и христианского в частности, не замедлил открыть школу для детей корейцев в первый же год своего пребывания в Сеуле, а именно 15 октября 1900 г.

Школа помещалась сначала в наемном доме, а потом, с постройкой миссионерских зданий, переехала в отведенное ей помещение. Содержание для школы осуществлялось в первые два года за счет личных средств о. Хрисанфа, затем были отпущены некоторые суммы, но в очень ограниченном количестве.

При школе был открыт пансион для двух-трех мальчиков-сирот, которые содержались за счет о. Хрисанфа; остальные ученики были приходящие, ничего не получавшие от Миссии, кроме учебников и письменных принадлежностей.

В программу обучения входили предметы элементарной грамотности, и в том числе корейский и русский языки. Изучение последнего проходило вяло, ибо русский язык утратил к тому времени свое значение в стране.

Количество учеников в первый учебный год было 12, во второй – 10, в третий и четвертый – по 8 человек. Причина уменьшения учащихся – недостаток средств, как о сем свидетельствовал сам о. Хрисанф в одном из своих донесений в Св. Синод, но нам известно, что она крылась не столько в недостатке средств, сколько в неподготовленности учительского персонала из числа корейцев, не сумевших поставить дело правильно и тем заинтересовать своих маленьких учеников. Во всяком случае, школа вскоре стала хиреть, и с началом русско-японской войны была закрыта до другого более благополучного времени.

Среди разнообразных форм миссионерской деятельности о. Хрисанфу пришлось предпринять другие более сложные труды, требовавшие особенного внимания, в частности труд по сооружению миссийских зданий, где можно было бы вести миссионерское дело.

Земельный участок для этой цели приобретен был еще раньше, в 1898 г. через посредство нашего Поверенного в Делах Н. Г. Матюнина, купившего у разных владельцев земли частями, прилегавшими одна к другой. Большая часть земли принадлежала местной французской католической Миссии, меньшая – частным лицам. Земля как тех, так и других владельцев равнялась 1231 кв. цубо[37], за первую часть уплачено было 10654, за вторую – 821, а всего 11475 мексиканских долларов[38].

Покупка земли произведена у французских католиков под предлогом для надобностей русско-корейского банка, функционировавшего в то время в Сеуле, иначе последователи «непогрешимого Рима» не согласились бы продать свое достояние «схизматикам», особенно, если бы узнали, что она предназначается для Православной Миссии. Когда же католики об этом узнали, они стали метать «гром» и «молнию» на покупателей и комиссионеров, устроивших сделку, но было уже поздно, дело сделано, купля совершилась. Главное лицо по продаже земли еп. Мютель, до ныне здравствующий, никак не может себе простить этой оплошности, он до сих пор со вздохом вспоминает про лета давно минувшие и бранит себя за доверчивость к русским. «Одни только русские, – говорит он, – могли меня так провести, и, кажется, никто более».

Первоначальная история означенного участка земли по- своему интересна. Дело обстояло так.

Корейский король[39] Ли-хи Сюган Тхэ-хан-дэ, в то время царствовавший, желая выразить особенное расположение к Русскому Царю, задумал преподнести ему в дар участок земли для будущей, еще проектировавшейся тогда Духовной Миссии в размере 600 кв. сажень, смежный с нашей Дипломатической Миссией, т. е. тот самый, на котором находится ныне Православная Миссия. Он был облюбован заранее русскими для этой цели, но последние почему-то медлили с его покупкой. Корейский король купил его, или, вернее, передал деньги на его покупку (12000 мекс. долларов), у местного французского епископа Мютеля и др. частных лиц (домовладельцев-корейцев). Передавая дар, царственный повелитель снабдил его соответствующей грамотой с приложением своей печати. Текст грамоты приводим в переводе с корейского на русский язык буквально, как он есть: «Я (Король) купил участок земли, принадлежащий корейцам и французам, специально для того, чтобы одолжить его в пользование господину Императорскому Российскому Поверенному в Делах в Сеуле г. Шпейер для постройки потребных Российскому Правительству в Сеуле зданий.

Границы их следующие: с востока от западной стены Русской Миссии (дипломатической) до западной стены патронного склада и восточной стороны Чонидонской улицы. С севера – от южной границы дома товарища министра Ким-хон-нюк и с северной стороны патронного склада до северной стороны улицы перед патронным складом.

Наше Правительство заменило бывшие купчие ведомости новыми. Кроме этого, Я приложил Императорскую печать в доказательство очевидности вящего скрепления дружественных уз между обоими государствами и поэтому издал сей указ.

Гуан-му. 2 год. 1 месяц»[40].

С получением дарственной, наш Поверенный в Делах в Корее А. Н. Шпейер телеграммой своей от 19 января 1898 г. на имя Министра Иностранных Дел гофмейстера Двора Его Величества гр. Муравьева, донес следующее:

«Узнав о том, что мы ищем участок земли для церкви в Сеуле, Король (Корейский) сегодня заявил мне, что он приносит в дар Государю Императору для этой цели смежный с Миссиею (дипломатической) участок площадью более 600 кв. саж. Земля это стоит Императору, по моим сведениям, 12.000 долларов и очень удобна для постройки храма».

На это донесение Министр Иностранных Дел гр. Муравьев телеграммой своей от 28 января 1898 г. на имя г. Шпейера ответил: «Государь император поручает Вам передать Корейскому Королю высочайшую благодарность за принесенный дар нашему Августейшему Монарху – участок земли для русской церкви».

Казалось, извещением графа вопрос исчерпывался. Государь Император, как видно из телеграфного сообщения, повелел благодарить державного жертвователя. Значит, дар принят. Дальнейшие разговоры, кажется, излишни. Но не прошло двух-трех месяцев после того, как новый Поверенный в Делах г-н Матюнин снова возбудил дело о земле, открыв переписку по данному вопросу между Сеулом и Петербургом. Текст этой переписки, как имеющий некоторый исторический интерес, мы приводим здесь почти полностью.

Телеграмма г. Матюнина от 11 апреля 1898 г. на имя Министра Иностранных Дел.

«Участок Духовной Миссии куплен за 10654 доллара за счет Короля у Епископа Мютеля как бы под банк. Король (корейский) таил от своих назначение покупаемой земли, хотя намерение наше всем известно. Вследствие телеграммы Вашего Сиятельства от 24 янв. я счел это положение ниже нашего достоинства и известил Короля честно через бывшего переводчика Миссии, через которого велись переговоры, что Королю надлежало бы прислать в Миссию дарственную запись, помеченную примерно 25 января с указанием цели поднесения Государю Императору участка. Присланный документ гласит об уступке земли под здания и весьма возможно, что Король не решится упомянуть о храме. Участок, пригодный нам для других целей, неудобен для церкви, долженствующей соперничать с другими здесь имеющимися. Как ни поднимать местность – храм будет заслонен от всего почти Сеула моим домом, тогда как статный католический собор парит над городом. Испрашиваю указания, отказаться ли от участка или, если возможно, выкупить его у Короля. Ввиду неимения близко от Миссии подходящего участка и совершенно недостаточного кредита решаюсь усердно ходатайствовать о переименовании Духовной Миссии в причт при дипломатической. Отсутствие церкви сказалось особенно тяжело в Светлый Праздник».

В ответ на донесение министр выслал запрос от 15 апреля 1898 г.:

«Эта телеграмма так невнятно изложена, что мы решительно не можем дать по ней какие-либо указания. Почему дарственная запись ниже нашего достоинства? Как можно выкупать подаренный участок? И какой именно участок вы считаете необходимым для сооружения церкви?»

Г-н Матюнин 17 апреля того же года на это отвечает министру:

«Будьте добры прочесть телеграммы Шпейера 19 и Вашего Сиятельства 23 января. В обоих определенно говорится о поднесении и принятии участка под церковь. Участие Короля ограничивалось выдачею Миссии 3 февраля и 7 апреля денег на покупку земли, причем он тщательно скрывает это от всех. Операция скупки еще не закончена. Остался дом отсутствующего японца, которому японский консул по просьбе Шпейера письменно рекомендовал уступить дом за 500 долл. Эту сумму я имел бы, получить также скрыто, от Короля через переводчика Миссии. Ознакомившись с этим делом, я передал императору через переводчика, что немыслимо, чтобы Государь Император согласился принять даровую землю для иной цели, кроме постройки храма, почему и просил выдать соответственную дарственную запись. В доставленном документе говорится о постройке зданий, и посланец передал, что Король не согласен проставить слово «церковь». Совокупность вышеизложенного я счел ниже нашего достоинства, но не решился объясниться с Королем лично, или через Министра Иностранных Дел, не испросив указаний Вашего Сиятельства. Крайне огорчен, что моя телеграмма оказалась неясной. Может быть, Король предпочтет получить деньги обратно, чем выдать приличествующий документ. Подходящего, смежного с Миссией участка для церкви нет; внутри нашей ограды также, посему, не рациональнее ли начать с переделки в церковь моего зала, на увеличение которого и сопряженные с этим земельные работы понадобится вряд ли более пяти тысяч долларов».

На это донесение получен был ответ из С.-Петербурга от 21 апреля 1898 г. такого содержания:

«В виду представленных Вами данных о дарованном Королем участке земли, Вам надлежит передать по высочайшему повелению Королю (Корейскому), что коль скоро означенный участок принадлежит Его Величеству, Государь Император отказывается от этого дара. Полученные миссией деньги Вы имеете немедленно возвратить Королю. Вопрос о сооружении церкви до представления подробных письменных сведений следует приостановить».

Согласно этому распоряжению г. Матюнин не замедлил, конечно, обратиться к Корейскому Министру Иностранных Дел 23 апреля 1898 г. с соответствующей нотой:

«Как Вашему Превосходительству, без сомнения, известно, Его Величество Корейский Король в январе с.г. выразил бывшему Императорскому Поверенному в Делах г. Шпейеру намерение поднести в дар Его Величеству Российскому Императору участок земли, смежный с нашей Миссией, для возведения на нем православного храма. На что последовало со стороны нашего Государя благосклонное согласие и г. Шпейеру было поручено передать Высочайшую благодарность Его Величеству Корейскому Королю, что г. Шпейером и было сделано. После этого была произведена нами на деньги Его Величества покупка участка у Ей. Мютеля, Ян-шу-цэна и Цой-нен-хо. Остается еще не купленным дом японца. Вашему превосходительству также известно содержание документа, присланного в Миссию Его Величеством вместо дарственной записи, обычной в таких случаях. Все это мною было подробно донесено г. Российскому Министру Иностранных Дел. Сегодня мною получен ответ, что так как земля, о которой идет речь, не составляла собственности его Величества, то наш Государь отказывается от этого дара. Вместе с тем мне предложено возвратить немедленно Его Величеству деньги, полученные от него Миссией. Поэтому прилагаю чек на 10654 доллара и покорнейше прошу Ваше Превосходительство: во-первых, исходатайствовать мне у Его Величества частную аудиенцию, во-вторых, соблаговолите уведомить, сколько было затрачено раньше еще на покупку четырех домиков, на которые в Миссии не имеется документов, и, в-третьих, не отказать уведомить меня в получении настоящей ноты и чека.»

Вскоре после этого (10 мая 1898 г.) г. Матюнин обратился также к Министру Иностранных Дел графу Муравьеву с подробным объяснением приведенного дела, причем не упустил случая «уколоть» державного жертвователя, как простого обычного «ебо», о котором писал, между прочим, следующее: «Ссылаясь на телеграмму Вашего Сиятельства от 21 апреля с.г., имею честь донести, что 23 того же месяца я препроводил Дай-Хонскому Министру Иностранных Дел чек на 10654 долл., но за непрекращающимися поминками по убитой Королеве[41], аудиенция у Короля состоялась лишь только 1-го мая. Не смею утруждать Ваше внимание подробным изложением моего разговора с этим бесцветным и лживым правителем: вместо того, чтобы возложить всю ответственность на тех, кто, собственно, вел это дело, он стал уверять, что у них существует лишь один знак для «дома» и «церкви» и запутался в доводах, которыми дня за два пред тем Министр Иностранных Дел силился оправдаться. В заключение на просьбу Короля устроить, чтобы Государь Император вновь принял подарок, я ответил, что наш Царь никогда и ни в чем своему слову не изменяет и, что я не возьму на себя доказывать возможности дарить имущество, еще не приобретенное. Сегодня, наконец, после долгих и частных препирательств с Министром Иностранных Дел я получил квитанцию в приеме чека и счет на 220 долларов за четыре мазанки, купленные на этом месте еще раньше Королем. На этих днях я закреплю собственность по покупке полуразвалившегося дома, принадлежащего японцу».

На ноту г. Матюнина от 23 апреля 1898 г. корейский Министр Иностранных Дел ответил от 21 (мая того же года) нотою, следующего содержания:

«Я имел честь получить Вашу ноту № 31 с приложением чека на 10654 доллара за участок земли, первоначально принесенной в дар нашим Королем Его Величеству Императору Российскому во время Вашего предместника г. Шпейера, и через его посредство мне было поведено Его Величеством передать Вашему Государю чувства добрососедской дружбы и искренней преданности. Теперь же Ваше Превосходительство по повелению Его Величества Императора Российского возвращаете нам деньги, израсходованные на приобретение упомянутых земельных участков, и просите сообщить, сколько было уплачено за четыре дома, купленных раньше. Глубоко пораженный внезапным возникновением подобного недоразумения между нашими Государями, я немедленно сообщил содержание Вашей ноты Его Величеству и после состоявшейся Вашей аудиенции получил приказание лично переговорить с Вами и просить Вашего посредничества перед Государем Императором, чтобы уладить это щекотливое дело к общему согласию. После тщетного ожидания в течение нескольких дней благоприятного от Вас ответа и, желая, так или иначе, покончить с этим неприятным для нас делом, я решаюсь препроводить при сем Вашему Превосходительству квитанцию в получении вышеупомянутого чека, а также квитанцию в получении стоимости раньше купленных домов»[42].

Ознакомив читателей с этими документами, представляем читателю самому разобраться в этом деле и решить, насколько был прав или не прав г. Матюнин. Во всяком случае, инцидент этот, несмотря на всю его кажущуюся маловажность, не прошел для нас даром в смысле политическом, ибо Корейское правительство с этого момента изменило свое отношение к русским и тут же на глазах наших дипломатических представителей стало заигрывать с японцами. Из-за этого же инцидента, полагаем, прегражден был путь нашим первым миссионерам в Корею. Словом, игра из-за данного маловажного, на первый взгляд, несогласия перешла в серьезную распрю и впоследствии оплачена была дорогой ценой, как со стороны России, так и со стороны Кореи.

Итак, после отказа от преподнесенного Корейским Королем дара, земля была выкуплена у прежних владельцев в том же 1898 г. за вышеуказанную цену и начали возводить на ней Миссийские постройки. Место было расчищено от кирпича и мусора, оставшихся от корейских фанз, и после заготовки материалов приступили к постройке зданий. Здания воздвигались почти все единовременно под наблюдением о. Хрисанфа и его ближайших помощников.

Так выстроены были следующие сооружения: кирпичная ограда, идущая по границе участка, в два-три аршина высоты, с входными воротами в китайском стиле с улицы Чони-донн Тэйдо; внутри двора, с правой стороны от ворот, выстроено школьное здание[43] с квартирой для учителя и классной комнатой; поодаль от него – флигель (род корейской фанзы)[44] с помещением для прислуги и переводчика; с левой стороны от ворот – сторожка[45] и амбар[46] для склада топлива; в центре участка – дом двухэтажный[47] с квартирами для миссионеров и поодаль от него – кухня с баней[48].

Строения все кирпичные, на каменном фундаменте, покрыты волнистым оцинкованным железом. Расходы по постройке и внутренней их отделке, в том числе на материалы, составили 14220 иен 87 сен,[49] а всего с уплатой за участок (11475 мекс. долл., считая мексиканский доллар равноценным иене): 25695 иен 87 сен.

Работы были окончены в 1902 г. В деле устройства зданий много помогали своими советами и знаниями наш Поверенный в Делах А. И. Павлов и драгоман нашей Дипломатической Миссии П. А. Керберг. Строения были довольно красивые и достаточно солидные.

По окончании строительных работ все свободные от построек места на участке были разбиты под сад и огород. В саду проложены дорожки, устроены аллеи, разбиты клумбы, насажаны деревья, цветы, кустарники и т. п. Словом, через два-три года пустырь превратился в густо зеленеющий сад с массой раскидистых тенистых деревьев, где каждый обитатель Миссии может найти прохладу и успокоение, особенно в ясные знойные дни, которыми отличается сеульское лето.

С поселением миссионеров в новые здания Духовная Миссия, известная среди корейцев под именем русского монастыря (Араса-савон) или чаще русской церкви (Араса сени-дан), стала главным средоточием православной жизни в Корее, а ее начальник – выступил как представитель русской Православной Церкви в стране.

Местоположение Миссии считается одним из лучших в Сеуле. Расположена она, как мы уже говорили, рядом с нашей Дипломатической Миссией (ныне Генеральное Консульство) в местности, называемой Се-дэ-мун[50], вблизи королевского дворца Ток-су гун (ныне упраздненного), неподалеку от иностранных консульств. С восточной стороны она соприкасается с садом нашего Консульства, с южной – с владением иностранцев, с северной – корейцев, а с западной ее огибает улица Чони-донн, называвшаяся прежде Посольскою или Дворцовою[51]. Расположение Миссии также весьма удобное. Например, трамвай проходит от нее в нескольких шагах, почта находится в семи минутах ходьбы, железнодорожный вокзал – в 20 мин.[52]

Церковь, как уже отмечалось выше, находилась со времени приезда миссионеров в Сеул в доме Дипломатической Миссии, что создавало большие неудобства для богослужения и тем более для исполнения треб, приходившихся иногда на неурочные часы, ибо всякое «лишнее» хождение стесняло и миссионеров и хозяев, не говоря уже о корейцах, приходивших на богомолье в дом Посланника как в запретное «святилище». Ввиду этого церковь с первых же дней после окончания строительных работ перенесена была из-под гостеприимного крова под свой собственный. Для этой цели приспособлено было школьное здание и при нем устроена звонница для колоколов[53]. С перенесением церкви освящена она была в новом для нее помещении тем же о. Хрисанфом 17 апреля 1903 г.

Теперь с церковью жизнь в Миссии изменилась к лучшему, став более регулярной, более планомерной, чем доселе. Миссионеры, водворившись в своем собственном «гнезде», почувствовали себя «дома», при родном им деле.

Впрочем, о. Хрисанф не удовлетворялся временным помещением церкви, он в том же 1903 г. обратился с ходатайством в Св. Синоде об ассигновании потребной суммы на сооружение соответствующего Миссии постоянного храма. Синод на ходатайство о. Хрисанфа ответил, что Правительство, снисходя к просьбе просителя, ассигновало на строительство храма 30 000 руб. с выдачей этой суммы в два срока равными частями по 15 000 руб. в год, в 1904 и 1905 гг. Наступили, наконец, эти давно желанные для Миссии годы, когда, казалось, выдача суммы была обозначена; но, к несчастью, как раз в это время разразилась русско-японская война, которая воспрепятствовала выдаче кредитов, отпущенных Корее, и вопрос о храме был отложен на неопределенное время. Впоследствии один из преемников о. Хрисанфа сделал было снова попытку решить означенный вопрос, но она также не увенчалась успехом. Итак, с тех пор дело с храмом остается неразрешенным в смысле финансовом. Церковь ютится, по-прежнему в школьном помещении, мало пригодном для богослужений, оно не вмещает всех молящихся и, по-видимому, таким положение останется еще долгие годы.

При разнообразной деятельности в Сеуле, не терпевшей отлагательства, о. Хрисанф не предполагал поначалу распространять проповедь в провинции, тем более, что не имел для сего времени, но один случай, довольно характерный, заставил его открыть стан для этой цели, а именно в деревне Мунь-сан-пхо. Вот что он писал по этому поводу в одном из своих донесений в Св. Синод в 1903 г.

«В прошлом году, вскоре по возвращении моем из России, к нам в Миссию стал ходить один кореец, на вид очень приличный, серьезный и как будто из ученых.

Восточные ученые, да впрочем, и европейские тоже, имеют особый вид, вид сосредоточенного и довольно нервного человека; показался мне и этот таковым.

Для меня это было очень важно, ибо мысль о переводах ни на минуту не выходит из головы: вот, думаю, Господь посылает мне и человека, который сможет в этом помочь… Надежды мои, и именно с этой стороны, не увенчались успехом: стремления у него были более скромные, чем я ожидал: ему хотелось познакомиться с православной верой и затем креститься.

Прошло месяца два его исправного хождения в Миссию, как он вдруг заявил мне, что ему нужно отлучиться в деревню навестить свою семью, обещал снова возвратиться к нам. Действительно, недели через две он снова явился с заявлением, что его односельчане в количестве нескольких человек желают принять православную веру и просят кого-либо из нас приехать к ним и побеседовать с ними и послужить у них, для каковой цели они приготовили даже отдельный дом.

Я так и сделал. На третьей неделе Великого поста, взял с собой корейца-переводчика и отправился верхом на лошади в ожидавшую нас деревню Мунь-сан-пхо. Приехал я туда вечером: деревня очень большая (дворов около 500), длинной лентой растянулась она у подножия невысокой горы на берегу большой реки. В центре деревни на искусственно сделанной площадке стоит одинокая фанза[55], о которой говорил кореец, как о доме, приготовленном для службы. К площадке приделаны с улицы ступеньки в виде лестницы, вокруг самой площадки – живая изгородь из кустарника.

С первого взгляда на фанзу я заподозрил, что это «ыизделие» американских миссионеров: не раз мне приходилось видеть их молитвенные дома, устраиваемые именно таким образом. Когда же я вошел в фанзу, то совершенно убедился в том, что этот дом есть не что иное, как церковь американских миссионеров. Одна комната в доме (большая) предназначалась для собеседований, к ней примыкает другая, поменьше – для женщин и, наконец, еще два небольших кана[56] – помещение для миссионера на случай его приезда. Часть большой комнаты кореец отделил легкой перегородкой в виде иконостаса с царскими вратами, сделал престол, аналой, деревянные подсвечники, разукрасил все это яркими красками и сделал все точно так же как в нашей сеульской церкви, недоставало только икон.

Дом обыкновенного корейского типа, обмазанный глиной, крыт соломой, стены в основе своей сделаны из тоненьких дощечек, просвечивающих насквозь и оклеенных изнутри бумагой, между которыми попадаются американские газеты «Христос» и календари того же издания.

На другой день по приезде в деревню собралось ко мне до 10 человек почтенных старцев, с которыми я и стал вести собеседования. Не знаю, беседы ли мои были не интересны для них или старческое внимание уже притупилось: все время они дремали, и глаза их отягощались сном. Меня это, признаюсь, несколько смущало, и я старался употребить все усилия, чтобы пробудить их хотя бы от физического сна. Иное дело, когда заводил речь о житейских делах и особенно о политике, сразу все пробуждались и наступало удивительное оживление. Три дня по два раза в день я собирал их для беседы, а во время утренних и вечерних молитв читал Евангелие и, в конце концов, все же успел научить их кое-чему»[57].

После о. Хрисанфа посетил селение с той же миссионерской целью о. Николай. Он прожил там две-три недели, провел несколько собеседований и в заключение всего купил вышеозначенную фанзу в собственность миссии за 85 иен. Фанза приобретена была исключительно для молитвенных собраний и собеседований с народом. Катехизатором к вновь приставленному стану был поставлен тот же самый кореец, который зазывал наших миссионеров в деревню. В нем о. Хрисанф увидел «ученого мужа». Этот «ученый муж», как потом оказалось, был христианином какого-то протестантского толка, крестился у американских миссионеров, носил имя Иосифа, фамилию Хан; служил в одной из американских местных миссий, кажется, в качестве проповедника и, не удовлетворившись американскими подачками, оставил прежнюю службу, став православным катехизатором, не будучи сам православным[58]. Насколько отрицательна была эта личность можно видеть из того факта, что он, не имея своей собственности, продал фанзу, как после узналось не свою, а принадлежащую американским миссионерам.

Когда американские миссионеры узнали, что в их молитвенном доме-фанзе функционирует миссия православная, а самый дом передан в руки русских миссионеров, они обратились к о. Хрисанфу с письменным разъяснением, указывая на незаконные поступки г. Хана, как на низкопробное мошенничество.

Вот что, между прочим, писал по этому поводу один из американских миссионеров от 11 декабря 1903 г. в письме своем на имя о. Хрисанфа (выдержки из текста приводим в переводе с английского).

«Могу Вас уверить, что дело, о котором Вы мне сегодня писали, причинило мне не мало огорчений. Не потому, что мы лишаемся дома в Мунь-сан-даль, а потому, что мы теряем доверие к человеку, который находился на службе нашей миссии в течение более пяти лет, а это гораздо более серьезно. Этот человек – Хан-сандаль, о котором Вы упоминаете в Вашем письме и который, как оказывается, продал Вам дом».

Из письма становится ясно, что в 1898 г. Хан и несколько корейцев крестились у американских миссионеров. В течение нескольких лет Хан находился на службе в американской миссии. За это время он построил на общественной или государственной земле дом, взяв деньги на постройку в долг у американских миссионеров. После постройки дом считался принадлежавшим американской церкви. Решив перейти в Православную Церковь, Хан объявил американцам, что дом принадлежит ему и что он возместит ту сумму, которую взял в долг на строительство. Однако прошел год и все ограничивается обещаниями. «Надеюсь, Вы поймете, что я никоим образом не ставлю Вам в вину покупку этого дома. Я вполне уверен, что Вы были обмануты тем же человеком, который через столько лет оказался вероломным по отношению ко мне и к Господу, которого он якобы любил и почитал. Дж. Роб. Мур[59]».

Несмотря на приведенные доводы инославного миссионера, дом остался за Миссией и самый Хан продолжал состоять катехизатором вышеозначенной деревни и пользовался поддержкой предстоятеля нашей Миссии, подпавшего под его влияние и считавшего его хорошим, добросовестным проповедником.

Однако в действительности И. Хан не был хорошим проповедником, да и не мог быть им как человек, не сведущий в вопросах веры вообще и православия в частности.

В проповедях своих, какие говорил (а говорить он мог), речь шла не столько о религии, сколько о материальных выгодах и расчетах своих личных и слушателей. «Если примете русскую веру, ораторствовал доморощенный «вития», то вам будет хорошо и прибыльно: вы будете иметь и одежду, и деньги, и защиту перед начальством…[60] Русские люди очень богатые, добрые, они любят свою веру и помогают тем, кто принимает ее от них… Американцы вам ничего не дадут, они сами смотрят в карман других… они норовят, как бы с нас получить, а не нам дать…» и т. д. в том же роде. Чтобы придать больше веса своим словам, надевал на себя священническое облачение, хранившееся у него в фанзе на случай приезда миссионера, и служил в нем, как знал и как умел, причем не забывал напоминать посетителям, что он такой же «тэ-синбу», как арх. Хрисанф. Само собой разумеется, что подобного рода проповеди ничего не могли принести, кроме вреда, и если односельчане посещали его, то исключительно из праздного любопытства. Поэтому не удивительно, что стан, просуществовав десять лет (с 1903 по 1913 г.), не имел никого из последователей, кроме одного старца, некоего Николая, который, кстати сказать, не замедлил отправиться в другой лучший мир, где нашел себе вечное упокоение. Стан, как не производящий пользы, был закрыт одним из преемников о. Хрисанфа[61], фанза продана[62], а И. Хан удален из Миссии как не нужный, вредный элемент, бесполезный для миссионерской работы.

Этим, собственно, и закончилась история Мунь-сан-пхосского стана и его предводителя Иосифа Хана, история не мало повредившая миссионерскому делу в Корее вообще и предстоятелю Миссии в частности.[63]

За первый период существования Миссии в 1900 – 1904 гг. произошли в ней следующие перемены среди служащего персонала.

1) 20 мая 1901 г. скоропостижно скончался псаломщик Иона Левченко, горячо оплаканный всей русской колонией, как человек недюжинного ума и способностей и, еще более того, прекрасных душевных качеств; погребен на местном европейском кладбище вблизи Сеула.

2) На место покойного псаломщика в том же году назначен был русско-подданный кореец Моисей Лянь[64], прослуживший в Миссии что-то около года; уволен от должности за неспособностью нести свои обязанности.

3) В том же году иеродиакон Николай (Алексеев) посвящен был в сан иеромонаха с оставлением его при исполняемых им обязанностях.

4) В 1902 г. на вакантную должность псаломщика прибыл иеродиакон Варфоломей (Селезнев)[65] и вместе с ним три монастырских послушника[66]: Федор, Дмитрий и Иаков, выписанные специально для пения в церкви.

5) В 1903 г. о. Николай и три вышеозначенных послушника выбыли из состава Миссии, поступив на службу в Пекинскую Миссию, куда набирался значительный комплект служащих для усиления возрождаемой там миссионерской деятельности и восстановления разрушенной боксерами Миссии.

Таким образом, к половине 1903 г. в Миссии оставалось всего только два человека: о. Хрисанф и о. Варфоломей. Нет сомнения, что такая частая смена служащих не могла не отразиться на общем ходе миссионерского дела, чего не мог не видеть о. Хрисанф. Но в силу необходимости приходилось мириться с таким положением вещей, так как другого выхода не было, да и не могло быть, ибо служащие не связывали себя обязательством долгосрочного пребывания в Корее, следовательно, всегда, каждую минуту, могли перейти на другое, лучшее, более удобное для них место. Прискорбный факт, но с ним приходилось считаться, тем более что «недуг» этот был свойствен и другим нашим заграничным миссиям, не отличающимся достатком содержания и прочностью положения, а главное не дающим уверенности иметь заслуженный «кусок хлеба» и отраду успокоения во время болезней и на старости лет[67].

В начале 1904 г., когда натянутость отношений между Японией и Россией достигла крайних пределов, когда ожидали с часу на час с той и другой стороны разрыва дипломатических отношений и единовременно с ним открытия военных действий, наши миссионеры по-прежнему продолжали вести свое скромное дело христианского благовестничества, не подозревая, что скоро придется им распроститься с гостеприимной страной, паствой и Миссией. Они не могли себе представить, что маленькая нейтральная Корея, бывшая, правда, объектом политических распрей и интриг среди враждовавших стран, сделалась бы ареной борьбы враждующих лагерей. Им думалось, что все политические шероховатости, создавшиеся на Дальнем Востоке за последние три-четыре года, пройдут сами собой, сгладятся, так сказать, благодаря дипломатической мудрости. Однако в этом они горько ошиблись. События развертывались с поразительной быстротой, предупредить их, казалось, не было никакой возможности.

Наступило, наконец, роковое 27 января 1904 г. Японская эскадра, как известно, без предупреждения противной стороны вдруг ударила из пушек по нашим военным судам, сиротливо стоявшим на рейде в Чемульпо[68] в количестве двух вымпелов[69] и почти одновременно с сим другая большая эскадра напала на нашу эскадру, стоявшую в Порт-Артуре под командой адмирала Старка. Это было сигналом начала военных действий.

Русские, проживающие в Сеуле, заслышав пушечную пальбу со стороны Чемульпо, о чем они были уже заранее предупреждены со стороны своих секретных агентов, сразу поняли, в чем дело и все, как один, собравшись наскоро, пришли в храм Миссии, и здесь под грохот пушек и звон колоколов принесли первую свою молитву о даровании победы русскому оружию. Очевидцы рассказывают, что многие из них, стоя на коленях, плакали навзрыд, иные, воздерживаясь от слез, глубоко вздыхали и пламенно молились.

Японцы, дав сражение на море, не замедлили высадить свои войска в Корее, являвшейся для них удобной базой. Здесь они заняли все стратегические пункты и в самой стране объявили военное положение. Народ корейский безмолвствовал, правительство преступно молчало, по крайней мере, не выражало никакого протеста против нашествия непрошеных «гостей». Страна сразу оказалась в тисках военных распоряжений и приказов японцев, требовавших беспрекословного подчинения себе всего населения.

Чувствуя себя как дома, японцы не замедлили отдать приказание о выселении всех русских из пределов Кореи в течение нескольких дней. Русские, видя серьезность положения, принуждены были покориться грубой физической силе, тем более, что рассчитывать на какую бы то ни было защиту со стороны корейцев и их оккупантов не приходилось. Начались спешные сборы и лихорадочные приготовления к отъезду.

Духовная Миссия была охвачена паникой. Наши отцы миссионеры не знали, что делать, что предпринять с имуществом: оставить – боялись, вывезти – не представлялось возможным, так как разрешалось взять с собой только самое необходимое. Наконец, решили оставить все, кроме ризницы и своих личных вещей. Второпях вещи оставляли, где попало и как попало. Через 6 дней после открытия военных действий, а именно 2 февраля, все уже были готовы к отъезду. К этому времени здания Миссии были заперты, двери и окна наглухо заколочены, и все остающееся имущество сдано под охрану местной Французской Дипломатической Миссии. Караульным сторожем был приставлен русско-подданный кореец, некий Н. Ким, которому вменялось в обязанности смотреть за оставшимся достоянием и по мере надобности доносить во Французскую Дипломатическую Миссию обо всем, что может случиться на территории Миссии. С отсутствием жильцов жизнь Миссии замерла, двор опустел, в самом доме Миссии царила могильная тишина.

Ликвидировав все, что было возможно, миссионеры отправились в путь-дорогу. Одновременно с ними выехал из Сеула также Посланник А. И. Павлов с чинами Дипломатической Миссии[70]. Отбывшие отправились через Чемульпо в Шанхай, так как других путей отхода из-за закрытия границ уже не было.

Чемульпо в это время представлял собой город плача, стона и рыданий: обе стороны понесли большие потери: было не мало убитых и раненных, изнемогавших от увечий. Легко раненных русских переносили на иностранные военные суда, стоявшие на рейде в количестве четырех кораблей: английского[71], французского[72], итальянского[73] и американского[74] (последний не принимал участия в оказании помощи русским под тем предлогом, что командир судна якобы не получил на этот счет указаний от своего правительства). Тяжело раненных распределяли по местным миссионерским лазаретам, убитых хоронили с военными почестями на местном городском кладбище.

Русская колония, собравшись в Чемульпо, размещена была вместе с командным составом «Варяга» и «Корейца» на вышеозначенных трех иностранных судах и вскоре доставлена в Шанхай.

В Шанхае ризница Миссии, запакованная в ящики, сдана была под присмотр старшего агента морского пароходства Китайской Восточной железной дороги, ему сданы были и другие вещи. Сам о. Хрисанф оставил Шанхай и окружным путем направился в Петербург, где он скоро получил другое назначение[75]. Что же касается о. Варфоломея, то последний, по собственному желанию, пробрался в Маньчжурию в пекло военных действий и там, в одном из полевых госпиталей нес безвозмездно обязанности простого санитара. Этим и закончился первый четырехлетний период существования Миссии в Корее.

После русско-японской войны в 1906 г., когда страсти между враждовавшими сторонами более или менее улеглись, Миссия снова была открыта. На этот раз состав ее оказался более многочисленным, чем предыдущий. Так, во главе учреждения был поставлен архимандрит Павел[76], помощником ему – иеромонах Владимир[77] (Скрижалин), псаломщик – иеродиакон Варфоломей (Селезнев)[78], член прежнего состава, учителем Константин Зигфрид[79], регентом – Федор Перевалов[80]. Кроме означенных лиц, на службу были приняты еще два русских мальчика – сироты[81], взятые из Владивостокского архиерейского дома специально для пения в церкви и подготовления к катехизаторской работе.

Таким образом, в новый состав Миссии вошли три штатных и четыре нештатных члена, а всего – семь человек. Комплект вполне достаточный для ведения возложенного на Миссию дела, по крайней мере, на первых порах.

Прибыли они в Сеул в непродолжительном друг от друга времени и можно сказать «благополучно». Говорим «благополучно», потому что после только что окончившейся войны нельзя было рассчитывать на благополучие в стране, занятой недавними врагами русских. Однако к чести японцев нужно отметить, «враги» оказались в высшей степени корректными и предупредительными по отношению к русским, по крайней мере, наружно. Правда, они организовали тщательную слежку за вновь прибывшими. В дальнейшем, когда японцы узнали, что русские миссионеры не такие уж опасные люди, притом, чуждые политике, они оставили их в покое[82]. Первыми достигли Сеула о. Павел и о. Варфоломей с двумя вышеупомянутыми русскими мальчиками, 14 августа 1906 г., вслед за ними – остальные. Таким образом, к началу 1907 г. Миссия была уже в полном составе, какой намечался для нее ранее.

К этому времени наша Дипломатическая Миссия в Сеуле, как и иностранные, была уже преобразована в Генеральное Консульство в составе четырех человек служащих. Сама Корея как государство потеряла свою независимость; корейское правительство почти уже не существовало, хотя номинально продолжало еще стоять у власти со своим Императором[83] во главе. Словом, жизнь в стране изменилась до неузнаваемости, потекла по другому руслу. Корейцы, как ни странно, симпатизировали в то время японцам, ожидали от них каких-то благоприятных перемен в жизни. Это продолжалось, по крайней мере, первые три-четыре года со времени появления пришельцев, но потом обнаружилось разочарование, которое переросло, наконец, в неприязнь, проявившуюся в форме открытого восстания в 1919 – 1920 гг. и в других выступлениях против японцев.

Что касается русского влияния, то теперь о нем, конечно, не могло быть и речи. Все, что раньше исходило от России и русских, исчезло. Мало того, самое имя «русский» стало предметом поношения не только среди японцев, но и среди местного населения, повернувшегося в сторону Японии, как рыба на приманку. И если о. Павел повел дело Миссии более или менее успешно, так только благодаря своему исключительному природному такту и осторожности, иначе оно зачахло бы на первых же порах.

На другой день по приезде миссионеров в Сеул (15 августа) о. Павел освятил здание Миссии, совершил литургию и вслед за ней молебное пение Богоматери, чем, собственно, и положил начало прерванному миссионерскому деланию. На богослужении присутствовали чины нашего Консульства во главе с Генеральным Консулом и кое-кто из корейцев, оставшихся верными русским[84]. После молебствия присутствовавшие поздравили о. Архимандрита с благополучным прибытием и с добрым началом порученного ему дела.

Оправившись с дороги, миссионеры приступили к поверке оставшегося имущества. Оказалось, что многого не достает: одна часть поломана, другая – расхищена, третья – приведена в негодность. Сторож, который оставался при имуществе, сбежал, другой, временно приставленный, ничего не знал. Французская Дипломатическая Миссия (теперь Консульство), которой была поручена охрана русского достояния, отказалась возместить расхищенное. Словом, виновных не было.

О. Павел, рапортом своим от 20 августа 1906 г. извещая Петербургского митрополита Антония о прибытии своем в Сеул и утрате миссионерского имущества, между прочим, писал следующее:

«Мы воодушевлены желанием всецело отдаться святому благовестническому служению и радуемся, что, наконец, находимся у себя «дома» и у своего дела, не взирая на то, что здания были ограблены в период русско-японской войны и мною теперь найдено, что горе наше состоит не в том, что унесены почти все хозяйственные вещи и взломаны некоторые двери, шкафы и пр., но что самые здания, запертые и лишенные притока света и воздуха в течение двух с половиной лет, не мало пострадали: штукатурка местами обвалилась, большей же частью потрескалась, печи повреждены, крыши протекают и т. д., так что все это требует неотложного ремонта во избежание окончательной порчи помещений»[85]…

Если так дело обстояло с недвижимым имуществом, то еще хуже было с ризницей. Ризница, как уже говорилось, отправлена была в Шанхай и там, в одном из пакгаузов подмочена во время периода дождей. Можно себе представить, что из нее получилось через три года. Когда представлены были ящики и открыты, то вместо риз нашлись в них только полусгнившие клочья. Пришлось обращаться в Хозяйственное Управление при Св. Синоде с просьбою выслать необходимое количество облачений, по крайней мере для праздничных богослужений. Просьба уважена, облачения высланы, но не в таком уже виде и количестве, в каком имелись прежде; причем ризы получены разнокалиберные, простенькие, недорогие[86]. Впрочем, Миссия рада была и такому скромному даянию, иначе служить было бы совершенно не в чем[87].

С 1 января 1907 г., когда прибыли на место миссионеры, жизнь в Миссии стала более размеренной, текущей по строго определенному порядку и образцу монастырскому. Так, для богослужения и домашней молитвы, для занятий и отдыха определено было известное количество времени и назначены должные часы. Каждый день начинался и кончался общей молитвой в братской столовой, промежуток дня уделялся послушанию, данному каждому сообразно его знаниям и способностям; свободное время отдавалось отдыху.

В 7 утра обычно начиналась «молитва», состоящая из утренних молитв, часов и чина изобразительных, в 8 – чай, с 9 до 12 дня – занятия в кельях, в 12 дня – обед, с 2 до 4 пополудни – физический труд в огороде или саду, в 4 вечера – чай, от 5 до 7 – домашние занятия, в 7 – ужин, в 8 – «молитва». Вечерняя «молитва» состояла из молитв на сон грядущий, малого повечерия и помянника. После нее все, поклонившись друг другу, расходились по своим местам, и остаток вечера проводили каждый у себя в комнате. Такой порядок наблюдался все время управления Миссией о. Павлом, за исключением праздничных дней, когда домашняя молитва заменялась церковной, труд – отдыхом.

Церковное богослужение совершалось все воскресные и праздничные дни, а также в дни субботние – обязательно. На праздники с вечера – Всенощное Бдение, в праздники – Литургия. Бдение начиналось в 5 ч. вечера, Литургия в 9 ч. утра круглый год. Продолжительность и того и другого богослужения была от часу с половиной до двух часов и более. В субботние дни богослужение отправлялось исключительно заупокойное по православным воинам, за веру и отечество живот свой положившим. С вечера в пятницу служился «па-растас», утром – Литургия с панихидой. После панихиды тотчас же начинался акафист Божией Матери, читавшийся перед образом Тихвинская «Слезоточивая» иконы Божией Матери, принесенной с Афона. Великим постом служба совершалась на первой, четвертой и Страстной седмицах, впоследствии, когда были открыты станы, и в остальные недели, в каждом стане по очереди. В станах богослужение происходило в специально устроенных для сего молитвенных домах-фанзах, перед самодельными маленькими иконостасиками, обставленными вместо икон картинами Спасителя, Богоматери и Угодников Божиих.

Естественно, самым торжественным из всех богослужений было богослужение в день Св. Пасхи. В ночь на светлый праздник Христов Миссия украшалась национальными флагами, разноцветными фонариками, арками и т. п. Храм с внутренней и внешней стороны утопал в цветах и всевозможной зелени[88]. Свет от электрических лампочек разливался по всему храму и вокруг него. Церковь переполнялась молящимися. Среди посетителей можно было видеть не мало местных иностранных резидентов, как-то: американцев, англичан, французов и других, с любопытством взиравших на наше православное торжество. Согласно уставу пасхальное богослужение обычно начиналось в 12 часов ночи Утренею и оканчивалось в 3 часа Литургиею. Начало и конец службы, не смотря на глубокую ночь и царящее в городе язычество, сопровождалось по обычаю русскому «красным звоном», далеко разносившимся по окрестностям спящего города.

После богослужения тут же ночью корейцы-христиане приглашались в братскую столовую для разговенья, где к этому времени накрывались столы и приготовлялись пасхальные яства. Здесь гости рассаживались вокруг столов: с одной стороны, мужчины, с другой – женщины и дружно принимались за предложенные кушанья. В роли хозяина находился при них кто-нибудь из членов причта, тогда как другие уходили в Генеральное Консульство поздравлять Консула. Угостившись вдоволь, корейцы благодарили хозяина и на рассвете мирно расходились по своим домам.

Кроме традиционного пасхального угощения, та же корейская паства еженедельно по воскресным дням, после Литургии приглашалась на чай. Собирались в той же столовой, что и на Пасху. К чаю подавались в изобилии булки, сахар и иногда варенье. При этом случались нередко своего рода курьезы: какой-нибудь кореец или кореянка из новичков, не имевшие понятия о чае, клали столько сахару в чашку, что получался сироп, который, несмотря на всю его приторность, поглощался ими не без удовольствия. Иные под «шумок» тут же рассовывали по карманам куски сахару и хлеба, с тем, чтобы поделиться такими «лакомствами» со своими домочадцами, не бывшими на угощении[89].

Однако, несмотря на дешевизну жизни того времени, чаи эти все же изрядно били по тощему карману миссионеров. Чтобы избежать излишних расходов на такого рода угощения, сахар и хлеб стали выдавать порционно. Гостям это очень не понравилось, они втихомолку стали жаловаться на архимандрита, но на чай все же приходили самым аккуратным образом, даже более охотно, чем в церковь на богослужения.

Стол у миссионеров был один, общий. В столовую приходили все вместе, во главе с архимандритом. Перед вкушением и после вкушения пищи вычитывали положенные молитвы. Блюда были простые, постные, из овощей, зелени и рыбы, но очень питательные. Мясо не допускалось, горячительные напитки – точно также. Иногда время от времени устраивались так называемые званные обеды для чинов Генерального Консульства, но они, обеды эти, тоже были весьма скромными. Словом, в пище и питии всегда соблюдалась строгая умеренность, простота и скромность, излишеств никаких не допускалось.

Что касается труда, то он, как уже говорилось выше, распределен был сообразно способностям каждого. Кроме возложенных послушаний, все члены Миссии должны были в свободное от занятий время изучать корейский язык, для чего приглашены были учителя корейцы, ежедневно дававшие уроки, за исключением дней праздничных и предпраздничных.

И так все, кто состоял в Миссии, находились при деле; каждый выполнял определенную работу. Без дела никто не оставался. Такой порядок наблюдался в течение всего времени управления Миссией о. Павлом, т. е. в течение 6 лет.

С прибытием в Сеул о. Павел не замедлил обратиться с проповедью слова Божия к язычникам. Для этой цели он предпринимал время от времени поездки, иногда совершал целые путешествия по Корее, стараясь сеять везде и всюду семена веры Христовой, особенно там, где находил отклик со стороны туземного населения. Чтобы привлечь большое количество последователей, устраивал общие беседы, часто со световыми картинами из жизни Спасителя и Божией Матери. Беседы проводились обычно в гостиной его покоев, или же в убогой фанзе бедняка-корейца, если о. Павел оказывался в глухой отдаленной провинции. Характер бесед был преимущественно вероучительный и нравоучительный с приведением примеров из истории церкви христианской и жизни подвижников благочестия. Число слушателей бывало неодинаковое: оно зависело и от времени года и от состояния погоды, но, в общем, все же собиралось значительное количество интересующихся вопросами веры, особенно женщин и детей. Нет сомнения, что большинство из них приходили из простого любопытства, или по-здешнему выражению, «покугенить», т. е. посмотреть на иностранного проповедника, но бывали и такие слушатели, которые, умилившись сердцем от всего слышанного, тут же на собрании изъявляли желание креститься. Правда, количество последних было незначительно, они являлись скорее исключением из общего числа слушающих.

Подготовка к крещению продолжалась от нескольких месяцев до одного года и более, смотря по тому, кто как готовился, насколько ревностно и прилежно. Перед крещением сдавали экзамен по краткому катехизису и священной истории. Выдержавшие экзамен, допускались к крещению, не выдержавшие – отстранялись до поры до времени. Крещение в большинстве случаев происходило перед Великими Праздниками: перед Рождеством Христовым и Пасхою, но бывали случаи, когда крестились и в другие дни года, особенно в селениях, где принятие крещения зависело от приезда миссионера.

С открытием станов дело проповеди стало осуществляться в более широком масштабе и систематичнее, особенно там, где функционировали школы и молитвенные дома-часовни с очередным богослужением.

Распространяя веру Христову, о. Павел верил в плодотворность своей работы и не менее того верил в духовную восприимчивость корейцев. Насколько он был убежден в последнем, можно видеть из его брошюры «Современное положение христианских миссий в Корее», в которой он с присущим ему рвением доказывает, что корейцы подготовлены к принятию христианства. Вот что он пишет, между прочим, по этому поводу: «Еще до поездки в Корею мы интересовались вопросом о религиозности корейцев и подготовленности их к христианству. Мы расспрашивали официальных лиц, которые близко стояли с корейцам, в особенности Уссурийского края, и получили единодушный ответ: корейцы не религиозны, корейцы не подготовлены, корейцы ленивы и т. д.

Не скроем, что такие отзывы опечалили нас, но, к счастью, мы оказались жертвою и своей неопытности и неопытности лиц, которые так решительны были в своем суждении по очень сложному вопросу. Теперь, ознакомившись с положением дел на месте (в Корее[90]) и изучив факты, опубликованные в печати, мы должны были прийти к заключению, что трудно судить о религиозности отдельных лиц и по преимуществу целого народа и что может сложиться ошибочное мнение у людей, быстрых в суждениях. Трудно судить о религиозности другого народа, во-первых, потому что на характер и обнаружение религиозной жизни смотрят обычно со своей точки зрения, так сказать, меряют других своими духовными идеалами, разумеется, неправильно; во-вторых, религиозные проявления часто скрываются от постороннего наблюдателя и, наконец, в-третьих, религиозные потребности могут лежать под самым тонким слоем равнодушия и затем проявляться с силою во всякий последующий благоприятный момент, пропущенный наблюдателем»…

Вся предыдущая история корейской церкви[91], говорит автор брошюры, история в некоторых отношениях беспримерная, написана кровавыми буквами. История эта громко заявляет о том, какою массою крови и ужасных бедствий, гонений, приобрели и отстаивали корейцы свое верование[92]. И не только отстаивали, но и отстаивают, ибо пролитие крови христиан-корейцев и гонения на них не прекращаются до наших дней. И еще недавно (1900 г.) на острове Квельпарт и на островах юго-западного побережья Кореи произошли неслыханные по жестокости избиения христиан озверевшей грубой чернью, науськанной злонамеренными людьми из-за угла.

Объяснить такие исторические факты увлечением, расчетливостью или стечением обстоятельств, заставляющих корейцев испить мученическую чашу, никак нельзя: того не допускают и многократность, и длительность событий, и самая широта и глубина исторических фактов. Автор брошюры утверждает, что если проследить историю корейской церкви, то мы встретим не мало фактов, говорящих не только о религиозности корейцев и расположению их к христианству, но и о богатстве их религиозной натуры, о способности их к героизму как высшему проявлению духа[93].

Насколько правильно это мнение почтенного автора, не беремся судить. Мы знаем, что в характере каждого народа есть положительные и отрицательные стороны, следовательно, определять религиозные наклонности народа на основании стойкости прежних мучеников едва ли правильно. Не будут ли такие выводы поспешными?

Вообще, нужно сказать, о. Павел идеализировал корейцев, он ожидал от них какой-то особенной религиозной восприимчивости, надеясь, что они вот-вот соединятся с верою во Христа и единовременно с сим приобщатся к культурным нациям мира. Насколько осуществимы были эти мечты, будущее покажет. Во всяком случае, он стремился осуществить их на деле и ради них трудился не за страх, а за совесть так, как подобает доброму, примерному миссионеру.

Желая дать возможность корейцам-христианам молиться на родном для них языке, о. Павел не замедлил удовлетворить эту насущную потребность переводами богослужебных книг с русского на корейский язык. С этой целью он исправил часть переводов, начатых о. Хрисанфом, другую, недостающую, восполнил собственными произведениями. Помогал ему в этом деле учитель миссийской школы (потом священник) Иван Кан, довольно образованный кореец, достаточно хорошо владеющий русским языком, т. е. человек более или менее пригодный для выполнения означенной цели.

Работа по переводам шла почти изо дня в день в течении пяти-шести лет. За этот сравнительно короткий срок о. Павел успел во многом. Так, между прочим, он перевел: краткий молитвослов, часослов, сборник паремий, служебник, требник, избранные песнопения из Октоиха, Цветной и Постной Триоди[94], праздничной Минеи, последование ко св. причащению, чины молебного пения и панихиды, краткую священную историю, катехизис и т. п.[95]. Часть переводов отпечатана и вышла уже несколькими изданиями, часть остается в рукописях и ждет своей очереди выхода в свет[96].

По мере исполнения трудов по переводу, богослужебный славянский язык стал заменяться корейским и с 1910 г., когда работа была более или менее закончена, туземный язык вошел в свои права, т. е. богослужение стало совершаться на родном корейском языке, понятном для туземного населения, за исключением великопостных служб, которые остались не переведенными.

Нет сомнения, что труд этот, огромный по своему значению и объему, требовал большой усидчивости и зоркого внимания, но личность переводчика сама служила поручительством за добросовестность исполнения работы. Правда, в переводы вкрались кое-какие ошибки и неточности, но все это, думается, при пересмотре труда более компетентными лицами со временем будет исправлено, и все недостатки и шероховатости будут устранены.

Что касается апостольских евангельских и псалтырных чтений, употребляемых во время богослужения, то таковые с самого начала заимствовались из книг Священного Писания, изданных местным Британским Библейским Обществом. Следовательно, с этой стороны миссия была также обеспечена.

Словом, в отношении богослужения Миссия с первых же лет своего существования поставлена была в более или менее удовлетворительные условия и с пользою для дела могла обслуживать верующих в храме.

Кроме означенных трудов на корейском, о. Павел имел склонность к писанию литературных произведений на русском языке. Так, время от времени он помещал свои статьи в периодических изданиях на темы, вызванные потребностью времени, преимущественно церковного характера, часто под псевдонимом «кореец». Его перу принадлежат некоторые книги и брошюры, вышедшие в разное время. Вот их перечень.

1) Ко гробу Господню (путевые заметки о поездке в Иерусалим и на Афон). Иркутск, 1903.

2) Современное положение христианских миссий в Корее. Владивосток, 1904.

3) Корейцы – христиане. 2-е изд. Москва, 1905.

4) Иргень. Святое место в Забайкалье. Чита, 1911.

5) Покаянные песни. Уссурийский Свято-Троицкий монастырь. 1911.

6) К небу (Стихотворения). Владивосток, 1911.

7) От святой купели до гроба. Уссурийский Свято-Троицкий монастырь. Авдеевка, Приморская область, 1916.

Из всего вышеприведенного перечня трудов, как видим, о. Павел сделал не мало хорошего, полезного во славу Св. Церкви Православной вообще и Миссии корейской в частности.

Последнюю он украсил не только трудами подвигов своих, но и снабдил ее удобопонятным богослужением, столь необходимым для успеха проповеди среди туземцев. В этом одном, нам думается, его огромная заслуга перед будущею корейскою Церковью. Нет сомнения, что со временем сами корейцы оценят его труд и увековечат достодолжным образом. Помоги Боже!

Не удовлетворяясь производительностью стана в деревне Мунь- сан-пхо, функционировавшего с 1903 г., о. Павел с первых же дней приезда своего в Сеул стал нащупывать почву в ближайших от Мунь-сан-пхо селениях и по возможности подготовлять ее. Почва оказалась более или менее приемлемою для предпринимаемого дела, т. е. способною к восприятию семян веры Христовой. Местные жители в большинстве своем сочувственно отнеслись к начинаниям о. Архимандрита, по крайней мере, наружно никто из них не изъявлял неудовольствия к открытию этих христианских ячеек, и станы один за другим стали открываться.

Одним из первых был открыт стан в заштатном городке (ныне селение) Коха, затем в других, ближайших от Коха селениях (Карагай, Соннчон, Ильсан и Марысим).

С открытием станов в каждом из них приобретено было по одному-два клочка земли и устроено по молитвенному дому-фанзе; в каждом поставлено по катехизатору-проповеднику и открыто по школе для детей корейцев с положенным количеством учащих.

Катехизаторам вменялось в обязанность привлекать язычников к христианству, оглашать желающих принять крещение истинами веры православной и проч.; учащим – воспитывать юношество в добрых началах нравственности и давать познания в духе веры и благочестия христианского.

С течением времени, когда число верующих увеличилось, в селении Коха поставлен был священник кореец о. Иоанн Кан[97], посвященный в священный сан из учителей миссийской школы, которому поручено было ведать станами и совершать в каждом из таковых богослужения. В помощники ему, в качестве псаломщика, дан воспитанник миссийской школы А. Г. Ким[98], проходящий означенную службу до сего времени в Миссии не без пользы делу. Таким образом, с открытием станов в селениях стала налаживаться жизнь в духе веры христианской.

Первая из школ (для мальчиков) открыта была в 1906 г. в стенах самой Миссии, вскоре она была преобразована в прогимназию с шестигодичным курсом обучения; вторая, типа одноклассной неподалеку от Миссии на участке, пожертвованном драгоманом нашего Консульства Н. с. Сенько-Буланым, для девочек. Затем в каждом из вышеозначенных станов было открыто по школе того же типа одноклассной школы с четырехгодичным курсом обучения, а всего 7 школ[99].

В курс обучения входили предметы элементарной грамотности с Законом Божиим как основы всех предметов и для желающих изучать языки: русский и английский. Первые годы со времени открытия школ преподавание велось исключительно на корейском языке как родном, общепонятном для учащихся корейцев; потом, с присоединением Кореи к Японии, на японском как государственном для всей страны и, конечно, для учебных заведений, не исключая школ частных, миссионерских.

Преподавательский персонал состоял из 17 учителей и учительниц по предметам общеобразовательным, двух законоучителей и одного учителя пения по предметам специальным, а всего из 20 человек[100]. Число учащихся неодинаково: иногда больше, иногда меньше, но, в общем, оно не превышало 250 – 260 человек того и другого пола.

На содержание школ Миссия расходовала до 3000 иен в год, других источников в виде частных пособий или субсидий не имелось. Расход этот, если принять во внимание скудный бюджет Миссии, едва превышающий 10000 иен в год, был довольно значителен и не мог не отражаться на развитии других сторон миссионерской деятельности в ущерб самому делу.

Вообще, создание школ было делом не из легких не только со стороны финансовой и педагогической, но и финансово-религиозной, особенно для такой молодой Миссии, как наша, которая только начала работать на ниве Христовой. Все надежды, какие возлагались на школы в смысле просвещения христианского, не оправдались или почти не оправдались, за исключением немногих. Причиной столь грустного явления было, как нам кажется, несоразмерное количество школ, открытых сразу, и, главное, неудачный подбор приставленных к ним учителей. Учителями были люди простые, не подготовленные к своим обязанностям, с ничтожным запасом знаний, без всякого педагогического опыта. Поступили они на службу кто, откуда: одни пришли в погоне за «счастьем» из частных корейских школ, другие – из инославных миссий, нередко уволенные со своей прежней службы за проступки или неспособность. Само собой разумеется, что подобного рода лица не могли дать детям существенных знаний, ни тем более вселить в них дух веры христианской, хотя сами и считались христианами. Правда, при школах имелись отцы законоучители, на которых лежало религиозное воспитание юношества, но они, к сожалению, не могли вести систематических занятий с учащимися: один из них, живя в Сеуле, перегружен был хозяйственными делами по Миссии, другой – из провинции, вследствие разбросанности станов, не мог регулярно посещать вверенные ему школы. Словом, так или иначе, дело налаживания работы школ было далеко неудовлетворительным.

Катехизаторы так же, как и учителя, были люди простые, полуграмотные корейцы-землепашцы, с трудом разбиравшие слово Божие. Следовательно, они также не могли быть руководителями, ни тем более ответственными наставниками христианских общин. Вся их деятельность сводилась к обычному чтению Евангелия и положенных молитв в общественных собраниях, не более этого. Большего дать они не могли, да и трудно было ожидать чего-либо другого от людей, мало сведущих в учении христианском вообще и в православном в частности.

Нет сомнения, о. Павел видел несостоятельность своих ставленников, видел непригодность их к миссионерскому деланию, но надеялся, что со временем они лучше подготовятся к выполнению возложенных на них обязанностей путем самообразования, через усердное чтение книг Священного Писания и будут, если не блестящими, то, во всяком случае, полезными работниками на ниве Христовой.

Правда, за время пребывания катехизаторов в станах число обратившихся в православие было довольно значительным, но это отрадное явление следует приписать не столько работе катехизаторов, сколько стараниям самого о. Павла, ибо он путем частых своих посещений селений, многократных религиозных собеседований с народом очень сильно влиял на психологию туземцев. Последнее обстоятельство тем более показательно, что с отъездом о. Архимандрита в Россию продуктивность миссионерской работы сразу понизилась и, в конце концов, почти сошла на нет.

Вообще, идея создания школ и станов, правильная в своей основе, оказалась не по силам такому молодому учреждению, как Русская Православная Миссия, и, полагаем, она была начата преждевременно.

Еще до приезда своего в Сеул о. Павел стал устраивать подворье для Миссии во Владивостоке, чтобы иметь пристанище для себя и сотрудников своих на случай их приезда в названный город. Кроме того, он питал надежду, что подворье будет приносить доход и тем послужит некоторым подспорьем для пополнения скудного бюджета Миссии.

Место для постройки подворья отведено было Владивостокской Городской Управой в конце Манчжурской улицы при подошве горы, с видом на бухту «Золотой рог», в стороне от населенных районов, довольно красивое. Оно было выровнено, вычищено от камня и обсажено деревьями. При подворье выстроены церковь-школа «Памяти Убиенных Воинов» в минувшую Русско-японскую войну в 1904–1905 гг. и квартиры для учителей. Здесь же проектировалось со временем устроить и помещение для преосвященного Викария Владивостокского. Здание подворья двухэтажное, кирпичное, довольно красивое по архитектуре. Посередине здания при входе в церковь находится вышка (род колокольни) с небольшим количеством колоколов. Устроено оно на доброхотные даяния частных жертвователей, преимущественно чинов военного ведомства, участников бывшей Русско-японской войны».

Церковь при подворье в честь Скорбящей Божией Матери (24 октября) была освящена 9 октября 1907 г. Преосвященным Евсевием, Архиепископом Владивостокским и Камчатским, в сослужении Архимандрита Павла и многочисленного городского духовенства, при большом стечении молящихся.

В день освящения церкви, после литургии, открыта была и самая школа типа смешанной одноклассной с трехгодичным курсом обучения, для детей местных жителей, русских. Тут же единовременно выбраны были: для церкви – церковный староста И. И. Антропов, для школы – попечитель, член местной Городской Управы г. Дюков, взявшиеся за возложенные на них обязанности охотно и несшие их в течение нескольких лет не без пользы делу.

Для несения пастырских и законоучительских обязанностей поставлен был о. Варфоломей, посвященный к дню освящения храма в сан иеромонаха, ему было поручено ведать этим вновь открытым миссийским достоянием в должности заведующего.

Первым из таковых был, как мы уже отметили, о. Варфоломей (Селезнев), служивший в 1907–1909 гг.; вторым о. Владимир (Скрижалин) – в 1909–1911 гг.; третьим – о. Феодосий (Перевалов) – в 1911–1913 гг.

При третьем заведующем по его личному настоянию церковь-школа, как и самое подворье со всем принадлежащим ему имуществом и персоналом отошла из-под ведения Миссии в ведение епархиального начальства. Причина такой передачи крылась в том, что Миссия не в состоянии была содержать на свои средства ни подворья, ни церкви, ни тем более школы, ибо доход, поступавший от кружечного сбора во время богослужений в храме и всякого рода пожертвований от доброхотных даятелей[101], на который рассчитывал о. Павел, не покрывал и половины всего расхода[102]. Поэтому волей-неволей пришлось передать имущество подворья, как и самое подворье в другие, более состоятельные руки. И сама Миссия снова осталась без подворья и церкви на стороне. Таким образом, в настоящее время Миссия не имеет в пределах России никакого движимого или недвижимого имущества.

Образование церковного хора и труды по переложению церковных песнопений на ноты.

Руководство церковным хором, как уже отмечалось, поручено было Федору Перевалову как человеку более или менее знакомому с пением и музыкой церковною, который вошел в состав Миссии исключительно для постановки пения при богослужении.

В то время в Миссии не было еще ни хора, ни готовых певчих, сколько-нибудь знающих пение. Поэтому пришлось ему с первых же дней приезда в Сеул создавать из ничего, если не хор, то по крайней мере «хорик», состоящий из детей корейцев, обучавшихся в миссионерской школе.

Занятия по пению шли в первые 3–4 месяца ежедневно, потом по два-три раза в неделю, за исключением дней предпраздничных, когда спевки учащались до двух раз в день и более. Сначала обучение было совместное для всех отделений школы, потом более способные были отделены специально для хора и стали обучаться по отдельности и в группах. В первой группе (общей) проходилась простая восходящая и нисходящая гаммы и другие соответствующие сему несложные интервалы певческой «мудрости», во второй – более сложные, особенно молитвы и гласы церковных песнопений.

Много труда, стараний и усилий было положено на это скромное, малозаметное, но в то же время необходимое для церкви дело. Дети корейцев, не слышавшие дотоле ни музыки, ни пения, были настоящими дикарями в отношении музыкальной культуры вообще и певческой в частности[103]. Не обладая в массе своей слухом, они пели сиплыми, режущими ухо голосами, не считаясь ни с тонами, ни с правилами музыки, т. е. пели как бы сказать вразброд: «кто в лес, кто по дрова». Преподаватель нередко терял всякую надежду на успех своих трудов. Но, как говорит пословица: «терпение и труд все перетрут». Действительно, это мудрое народное выражение оправдалось. С течением времени дело стало налаживаться и приходить в должную норму. Дети с каждым днем все более и более стали усваивать и одолевать казавшуюся им недоступной «мудрость» певческую, и в результате через два-три года образовался довольно приличный «хорик», не дурно певший. Певчие пели в первое время за богослужением исключительно в один-два голоса, потом по мере навыка стали переходить к нотному партерному в три-четыре голоса пению, иногда довольно сложному[104]. Хор пел обычно все богослужение от начала до конца, тогда как ученики школы, не состоявшие в хоре, пели лишь избранные песнопения, как-то «Верую», «Отче наш», «Богородице Дево радуйся», «Достойно есть» и т. п.

Пение, заложенное 17–18 лет тому назад этим маленьким, незначительным по силе «хориком», поддерживается в том же приблизительно виде и порядке до настоящего времени.

Единовременно с образованием хора Ф. Перевалову поручено было также переложить на ноты, вновь переведенные на корейский язык церковные песнопения по образцам русской духовной музыки, по излюбленным Православной Церковью напевам, по его личному выбору, с тем, чтобы Миссия имела в дальнейшем свои собственные переложения, т. е. имела бы свою главную основу церковного пения.

Положить на ноты ту или другую пьесу, исполняемую на иностранном языке, тем более на корейском, хотя бы с готовой композиции, труд далеко не легкий, если только перелагающий желает сохранить, по возможности, неприкосновенной данную мелодию. Корейский язык, как известно, представляет собой в этом отношении особые трудности. Слова корейские зачастую длинные, многосложные; речь пространная с массой придаточных, вводных и объяснительных предложений. Поэтому самая краткая фраза по-русски, принимает по-корейски вид распространенного предложения и требует нередко повторения нотной строфы. Например, мы поем по-русски: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». По-корейски это звучит: «Хырисытосы-кесо чугыни-дыль-чуннэсо пухварьхаясо, чугомыроссо чугомыль мархасиго, то кванэ иннанджвя дырэгэ моксумыль чусотнанида». Из этой одной краткой пасхальной песни видим, насколько длинна и трудна по произношению речь корейская, не говоря уже о других, более сложных словах, встречающихся в церковных песнопениях и еле выговариваемых.

Как ни трудно было исполнить предложенное переложение, но все же удалось справиться с ним, т. е. удалось сохранить за корейским текстом песнопения возможную близость к русским композициям. Правда, в некоторых переложениях встречаются отступления от общепринятых музыкальных правил, в виду той же растянутости корейской речи, но они не столь существенны, и таким образом общий музыкальный строй ничуть этим не искажается, наоборот, как бы восполняется.

Материалом для переложений служили композиции Бортнянского, Ломакина, Виноградова, Бахметьева, свящ. Круглова, свящ. Аллеманова, Соловьева, а также напевы московский, киевский и др.

Вот краткий перечень сделанных переложений:

1) Всенощное бдение;

2) Литургия св. Иоанна Златоуста;

3) Ирмосы на воскресные и праздничные дни;

4) Стихиры, тропари и кондаки на воскресные и праздничные дни;

5) Херувимская песнь, «Милость мира» и «Достойно есть» в числе нескольких номеров, по музыке разных композиторов.

6) «Хвалите имя Господне», «Слава в вышних Богу», «Величит душа моя Господа» в числе нескольких номеров, по музыке разных композиторов.

7) Служба на Рождество Христово, Богоявление Господне, Св. Пасху и пр.

Все вышеозначенные песнопения положены на 3–4 голоса, написаны партитурами в скрипичном ключе, что представляет большое удобство для регента и для аккомпанемента на фисгармонии. Единственно чего не достает, так это того, что труд этот остался до сих пор в рукописях, не отпечатан за отсутствием средств в Миссии, что очень непрактично для певцов и для самого регента, не говоря уже о том, что с течением времени легко может быть утрачен.

После к указанным переложениям добавлены новые в числе нескольких номеров, положенные на ноты учеником миссийской школы, местным корейцем М. Г. Ким[105]. М. Г. Ким, будучи еще подростком, выказал свои способности по пению и преуспел в нем настолько, что с отъездом Ф. Перевалова (потом иеромонаха Феодосия) в 1911 г. во Владивосток, вступил в исполнение обязанностей регента хора и учителя пения в школе. Регентские обязанности он исполнял в течение трех-четырех лет и за это сравнительно короткое время успел переложить на ноты до 12 номеров церковных песнопений с разных произведений известных композиторов; причем, нужно отдать ему справедливость, переложил довольно умело, не отступая ни на йоту от оригиналов, без каких бы то ни было шероховатостей и дефектов, в духе истиной церковности[106].

По примеру своего предшественника о. Павел не терял надежды на устройство соответствующего достоинству русского имени постоянного храма в Сеуле, который бы отвечал нарастающим потребностям Миссии и способствовал развитию религиозного чувства в молодой корейской пастве.

Сооружение храма, как уже отмечалось, задумано было еще о. Хрисанфом, но по независящим от него причинам отложено на неопределенное время. В бытность начальником Миссии о. Павла вопрос этот снова стал на очередь и вновь столкнулся с тем же препятствием, что и при о. Хрисанфе, т. е. с недостатком финансов.

Чтобы осуществить эту мысль, нужны были средства, притом немалые. Но где их взять? Вот вопрос, на который трудно было ответить. Нельзя было ожидать каких-либо доброхотных даяний извне на сооружение храма, тем более ждать отпуска казенных сумм, выдававшихся по особенному ходатайству только в исключительных случаях. Тогда о. Павел остановился на такой мысли: устроить храм-памятник русско-японской войны с усыпальницей для воинов, погибших в Чемульпо и др. местах Кореи в 1904–1905 гг., в который был бы перенесен их прах и погребен на вечные времена в одной общей братской могиле под церковью. Места свободного для храма-усыпальницы в Миссии не имелось, других подходящих для сей цели участков поблизости не было, поэтому оставалось одно: обратиться к состоявшему тогда Генеральным Консулом в Корее А. с. Сомову с просьбою исхлопотать, если это возможно, отвода части консульского участка, соприкасающегося с Миссией для устройства означенного храма-памятника. Участок консульский был огромных размеров, наполовину пустующий, следовательно, без ущерба для консульства часть его могла быть уступлена Миссии. А. С. Сомов пошел было сначала навстречу доброму начинанию о. Архимандрита, заручился согласием надлежащих ведомств на отмежевание просимого клочка земли и на отпуск необходимой суммы денег, которая в то время находилась в его распоряжении от продажи консульских участков в местечке Мозампо. Таким образом, оставалось лишь только оформить передачу земли и выделение средств, и церковь была бы устроена. Тем более что Св. Синод дал уже на это свое благословение. Но как раз на беду этому делу случилось какое-то несогласие между о. Павлом и г. Сомовым. А. С. Сомов, как оказалось, дал неблагоприятный отзыв об о. Архимандрите и тем дело окончательно провалил.

Тогда о. Павел ухватился, как утопающий за соломинку, за Комитет по Увековечению Памяти Русских Воинов, павших в войну в 1904–1905 гг., находившийся под председательством Великой Княгини Ольги Александровны в Петербурге[107]. К нему он и прибег с просьбою о помощи и содействии в вышеозначенном деле.

Вот что он писал, между прочим, по этому поводу в названный Комитет Великой Княгини от 12 марта 1910 г.: «Славный подвиг чемульпоских героев 27-го января 1904 года составляет, несомненно, одну из славных страниц русской военной истории. Память об этих героях не только должна быть незабвенна для русских людей, но она живет и сохраняется на месте событий в Корее, где тысячи очевидцев со слезами рассказывают о том, как под звуки гимна с криками «ура!» команды «Варяга» и «Корейца» вступили в неравный бой с японской эскадрой и своей геройской смертью навсегда прославили Андреевский флаг. Поэтому вполне понятно, что вскоре по возвращении русских людей в Корею было возбуждено ими ходатайство об увековечении памяти героев, каковое ходатайство было повторено, причем как духовная, так и дипломатическая миссии в Сеуле[108] нашли справедливым и достойным славной памяти героев просить о перенесении их праха из Чемульпо с иностранного кладбища на русский участок дипломатической миссии в Сеуле, с тем чтобы над братской могилой воинов, устроить первый в Корее православный храм (домовая церковь Духовной Миссии приютилась временно в школе). На донесение Генерального Консула от 16 декабря 1908 г. последовала Высочайшая резолюция от 5 января 1909 г. такого содержания: «Вполне согласен». Ввиду же того, что в Корее на Ялу и по северо-восточному побережью разбросаны могилки сухопутных воинов, постоянный надзор за ними из-за отдаленности их невозможен, частое же командирование чиновников для поддержания в приличном виде могилок неудобно и сопряжено с крупными расходами. Начальник Православной Миссии и Генеральный Консул ходатайствовали о высочайшем разрешении на перенесение под проектируемый храм-памятник праха всех воинов, рассеянных по языческой Корее, на каковом донесении от 15 августа 1909 г., за № 46, собственною Его Императорского Величества рукою начертано: «Правильно». Вследствие изложенных обстоятельств в смету Св. Синода как в 1909 г., так и в 1910 г. была внесена сумма на построение в Сеуле храма-памятника, но в обоих случаях сумма эта (30 000 руб.), разрешенная бюджетной комиссией, была исключена по соображениям для нас неизвестным. Возбужденное мною перед Синодом ходатайство о всероссийском церковном сборе на устройство храма в Сеуле, также было отклонено за обремененностью церквей всевозможными сборами и налогами. Так рушились одно за другим наши ходатайства. Но у нас оставалась еще одна надежда, а именно: в мае 1909 г. Генеральный Консул в Сеуле возбудил через свое Министерство ходатайство о 40 000 иен, только что полученных консульством за проданный японцам участок Морского Министерства в Мосампо. Он просил, чтобы деньги эти были обращены на Высочайше одобренный храм-памятник морякам, принявшим славный бой у Чемульпо. Деньги эти, можно сказать, свалились с неба, так как за морской участок в Мосампо в течение многих лет аренда не выплачивалась, и японцы могли его конфисковать. Однако оказалось, что эти деньги по требованию Морского Министерства недавно высланы в Петербург.

«Ныне беру на себя смелость от лица Корейской Духовной Миссии повторить ходатайство Генерального Консула в Сеуле но уже перед названным Комитетом об обращении 40 000 иен на храм-памятник в Сеуле, с тем чтобы Комитет по согласовании с Морским Министерством представил изложенное здесь дело на всемилостивейшее усмотрение Государя Императора в согласии с приведенными Высочайшими резолюциями о построении в Сеуле первого православного храма-памятника и усыпальницы при нем для чемульпоских героев и всех русских воинов, живот свой положивших в пределах Кореи в минувшую войну».

Последовал ли какой-либо ответ на это ходатайство, сказать затрудняемся. Вернее всего нет, иначе бумага имелась бы в делах Миссии. Во всяком случае, известно, что ни просьбы, ни ходатайства, ни царские резолюции не принесли помощи делу. Попытки остались попытками, просьбы «гласом вопиющего в пустыне».

Таким образом, из-за противодействия одного человека, стоявшего в то время у власти в Корее, слову которого, по-видимому, все же придавалось некоторое значение в правящих сферах Петербурга, доброе начинание рушилось вконец. Прах убиенных воинов в Чемульпо и других местах Кореи был собран и перевезен во Владивосток, где и погребен на морском кладбище в «Гнилом Углу» в 1912 г.

Миссия по-прежнему осталась со своей маленькой импровизированной «церковкою», ютящейся в школьном здании, и не может, конечно, мечтать о построении более приличного храма в будущем, ибо собрать несколько тысяч на постройку церкви по нынешним временам – задача невыполнимая или почти невыполнимая, а строить ее частями без капитала, в чаянии частных пожертвований – предприятие рискованное.

За шестилетний период управления Миссией о. Павлом (1906 – 1912 гг.) в ее составе произошли следующие перемены:

1) В 1907 г. иеродиакон Варфоломей посвящен был в сан иеромонаха и командирован во Владивосток для несения пастырских и законоучительских обязанностей во вновь устроенную церковь-школу «Памяти убиенных воинов», что на Маньчжурской улице.

2) В 1908 г. рясофорные послушники Федор Перевалов и Константин Зигфрид согласно указу Св. Синода пострижены в монашество, первый с именем Феодосия, второй – Кирилла. Над тем и другим чин пострижения совершал о. архимандрит Павел.

3) В том же году о. Кирилл посвящен в сан иеродиакона с оставлением его при прежних обязанностях в Миссии.

4) В том же году русские мальчики, взятые с Седанки, Константин и Николай Пирожковы снова отправлены в Седанку[109].

5) В том же году Миссия, согласно указу Св. Синода, перешла из под ведения С.-Петербургского митрополита в ведение Владивостокского архипастыря.

6) В 1909 г. иеромонах Варфоломей из-за перехода его в Камчатскую Миссию отчислен из состава Корейской Миссии и вместо него командирован во Владивосток иеромонах Владимир (Скрижалин).

7) В том же 1909 г. за отсутствием рядового иеромонаха в Миссии прибыл в Сеул для временного исполнения пастырских обязанностей, когда-то полагавший начало миссионерству в Корее иеромонах Николай (Алексеев).

8) В 1910 г. монах Феодосий (Перевалов) посвящен в сан иеродиакона и иеромонаха с оставлением его при прежних обязанностях в Миссии[110].

9) В том же году иеромонах Николай отчислен из состава Миссии в Сеуле с причислением его к Миссии Уссурийской во Владивостоке[111].

10) В 1911 г. о. Владимир возвратился из своей командировки в Сеул и вместо него назначен во Владивосток иеромонах Феодосий.

11) В том же году иеродиакон Кирилл отчислен от состава Миссии с причислением его к братству Свято-Троицкого Уссурийского монастыря Владивостокской епархии[112].

12) Вместо о. Кирилла посвящен в сан диакона старший учитель миссийской школы кореец о. Иоанн Кан[113].

13) В 1912 г. диакон Иоанн Кан посвящен в сан священника для несения пастырских обязанностей в станах.

14) В том же 1912 г. начальник Миссии архимандрит Павел вызван в С.-Петербург на чреду священнослужения и проповеди слова Божия, где в непродолжительном времени посвящен был в сан епископа Никольско-Уссурийского, викария Владивостокской епархии с местопребыванием во Владивостоке[114].

15) В том же году церковь-школа во Владивостоке изъята из ведения Миссии и передана в ведение Владивостокского епархиального начальства; единовременно с сим заведующий ее иеромонах Феодосий отчислен к епархиальному ведомству.

Таким образом, из многочисленного состава Миссии к половине 1912 г. оставалось в ней всего лишь два священнослужителя: о. Владимир и о. Иоанн Кан. Первый – штатный, второй – нештатный члены Миссии. Остальные (учители и катехизаторы) – миряне, вольнонаемные корейцы.

Этим, собственно, мы и заканчиваем свой обзор третьего состава Миссии, находившегося под руководством о. Павла, и перейдем к обзору других предстоятелей учреждения, следовавших один за другим после него, которые находились уже в непосредственном ведении Преосвященного Викария Владивостокского.

После о. Павла начальником Миссии был назначен о. Архимандрит Иринарх (Шемановский), служивший перед тем несколько лет на том же миссионерском поприще в пределах крайнего севера в Миссии Обдорской.

На о. Иринарха, перед назначением его в Сеул, возлагались большие надежды со стороны начальства как на человека испытанного и закаленного на миссионерском поприще.

Впрочем, и он сам открыто говорил о своей исключительной трудоспособности и энергии всем, с кем ему приходилось вступать в разговор, утверждая, что он человек сведущий в миссионерстве, что проповедь для него слишком знакомое дело, что Миссию сумеет поставить на такую высоту, как никто до него, и т. д.

– Я так сидеть, сложа руки, не буду, – говорил с уверенностью словоохотливый архимандрит, – у меня работа пойдет во всю ширь. Жизнь миссийская забьет кипучим ключом. Сам стану во главе дела, сам поведу катехизацию в народе, сам буду привлекать язычников к вере во Христа. Я сумею поставить дело, сумею возвести его на должную высоту.

На робкое замечание некоторых лиц, что корейский язык трудно осилить и это большая препона к проповеди, о. Архимандрит с жаром отвечал:

– Э, полноте, господа! Язык для необразованных – неприступная крепость, а для меня – сущие пустяки. При моей памяти и способности, это дело нескольких месяцев, если не сказать недель. Мне не в первый раз изучать языки.

На подобного рода заявления пишущий эти строки как-то раз заметил:

– Вы, о. Архимандрит, напрасно так увлекаетесь быстротой изучения языка. Насколько я понимаю, вы не учитываете всю трудность и сложность корейской речи. Языки, восточные вообще и корейский в частности, не таковы, чтоб можно было ими пренебрегать и тем более относиться к изучению их с такой легкостью. Наоборот, овладение ими из-за их особой конструкции представляет большие, малопреодолимые трудности.

С приездом в Сеул о. Иринарх действительно, как говорят, взялся ретиво за изучение языка. Не удовлетворяясь одним корейским, он принялся за английский. Чтобы лучше воспринять звуки чужой для него речи, запасся огромнейшею трубою наподобие граммофонного рупора, которую приставлял во время уроков то к одному, то к другому уху, тщательно стараясь уловить придыхания и другие тонкости произношения.

В первый месяц занятия его шли якобы сносно, во второй – слабее, в третий – окончательно приостановились.

«Злые языки», подсмеиваясь над ним, говорили: «О. Иринарх прекрасно изучил «два языка» (два корейских слова): пуль – огонь и муль – вода, которые пустил в оборот. Когда нужно говорить «пуль», он говорит «муль», когда «муль» – тогда «пуль».

С окончанием занятий по языковедению, естественно, нужно было ожидать, что о. Иринарх приступит к миссионерской работе, хотя бы через переводчиков, о чем так много и самоуверенно говорил. Однако и этого не случилось. Ни проповеди, ни другие задания Миссии не оправдали его горячих вожделений, и он вскоре потерял к ним всякий интерес.

Отчего произошла в нем такая быстрая перемена, сказать с достоверностью затрудняемся, но, полагаем, не без причины. Причина, по нашему мнению, крылась в том, что преосвященный Антоний (Коржавин), архиепископ Тверской, как-то имел неосторожность предложить ему кафедру епископа Старицкого, Викария Тверской епархии, т. е. хотел возвести его в степень своего ближайшего помощника в Твери. Это так вскружило голову честолюбивому архимандриту, что он стал и во сне видеть архиерейскую мантию. Однако предложение оставалось предложением и дело дальше этого не пошло. Между тем, о. Иринарх не переставал ожидать с часу на час синодского указа о назначении его в Тверь, а, следовательно, и распоряжения своего ближайшего начальства о сдаче Миссии преемнику. Но ни указа, ни распоряжения епархиального начальства, ничего другого подобного сему не последовало. Дело оставалось по-прежнему неопределенным, невыясненным. Это страшно нервировало архимандрита и не давало ему покоя ни днем, ни ночью. При таком состоянии духа ясно, что можно забыть не только про «языки», но и про все на свете. Много нужно иметь сил и самообладания, чтобы отогнать от себя навязчивые, тщеславные мысли и не увлекаться такого рода посулами. Поэтому не мудрено, что такую впечатлительную натуру, как о. Иринарх, постигли горькие разочарования и отсюда и проистекали все печальные последствия.

Между тем до Владивостока стали доходить неблагоприятные для о. Архимандрита слухи о том, что он будто бы ничего не делает, предается «бахусу», чудит и т. п. Насколько были справедливы эти слухи, сказать затрудняемся. Во всяком случае епархиальное начальство не замедлило отозвать его во Владивосток и там в 1914 г. дало ему другое соответствующее назначение, а именно: поставило заведующим церковно-учительскою семинариею на Седанке.

Во Владивостоке о. Иринарх сначала как будто умиротворился или, по крайней мере, делал вид, что умиротворился (должность заведующего семинарией считалась ниже должности начальника Миссии), но не надолго. Перспективы архиерейства снова стали кружить ему голову и не давать покоя. Кроме того, неприятности с учителями семинарии, настроенными по отношению к нему оппозиционно, принесли также немало огорчений. Тогда епархиальное начальство, чтобы раз и навсегда отделаться от докучливого архимандрита, снеслось с кем следует, и в результате состоялось назначение его (в 1916 г.) в Туркестанскую епархию в один из монастырей (Иссыккульский)[116] в качестве настоятеля.

Каково было его служение на новом месте, как он управлял вверенною ему обителью, нам не известно. Имеются лишь только сведения о том, что монастырь Иссыкульский был разграблен, братия перебита и сам о. Иринарх убит восставшими киргизами в 1917 или 1918 г.

В общем, о. Иринарх был прекрасной души человек, очень добрый, отзывчивый сердцем. Всякий, кто к нему обращался, получал от него помощь. Кроме того, он был очень доверчив к окружающим и, главное, не злопамятен. Если на кого и имел негодование, так только на одну минуту, оборвет виновного, тем и делу конец. Правда, любил он иногда поговорить о себе, похвастаться знаниями и способностями, особенно «ученостью», но все это носило невинный характер, по крайней мере никому не вредило из числа посторонних лиц, за исключением разве самого о. Иринарха, потому что язык был враг его.

Не будь он назначен в Корею, а на какой-либо другой, более почетный пост в Россию, несомненно, он был бы на месте, во всяком случае, не было бы тех недоразумений, какие произошли с ним в Сеуле и во Владивостоке.

О. Иринарх во время пребывания своего в Миссии занимался садоводством и главным образом собиранием старинных редкостей корейских, как то: посуды, одежды и всякого рода предметов домашнего обихода – для своего маленького импровизированного музея, который хотел открыть в стенах Миссии. Коллекция вещей была собрана довольно значительная по количеству и сравнительно недорогая по затратам, но все же она стоила ему немалых денег. Это были в основном личные средства и в небольшой мере казенные миссионерские. Впоследствии из-за отсутствия помещения в Миссии музей согласно распоряжению преосвященного Павла передан был иеромонахом Феодосием (в 1918 г.) в собственность Владивостокского Восточного института безвозмездно, где и хранятся его ценности по сие время среди других редкостей Дальнего Востока[117].

Из служебных перемен, бывших при о. Иринархе среди служащих Миссии, можно указать разве только на ту, что в его время посвящен был один из учителей миссийской школы, некий кореец Лука Ким в сан диакона[118]. Других же, более памятных перемен не произошло. Число служащих корейцев в означенный период было то же, что при о. Павле, за исключением русских, которых оставалось всего только два человека: о. Иринарх и о. Владимир.

После о. Иринарха вступил в управление Миссией иеромонах о. Владимир (Скрижалин) в качестве заведующего. О. Владимир по настоянию о. Иринарха вскоре по вступлении его в должность возведен был в сан игумена и пожалован орденом св. «Анны» 3-й степени. Не получивши соответствующих полномочий начальника учреждения, о. Владимир тяготился новою для него должностью, не дававшей ему никаких прав и привилегий по службе и тем не менее требовавшей тех же забот и попечений, что и от правомочного начальника Миссии. Тем более, что со вступлением его в должность дела, подлежавшие осуществлению на месте, стали представляться на предварительное благоусмотрение епархиальной власти во Владивостоке, и он, заведующий, мог действовать только в пределах резолюций своего епископа.

Владивосток, нужно отметить, всегда смотрел на Миссию, узкоепархиальным взглядом, не считаясь ни с ее привилегиями, ни с заграничным положением, видел в ней ни что иное, как простой заурядный приход своей епархии, с которым считаться-де излишне[120]. Отсюда шаблонные, ничего не говорящие указы и приказы епархиального начальства, часто ставившие заведующего в тупик, в виду трудности их исполнения, не редко несоответствия законам и обычаям страны. Ненормальность такого явления была очевидна, но средств к исправлению или уничтожению ее не было никаких. Между тем, о. Владимир был уведомлен епархиальной властью, что пост свой он занимает временно, что в недалеком будущем вакансия его будет заменена лицом дипломированным, специально подготовленным для сего, которое займет должность предстоятеля учреждения и направит жизнь миссийскую по определенному руслу. Само собой разумеется, что подобного рода заявление не могло служить подспорьем делу, наоборот, оно тормозило его, приносило существенный вред, тем более что вызвано было ничем иным, как личною неприязнью к о. Владимиру со стороны власть имущих Владивостока.

Служившие в Миссии корейцы, пользуясь непрочностью положения о. заведующего, особенно его одиночеством (он был в то время один русский миссионер в Миссии), стали злоупотреблять своими обязанностями по службе и даже прибегать ко всякого рода обманам и надувательству, особенно в хозяйственных делах, за чем было трудно уследить одинокому человеку при общей и круговой поруке служащих.

Чтобы избавиться от такого рода явлений, о. Владимир обратился к епархиальному начальству с просьбой назначить ему в помощь псаломщика из русских, знающего пение, который смотрел бы за служащими учреждения и помогал ему в деле миссионерства. Просьба эта вызвана была еще тем обстоятельством, что управлявший в то время миссийским хором вышеупомянутый М. Г. Ким, периодически бастовал в церкви, иногда по самым маловажным причинам, и очередные богослужения, нередко, оставались без какого бы то ни было руководителя в хоре. Заявление о. Владимира было принято к сведению и вскоре после сего был прислан псаломщик. Это был молодой человек, только что перед тем окончивший курс в духовной семинарии, П. А. Афанасьев[121].

За время пребывания о. Владимира у кормила правления жизнь Миссии текла обычным порядком, нового в ней ничего не предпринималось, да и трудно было что-либо предпринять в виду тех рамок, в которые был поставлен о. Владимир епархиальными властями.

В 1917 г., как раз в первую волну так называемой» бескровной» русской революции, когда со дня на день ожидалось прибытие в Миссию нового настоятеля, только что окончившего перед тем курс наук в Восточном Институте во Владивостоке, о. Владимир подал прошение об отчислении его из состава Миссии и единовременно с сим просил Протопресвитера Военного и Морского духовенств о зачислении его в Действующую армию на одну из священнических вакансий. Просьбы та и другая были уважены[122] и он, по прибытии своего заместителя, не замедлил распрощаться с Миссией и миссионерской деятельностью и в половине июня вышеозначенного года отбыл к месту нового своего служения.

Итак, пробыв в Сеуле более 10 лет, из них три года в должности заведующего, о. Владимир принужден был оставить свой пост и искать себе пристанища в новой, незнакомой ему военной среде, жить в условиях ежеминутной опасности (или быть убитым или искалеченным вражеской пулей). Каково было его служение на новом месте и жив ли он вообще в настоящее время, мы не знаем. По крайней мере, после того, как он оставил Миссию, не было от него никаких известий.

С отъездом о. Владимира в управление Миссией вступил давно ожидавшийся иеромонах Палладий, только что перед тем окончивший курс во Владивостокском Институте.

О. Палладий, насколько нам известно, в дни своего студенчества пользовался особым благоволением преосвященного Павла, епископа Никольск-Уссурийского, помогавшего ему материально и морально для успешного окончания курса в названном Институте. При отправлении его в Сеул владыка обещал ему исхлопотать в самом непродолжительном времени сан архимандрита, т. е. хотел возвести в степень правомочного начальника учреждения. Бесспорно, преосвященный осуществил бы свое намерение, если бы сам о. Палладий не напортил себе, а также и преосвященному Павлу.

Прибыв в Сеул, о. Палладий сразу же усвоил тактику резко противоположную той, которой следовали его предшественники. Например, к начальству стал относиться критически, к подчиненным – высокомерно и пренебрежительно, особенно к корейцам, которых называл не иначе, как неотесанными «дубинами», глупыми кореезами и т. п. Из числа служащих один только псаломщик П. А. Афанасьев успел снискать у него некоторое доверие и расположение. Прочие же все не выходили из одной общей категории «бездельников».

Первое, что сделал о. Палладий, это – закрыл школы, функционировавшие со времен о. Павла, и единовременно с сим, распустил всех 122 учителей и учащихся[124].

Правда, это было сделано не самовольно, а по настоянию владыки Павла, но, тем не менее, удар просветительско-миссионерской работе нанесен был более чем тяжкий, от которого Миссия едва ли сможет оправиться. Преосвященный Павел объяснял свое распоряжение тем, что с наступлением революции в России, принимавшей грозно-затяжной характер, нельзя будет рассчитывать на получение каких бы то ни было сумм на содержание Миссии, и тем более на содержание ее школ. Поэтому в силу необходимости пришлось заблаговременно сделать вышеозначенное распоряжение.

Само собой разумеется, что такое мероприятие, как закрытие школ, не прошло даром, оно подняло целую бурю негодования со стороны заинтересованных лиц, особенно учителей, лишившихся заработка, а, может быть, даже насущного куска хлеба. Учителя, не отдавая себе отчета о происходящем в России «хаосе», весь пыл гнева устремили на о. Палладия, как главного виновника их увольнения. О. Палладий, видя какой оборот приобретает дело, сослался на преосвященного Павла, приказавшего-де ему против воли и желания исполнить «несуразное», по его выражению, распоряжение. Тогда недовольные, оставив о. Палладия в покое, открыли поход против владыки Павла, стараясь очернить, унизить его в глазах христиан-корейцев, называя злейшим врагом просвещения вообще и школьного в частности. Чтобы больше принести вреда и неприятности преосвященному, они составили коллективную бумагу и направили ее в русско-корейский революционный трибунал, собравшийся в то время в г. Никольск-Уссурийске с просьбою, запретить «ненавистному» епископу вмешиваться в дела корейской Миссии в Сеуле как человека бесполезного, даже вредного для миссионерского дела среди корейцев.

Можно себе представить, что произошло после чтения означенной бумаги в корейской революционной толпе, заседавшей в вышеозначенном собрании. Лишь только закончилось чтение бумаги, как послышались дикие выкрики по адресу ни в чем неповинного архипастыря: «Убрать его! Вон его! Долой его! Арестовать его!» и т. д. Нужно заметить, что среди заседавших были не только миряне, но и подведомственные епископу священники-корейцы Никольско-Уссурийского и Посьетского районов, когда-то обласканные, облагодетельствованные своим архиереем, его ставленники, теперь кричали вместе с безумной толпой: «Распни, распни его»! Картина удручающая. Кажется, было забыто все доброе, хорошее, христианское, сделанное владыкою для корейцев вообще и уссурийских в частности. Ведь никому так неизвестно, как пишущему эти строки, с какою бывало любовью и доброжелательством относился он к корейцам, их быту, положению как в самой Корее, так и в Уссурийском крае. Кто больше всех беспокоился об их школах, приходах, как не преосвященный Павел! Кто являлся главным защитником корейцев перед властями во Владивостоке, как не тот же преосвященный? И вот в результате мы видим, чем оплачивают они заботу о них: вместо благодарности – черною неблагодарностью, вместо признательности – дерзким диким походом против своего архиерея. Дальше этого идти, кажется, уже некуда!

Пишущему эти строки как-то раз (в то же революционное время) пришлось быть по делам служебным у преосвященного владыки архиепископа Евсевия и в разговоре показалось уместным высказать архипастырю несколько слов по поводу вышеозначенного выступления корейцев, спросить его, почему он, архиепископ, не выступил на защиту своего преосвященного Викария? Почему не провозгласил своего святительского прещения на эту гнусную революционную банду, собравшуюся судить неподвластного ей архиерея?

Владыка глубоко вздохнув, сказал: «Вы говорите, почему я молчу, почему не выступаю в защиту преосвященного Павла? Посудите сами, перед кем я должен выступить и защитить его? Перед волками и защитить от волков. Вы не знаете, насколько мы теперь безоружны, беззащитны… Мы совершенно потеряли под собой почву… Теперь каждый, кому не лень, может нас «лягнуть», если не сказать более. Лично я разве гарантирован от грубых выходок этой толпы?

На меня так же, как и на преосвященного Викария сыплются обвинения. Вот изволите видеть, как меня аттестуют мои же ставленники».

При этом владыка взял с письменного стола письмо, присланное ему каким-то священником из провинции, и стал его читать. Боже мой, какая это была брань! Какая ложь против архиепископа! Я после двух-трех страниц чтения (письмо было длинное) попросил владыку прекратить читать это невыносимое по дерзости и выражениям «послание». Мне было невыносимо больно за горячо любимого архипастыря. У меня невольно выступили слезы на глазах. Смотрю, у Владыки точно также глаза оросились слезами. Утешать было бесполезно, да и чем утешишь, когда все мы в одном и том же положении. Я молча встал, молча поклонился, молча облобызал его десницу и с тяжелым чувством вышел из его покоев. Вот, думаю, заварилась всероссийская «каша»! Дождались «волюшки»! Нечего сказать, хороша свобода! Воцарившийся «хам», как видно, покажет нам свободу. Нет, говорю себе, от добра добра не ищут, дальше нам ждать хорошего нечего. Мерзость запустения распространяется везде и всюду и, видимо, заполнит собою всю Россию, а может быть даже другие страны.

Между тем, когда Уссурийские корейцы судили преосвященного Павла в Н.-Уссурийске, в Сеуле приблизительно в то же время разнесся слух, что владыка Павел выехал в Токио передавать Сеульскую Миссию японцам[125]. Известие это, как говорится, подлило масла в огонь. Теперь не только недовольные учителя-корейцы, но и сам о. Палладий открыто выступили против своего покровителя, как «злейшего врага» Миссии, старающегося якобы «объяпонить» учреждение.

Чтобы отколоться от «ненавистного» Владивостока и своего «нежелательного» епископа, о. Палладий собрал несколько человек христиан-корейцев, выступавших против Преосвященного, и предложил им решить: желают ли они оставить Миссию в подчинении Владивостока, стремящегося передать ее в руки японцев или же хотят добиться самостоятельного независимого положения? Корейцы, как всегда готовые встать в самых даже маловажных вопросах в оппозицию японцам, конечно, не задумываясь, решили отколоться от «ненавистного» Владивостока. А один из них (священник Иоанн Кан) заикнулся даже об автокефалии корейской церкви (хороша автокефалия при двух-трех десятках христиан!), забывая, что автокефалии даются властью законным порядком, целым народностям во главе с их епископами.

После нескольких обсуждений составлено было прошение за подписями присутствующих (о. Палладий не приложил своей подписи, видимо, считал действия свои все же незаконными) и направлено в Св. Синод. В прошении, между прочим, говорилось, что корейцы-христиане желают, чтобы Миссия была самостоятельною, независимою ни от Владивостокского, ни от Японского, ни от какого-либо другого архиерея, кроме Синода, что во главе ее должен стоять правомочный начальник, непременно в сане архимандрита (а именно: о. Палладий).

Какая судьба постигла прошение, нам неизвестно, полагаем, что оно не произвело впечатления на членов Св. Синода, а если и произвело, так самое отталкивающее, тем более, что изложено было в духе самостийном, революционном, противном любви и смирению христианскому. А, может быть, оно не было принято во внимание, потому что Синод в то время был завален подобного рода бумагами, приходившими со всех концов России. Кроме того, Св. Синод доживал последние дни своей жизни[126].

Словом, так или иначе, дело с прошением провалилось окончательно и, как ни странно, никто из «воинствующих» корейцев не поинтересовался им ни в ближайшее время, ни в последующее. Миссия как была, так и осталась в ведении Владивостокского епархиального начальства, по крайней мере, до поры до времени.

Между тем преосвященный Павел, не зная ничего о происходящем в Сеуле, послал к о. Палладию одного катехизатора, некоего Самуила Ли, когда-то служившего в Сеульской Миссии и потом перешедшего в Уссурийскую, с просьбою дать ему катехизаторское место в каком-либо из станов в провинции, хотя бы при самом минимальном вознаграждении. Самуил не замедлил прибыть в Сеул и предстал пред «грозная» очи о. Палладия с архиерейским письмом в руках. О. Палладий, узнав, в чем дело, тотчас велел ему немедленно убираться вон к «своему архиерею»; причем вдогонку испугавшемуся и оторопевшему просителю добавил: «Ваш архиерей мне не указ, я сам знаю, кого мне принимать, кого гнать, кого миловать!..». Получился грандиозный скандал[127].

Чтобы образумить не в меру расходившегося инока, преосвященный Павел написал ему письмо с выражениями неудовольствия, но довольно корректное по содержанию. В ответ на это получил от него дерзкое послание, грубое, до неприличия оскорбительное, в котором о. Палладий называл архиерея «большевиком» и другими умаляющими честь и достоинство епископа эпитетами.

Далее преосвященному Павлу ничего не оставалось делать, как вышеозначенную грамотку представить на суд архиерейского совета, только что начавшего функционировать во Владивостоке, и ждать его решения.

Епископский совет по рассмотрении дела определением своим постановил: «о. иеромонаха Палладия немедленно отозвать из Сеула во Владивосток в распоряжение преосвященного Викария и вместо него назначить другого иеромонаха по усмотрению Преосвященного».

Итак, пробыв три с половиной месяца в Сеуле, о. Палладий принужден был распрощаться с Миссией и миссионерской деятельностью, к которой готовился столько времени, и снова возвратиться во Владивосток.

Перед возвращением его во Владивосток, Преосвященный Павел, благодаря своему мягкосердечию и незлобию, высказался о нем, между прочим, так: «Пусть возвращается, Бог с ним! Дадим ему какое-нибудь место, вернее всего в корейском стане, пускай его служит… по мере того, насколько осознает свою вину (если только осознает и извинится) я не прочь сделать его своим помощником по Уссурийской Миссии. Кто знает, со временем, может быть, будет еще архиереем… Теперь в нем говорит молодость, пылкость, невыдержанность, а там, Бог даст, все уляжется и он будет хорошим, полезным работником».

Не знаем, осознал ли о. Палладий свою вину, смирил ли себя перед оскорбленным владыкою, несомненно, лишь то, что он вскоре по прибытии во Владивосток снял с себя священный сан без всякого со стороны епархиальной власти повода и поступил на какую-то гражданскую службу. После, по частным сведениям, дошедшим до нас, был якобы выслан (при падении Владивостока в 1922 г.) советскою властью к себе на родину (на Волынь) и там исчез для Миссии бесследно.

Из всего вышеизложенного видно, что революция, разразившаяся в России, докатилась и до Сеула и здесь среди кучки русских людей и некоторых христиан-корейцев разразились, как эхо революции события, наделавшие немало шуму и причинившие много неприятностей. Таков психоз всякой революции, болезненный и неотвратимый: психоз, которым заболела почти вся тогдашняя Россия.

Мы не стали бы приводить вышеупомянутую историю, если бы этот случай был единичный, но дело в том, что подобные факты повторялись и повторяются до настоящего времени и, видимо, будут повторяться впредь, если не будут приняты против них решительные меры. Повторяются они не только у нас, православных, но и в инославных миссиях, отличающихся, как известно, строгостью дисциплины. Например, у местных американских методистов и пресвитериан бывают подобные скандалы, чуть ли не ежегодно, особенно на почве денежной и служебной[128]. Поэтому умалчивать, о такого рода явлениях, по нашему мнению, грешно и преступно.

По отстранении от должности о. Палладия на его место вступил командированный из Владивостока иеромонах (ныне архимандрит) Феодосий[129]. Иеромонах Феодосий был не новым человеком для Миссии: он еще раньше состоял в ней на службе в течение 5–6 лет в качестве регента и учителя пения в школе, следовательно, был знаком с ее порядками и постановкой дела. Он прибыл в Сеул в конце сентября 1917 г., как раз перед отъездом своего предшественника, срочно уезжавшего во Владивосток для отчета в своих действиях начальству.

Не легкая жизнь выпала на долю нового заведующего, она ничего ему не сулила хорошего, кроме одних огорчений, неприятностей и всякого рода забот. Русская революция давала себя знать не только в пределах отечества, но и здесь, за границей. Русские люди, случайно оказавшиеся за рубежами своей отчизны, обречены были на всевозможные лишения вплоть до нищенства. Коммунисты в России проявили себя ярыми врагами веры и народности русской, весь здоровый мыслящий элемент выброшен был за борт, слово «патриот» вытравлялось из всех слоев общества, всякий человек, любящий свою родину, объявлялся, чуть ли не изменником, врагом своего народа и отечества. В это-то беспринципное, ужасное по последствиям время, иеромонаху Феодосию пришлось нести на своих плечах, нелегкое бремя по управлению Миссией; стоять, так сказать, «на Божественной страже» без какой бы то ни было опоры и поддержки извне, со стороны родины и Церкви.

В 1917 г. Миссия имела еще кое-какие средства, следовательно, могла держаться до поры до времени без особенной нужды. Но с наступлением 1918 г., лишившись казенного содержания и не имея никаких статей дохода, обречена была на всевозможные испытания и всякого рода лишения, от которых, думалось, нет никакого спасения. Заведующий Миссией, видя безвыходность положения, стал обращаться к своим архипастырям[130] во Владивосток с просьбою о помощи и содействии, указывая, что в дальнейшем Миссия не может функционировать без средств к существованию.

Насколько было печально ее положение (да и ее ли одной?) можно видеть из писем преосвященного Павла и владыки архиепископа Евсевия, адресованных на имя иеромонаха Феодосия в первые 3–4 месяца 1918 г. Которые как представляющие некий исторический интерес приводим здесь почти полностью.

Преосвященный Павел, заботясь об обеспечении Миссии в официальном письме своем от 30 января 1918 г. писал из Москвы следующее[131]:

«Вследствие изданного декрета об отделении Церкви от Государства и невозможности получить казенные средства на содержание Сеульской Миссии в текущем году, довожу до вашего сведения и надлежащего исполнения, что согласно моему рапорту от 7/XI – 1917 г. № 1070 на имя архиепископа Владивостокского, резолюцией последнего от 20/ХП – 1917 г. за № 1656 разрешается вам сдать в аренду под различное предприятия, с ведома Генерального Консульства в Сеуле, главное двухэтажное здание Миссии со всеми второстепенными постройками сроком на один год или менее, с тем, чтобы служащие Миссии перешли на жительство в помещение бывшей школы[132], куда перенесли бы и церковь с утварью. О размере арендной платы и условиях имеете сообщить архиепископу Владивостокскому. Если арендная плата будет мала, то соответственно с сим вы имеете сократить жалованье и все расходы по Миссии таким образом, чтобы денег хватило до конца года. Хотя я и предполагаю просить пособие для Сеульской Миссии, но, во-первых, неизвестно получу ли, а во-вторых, вследствие крайне низкого курса рубля пособие это будет ничтожно».

Несмотря на распоряжение преосвященного, ни главный дом, ни второстепенные постройки, о которых упоминается в оном письме, не могли быть сданы в аренду по той простой причине, что не имелось на них арендаторов, да и сейчас то же самое, мало ощущается нужды в европейских зданиях в Сеуле. Жители (корейцы и японцы) предпочитают жить в своих национальных домиках-клетушках, где чувствуют себя куда лучше, чем в наших помещениях. Что касается европейцев, то здесь их очень не много, причем в большинстве своем они имеют собственные особняки, устроенные по своему вкусу и умению.

Далее в постскриптуме преосвященный Павел приписал следующие слова: «Шлю вам привет из Москвы, куда я приехал с трудом 24 января. Поместился в Духовной Семинарии по Садово-Каретной улице. Питаемся скудно, хлеба дают одну четверть фунта очень плохого качества. Заседания Собора идут успешно, но боимся, что нас могут разогнать. Крестный ход из всех московских церквей 28 января вышел грандиозен. Народу участвовало 500 000 человек. Я имел счастье участвовать в крестном ходе, выйдя из Кремлевского Благовещенского собора, где служил Литургию. Получено известие, что Синод, канцелярия и пр. захвачены большевиками. Как будем жить дальше, не ведаем. Возможно, что многие из нас останутся не только без крова, но и без куска хлеба. Вы счастливы, что живете сейчас в Корее. Благослови Вас Господь Бог!»

В другом письме, посланном от 10/23 марта того же 1918 г., владыка писал: «Мною все делается на Соборе для того, чтобы получить скорейшую помощь для Сеульской Миссии, но едва ли помощь так скоро придет. Вы, вероятно, уже слышали, что все синодальные учреждения захвачены, а капиталы (более 40 млн.) опечатаны. Налоги на свечи в 5 руб. на пуд уже сделаны для содержания Собора, а некоторые еще наложили по 10 руб. для содержания духовно-учебных заведений… А от нас все отмахиваются. Нужды и горя по горло у всех. Американская миссия с августа 1917 г. не получает содержания. Некоторые о. миссионеры поступили на частные заработки. Китайская миссия приступила уже к продаже некой недвижимости. Так все бедствуют!.. Здесь в Москве голодаем… Что будет?.. Дальше идти некуда!.. На ваш вопрос, как быть с миссией, отвечаю. Приступите теперь к следующим мерам. 1) Сократите до минимума служащих. Вы писали, что И. Н. Кан и Л. И. Ким хотят ехать в Россию на службу. Посоветуйте им выехать и выдайте денег на дорогу. 2) Приступите к продаже кое-какой недвижимости. В первую очередь продайте школьные дома в Каругае, Коха и Марысими. Дано будет разрешение на продажу дачи за северными воротами, если дадут около одной тысячи иен и если пришлете о том рапорт. 3) Мы все жалованья с 1 января не получаем ни копейки, рекомендую и вам расходовать на себя только то, что требуется на стол и самое необходимое. Ваша задача: протянуть с Миссией как можно дольше в ожидании помощи. Помощь же может прийти и не прийти, ибо дела идут с головокружительной быстротой. Благослови вас Господь на терпение, как и мы терпим и страдаем!»

Спустя несколько месяцев преосвященный Павел, обеспокоенный судьбою первых двух писем, снова писал от 4/17 апреля того же года: «Хотя я и посылал Вам из Москвы два заказных письма, но опасаюсь, что они не дошли. Теперь и денежные письма пропадают… поэтому настоящее письмо посылаю из Владивостока через одного члена Собора. Сообщаю Вам, что я докладывал о бедственном положении Сеульской Миссии, писал доклады спешные, но практической пользы добьемся едва ли скоро. Ибо церковь наша не только бедна, но и нища. А соборы церковные теперь тащат во все стороны, чтобы заткнуть вопиющие нужды на местах… Притом 40 млн. руб. церковных денег были конфискованы. В виду этого я уже писал Вам, чтобы Вы продавали ненужные школьные здания, а затем и дачу за северными воротами. Бывшую женскую школу[133] сдайте в аренду, если нельзя сдать главное миссийское здание. О. Иоанну Кану и Луке Киму, желающим уехать на службу во Владивосток, посоветуйте сделать это. Я уеду из Москвы не ранее 1 мая по новому стилю. Собор закрывается 7 апреля и возобновится с 1 сентября. В Москве голодаем – выдают по одной четверти фунта хлеба. Если не сухари – беда! Жалованья с января не получаем. Потерпите и Вы: деньги употребляйте только на самое необходимое и, если можно, откажитесь временно от жалованья. Я верю, что во второй половине года получите содержание для Миссии. Бедствуют все Миссии: Пекинская тоже приступила к распродаже кое-какого имущества. Спаси Вас Господь, помолитесь и о нас. Архиепископ Евсевий приедет в Москву как член Синода на Страстной. Буду действовать через него».

Не удовлетворяясь приведенными обещаниями преосвящ. Павла, заведующий Миссией счел нужным обратиться к владыке архиепископу Евсевию (тогда архиепископ находился еще во Владивостоке) с тою же покорнейшею просьбою ходатайствовать о содействии Миссии перед центральной церковной властью.

На эту просьбу благостный архипастырь ответил письмом от 2/15 мая 1918 г., из Москвы следующими строками:

«Сейчас я нахожусь в Москве, куда вызван в качестве члена Св. Синода. Ваш рапорт от 28 февраля – 7 марта и письмо я получил как раз перед самым своим отъездом из Владивостока и потому не мог ответить Вам тотчас же, тем более что мне необходимо было переговорить с преосвящ. Павлом, а он находится в Москве. В Москву я приехал 13/26 марта, но преосвящ. Павла в ней уже не было; он уехал на родину. На днях он возвратился в Москву. Вчера был у меня, мы с ним переговорили, и я спешу сообщить Вам результат наших переговоров. Главные ваши недоумения, как оказалось, преосвящ. Павлом уже разъяснены, он раза два писал Вам из Москвы и, между прочим, выслал официальное разрешение на сдачу в аренду миссийских зданий. Он же разрешил Вам, в случае нужды, продать школьные здания, дачный участок и вообще все, без чего можно обойтись. Желающему снять сан вдовому священнику корейцу Иоанну Кану можно не препятствовать в сем. Весь свой штат Вы можете временно распустить, если это необходимо по материальным соображениям. Псаломщика и диакона-корейца можно пристроить во Владивостокской епархии, если они пожелают. Но Вас я убедительно прошу остаться в Сеуле. Переживаемое крайне тяжелое время для Сеульской Миссии, надеюсь, будет продолжаться недолго. Ее обещает поддержать миссионерское Общество и она, полагаю, будет получать, во всяком случае, не меньше, чем получала раньше. Теперь, правда, мы все переживаем такое тяжелое время, что решительно порастерялись и, подчас, трудно сообразить, как надо действовать. Синодальные суммы у нас отобраны, процентные бумаги аннулированы, в казенном ассигновании нам отказано. Но, надеемся, это тяжелое положение для всех нас тоже временное и будет непродолжительно. Принимаются меры, чтобы найти выход из этого затруднительного положения, есть полные основания надеяться, что и сами верующие поддержат Церковь, ее служителей и все церковные учреждения. Вы пишете, что у Вас средств хватит по май. Посредством сокращения штата и продажи всего, что можно продать вы можете просуществовать еще несколько месяцев, а тем временем Бог даст, выяснится и наше положение. Во всяком случае, Патриарх высказал мне решительное намерение поддержать Сеульскую Миссию. Я пробуду в Москве, вероятно, не менее чем до декабря месяца и посему, если будете иметь нужду во мне, пишите в Москву, по адресу: «Садовая-Каретная, здание Духовной Семинарии, члену Св. Синода…». Что у нас творится, об этом лучше не писать, а молить Бога, чтобы возможно скорее жизнь наладилась. Отрадно только то, что созванный еще к 15 августа минувшего года Церковный Собор действует согласно и по-православному. Перед Пасхой сделан был перерыв заседаний Собора, но с 1 июля он возобновил свою деятельность и к 1 сентября, вероятно, закончит. Избранный в ноябре месяце прошлого года и в том же месяце поставленный Патриарх Московский Тихон (был Митрополитом Московским после Макария) произвел на всех самое благоприятное впечатление[134]. Вообще в церкви у нас, кажется, налаживается порядок, разладившийся было после революции. Только Грузинская Церковь отделилась от Русской. Правда, некоторое волнение происходит на Украине, но там, Бог даст, дело уладится. Преосвящ. Сергию японскому я послал письмо из Владивостока незадолго до своего отъезда оттуда. Не знаю, получил ли он его, хотя я послал заказным. Теперь почта доставляет письма крайне неисправно. Ваши отчеты, метрики и клириковую ведомость я получил. Если псаломщик полезен для Миссии и найдутся средства для его содержания, то, пожалуй, лучше бы его оставить. Другого с таким образованием потом не найти, да и Вам без русского человека будет скучновато… От всей души желаю Вам всяких благ. Прошу ваших святых молитв и остаюсь взаимно молящимся и искренно расположенным к Вам, Евсевий Архиепископ Приморский и Владивостокский».

Тут же при письме вложена была небольшая приписка преосвящ. Павла, состоящая из нескольких слов: «Со своей стороны шлю привет и наилучшие пожелания. Терпите, елико возможно, памятуя, что нам гораздо труднее, чем вам в Сеуле. Продайте, что можно. В самом крайнем случае разрешено будет вам продать и бывшую женскую школу. Помолитесь. Любящий епископ Павел»[135].

Приведенные строки двух благостных архипастырей Владивостокских, обращенные к Миссии и ее предстоятелю, были последними, так как вскоре после сего архиепископ Евсевий был назначен управляющим Смоленской епархией[136], а епископ Павел – на кафедру епископа Аксайского, викария Донской епархии[137]. Вслед за сим границы центральной России были закрыты и связь с Москвой и, конечно, с названными архипастырями сама собою прекратилась. Таким образом, Миссия осталась совершенно одинокой, изолированной от высшей церковной власти, без всякой видимой поддержки не только материальной, но и нравственной. Правда, временами она сносилась с Владивостоком, когда город находился во власти «белых», но сношения эти были частичны, непродолжительны, причем часто прерывались из-за переворотов, организованных то «красными», то «белыми», то «зелеными».

Относительно продажи школьных зданий и других второстепенных строений, о чем шла речь в письмах преосвященных владык, то они, здания эти, не могли быть проданы в момент острого кризиса, так как не находилось на них покупателей, а если бы и нашлись таковые, то едва ли бы много дали за них. Во всяком случае, подобная продажа не принесла бы существенной пользы, и тем более не спасла бы Миссию[138].

Итак, к прискорбию своему хочу заметить, что все заботы и попечения добрых архипастырей не увенчались успехом, и помощь так и не поступила ни со стороны Москвы, ни со стороны Владивостока, ни со стороны частных предпринимателей, которые бы пожелали арендовать строения.

Миссия, будучи предоставлена самой себе, сама стала изыскивать средства, сама распределять их и жить соответственно сему по своему личному усмотрению.

В 1917 г., как мы уже писали, жизнь в Миссии протекала более или менее безбедно, потому что казенное ассигнование все же было получено, хотя с большим трудом и натяжками.

Но вот наступил для нее 1918 г. и вслед за ним другие, не менее тяжкие года материального страдания и полной неопределенности положения, когда рушились все надежды, на какую бы то ни было помощь со стороны России, даже частного характера, не говоря уже о казенном ассигновании. Каждый день можно было ожидать закрытия учреждения и полного крушения дела. Если этого не произошло, так единственно только благодаря нравственной поддержке вышеупомянутых архипастырей Владивостокских, отечески советовавших держаться до последнего. Ради ли молитв их, или ради скромных заслуг Миссии, Господь не оставил своего святого достояния, ниспослал вовремя материальную помощь. Поддержка пришла неожиданно со стороны инославных и иноверных лиц, как раз в минуты наибольшего финансового кризиса, когда всякий иен был дорог, когда несколько десятков иен составляли чуть ли не целый капитал.

Первым пришел на помощь начальник местной Англиканской миссии епископ Троллоп, вторым русский гражданин, живший в то время в Иокогаме, М. А. Гинсбург. Первый в течение 19 месяцев выдавал помесячно в виде субсидии по 250–300 иен в месяц[139], а всего предоставил 5100 иен; второй пожертвовал единовременно[140] 10 000 рублей, что составило по курсу того времени 2100 иен. Первая помощь была принята с согласия нашего Генерального Консульства, по предварительном получении уверения со стороны епископа Троллопа, что он, епископ Троллоп, не будет требовать уплаты долга, пока сама Миссия не оправится и не найдет возможным приступить к выплате, разумеется без процентов[141]; вторая сумма поступила в виде дара без каких бы то ни было обязательств со стороны Миссии. Последнее пожертвование тем более знаменательно, что жертвователь по национальности – еврей, по религии – иудей; он, кстати, заметим, был в свое время одним из пионеров русского торгового дела в Корее; следовательно, как таковой, не терял связи с Сеулом, сохранил свои симпатии ко всем русским начинаниям в этой стране в самом широком смысле слова.

С получением вышеозначенных пособий Миссия вздохнула более или менее свободно, по крайней мере, на первое время вышла из затруднительного положения.

В 1920 г., чтобы снова не остаться без средств к существованию, иеромонах Феодосий обратился непосредственно в патриаршее управление в Москву[142] с покорнейшей просьбой об оказании помощи в наискорейшем по возможности времени. К ходатайству этому, направленному при любезном содействии английских миссионеров через Лондон, приложена была докладная записка о Миссии вообще и о ее значении для Кореи в частности. В записке этой, между прочим, говорилось следующее: «В 1918 г. Миссия, будучи оторванной от родины и не имея никаких статей дохода, осталась без всяких средств к существованию, в каковом положении находится в настоящее время. Вследствие этого она была принуждена большую часть служащих распустить и остаться с крайне недостаточным штатом людей. И самую просветительскую деятельность свести до минимума. Если до сего времени она не прекращает своей деятельности, так исключительно благодаря помощи извне – со стороны инославных лиц… Заведующий Миссией неоднократно обращался с такою же приблизительно просьбой к Владивостокскому епархиальному начальству, но в ответ обычно получал одни «пожелания» и те с октября 1919 г., по случаю закрытия русской границы, прекратились. Теперь, претерпевая ту же материальную нужду, что и в 1918 г., мы поставлены в необходимость обратиться непосредственно в Управление Его Святейшества с всепокорнейшею просьбой о помощи, тем более, что сознаем всю важность и ответственность возложенных на нас обязанностей по управлению учреждением; обязанностей, которые не можем прекратить или оставить без надлежащих распоряжений высшего духовного начальства…

К сему считаем своим долгом присовокупить следующее: по глубокому нашему убеждению, вынесенному из многолетнего пребывания в Корее, закрытие нашей Миссии имело бы в высшей степени отрицательные, почти непоправимые последствия. Православная Миссия в Сеуле, как ни скромны были ее силы и средства, успела пустить прочные корни в религиозном, бытовом и политическом сознании того полупервобытного народа, среди которого она призвана работать. Русская церковь в Сеуле являлась и является не только светильником православия, животворящего религиозного начала, но и рассадником, проводником духовных и культурных влияний русского народа на Дальнем Востоке. Посредством русской церкви, ее служителей, ее паствы, поддерживалась и поддерживается та связь между Россией и народами Востока. Наконец, нельзя упускать из виду, что в сознании корейцев Православная Церковь неразделимо связана с Россией, в какой бы временной слабости она не находилась, ибо всякий кореец осознает тесную связь его родины с Россией. Поэтому закрытие Миссии, просуществовавшей с более 20 лет, было бы, как нам кажется, большим ударом как для выполнения религиозно-просветительных задач Православной Церкви, так и для национальных и политических интересов русского дела на Дальнем Востоке.[143]

Просьба эта, к сожалению, не имела успеха, да и достигла ли она цели назначения? Сомневаемся. По крайней мере, о дальнейшей судьбе ее до сих пор ничего неизвестно.

Чтобы не терять времени в ожидании средств из Москвы, иеромонах Феодосий в том же 1920 г. обратился с такою же просьбой к нашему послу в Японии, г. Крупенскому, прося поддержать его просьбу, направленную Российскому Агенту торговли и промышленности в Токио г. Миллеру об отпуске необходимой суммы для нужд Миссии, хотя бы в размере 3500 иен[144].

Просьба эта, безусловно, была бы отклонена, если бы не поддержал ее бывший министр юстиции Омского Правительства Г. Г. Тэльберг, проживавший со своей семьей в Миссии и случайно оказавшийся по делам службы в Токио. Г. Г. Тэльберг еще перед отъездом своим в Японию высказался, что он сделает все возможное для Миссии, чтобы помочь бедствующему учреждению. Действительно, не прошло пяти-шести дней со времени его отъезда, как он уже извещал заведующего следующими обнадеживающими словами: «Я два раза беседовал с послом и коммерческим агентом о Миссии и добился некоторых успехов. Куйте железо, пока горячо: немедленно пришлите послу докладную записку. Не ручаюсь, конечно, за успех, но авось выгорит. Я и дальше сделал некоторые шаги по этому делу»[145].

Заведующий Миссией не замедлил, конечно, долго ждать себя, доставил требующееся и в результате получил сумму в размере 3500 иен.

В 1921 г. иеромонах Феодосий (теперь уже начальник Миссии) обратился с такою же просьбою к преосвященному Михаилу, епископу Владивостокскому, прося его содействия перед Приморским Правительством об отпуске необходимой суммы на дальнейшее существование Миссии хотя бы в размере 2500 руб.

На просьбу эту не последовало ответа ни со стороны преосвященного, ни со стороны Епархиального Совета.

Тогда (в 1922 г.) просьба была повторена с присовокуплением запроса, может ли Миссия надеяться на получение просимой суммы в минувшем году? На такой категорический вопрос Владивостокское епархиальное начальство ответило указом такого содержания[146]:

«Владивостокский Епархиальный Совет сообщает Вашему Высокопреподобию, что на содержание Миссии и на хозяйственные надобности отпущено из казны на первое полугодие 1922 г. 1200 руб. золотом. О высылке этой суммы одновременно с сим заготовлена ассигновка во Владивостокское казначейство, но ввиду задержки казенных выдач вообще рассчитывать на получение отпущенной суммы в скором времени нельзя. О результате по получении денег Вам будет сообщено дополнительно»[147].

Из-за такого неопределенного ответа, вернее отписки казенной (чего и нужно было ожидать), иеромонах Феодосий принужден был обратиться еще раз в Токио к г. Миллеру с тою же всепокорнейшею просьбою, прося его отпустить незначительную сумму, хотя бы в размере 1200 иен. Просьба, благодаря любезному содействию нашего Поверенного в Делах Д. И. Абрикосова, была уважена и на этот раз, но с большими натяжками и оговорками, даже с требованием подписки от просителя, чтобы он, проситель, впредь не обращался с такого рода просьбами, так как у него, Миллера, не имеется-де на этот счет лишних сумм, коими бы он мог располагать по своему усмотрению[148].

После такого решительного предъявления ничего другого не оставалось делать, как изыскивать средства у себя дома на месте и тем существовать насколько возможно.

Чтобы осуществить эту мысль, начальник Миссии, не откладывая дела в долгий ящик, сдал все свободные помещения под квартиры частным лицам и часть центрального участка (огород) – в аренду китайцам. С этого времени Миссия почувствовала себя несколько устойчивее в смысле финансовом, хотя общие недостатки не сошли с ее пути, остались те же, что и в минувшие года.

В настоящее время квартируют в Миссии исключительно русские, временно проживающие в Сеуле, и среди них, бывший наш консул в Сейсине (Чончжин) А. С. Троицкий с семейством. Доход, получаемый от квартир, очень незначителен, он не превышает 170 – 180 иен в месяц, но все же на него можно кое-как тянуть время, если бы только он был прочен и постоянен. Но дело в том, что сегодня он есть, завтра нет, значит, снова то же бедствие.

Итак, за весь вышеозначенный восьмилетний период Миссия получила извне, со стороны посторонних лиц 11 900 иен и за квартиры от жильцов за последние два-три года 3000 иен с небольшим, а всего до 15 000 иен. На эти деньги, главный источник которых был, как видели, совершенно случайный, нужно было содержать членов Миссии, хор певчих, прислугу; тратить значительную часть на отопление, освещение, воду; поддерживать в чистоте и порядке здания; производить неотложные починки, ремонт и т. п. Если бы не вышеозначенные поступления, то, вне всякого сомнения, подобного рода расходы были бы непосильны Миссии, и она волей-неволей должна была бы закрыться[149].

Прочитав вышеозначенные строки о «пособиях», читатель невольно задаст себе вопрос: «А где же паства? Почему она не принимала и не принимает участия в поддержке учреждения? Неужели верующие не могли собрать в пользу своих духовных отцов некую толику и тем отстранить от них финансовый кризис? Ведь это, кажется, долг каждого христианина, искренне верующего и сыновне преданного церкви».

Бесспорно, в этих и подобных сему случаях верующие должны были бы прийти на помощь учреждению, прийти по нравственной обязанности добрых христиан и послужить делу Божию не по принуждению, а по своей доброй воле. Но, спрашивается, где они, эти верующие? Ведь их всего-то насчитывается от 500 до 600 человек, не более; причем эта маленькая горсточка людей находится кто в провинции, кто – в Японии, кто – в Приморье, и т. д., так что на Сеул падает самая незначительная кучка православных корейцев-бедняков, перебивающихся, как говорится, «с хлеба на воду», от которых ждать помощи – то же, что от нищего подаяния.

Вот поэтому-то иеромонах Феодосий и принужден был в минуты финансового кризиса просить поддержки у посторонних, часто не причастных к делу Миссии лиц и учреждений; по этой же причине и сдал помещения под квартиры жильцам, ибо другого выхода не было, и не предвиделось в будущем, по крайней мере в скором будущем.

Ко времени приезда иеромонаха Феодосия в Сеул, т. е. к концу 1917 г., в состав Миссии входили, кроме заведующего: священник, диакон, два псаломщика (один из них исполняющий обязанности) и 7 катехизаторов, а всего, включая заведующего, 12 человек.

Из них: заведующий и один из псаломщиков – русские, остальные – корейцы.

Местопребыванием для заведующего, диакона и русского псаломщика был Сеул, для других – станы в провинции.

Содержание в 1917 г. получали все более или менее нормальное, но с 1918 г., с наступлением финансового кризиса, оно было сокращено на 30 % и, наконец, с 1 мая того же года было окончательно прекращено, за исключением трех лиц: заведующего, диакона и исполняющего обязанности псаломщика, кои оставались при Миссии для несения очередной службы при самом, так сказать, минимальном вознаграждении. Всем же прочим служащим предложено было или оставить службу, или, если хотят, оставаться при ней без всякого вознаграждения, при одной бесплатной квартире. Желающих работать при таких условиях, конечно, не нашлось; причем это вынужденное обстоятельствами времени распоряжение вызвало неудовольствие и породило большую неприязнь со стороны обездоленных лиц к оставшимся членам Миссии. Так, например, священник о. Иоанн Кан по получении расчета, не задумываясь долго, явился к заведующему и безапелляционно заявил ему, что он снимает с себя рясу…

– Что Вас заставляет идти на такой рискованный шаг? – спросил заведующий.

– Одиночество! – ответил вопрошаемый.

– Как одиночество?

– Жена умерла… Никого нет… Я один…

– Ну, так что же из того, что жена умерла… Ведь не первый же день Вы живете без жены? Пора, кажется, привыкнуть к вдовству…

– Кто как, а мне не привыкнуть… Мне тяжело без жены… без близкой подручницы в жизни…

– Верю… Но насколько я помню, вы и раньше, когда не были еще одиноким, точно так же заявляли предшественникам моим о желании снять с себя сан, да и мне уже успели при первой же встрече напомнить о сем через посторонних лиц, совершенно не причастных к вашей жизни…

– Прежде я хотел снимать из-за неприятностей с консульским драгоманом Сенько-Буланым… Побили меня напрасно… ни за что…

– Так, но теперь?

– Теперь жить трудно… Не могу один… Нужно все делать самому… Самому прибирать, убирать… да и скучно одному… То ли дело жена…

– Полноте, ведь вы не двадцатилетний юноша, чтоб так легко рассуждать… Вы взрослый человек… Вам 40 лет… Прежде чем решиться на такой шаг, нужно хорошенько подумать, на что идете, чего лишаетесь… Вспомните, как принимали священство… Что Вам говорили при посвящении… Как должны блюсти врученное Вам богатство благодати… И вдруг нате, не хочу священства… Разве это шутка? Мало ли что взбредет в голову, неужели все нужно осуществлять на деле… Ведь такие шаги, как снятие сана, должны быть результатом известной душевной борьбы, рассуждения… Вы знали, на что шли…

– Нет, не знал…

– Как не знали?!

– Мне перед посвящением ничего не сказали… велели посвятиться, я и посвятился.

– Ну, так что же из того, что ничего не знали?.. Чего вам сказать?

– Не сказали, что во второй раз нельзя жениться… Если бы сказали, то я… конечно… не…

– Ах, что там «не»! И посвятились и покинули бы свой сан также легко, как и теперь…

– Пусть будет так, по Вашему… Но держать меня насильно никто не может, я решил…

– Да никто Вас и не держит… Можете хоть сейчас снимать и идти куда угодно… «Вольному воля, спасенному рай»… Вы не дитя, чтоб держать вас и усовещевать… сами знаете, что хорошо, что плохо… Только об одном прошу, подайте мне прошение, если можно, теперь же… Слова – словами, а дело – делом…

На этом разговор прекратился и более не возобновлялся. Прошение было подано и направлено кому следует, но результаты от него остались неизвестными, так как проситель вскоре после сего отправился во Владивосток и там, по-видимому, добился того, чего желал. Во всяком случае, из Миссии он выбыл навсегда, не сохранив с ней никакой связи в дальнейшем.

Нужно заметить, что этот почтенный иерей, в бытность о. Владимира заведующим, обвенчал в одном из станов какую-то корейскую чету в Великую Пятницу, о чем, конечно, никто из членов Миссии не знал. Прошло три-четыре недели после бракосочетания, о. Владимир по обыкновению стал записывать брак в метрические книги и к ужасу своему заметил, что он совершен в неузаконенное время. Отец Владимир призывает к себе о. Иоанна и спрашивает:

– Вы когда венчали последний брак?

– В пятницу, – отвечает тот.

– Знаю, но в какую?

– Перед Пасхой…

– Значит в Великую?

– Да, кажется, в Великую…

– О. Иоанн! – в ужасе воскликнул вопрошающий, – Да вы что с ума сошли?! Да Вы что, с Луны что ли слетели? Иль у Вас ум за разум зашел? Ведь вам слава Богу, сорок лет, а Вы точно младенец, как будто первый день на свете живете…

Чтобы избавиться от нежелательной переписки с начальством, брак, конечно, пришлось записать под другим числом, а первую запись исправить и тем замять дело.

С отъездом о. Иоанна стали расходиться также один за другим катехизаторы и, наконец, после всех – псаломщик П. А. Афанасьев. Последний, не отчисляясь от Миссии, отбыл во Владивосток для поступления в Восточный Институт, где хотел пополнить свое образование. С падением Владивостока (в 1922 г.) П. А. Афанасьев снова прибыл в Сеул, чтобы пристроиться к Миссии на прежних, конечно, основаниях, но как раз незадолго перед тем состоялось официальное отчисление его от состава Миссии, как не состоявшего на службе в течение трех лет, поэтому о причислении его вновь к учреждению не могло быть и речи.

В настоящее время (1925 г.) Миссия состоит из тех же лиц, что и в конце 1918 г., а именно: начальника Миссии, священника-корейца, недавно рукоположенного в священный сан и псаломщика-корейца (он же регент), а всего из трех человек.

Первый из них занимает штатную, остальные два – нештатные должности. Кроме означенных лиц, Миссия продолжала и продолжает поддерживать небольшой церковный хор певчих, состоящий из детей-корейцев в числе 10–12 человек, за недорогую сравнительно плату и держит два-три человека прислуги для поддержания чистоты и порядка в помещениях и вне помещений: в саду и огороде, окружающих Миссию. Вот и весь штат, весь состав служащих Миссии за последние 7–8 лет.

Деятельность Миссии за вышеозначенный период, как отмечалось уже ранее, нельзя сказать, чтобы была особенно активной в смысле проповеди слова Божия по вышеизложенным причинам, т. е. по отсутствию сил и средств. Продуктивность ее работы, в смысле просвещения язычников, была незначительной по сравнению с предшествующими годами материального благополучия, ибо служащие, как это ни прискорбно, не в состоянии были нести планомерной проповеднической работы, будучи сами поглощены заботой о хлебе «насущном». Чтобы существовать кое-как, им приходилось и приходится до настоящего времени искать для себя побочного труда на стороне и тем пополнять свой тощий бюджет. Особенно ярко выразилась беспомощность Миссии в смысле распространения христианства со времени закрытия школ[150] и увольнения катехизаторов[151], чья деятельность является необходимым звеном в миссионерской работе. Правда, школы Миссии, как говорилось ранее, далеко не отвечали своему назначению, катехизаторы не имели должной подготовки, но все же при них работа по религиозному просвещению населения, так или иначе, шла.

Теперь за отсутствием тех и других, Миссия осталась как бы без рук: она не в состоянии сама собою предпринимать каких-либо наступательных шагов в толщу языческую, куда могут проникнуть только туземцы. Ни для кого не секрет, что катехизаторы и учащееся юношество, воспитываемое на основах веры, являются наилучшими проводниками христианских идей в родной для них среде, невольными проповедниками Евангелия Христова, облагораживающего невзрачную жизнь поселянина. Это факт, нужно сказать, общепризнанный, неоспоримый! У нас за неимением всего этого работа миссионерская сузилась до крайних пределов и все старание Миссии приложено только к тому, чтобы сохранить имеющуюся налицо общину православных. И в этом последнем, думается, заключается главная задача Миссии в настоящую пору отечественного «лихолетья», т. е. задача уберечь в целости и неприкосновенности, как вещественные, так и духовные ценности.

Впрочем, члены Миссии, насколько было возможно, трудились не за страх, а за совесть. Так, между прочим, они совершали неопустительно богослужения во все воскресные и праздничные дни, а также в дни говенья и постов[152]; вели очередную проповедь в храме и вне храма внебогослужебную с народом; совершали положенные требы; предпринимали время от времени поездки в станы и др. места провинции; учили малолетних, оглашали взрослых и т. д. Словом, делали все, что могли делать, насколько были в силах и состоянии. Другого, большего дать не могли, да и трудно было ожидать при настоящих условиях жизни. Благодарение Богу еще и за то, что есть, а об остальном позаботится уже сам Господь Бог! Пусть будет Его святая воля!

За последний восьмилетний период среди служащих Миссии произошли следующие перемены:

1) 1 октября 1917 г., как уже говорилось выше, вступил в управление Миссией, командированный из Владивостока иеромонах Феодосий (Перевалов) в качестве заведующего.

2) С 1 января 1918 г. за отсутствием средств в Миссии всем служащим было сокращено содержание на 30 % и с 1 мая того же года выдача такого окончательно прекращена за исключением трех лиц: заведующего, диакона и и.о. псаломщика, оставшихся для несения очередной службы в церкви. Лишенные жалованья не замедлили, конечно, выбыть из состава Миссии, разошлись, кто куда мог. Например, священник Иоанн Кан и псаломщик П. А. Афанасьев отправились искать «счастья» во Владивосток, другие – по разным местам Кореи. Таким образом, ко второй половине 1918 г. в Миссии оставалось всего только три человека: иеромонах Феодосий, диакон Лука Ким и исполняющий должность псаломщика А. Г. Ким.

Конец ознакомительного фрагмента.