Правительность. Власть и правление в современных обществах. Глава 1. Базовые понятия и темы (Митчелл Дин, 2010)

МЫ привыкли к набору общепринятых способов мышления об управлении. В основном они опираются на идеи, сложившиеся вокруг вездесущего, но трудного и даже в чем-то темного понятия «государство». В большинстве случаев вопрос об управлении отождествляется с государством, то есть суверенной инстанцией, претендующей на монополию на независимую территориальную власть и средства насилия. Этой инстанции присущи аппараты или институты организованной и официальной политической власти, хотя она к ним не сводится, кроме того, она отделена от правителей и управляемых. Данные способы мышления ориентированы на поиск источника или происхождения принадлежащей государству власти, определение того, какие агенты контролируют эту власть или обладают ею, легитимна она или нет. Если же мы хотим проанализировать связанный с управлением язык, то он понимается как идеология, как язык, который вырастает из господствующего комплекса властных отношений и отражает их. С такой теоретической рамкой исследование правительности роднит то, что в нем отправление политической и государственной власти рассматривается как нечто несамоочевидное, и то, что оно тоже нуждается в значительном аналитическом инструментарии. Однако оно порывает с рядом типичных предпосылок теорий государства, таких как проблемы легитимности, понятие идеологии и вопросы обладания властью и ее источника.

Эта глава посвящена введению в исследовательский подход, связанный с понятием правительности. В первом разделе я определяю ключевые термины и разъясняю их смысл. Во втором разделе я очерчиваю подход, называемый мною «аналитика управления». В третьем содержатся некоторые фундаментальные правила – для тех, кто уже готов опробовать в деле элементы этой аналитики. Во втором и третьем разделах я размышляю о том, что отличает эту аналитику управления от более традиционных подходов к вопросам политической и государственной власти, которые можно объединить под титулом «теория государства».

Эта глава намеренно написана в дидактическом стиле – в целях разъяснения понятий, методологических правил и аксиом. Однако это не должно искажать статус всех последующих глав как представления лишь одной из точек зрения на проблемы управления, политической и государственной власти (power and authority). Аргументы и формы знания, выведенные из исследований правительности, скрещивались разными мыслителями с целой палитрой интеллектуальных и политических позиций, теоретических аргументов и ценностных ориентаций. Эти мыслители по-разному относятся к исследованиям самого Фуко и никоим образом не являются представителями фукианских позиций. Излагаемая в этой книге точка зрения сформировалась не только под влиянием работ Фуко, но и под влиянием многих социальных мыслителей XX века, а также ряда авторов в современных гуманитарных и исторических исследованиях[48]. Я бы хотел продемонстрировать аналитическую силу концепции правительности, избежав при этом ее затушевывания отдельными позициями или установками «за» или «против» управления. Однако я вовсе не хочу оставить читателя наедине с модным, но стерильным релятивизмом, в котором один подход так же хорош, как другой. Представленный здесь подход следует судить по критериям последовательности, ясности и полноты, но, прежде всего, убедительности. Признать перспективистский характер знания значит усилить, а не ослабить наш критический настрой.

Управление и правительность

Управление как «руководство поведением»

Начнем с краткого определения термина «управление» через выражение «руководство поведением»[49] (Foucault 1982: 220–1; Foucault 2007: 192–3; Фуко 2011: 252–259; Gordon 1991: 2). Что оно значит?

Это определение играет на нескольких смыслах слова «поведение». «Вести» значит управлять, направлять или наставлять на путь и, возможно, предполагает некий расчет касательно того, как это сделать. Этический или моральный смысл слова проявляется, когда мы обращаемся к возвратному глаголу «вести себя». Здесь в центре внимания саморуководство, соответствующее определенным ситуациям, например, на работе и дома, в деловых отношениях, отношениях к клиентам и друзьям. Есть и другой смысл, если рассматривать термин как существительное. Тогда «поведение» отсылает к нашим поступкам, действиям и даже манерам, то есть артикулированной совокупности элементов нашего поведения. Смысл саморуководства или саморегуляции часто актуализируется, например, в случаях обсуждения нашего «профессионального поведения» или поведения школьников. Эти обсуждения почти всегда оценочны и нормативны, то есть предполагают набор стандартов или норм поведения, с помощью которых можно судить о поступках и которые действуют как своеобразный идеал, к которому должны стремиться индивиды и группы. Кроме того, эти обсуждения предполагают, что данные поступки можно регулировать и контролировать рационально или, по меньшей мере, обдуманно, и что есть агенты, чья ответственность гарантирует факт такого регулирования, например учителя или профессиональные ассоциации с их кодексами поведения.

Сведем эти смыслы «поведения» воедино: управление предполагает любую попытку в той или иной степени преднамеренно формировать аспекты нашего поведения в соответствии с конкретными наборами норм и в определенных целях. В этом смысле управление – это множественное усилие. Есть множество управляющих агентов и властей, подлежащих управлению аспектов поведения, привлекаемых норм, преследуемых целей и эффектов, результатов и последствий.

Это краткое и общее определение управления как «руководства поведением» можно расширить:

Управление – это любая более или менее рассчитанная и рациональная деятельность, предпринимаемая множеством властей и агентов и использующая разнообразные инструменты и формы знания. Ее задача – формировать поведение, работая с желаниями, устремлениями, интересами и убеждениями различных акторов ради определенных, но подвижных целей и с множеством относительно непредсказуемых последствий, эффектов и результатов.

В таком случае анализ управления имеет дело со средствами расчета (количественного, и качественного), типом управляющей власти или агента, формами знания, техниками и другими используемыми средствами, теми, кто подвергается управлению, и тем, как это понимается, а также преследуемыми целями, результатами и последствиями.

Это предельно широкое, хотя и достаточно четкое определение. Есть несколько непосредственных следствий, направляющих исследование в определенную область. Во-первых, управление интересно с этой точки зрения не просто потому, что управлять значит править народом или распоряжаться вещами. Управление здесь включает в себя своего рода стремление обдумывать и направлять человеческое поведение. С точки зрения тех, кто стремится управлять, человеческое поведение – это нечто, что можно регулировать, контролировать, формировать и направлять к конкретным целям. Таким образом, исследователей правительности может интересовать регулирование разнородных вещей – экономик, слоев населения, промышленностей, душ, домашней архитектуры, ванных комнат, выбросов вредных газов и т. д., – но лишь в той мере, в какой управление этими вещами включает в себя стремление рационально формировать человеческое поведение.

Это приводит нас ко второму следствию. Следует отметить, что понятие «рациональный» указывает на попытку внести рациональность любой формы в расчет того, как управлять. Для текущих целей будем считать, что рациональность – просто мышление любой формы, которое стремится быть сравнительно ясным, систематичным и эксплицитным по поводу аспектов «внешнего» или «внутреннего» существования и того, каковы вещи в действительности или какими они должны быть. Со времен Макса Вебера мы знаем, что нет никакого единственного Разума или универсального стандарта для суждения обо всех формах мысли и что то, что мы называем Разумом, является только лишь «специфическим «рационализмом», характеризующим западную культуру» (Weber 1985: 26; Вебер 1990; Dean 1994a: 78–91). Благодаря Фуко мы знаем, что внутри этого рационализма скрывается множество рациональностей, разных способов довольно систематического мышления, осуществления расчетов, поиска целей и использования знания.

Рациональное стремление формировать поведение обусловливает еще одно свойство исследования управления: его связи с моральными вопросами. Если понимать мораль как стремление сделать кого-либо ответственным за его либо ее действия или как практику, в которой люди делают собственное поведение предметом саморегулирования, то управление – это деятельность с весьма сильной моральной составляющей. К ней можно подходить по-разному. Управление морально, потому что политики и практики управления – идет ли речь о национальных правительствах или иных управляющих инстанциях – предполагают знание (разной степени ясности и разных форм) того, в чем состоит хорошее, добродетельное, надлежащее и ответственное поведение индивидов и коллективов. Так, цензурные комитеты по литературе и кино напрямую регулируют доступ к соответствующим материалам и явным образом заняты вопросами морали. Требование, по которому граждане, получающие социальные пособия, должны выполнять определенные задачи – например, участие во встречах, психологическая консультация и даже обучение и переобучение, связано с допущениями о том, как они должны вести себя. Можно также обсуждать моральность «управляющих», проявляющуюся в проблемах неподкупности, честности, беспристрастности и т. д. и регулируемую парламентскими списками личных интересов[50], кодексами поведения политиков, специалистов и государственных служащих. Далее, моральная составляющая управления проявляется в том, что оно занято тем, как «управляемые» и «управляющие» регулируют собственное поведение. Например, налогоплательщик может конституироваться как индивид, способный на честное самообложение, а судья – как индивид, обязанный принимать справедливые, беспристрастные и разумные решения и проявлять мудрость.

Понятия морали и этики опираются на идею управления собой. По меньшей мере, начиная с XVII века они предполагают концепцию автономной личности, способной контролировать и регулировать разнообразные аспекты своего поведения. Кроме того, определять управление как «руководство поведением» значит открывать доступ к исследованию управления собой или к случаям, в которых управляющий и управляемый – аспекты одного актора, будь то человек, коллектив или корпорация. Таким образом, понятие управления расширяется и захватывает то, как индивид ставит под вопрос собственное поведение (или проблематизирует его) с целью улучшить управление им. Иными словами, управление охватывает не только то, как мы осуществляем власть над другими, или как управляем абстрактными сущностями вроде государства и населения, но также то, как мы управляем собой.

Управление тюрьмой, экономикой и безработными, как и управление нашими собственными телами, личностями и наклонностями подразумевает, попытку влиять и каким-то образом определять, кем и чем следует быть индивидам и коллективам. Преступник может рассматриваться как жертва обстоятельств и среды, которой нужно перевоспитание; безработный – как потенциально зависимый от социального обеспечения, которому нужна групповая психотерапия для самопомощи и повышения самооценки; население – как необладающее производственными и предпринимательскими способностями, необходимыми для конкурентоспособности

на международном уровне. Эти примеры иллюстрируют принципиальную озабоченность управления изменением пространства, которое размечено такими сущностями, как индивид, его индивидуальность, личность, роль, характер, способности, уровни самооценки и мотивация. Это касается не только практик управления, но и практик себя. Анализировать управление значит анализировать практики, которые пытаются формировать, определять, мобилизовывать и действовать через пристрастия, желания, устремления, потребности, нехватки и образы жизни индивидов и групп. Такая перспектива пытается связать вопросы управления, политики и администрирования с пространствами тел, жизней, самостей (selves) и личностей.

Один из самых интересных моментов этого подхода состоит в том, что он дает нам язык и рамку для продумывания связей между вопросами управления, власти, политики и вопросами идентичности, самости и личности. Он открывает нам новые способы мышления об отношении политики к этике. В самом деле, если мы примем во внимание другой аспект позднего Фуко (Foucault 1985; Фуко 2004), то сможем переосмыслить этику в этих терминах как арену управления самостью, как форму воздействия «на самого себя».

Нетрудно найти примеры такого рода практической этики в смысле воздействия «на самого себя». Вспомните, как многие люди проблематизируют свои привычки питания и формы тела в практиках управления собой, называемых диетой. Эти практики имеют отношение к этике, поскольку предполагают, что хорошо быть стройным и сильным, контролировать свое тело, регулировать потребление жирной пищи, снижать риск подхватить определенные заболевания, быть здоровым и увеличивать вероятность прожить долгую жизнь. Другой пример – то, как нарушающие супружескую верность могут проблематизировать свое сексуальное поведение, стремясь найти терапию склонности к изменам. В обоих случаях мы видим попытки (часто неудачные, по крайней мере, с точки зрения их непосредственных целей) воздействовать на себя. Тогда практики, с помощью которых мы пытаемся управлять собой, своими характерами и личностями, составляют подмножество более широкой области «руководства поведением».

Большая часть этой книги посвящена практикам, связанным с руководством поведением других, а не руководством собственным поведением. Так, я буду обсуждать «практики управления» в более узком смысле, чем подразумевает «руководство поведением». Я буду затрагивать «практики себя» только в той мере, в какой они используются в программах и рациональностях управления, в частности управления государством. Вследствие этого останется в стороне относительная независимость практик себя по отношению к практикам управления другими или государством. Одним из следствий признания этой самостоятельности этического по отношению к политическому, практик себя по отношению к практикам власти, является то, что практики себя могут быть не только инструментами достижения политических, социальных и экономических целей, но и средствами сопротивления другим формам управления (ср. Krinks 1998).

Фуко размышляет о том, что эти практики и техники себя иногда могут выступать как часть «обширного семейства того, что можно назвать контрповедениями» (Foucault 2007: 202; Фуко 2011: 268 [перевод изменен. – Примеч. пер.]). Такие «контрповедения» могут приниматься на вооружение движениями, стремящимися к «другому руководству <…> чтобы их вели по-другому, другие поводыри [conducteurs] <…> к другим целям <…> с помощью других процедур и методов» (Foucault 2007: 194–195; Фуко 2011: 260, здесь и далее квадратные скобки добавлены нами. – Примеч. пер.). Это необязательно контрдвижения, но их отличает озабоченность тем, как нами руководят, и потому их можно отличить от восстаний против государственной суверенности и экономической эксплуатации, какую бы значительную роль они не играли в них. В качестве примера Фуко приводил средневековые движения, возникавшие вокруг женщин-пророков – они оспаривали статус женщин в религиозном и гражданском обществе и использовали различные мистические, аскетические и экономические практики (Foucault 2007: 196–197; Фуко 2011: 262–263). Другой пример – тайные общества вроде вольных каменщиков. Их можно рассматривать как движения, чье контрповедение стремится не атаковать или ниспровергать, а влиять на общество, частью которого они являются. Такие проблемы, как противостояние войне или потребление продуктов животного происхождения, связаны с контрповедением отказа от несения военной службы по религиозным и иным убеждениям и контрповедением вегетарианства. Фуко определяет поле «контрповедений» как один из элементов поля руководства поведением. Однако я бы хотел указать на то, что управления и свобода связаны в более широком смысле.

Если управление так связано с этикой, то это влечет за собой вопрос о свободе. Управление как «руководство поведением» подразумевает идею, что управляемый, по меньшей мере, в каком-то минимальном смысле является актором и потому местом свободы (locus of freedom). Управление – это деятельность, формирующая пространство действия и тем самым стремящаяся формировать свободу. Однако хотя управление и формирует свободу, оно не конституирует ее. Управляемые свободны, поскольку они – акторы, то есть они способны по-разному мыслить и действовать, причем иногда непредсказуемо для власти. Управление предполагает существование субъектов, которые свободны в качестве живущих и мыслящих существ, наделенных телом и умственными способностями (ср. Patton 1998).

Управление как «руководство поведением» подразумевает человеческих существ, способных действовать. Это ясно по тем случаям современного либерального управления, когда управляемые должны уполномочиваться (empowered) экспертизой или обязаны вести себя как потребители на рынке. Обратимся, однако, к явным контрпримерам и предельным ситуациям: преступник, осужденный на смерть, и женщина, подвергаемая пыткам по политическим причинам (пример Реджали (Rejali 1994)). Конечно, можно возразить, что судьба их имеет мало общего с формированием свободы. С приговоренным обращаются особым образом: предлагают последнюю трапезу, религиозные ритуалы и причащение. Его казнят определенным способом, будь то расстрел, электрический стул или смертельная инъекция. В некоторых государствах он даже может выбрать способ казни. После казни от его тела и личных вещей тем или иным способом избавляются. Вплоть до момента смерти он субъект, подлежащий управлению, но также и заключенный, подлежащий убийству. Его смерть – не просто вмешательство в его жизнь предельной формы насилия; с ней связаны определенные формы мышления, дискуссий и расчетов по поводу его поступков и реакций, включая знание его живого тела, предоставляемое медициной, психиатрией и т. д. После смерти остается только тело, от которого следует избавиться в соответствии с определенными ритуалами, практиками и верованиями. При этом даже похороны или кремация тоже влекут за собой более или менее просчитанный набор действий. Впрочем, после смерти заключенного власти прекращают управлять его поведением, но продолжают управлять поведением его семьи и друзей, групп борьбы против смертной казни и даже широкой публики, медиа, тюремных надзирателей и заключенных, гробовщиков и т. д. До казни они управляют его телом, поскольку, даже будучи заключенным в камеру, оно остается носителем рудиментарной свободы, формируемым правовыми и политическими дискурсами о правах, религиозных убеждениях и определенных формах знания и экспертизы. В смерти приговоренный может совершить свой последний поступок. Выбирая расстрел, а не смертельную инъекцию, он может попытаться продемонстрировать общественности жестокость смертной казни. Однако после смерти он не может действовать, поскольку больше не может совершить ничего, что повлияло бы на действия других. В этом смысле управлять значит структурировать поле возможных действий, воздействовать на свои или чужие способности к действию. Смертная казнь подразумевает простое жестокое и суверенное насилие (запланированное убийство человека) и рудиментарные формы физического господства (цепи, кандалы, камеры). Но это и форма управления в той мере, в какой она требует развертывания форм знания и экспертизы, рассчитанных действий и координации поведения акторов, которые свободны, так как могут действовать иначе.

Пример с подвергаемой пыткам женщиной даже более нагляден. Пытки обычно рассматривались как использование суверенного принуждения государствами или военными/квазивоенными силами, борющимися с государством. Однако современная жертва пыток подвергается воздействию множества техник, берущих начало в медицинской и психиатрической дисциплинах, а ее тело является предметом детального познания. Говоря словами Фуко, в практике пыток есть элементы биополитики и дисциплины. Отношение пытающего и пытаемого часто принимает терапевтический характер: заключенный побуждается к сотрудничеству. «Заключенная подвергалась управлению (в двойном смысле: быть ведомым и учиться вести себя) в соответствии с требуемой нормой. Ее побуждали отречься, осудить, сообщить, принять вину или сотрудничать <…> для пыточного допроса и процедур «дознания» была существенна определенная степень свободы» (Rejali 1994: 75–76). В данном примере пытающий занимает позицию терапевта. Заключенную убеждают принять ответственность за собственное состояние и боль, которую она сама себе причиняет, и совершить поступок, который избавит от боли. Ее принуждают определенным образом реализовать свою свободу. Едва ли она способна отказаться от такого предложения из-за выверенного насилия над ее телом, угрозы изнасилования и т. д. Поле реализации свободы предельно узко. Однако она может отвергнуть сотрудничество, отказавшись принять вину, писать признательные показания или обвинять других.

В еще одном, даже более фундаментальном и первичном смысле приговоренный к смертной казни и истязаемая женщина остаются местами свободы (loci of freedom). Они могут реализовывать способность думать, то есть описывать и переописывать свою ситуацию иначе, чем их надзиратели. Она может попытаться напомнить себе, что в ее боли виноваты пытающие, а не она сама. Он может осмыслить собственную казнь как несправедливость и расовую дискриминацию. И он, и она могут переописать свою ситуацию как испытание духа или страдание на пути к спасению. Разумеется, такое контрмышление возможно благодаря образовательным, религиозным или аскетическим практикам, включающим управление и самоуправление. Этот исходный смысл, в котором мышление является проявлением свободы, выражен в высказывании Гитлера, что даже ««мышление <…> [существует] только посредством отдавания или исполнения приказов» (Arendt 1958: 325; Арендт 1996: 433). Такое заявление указывает – фанатичным и «тоталитарным» желанием стереть его – на близость мышления и реализации свободы, а также на то, что способность мыслить всегда опасна для практики «отдавания и исполнения приказов».

Управление занято формированием человеческого поведения и воздействует на управляемого как на место действия и свободы. Следовательно, оно предполагает возможность того, что управляемые в какой-то степени способны действовать и думать иначе. Позднее будет показано, что для некоторых типов управления, которые мы определим как либеральные режимы управления, характерно стремление действовать при помощи свободы или способностей управляемых. В этих способах управления свобода управляемых часто рассматривается как техническое средство достижения целей. Это значит, что либеральные типы рациональности обычно стремятся определить природу, источник, последствия и возможную пользу этих способностей действовать и мыслить. Эти типы рациональности варьируются и в зависимости от понимания этой свободы. Например, она может рассматриваться как естественное свойство Homo oeconomicus («система естественной свободы» Адама Смита), как продукт дисциплины цивилизации (Фридрих фон Хайек), как осуществление рационального выбора на рынке (многие современные программы реформирования государства всеобщего благоденствия), как «игра свободы конкуренции», правила которой обеспечиваются юридической и бюрократической системами (немецкие ордолибералы). Однако ни одна отдельно взятая концепция свободы никогда не сможет схватить или определить возможности осуществления свободы.

Понятие управления как «руководства поведением» предполагает первичную свободу управляемых, которая заключена в их способностях действовать и мыслить. Кроме того, оно предполагает наличие этой свободы и этих способностей у тех, кто управляет. Одним из последствий этого является то, что когда мы управляем собой и другими, мы используем наши способности к мышлению. Это приводит нас к следующему вопросу: что же означает этот странный термин правительность?

В литературе встречаются два основных смысла этого термина. Второй – частный исторический случай первого. В этой главе мы рассмотрим самый общий смысл термина.

В первом смысле под правительностью имеется в виду то, что мы только что упомянули. Она имеет дело с тем, как мы думаем об управлении, с разными типами рациональности или, иными словами, с разными «ментальностями управления» (Miller, Rose 1990; Rose, Miller 1992). Что значит говорить о том, как мы думаем об управлении? В этом контексте рациональность – это любой способ рассуждения или размышления о проблеме, расчета и ответа на нее, который более или менее систематичен и может опираться на официальные корпусы знаний или экспертизы (formal bodies of knowledge or expertise). Речь не о господстве конкретной Рациональности, которая бы предписывала, как нам мыслить или рассуждать. Рациональность остается «рационалистической» в той мере, в какой она предпочитает систематические способы размышления символическим, мифологическим или поэтическим.

Понятие «ментальность» может не иметь этой рационалистической нагрузки. В нем подразумевается, что мышление – коллективная деятельность, и дело не в представлениях индивидуального разума или сознания, а в совокупностях знаний, убеждений и мнений, в которые мы погружены. Понятия коллективных ментальностей и идея истории ментальностей издавна использовались социологами (такими как Эмиль Дюркгейм и Марсель Мосс) и историками школы «Анналов» во Франции (Burke 1990). Ментальность для них – это коллективное и относительно связное единство, и разделяющие ее не склонны подвергать ее объективации. Ментальность можно описать как условие форм мысли, поэтому она сама с трудом поддается постижению из собственной перспективы.

Идея ментальностей управления чуть скромнее, чем объяснения коллективного сознания или коллективного образа мысли, которые хорошо поддаются определению и описанию. В ней делается упор на эксплицитности мышления, вовлеченного в практики управления, и его встроенности в язык и иные технические инструменты, а также на том, что это мышление принимается как относительно самоочевидное, то есть обычно оно недоступно для проблематизации теми, кто его практикует. Коллективный характер этих ментальностей не означает, что они обязательно отождествляются с отдельными социальными группами или классами, хотя можно исследовать отношения между ментальностями отдельных правящих или подчиненных классов. Коллективный характер ментальностей свидетельствует о том, что то, как мы размышляем об отправлении власти, опирается на экспертизу, словарь, теории, идеи, философии и другие данные и доступные нам формы знания. К примеру, в современных либеральных политических системах эти ментальности часто выводятся из наук о человеке (психологии, экономики, менеджмента или медицины). Однако ментальности правления могут включать в себя и нерациональные (a-rational) элементы: политический дискурс и словарь часто опираются на образность и мифологию, которые вызывают – в особенности во времена кризиса, войны или притеснения – сильный эмоциональный отклик, чтобы определить «врага», задать стоящую впереди цель и т. д. Действительно, в подходе самого Фуко классические формы суверенного правления сопровождаются «символикой власти», опирающейся на образы крови, меча и короны[51].

Можно развить этот тезис о рациональных и нерациональных аспектах ментальностей управления на нескольких примерах. То, как мы размышляем об управлении нациями, обязательно включает в себя знание национальной экономики и ее тенденций. Это знание предоставляется конкретным классом специалистов – экономистами, опирающимися на теоретическое и техническое знание вроде экономических моделей, экономической статистики, прогнозов и т. д. Это знание и выводы из него предоставляются экономистами государственного казначейства или государственного банка, или даже международных институтов, таких как Всемирный банк или Международный валютный фонд. Политики выбирают между разными макроэкономическими стратегиями. Избиратели, в свою очередь, могут выбирать тех должностных лиц, которые предлагают «мягкие» или «жесткие» решения в зависимости от ситуации в экономике. Власти могут заявлять, что из-за экономической глобализации становится все сложнее или даже невозможно управлять национальной экономикой. Однако считается само собой разумеющимся, что необходимо стремиться правильно управлять экономикой – это неотъемлемая черта ментальности национальных правительств. С другой стороны, нация часто отождествляется с «политическим телом», которое можно рассматривать как неприкосновенное, но которое, переживая вторжение врага, инициирует ради своей защиты национальную мобилизацию. Сходным образом международная и внешняя политика часто основываются на геополитической пространственной развертке полушарий (Западное полушарие) и регионов (Средиземноморье, Азиатско-Тихоокеанский регион, Ближний Восток), которая направлена на то, чтобы представить землю управляемой отдельными акторами с определенными целями, и которая опирается на образы сдерживающих друг друга географически смежных сил и мифологию земли и моря (Connery 2001).

Аналогично если я решусь на диету – это ставшее повсеместным упражнение в самоуправлении – мне придется обратиться к определенным формам знания и экспертизы, предоставляемым диетологами, специалистами по здоровью, пропагандистами последних веяний здорового образа жизни, моими религиозными или духовными убеждениями. В зависимости от того, зачем я сажусь на диету, я могу рассчитать свое потребление холестерина, калории или килоджоули либо же проследить, какая еда приготовлена в соответствии с религиозным законом, а какая им запрещена. Во всех случаях я соглашаюсь на режим диеты по ряду конкретных причин (добиться стройности, предупредить сердечные заболевания, соблюсти божественный закон или табу), использую те или иные формы знания и верования и стараюсь воздействовать на определенный аспект своего существования (будь то потребление и расход энергии или мое духовное состояние). Следовательно, все эти диеты опираются на разные ментальности управления поведением, предполагаемые едой и питьем. В самом деле, одну и ту же деятельность можно рассматривать как другую форму практики в зависимости от того, какая ментальность за ней стоит. Ограничение или запрет на потребление некоторых видов мяса может быть и пунктом диеты с низким содержанием жиров, и частью поста, то есть практики самоограничения, необходимой для очищения души. Та часть нас самих, на которую мы хотим повлиять, средства, которые мы при этом используем, причины, по которым мы это делаем, и те, кем мы хотим стать – все это будет меняться в зависимости от природы выбранной нами аскетической практики.

Это можно изложить и более формальным языком, как я уже это делал ранее (Dean 1995). Анализ этического управления собой или попытки управлять собой включает в себя четыре аспекта (Foucault 1985; Фуко 2004; Foucault 1986b: 352–357). Первый аспект – онтология того, на что мы стремимся воздействовать: управляемая или этическая субстанция. В христианстве это плоть, в античной Греции – удовольствия, а в нововременной пенологии – «души» преступников (Foucault 1977: 16–31; Фуко 1999: 25–47). Второй аспект – аскетика, посвященная тому, как мы управляем этой субстанцией, работе управления или этической работе. Она может включать духовные упражнения, исследованные Пьером Адо (Hadot 1995; Адо 2010), или применяемые к девиантам процедуры надзора, управления и нормализации. Третий аспект – деонтология: кем мы являемся, когда нами так управляют, наш «модус субъективации», подвергаемый управлению или этический субъект (в христианстве – жертва слабости плоти, в социальных программах – активный соискатель). Четвертый аспект – телеология: почему мы управляем или управляемы, преследуемые цели или задачи, чем мы надеемся стать или какой мир создать, то, что можно назвать телосом управленческих или этических практик. Все практики управления собой или другими предполагают некоторую задачу или цель, которую нужно достичь, будь то спасение души, налаживание прекрасной и благородной жизни и памяти, культура предпринимательства или активные граждане и общество.

Способы нашего размышления об управлении множественны и разнородны, они включают в себя разные виды агентности и власти, используют разные типы мышления. Впрочем, мысль – это коллективный продукт. Социальная и культурная история и социология стремятся анализировать коллективную природу мышления, изучая его социальные, политические и экономические условия. В отличие от них исследования правительности больше сосредоточены на том, как функционирует мышление в рамках наших организованных способов действовать, наших режимов практик, а также на его целях и следствиях (Foucault 1991b). Более того, если историки идей и исследователи социального заняты теоретическими и абстрактными измерениями мышления, то в аналитике управления исследователи заняты изучением мышления, как оно встроено в программы по руководству и изменению поведения. Анализ управления работает с мышлением в его связанности и встроенности в технические средства формирования и реформирования поведения, практики и институты. Поэтому анализировать ментальности управления значит анализировать мышление, ставшее практическим и техническим, таков тезис всей книги.

Следовательно, аналитика управления рассматривает практики управления через призму их сложных и изменчивых отношений с разными способами производства «истины» в социальных, культурных и политических практиках. С одной стороны, мы управляем другими и собой, руководствуясь тем, что считаем истиной то, кем мы являемся, над какими аспектами нашего существования следует работать, при помощи каких средств и ради каких целей. То есть мы управляем другими и собой в соответствии с истинами о нашем существовании и нашей природе в качестве человеческих существ. С другой стороны, то, как мы управляем и ведем себя, дает начало разным путям производства истины. Государственное управление в современных государствах немыслимо без некоторой концепции экономики, понимается ли она как национальная или глобальная, а попытка управлять экономикой ведет к производству знания о занятости, инфляции, торговле и т. д.

Мы уже выяснили (разбирая общее определение управления как «руководства поведением»), что управление подразумевает не только отношения политической и государственной власти, но и вопросы самости и идентичности. Теперь же можно сказать, очень схематично, что власть, истина и идентичность размечают три главных оси управления, соответствующие его технэ, эпистеме и этосу.

Управление можно называть искусством, если оно включает в себя разнообразные формы мышления о природе власти и знание о том, кто и что подлежит управлению; если оно использует особые техники и тактики достижения своих целей; если учреждает идентичности управляемых и управляющих, но прежде всего если оно включает в себя более или менее тонкое руководство поведением управляемых. Поэтому предмет наших исследований – не простая эмпирическая деятельность по управлению, а искусство управления. Говоря о нем, мы предполагаем, что управление – это деятельность, требующая искусности, воображения, проницательной настройки, использования неявных навыков и практических ноу-хау, привлечения интуиции и т. д. Такое исследование не включает в себя эмпирическое описание того, как управляют люди или агенты, занимающие управленческие позиции. Аналитика управления – это не «социология власти (rule)», если объект последней – сугубо фактические отношения власти и господства. Скорее, это исследование организованных практик, при помощи которых управляют нами и мы управляем собой и которые мы будем называть режимами практик, или режимами управления. Эти режимы включают в себя практики производства истины и знания, многочисленные формы практической, технической и вычислительной рациональности и являются объектом программ их реформирования. Важно понимать, что режимы практик существуют в среде, состоящей из ментальностей власти, но они не сводимы к этой среде.

Помимо указания на отношение между управлением и мышлением понятие правительности у Фуко обладает и вторым значением. Правительность указывает на возникновение в некоторых обществах совершенно новой формы мышления о власти и ее осуществления (Foucault 2007: 98–110; Фуко 2011: 147–164). Эта форма власти тесно связана с открытием новой реальности, экономики и ориентирована на новый объект – население. Правительность появляется в западноевропейских обществах в раннее Новое время, когда искусство управления государством становится особой деятельностью, а различные формы знания и техники наук об обществе и человеке – его неотъемлемой частью. Деталям возникновения этой исторической формы правительности и ее отношения к суверенитету и биополитике будет посвящена глава 5. Здесь же мы, опираясь на лекцию Фуко под названием «Правительность», отметим некоторые аспекты этого исторически ограниченного значения данного понятия (Foucault 1991a; Фуко 2011: 133–171).

Во-первых, возникновение современной правительности опознается по особому режиму управления, объект которого – население и который примерно совпадает с рождением политической экономии (и ее наследницы – экономикс). С этого момента управление должно быть управлением «каждым в отдельности и всеми в совокупности», оно должно заниматься каждым индивидом и населением в целом. Поэтому оно озабочено здоровьем, благоденствием, процветанием и счастьем населения. Понятие «население» играет решающую роль в определении целей управления государством. Но в то же время управление должно стать экономическим управлением. Дабы управлять надлежащим образом и обеспечить счастье и благоденствие населения, необходимо управлять при помощи определенного регистра – регистра экономики. Более того, само управление должно быть расчетливым (economical) – как в финансовом плане, так и в плане использования власти.

Во-вторых, понятие правительности предполагает определенное отношение управления к другим формам власти, а именно к суверенитету и дисциплине. В лекциях Фуко, предшествующих лекциям о правительности, суверенитет описывается как теория и практика административных монархий, как инструмент оспаривания границ и силы королевской власти, как элемент конструирования альтернативной модели – парламентской демократии (Foucault 2003: 34–35; Фуко 2005b: 52–54). Характерные механизмы суверенности – конституции, законы и парламенты. Суверенная власть осуществляется с помощью судебных и исполнительных органов государства. Это власть над подданными. Дисциплина же имеет длинную историю с истоками в монашеских, военных и образовательных практиках (Foucault 1977; Фуко 1999). Она связана с властвованием над и посредством индивидуального, тела и его сил и способностей, а также множеств индивидов (школьные классы, армии и т. д.). Расширение и усиление режимов дисциплины в XVII и XVII веках в школах, госпиталях, армиях, на мануфактурах, фабриках и т. д. примерно совпадает с развитием бюрократического и административного аппарата государства.

Хотя правительность сохраняет и использует техники, рациональности и институты как суверенитета, так и дисциплины, она отличается от них и стремится перезаписать и перекодировать их[52]. Цель суверенной власти – осуществление государственной власти над подданным государства на данной территории, например практики «изъятия» при взимании налогов, назначении наказаний. Цель дисциплинарной власти – регулирование и упорядочивание множества людей на этой территории, например, в практиках школьного образования, военной подготовки или организации производства. В рамках же новой цели управления эти подданные, силы и способности живых людей – члены населения, ресурсы, которые следует пестовать, использовать и оптимизировать.

В-третьих, правительность стремится встроить население в то, что Фуко называл аппаратами безопасности. Как правило, в эти аппараты включают регулярную армию, полицию, дипломатический корпус, спецслужбы и шпионов. С точки же зрения Фуко, речь идет обо всех практиках и институтах, которые гарантируют оптимальное и надлежащее протекание экономических, социальных и витальных процессов, характерных для данного населения, а потому и о системах здравоохранения, социальной защиты и образования.

Два последних пункта подводят Фуко к выводу, что теперь лучше всего рассматривать эти три формы власти как «треугольник: суверенитет, дисциплина и управленческое воздействие, главная цель которого – население, а ключевые механизмы – устройства безопасности» (Foucault 2007: 107–108; Фуко 2011: 160–161). Современное искусство управления не заменяет дисциплину или суверенитет, а перестраивает их исходя из этого интереса к населению и его оптимизации (в аспектах богатства, здоровья, счастья, процветания, эффективности), а также соответствующих формам знания и технических средств.

Последняя черта правительности, указанная Фуко, это «тенденция, силовая линия, непрерывно и на протяжении очень длительного времени обусловливающая на Западе доминирование того типа властных отношений, который можно назвать «управлением», над суверенитетом и дисциплиной» (Foucault 2007: 108; Фуко 2011: 162 [перевод изменен. – Примеч. пер.]). Это длительный процесс, через который в рамки правительности постепенно вводятся юридические аппараты, укорененные в экономии суверенитета и основанные вместе с государством юстиции Средних веков, и административное государство, опирающееся на регулирование и дисциплины. Этот процесс он называет «внедрением правительности в государство» (Foucault 2007: 109; Фуко 2011: 163 [перевод изменен. – Примеч. пер.]). Следует отметить, что это не линейный однонаправленный процесс замены одной экономии власти на другую. В своей лекции Фуко замечает, что с появлением нового искусства управления «вопрос о суверенитете <…> приобретает особую остроту», а «проблеме дисциплинарности еще никогда <…> не придавалось такого большого значения, как в период начала руководства населением» (Foucault 2007: 107; Фуко 2011: 160).

Значительная часть этой книги посвящена прослеживанию множества запутанных траекторий, составляющих историю правительности. В эту историю войдет описание наиболее характерной рациональности управления – либерализма, а также отношения этой рациональности не только к суверенитету, но и к административному императиву оптимизации здоровья, богатства и жизни населения, или тому, что я буду называть биополитикой. Эти исторические вопросы определяют тематику многих глав данной книги. Для наших текущих целей, возможно, важнее понять первое, более общее значение исследуемого понятия.

Аналитика управления

Предлагаемый здесь подход можно назвать аналитикой управления. Аналитика – это исследование, анализирующее специфические условия, при которых появляются, существуют и изменяются отдельные явления. Она отличается от большинства теоретических подходов тем, что стремится принимать во внимание, а не подавлять своеобразие способов управления и руководства собой. Таким образом, аналитика не рассматривает конкретные практики управления ни как реализации идеальных типов или концептов, ни как эффекты законоподобной необходимости, а также не рассматривает их в качестве проявлений фундаментального противоречия. Аналитика управления исследует условия, при которых возникают, сохраняются и трансформируются режимы практик. В простейшем смысле режимы практик – это относительно связные совокупности способов заниматься теми или иными вещами. Это более или менее организованные способы – в любое данное время и в любом данном месте – продумывать, реформировать и практиковать такие вещи, как забота, административное управление, консультирование, лечение, наказание, образование и т. д. (Foucault 1991b). Говоря о режимах практик, мы говорим об институциональных практиках, если под последними имеется в виду рутинизированный и ритуализированный способ заниматься этими вещами в определенных местах и в определенное время. Кроме того, в эти режимы входят способы мыслить эти институциональные практики, делать их предметом познания и проблематизации.

Аналитика управления стремится показать, что способы действия, которые мы считаем самими собой разумеющимися, и то, как мы их мыслим и ставим под вопрос, – все это не является самоочевидным или необходимым. Аналитика отдельного режима практик как минимум направлена на то, чтобы распознать возникновение режима, изучить множественные истоки составляющих его элементов и прослеживать разнообразные процессы и отношения, с помощью которых эти элементы собираются в относительно стабильные формы организации и институциональной практики. Она исследует, как такой режим порождает особые формы знания и зависит от них, и как вследствие этого он становится целью разнообразных программ реформ и изменений. Аналитика занята изучением его технического или технологического измерения и анализом характерных техник, инструментов и механизмов, посредством которых такие практики работают, пытаются осуществлять свои цели и обретают последствия.

В любом обществе есть большое, но ограниченное количество сцепленных друг с другом режимов практик. Так, в современных либерально-демократических обществах есть режимы практик наказания, лечения, помощи бедным, лечения психических заболеваний и поддержания психического здоровья и т. д. Эти режимы предполагают определенные институты и связывают их между собой, так что можно говорить о «системе уголовного правосудия», «системе здравоохранения», «системе социального обеспечения» и т. д. Однако режимы никогда не совпадают с отдельными институтами или даже системами. Например, центральная институциональная опора режима практик наказания – тюрьма. Однако то, как мы наказываем, влияет и на то, что происходит в школах, семьях, казармах и т. д. Существование таких режимов практик делает возможными заимствования между институтами и нововведения в них. Вдобавок между самими режимами тоже есть заимствования, а также различные формы кооперации, пересечений, совпадений, фрагментации и конкуренции. Один режим может попытаться колонизировать и подчинить другой; так, режим калькуляции, берущий начало в бухгалтерском учете и аудите, все больше подчиняет альтернативные практики учета, к примеру выведенные из профессиональных и корпоративных норм (Power 1994).

Эти режимы практик служат источником различных форм знания и экспертизы (медицина, криминология, социальная работа, терапия, педагогика и т. д.) и сами, в свою очередь, испытывают их влияние и перестраиваются ими. Эти формы знания определяют объекты практик (преступник, безработный, психически больной и т. д.), систематизируют надлежащие способы обращения с ними, устанавливают цели и задачи практики и определяют профессиональную и институциональную позицию влиятельных агентов экспертизы.

Эта зависимость режимов практик от знания обусловливает одну характерную особенность. Режимы связаны с определенными эксплицитными программами и становятся их объектами. Эти программы – обдуманные и относительно систематичные формы мышления, которые направлены на трансформацию этих практик (Gordon 1980; Foucault 1991b). Практики лечения, наказания и проч. нагружены множеством программ, которые, используя определенные типы знания, реформируют или радикально проблематизируют выполнение этих практик, задают им новые цели и задачи и воздействуют на желания, устремления, потребности и свойства агентов, включенных в эти практики. Режимы практик, хотя и будучи материальными и институционально локализованными, существуют в среде мышления, одним из элементов которой и являются эти программы реформирования поведения. Часть практик наказания, сосредоточенных на тюрьме, – разнообразные программы сокращения рецидивизма, реформирования тюремной системы, вынесения приговора и т. д.

Анализ в аналитике управления часто начинается с изучения того, как разные аспекты режимов практик ставятся под вопрос (или проблематизируются) такими программами. Однако, как мы увидим, интеллигибельность режимов вовсе не исчерпывается этими программами. Аналитика управления будет стремиться установить внутреннюю логику или стратегию режима практик, которую нельзя просто считать с конкретных программ, теорий и курсов реформ. Стратегическую логику режима практик можно реконструировать, только понимая его работу как целенаправленную (intentional) и не-субъективную сборку всех его элементов (Gordon 1980). Иными словами, логика режимов практик несводима к эксплицитным намерениям какого-либо актора, но при этом ориентирована на определенный набор целей и результатов. Нужно особенно тщательно отличать стратегию таких режимов от программ, пытающихся навязать им некоторые цели. Эти программы являются внутренними элементами работы режимов практик, а не их raison d’être[53]. Критическая ценность аналитики управления связана с различием между, с одной стороны, эксплицитной, рассчитанной и программной рациональностью, а с другой – несубъективной целенаправленностью, которая может быть реконструирована в ходе анализа (это будет проиллюстрировано анализом логики уполномочивания в главе 3, а в главе 10 будет показано, что это регулярная черта международных дел). Ключевой момент здесь в том, что в отличие от многих типов анализа в социальных науках аналитика управления наделяет эти режимы практик реальностью, плотностью и собственной логикой и старается избежать преждевременного сведения их к более фундаментальному или реальному порядку или уровню существования, будь то уровень институтов, структур, идеологий и проч., или даже любая из программ, пытающихся навязать этим режимам определенные задачи и направить к конкретным целям.

Если упростить, то главная задача аналитики управления – исследовать, как управляем мы и как управляют нами в разных режимах практик, а также каковы условия возникновения, функционирования и трансформации таких режимов. Следовательно, аналитика управления сосредоточена на вопросах «как?». Здесь можно выделить, по меньшей мере, четыре аспекта:

1. Характерные формы видимости, способы видения и восприятия.

2. Особые способы мышления и вопрошания, опирающиеся на определенные словари и процедуры производства истины (к примеру, производные от наук об обществе, человеке и поведении).

3. Специфические способы действия, вмешательства и руководства, конституированные особыми типами практической рациональности («экспертиза» и «ноу-хау»).

4. Характерные способы формирования субъектов, самостей, личностей, акторов или агентов.

Разработке этих аспектов посвящена последняя часть этой главы. Достаточно отметить, что в каждом режиме практик соприсутствуют оси видимости, знания, техник и практик, идентичностей и что каждая из них конституирует линию непрерывных трансформаций и вариаций, а также предполагает другие оси, не будучи к ним сводима. Аналитика управления стремится выявить интеллигибельность режимов практик через каждое из этих измерений, дабы уделить должное внимание независимости каждого, не впадая при этом в редукционизм или детерминизм.

Аналитика управления готова быть точкой зрения на вопросы политической и государственной власти, но это вовсе не значит, что речь идет о субъективистском проекте в духе anything goes[54]. Скорее, ее цель – сформулировать и последовательно разработать ряд специфических вопросов, вытекающих из интереса к тому, как действуют режимы практик управления. Признать, что эта аналитика имеет характер точки зрения, значит сказать, что нет никакого абсолютного стандарта истины, с помощью которого ее можно было бы оценить. Для этого мы могли бы просто сравнить ее с другими подходами в том, что касается ясности и достигаемого понимания.

В связи с такой сравнительной оценкой полезно провести различие между аналитикой управления и теориями государства (в той мере, в какой эти теории можно объединить в один класс). В политических и социальных науках обычно предполагается, что государство – это относительно цельная система институтов, которые являются источниками политической власти и посредством которых на определенной территории осуществляется государственная власть. Как писал Макс Вебер, в пределах этой территории государство присваивает монопольное право на применение насилия (Weber 1972: 78; Вебер 1990: 318). В современном либерально-демократическом национальном государстве исполнительная власть, всенародно избранная или назначенная представительным органом, принимает решения, которые реализуются профессиональной и номинально политически нейтральной администрацией. Эта исполнительная власть, однако, ограничена негласной или кодифицированной конституцией и принципом верховенства права и обязана отчитываться перед законодательным институтом, парламентом. Принимаемые им законы, в свою очередь, интерпретируются и применяются судебными органами и институтами безопасности, например полицией. Кроме того, с помощью дипломатического корпуса и постоянной армии государство преследует и защищает то, что считает своими внешними интересами.

Как показала историческая социология, процессы, в ходе которых строились национальные государства с их функциями, какими мы их знаем, были сложны[55]. Внутреннее умиротворение территории, установление монополии на применение легитимного насилия и налогообложение, введение единой валюты, общий свод законов и органов правовой защиты, стандарты грамотности и языка и даже системы стабильного и непрерывного пространства-времени – все это неотъемлемые элементы процесса формирования государства. Исторически оно конструировалось через подчинение различных зон правления более или менее центральной власти и передачу обязанности отправления этой власти долговременным или постоянным институтам и личностям. Ядро этого процесса – признание государством того, что здоровье, счастье, богатство и благополучие населения относятся к его ключевым задачам.

Несмотря на сложность отношений между конституирующими государство институтами и наш прогресс в понимании того, как инстанции и области власти интегрируются в национальное государство, наши представления о нем обычно предполагают, что о государстве можно говорить как об относительно едином акторе – как в дипломатическом и военном преследовании своих «геополитических» интересов, так и во внутренних сферах управления. Более того, социальные теории государства предполагают это единство, когда стремятся найти источник государственной власти, тех, кто ее контролирует, и основания ее легитимности. В демократических, либеральных, плюралистических, элитистских, марксистских и феминистских теориях государства ставятся одни и те же вопросы, какие бы разные ответы на них ни давались. Так, источником власти может оказываться народ, индивиды, элиты, отношения производства, патриархат. Обладать властью могут народ, элиты, правящие классы, мужчины и т. д., а легитимность их правления может опираться на верховенство права, классовую гегемонию, господствующие идеологии, согласие управляемых, патриархальную культуру и т. д.

Можно сказать, что в теориях государства – в той мере, в какой они занимаются проблемой суверенитета (Foucault 1980b: 103) – отражается траектория западноевропейских государств от феодализма и абсолютистского монархического правления к парламентской демократии. Это проблема отношения между сувереном и его подданными. С одной стороны, такие теории изучают легитимность суверена, основания его власти и права в качестве законодательной и правоприменительной инстанции в пределах некоторой территории. С другой стороны, в них рассматривается проблема согласия и послушания управляемых – тех, кто подчинен этой власти. Основания суверенности обнаруживают в божественной воле, верховенстве права или народовластии. Согласие управляемых может обнаруживаться в традиции, религиозной вере, в исходном договоре между управляемыми, в разных формах авторитета или идеологии. Во всяком случае, проблемы того, кто или что является сувереном (соответственно, кому принадлежит власть), проблемы легитимности этой суверенности и отношения суверена и подвластных ему пронизывают наши образы и теории государства, а также наши политические философии.

Одним из источников развития аналитики управления было фундаментальное исследование этих образов и подозрение, что они не подходят для осмысления ключевых политических проблем настоящего. Мы помним известный афоризм Фуко о том, что «в политической теории нам еще предстоит отрубить королю голову» (Foucault 1980b: 121). Иными словами, по Фуко, проблема оснований суверенитета и нашего подчинения ему должна быть вытеснена анализом множественных операций и механизмов власти и господства. Для этого он сначала обратился к языку войны и господства. Взять хотя бы его предложение перевернуть тезис Клаузевица, согласно которому война – это продолжение политики другими средствами (Foucault 1980b: 90–91)[56]. Если политика – это война, продолженная другими средствами, то мы должны уделить внимание подвижным отношениям стратегии и тактики, противостояний и битв, а также диспозиции сил, которые используются в политическом правлении и провоцируемом им сопротивлении.

Следует воспринимать эти утверждения Фуко как рабочие провокации нашего способа думать о социальном регулировании и политическом порядке, а не как готовую теоретическую альтернативу. В траектории развития его мысли о власти и господстве в 1970-е годы прослеживается несколько вех, однако необходимо проявить осторожность, чтобы не предположить в этой траектории фундаментальные разрывы. Во-первых, он стремился поставить под вопрос обоснование теории власти с помощью представлений о законе и суверенитете. Для этого он сначала экспериментировал с языком войны и господства как способом реконцептуализации власти. Это исследование можно найти в курсе лекций 1976 года «Нужно защищать общество» (Foucault 1997b; 2003; Фуко 2005b). Одним из его следствий стала дихотомия между «сувереном», юридической формой донововременной власти европейских абсолютистских монархий, и нововременной (modern), нормализующей «дисциплинарной» властью, или «биовластью». Позднее он оставил язык войны, так как тот вел к «экстремистскому разоблачению власти» как репрессивной (Pasquino 1993: 73). Так, в конце 1970-х годов он обращается к проблематике управления в том виде, в каком мы ее описали, и к темам безопасности, либерализма и населения. Этот ход следует понимать в контексте попытки переосмыслить проблемы власти и регулирования как вне образов закона и суверенитета, так и вне дискурса о войне. Однако между описаниями «биополитики», или формы власти, действующей на уровне живущих индивидов и населения, и его размышлениями об управлении есть фундаментальная преемственность. В самом деле, в главах 5 и 6 станет ясно: чтобы дать полную картину аналитики управления, потребуется затронуть отношения между либеральным управлением, биополитикой и суверенностью.

С этим вторым сдвигом открылись новые способы мышления о законе, дисциплине и управлении. Уже не нужно рассматривать закон как архаичный пережиток суверенитета и его юридических и политических инстанций, а дисциплину – как особую современную форму власти. Напротив, проблемой становится переосмысление места как закона, так и дисциплинарного господства в рамках современных форм управления.

Отвергнув оппозицию между суверенитетом и дисциплинарной властью, Фуко стремился исследовать, как искусство управления трансформировало и воспроизвело юридические и административные аппараты западноевропейских государств XVII века. Именно так следует понимать последующие размышления Фуко об избыточной значимости образа государства в нашей политической культуре (Foucault 2007: 109; Фуко 2011: 162–163). Это преувеличение значимости состоит во всех надеждах и страхах, любви и ненависти, которые мы связываем с «холодным чудовищем» государства, которое противостоит нам как средство нашего секулярного спасения (заключающееся в славе нации, превосходстве расы, достижении социальной справедливости и равенства и т. д.) или же как факт грубого господства, подавляющего нашу подлинную человеческую природу (размещаемую в гражданском обществе, частной сфере, рынке и т. д.). Другое преувеличение значимости парадоксальным образом сводит государство к набору функций, таких как развитие производительных сил и воспроизводство капиталистических отношений в производстве, и тем самым превращает его в средоточие политической борьбы. Как замечает Фуко в том же пассаже, возможно, у государства нет ни этой целостности, ни этой функциональности, и нам следует признать, что оно есть не что иное, как «составная (composite) реальность» и «мифологизированная абстракция». Возможно, продолжает он, для нас важен «не захват государством (étatisation) общества, а то, что я бы назвал «внедрением правительности» в государство»[57].

Ни образ суверенитета, ни язык господства и подавления не могут объяснить возникновение основанной на правительности власти (governmental authority) и место в ней закона и правовых институтов. Оба подхода остаются в плену у своего рода политического a priori: разделения между подчинением и освобождением – в одном случае, между сувереном и его подданными – в другом. Оба заняты определением того, кому принадлежит власть. Вопросы о том, как мы управляем и как управляют нами, сводятся к проблеме того, как господствующая группа или суверенное государство защищают свою позицию законными и незаконными средствами. В самом деле, проблема законности тесно связанная с концепцией государства как «законотворческой» инстанции, лежит в основании нашего мышления о власти и государстве. Напротив, аналитика управления предполагает, что дискурсы управления – это неотъемлемая часть механизма управления, а не просто средство его легитимации, что управление осуществляется посредством множества акторов и процессов, а не через централизованную систему государственных аппаратов, и что мы должны отвергнуть любое априорное распределение и разделение политической власти и государственной власти (Latour 1986b; Латур 2017).

Проблематизируя эти централизующие образы власти и государства, аналитика утверждает, что эти деления и распределения следует анализировать как сконструированные, собранные, оспариваемые и транс формируемые из множественных и разнородных элементов. У подвижных, меняющихся и контингентных сборок режимов управления и властвования есть аналитический приоритет перед результирующими распределениями власти и разделениями между государством и гражданским обществом, публичной и приватной сферами. Вот почему необходимо уделить внимание тому, что собирается в этих сборках: бюрократические процедуры; технологии изображения, записи, компилирования, представления и перемещения информации, а также теории, программы, знание и экспертиза, которые организуют подлежащее управлению поле и вкладывают в него цели и задачи; способы видения и представления, встроенные в практики управления; различные инстанции с разной функциональностью, которые требуются, выявляются, формируются и реформируются практиками управления. Исследовать режимы управления значит анализировать сквозь призму множественности: на данной территории уже есть множество режимов практик, каждый из которых собран из множества в принципе неограниченных и разнородных элементов, связанных разнообразными отношениями и способных на многообразные соединения друг с другом.

Режимы практик можно идентифицировать в каждом случае, когда есть относительно стабильное поле корреляций форм видимости, ментальностей, технологий и агентов (agencies), так что они конституируют своеобразные сами собой разумеющиеся отправные точки для проблематизации любой формы. Поскольку эти режимы касаются руководства поведением, они составляют предмет аналитики управления.

Анализ режимов управления

Существующие исследования правительности дают нам ряд указаний на то, как проводить аналитику управления. В этой части главы я постараюсь выявить, прояснить и сформулировать характерные ходы аналитики управления.

Ключевой отправной пункт аналитики управления – выявление и изучение особых ситуаций, в которых ставится под вопрос деятельность управления, а также моментов и ситуаций, в которых управление становится проблемой. Эту операцию постановки под вопрос некоторого аспекта «руководства поведением» я буду называть «проблематизацией». Проблематизации относительно редки. У каждой из них есть конкретные дата и место, они происходят в определенных средах, или институтах, или организациях. Таким образом, вместо того чтобы начинать с глобальной теории государства или властных отношений, аналитика управления предлагает нам начать с изучения разных специфических контекстов, в которых ставится под сомнение управление, а всевозможные акторы и агенты должны ставить задают вопрос о том, как управлять.

Проблематизация управления – это сомнение в том, как мы формируем или руководим своим поведением и поведением других. Начать с этих проблематизаций значит начать с вопросов, которые задают акторы и властные инстанции: как ведут себя «управляющие» (политики, родители, профессионалы, корпоративные структуры и т. д.) и «управляемые» (граждане, дети, клиенты, потребители, рабочие и т. д.). В самом деле, из перспективы этих проблематизаций очень сложно отделить управляемых от управляющих, например, в контексте попыток сделать профессионалов подотчетными клиентам, правление компании – акционерам или ученых в государственных университетах – налогоплательщикам. В каждой из этих пар те, кто, как можно подумать, используют власть (над клиентами, инвестиционными решениями, рабочими, студентами), подчинены другим формам власти.

Проблематизации делаются на основе определенных режимов практик, управления, при помощи конкретных техник, языка, сеток анализа и оценки, форм знания и экспертизы. Вполне возможно, что те же словарь и арсенал техник можно использовать и для управления теми, кого обычно считают принадлежащими другой стороне этого разделения. Так, сегодня вездесущий язык «предприятий» и «предпринимательства» можно применить и к общественным организациям и услугам (под рубрикой «предпринимательского управления» (entrepreneurial government) (Osborne, Gaebler 1993)), и к группам вроде безработных. В главе 3 мы рассмотрим, как техники предоставления полномочий можно применить к тем группам населения, чье поведение проблематизировано как «лишенное полномочий» (disempowered) или «зависимое», с низким уровнем нравственности и самооценки. Техники и язык уполномочивания можно использовать для проблематизации чрезмерно патерналистского, негибкого, дискриминирующего бюрократического управления в государствах всеобщего благоденствия. Изучать уполномочивание или любые другие способы реформирования режима отправления власти (например, разные формы менеджеризма, механизмы производства отчетности, кодексы поведения) значит исследовать наш способ спрашивать о том, как мы управляем, а также поведение управляемых и управляющих. Аналитика управления, следовательно, начинается с наших вопросов о нашем поведении и поведении других, а не с некоей общей теории или набора теоретических принципов. Если это отправная точка, то как аналитика управления разворачивается затем?

В литературе о правительности приоритет отдается вопросам «как?». Спрашивается, «Как мы управляем?» и «Как управляют нами?». Что это значит? Речь, конечно, не идет о том, что мы просто описываем, как действует власть в конкретной ситуации, скажем, на рабочем месте или в школе. Скорее, следует обратиться к практикам управления, формирующим то, на основе чего делаются проблематизации, и к тому, что происходит, когда мы управляем и управляемы. Прежде всего, это значит изучить все, что необходимо режиму практик управления, условия управления в самом широком смысле этого слова. В принципе, сюда включается неограниченное количество разнородных вещей. Чтобы исследовать управление теми, кто получает пособия по безработице, придется изучить такие вещи, как административная структура, интеграция и координация различных государственных ведомств и иных инстанций, организаций и бизнеса, способы подготовки государственных служащих и других профессионалов (консультантов, кураторов в отделы социального обеспечения) и ожидаемая от них экспертиза, средства сбора, сравнения, хранения и восстановления информации об особых группах клиентов, дизайн, устройство и расположение офисов, процедуры приема клиентов, а также методы их организации в очереди, интервьюирования и оценки, устройство и использование тестов налогооблагаемого имущества[58], критерии предоставления права на пенсию, периоды ожидания, формы сертификации, использование анкет, социальная реклама, информационная поддержка и т. д. Однако выписывание таких условий управления не означает, что этот анализ – это всего лишь описание эмпирических процедур управления. Вдобавок это попытка понять, как следует мыслить все вышеперечисленное. Все эти вещи возникли в связи с особыми формами знания и экспертизы ряда властных инстанций, от архитекторов и психологов, специализирующихся на профессиональной ориентации, до социальных работников и консультантов.

Более того, некоторые формы мышления (политические платформы и программы партий, программы реформирования системы социального обеспечения, социальное планирование и нормотворчество) стремятся унифицировать и рационализировать эти техники и практики в соответствии с определенными целями, диагнозами существующими проблемами, схемами оценки и т. д.

Следовательно, этот подход отличается от теорий управления, ведомых вопросами «Кто правит?», «Каков источник этой власти?» и «Каковы основания ее легитимности?». В аналитике управления такие вопросы выносятся за скобки не просто потому, что они устарели, скучны, непродуктивны и периодически повторяются. Ее задача – понять, как происходит конституирование мест в качестве мест авторитета и власти, как происходит сборка агентов посредством специфических сил и как различные области конституируются в качестве управляемых и администрируемых. Акцент на вопросах «как?» связан с отказом от политических априори распределения власти и локализации правления. С этой точки зрения власть – не игра с нулевой суммой[59], разыгрываемая в рамках исходно допускаемого структурного распределения. Скорее, она – продукт (мобильный и открытый) подвижной и изменчивой сборки техник, практик и рациональностей управления.

Наконец, эти результирующие отношения и ситуации власти являются одними из последствий того, как мы управляем, и того, как управляют нами. Поэтому ставить об управлении вопросы «как?» значит также спрашивать, что происходит, когда мы управляем или управляют нами. Для результирующих властных отношений решающую роль играют способности и свободы акторов и инстанций, выкованные в горниле практик управления. Поэтому спрашивать о том, как работает управление, значит спрашивать, как мы формируемся в качестве агентов разных типов со специфическими способностями и возможностями действовать.

Вопросы «как?» ведут нас к проблемам техник и практик, рациональностей и форм знания, идентичностей и агентностей, которыми оперирует управление. Иными словами, ставить вопросы «как?» об управлении значит анализировать управление через призму его режимов практик.

Не следует понимать практики управления как выражения конкретного принципа, как нечто, сводимое к совокупности отношений или указывающее на один-единственный набор проблем и функций. Это не тотальности, в которых части являются выражениями или примерами целого. Напротив, практики управления собраны из разнородных элементов с разными историческими траекториями, они полиморфны в своих внутренних и внешних отношениях и связаны с широким спектром проблем и вопросов. Например, «современный» (modern) режим наказания объединяет множество элементов (от истории использования огнестрельного оружия и педагогических практик до британского эмпиризма и утилитаризма), проявляет себя в полиморфных отношениях (применение теории, заимствование архитектурных моделей, использование тактик, первоначально разработанных для локальных проблем) и может быть адаптирован к любым проблемам (дисциплина в войсках, детское образование, обеспечение капиталистической экономики) (Foucault 1991b). Термин «режимы практик» отсылает к этим исторически сложившимся сборкам, посредством которых мы осуществляем, например, лечение, заботу, борьбу с бедностью, наказание, образование, обучение и консультирование.

Аналитика управления – это материалистический анализ, поскольку фокусируется на режимах практик и стремится обнаружить логику таких практик. Добавим, однако, что такой материализм должен иметь дело с мышлением, коль скоро эти режимы до некоторой степени включают в себя формы знания и истины, которые определяют область их действия и кодифицируют, что мы можем знать, а также потому, что эти режимы пронизаны программами, стремящимися реформировать их. Практики интересны, так как существуют в среде мышления, при условии, что мысль – это несубъективная, техническая и практическая область.

Воспользовавшись идеей Делеза (Deleuze 1991), мы проанализируем режимы практик в четырех аспектах – разных, обусловливающих друг друга, но относительно самостоятельных. Им посвящены следующие четыре пункта.

1. Исследование полей видимости в управлении

Первый аспект касается форм видимости, которые необходимы для функционирования режимов. Можно спросить, что это за поле видимости, характеризующее режим управления, каким светом в нем освещаются и выделяются одни объекты и какими тенями затемняются и скрываются – другие. Архитектурный рисунок, блок-схема менеджмента, карта, секторная диаграмма, всевозможные графики, таблицы и т. д. – все это способы визуализации полей, подлежащих управлению. Они позволяют «изобразить», кто и что подлежит управлению, как конституируются в пространстве отношения власти и подчинения, как должны соединяться друг с другом места и агенты, какие проблемы – решаться, а цели – достигаться. Исследования управления делают акцент на этом визуальном и пространственном аспекте управления, поэтому стремятся привлекать внимание к схемам власти и влияния («Паноптикум» Бентама – самая известная из них). Такие схемы позволяют нам «думать глазами и руками», говоря словами Бруно Латура (Latour 1986b; Латур 2017), постигать, в каком смысле видение и делание объединяются в один комплекс, как взаимосвязаны рисование или картографирование поля и его визуализация. В общем, мы получаем возможность идентифицировать режимы практик с помощью форм видимости. Например, клиническая медицинская практика предполагает поле видимости тела и его внутреннего пространства, а режимы здравоохранения размещают индивидуальное тело в поле видимости социальных и политических пространств. Практики лишения свободы и тюремного заключения могут требовать разных форм и уровней видимости. Так, можно привести в пример анонимный и вездесущий надзор тюрьмы и сравнить его с изгнанием из поля видимости и света, характерным для темниц замков. Другой пример: стратегии управления рисками сегодня представляют социальное и городское пространство как неоднородное поле риска преступления, в котором для областей высокого риска характерна нехватка видимости и контролируемости.

2. Забота о технической стороне управления

Второй аспект – это техническая сторона управления, которую я назвал технэ управления (Dean 1995).

В литературе о правительности спрашивается: с помощью каких средств, механизмов, процедур, инструментов, тактик, техник, технологий и словарей конституируется власть и осуществляется правление? В более специальном смысле можно обсуждать «технологии управления», хотя, возможно, стоит ограничить это понятие классом феноменов в рамках технэ управления (Dean 1996b).

Одно из ключевых следствий рассмотрения управления как техники состоит в том, чтобы оспорить модели управления, которые стремятся видеть в нем исключительно – или по большей части – проявления ценностей, идеологий, мировоззрений и т. д. Чтобы достигать целей или реализовывать ценности, управление должно использовать технические средства. Они – условие управления и часто накладывают ограничение на возможности действия. К примеру, чтобы попытаться управлять национальными экономиками, необходимо использовать определенные экономические модели и инструменты. Озабоченность такими вещами, как «платежный баланс», темпы инфляции, уровень задолженности государственного сектора и т. д. – не просто выражение «экономически рациональных» или даже капиталистических ценностей. Это не значит, что управление имеет исключительно техническую природу или что оно исключает дискурсы и риторику ценности (смотри следующий пункт). Речь идет о том, что технэ управления – как и все другие аспекты управления – это нечто необходимое, самостоятельное и ни к чему не сводимое.

3. Управление как рациональная деятельность, основанная на мышлении

Третий аспект практик управления связан с формами знания, которое возникает в деятельности управления и наполняет его. Я назвал этот аспект эпистемой управления (Dean 1995). По этому поводу в литературе о правительности спрашивается: какие формы мышления, знания, экспертизы, стратегий, средств вычисления или рациональности используются в практиках управления? Как мышление пытается трансформировать эти практики? Как эти практики управления порождают специфические формы истины? Как мышление делает доступными управлению отдельные вопросы, области и проблемы? Важно подчеркнуть, что «мысль» относительно редка. Она случается в определенное время в определенном месте и принимает ту или иную материальную форму (график, свод правил, текст и т. д.). Именно это соединение управления и мышления подчеркивается в гибридном термине «правительность».

Чтобы проанализировать режимы практик управления, исследователи правительности избегают социологического реализма, который просто описывает или анализирует то, что существует, или то, как в этом смысле работают практики. Одна из особенностей управления, даже в его самой жестокой форме, состоит в том, что инстанции власти должны задавать о себе вопросы, использовать планы, формы знания и ноу-хау, внедрять образы и ориентиры того, чего они хотят добиться. Например, «государство всеобщего благоденствия» следует понимать не столько как конкретный набор институтов, сколько как способ рассмотрения институтов, практик и кадров, а также способ их организации исходя из особого идеала управления. Аналогичным образом, «неолиберальная» критика государства всеобщего благоденствия – это, прежде всего, не атака на конкретные институты, а проблематизация производимых ими определенных идеалов управления, схем гражданства и формул правления.

Более того, управление имеет программный характер. В данном случае в литературе о правительности обращается внимание на более или менее эксплицитные и решительные попытки организации и реорганизации институциональных пространств, их рутинных порядков, ритуалов и процедур, особых аспектов поведения акторов. Программы, или «программы поведения» – это любые попытки регулировать, реформировать, организовывать и улучшать то, что происходит в рамках режимов практик ради специфических целей, артикулированных с разной степенью эксплицитности и убедительности.

4. Внимание к формированию идентичностей

Последний аспект режимов практик касается форм индивидуальной и коллективной идентичности, через которые действует управление и которые стремятся формировать практики и программы управления. По этому поводу мы могли бы спросить: какие формы личности, самости и идентичности предполагаются разными практиками управления и на какие преобразования эти практики нацелены? Какие статусы, способности, качества и ориентации допустимы для тех, кто отправляет власть (от политиков и бюрократов до специалистов и терапевтов), а какие – для тех, кем надлежит управлять (рабочие, потребители, ученики и получатели социальных пособий)? Какого поведения от них ждут? Какие права и обязанности у них есть? Как воспитываются эти способности и качества? Как эти обязанности исполняются, а права обеспечиваются? Как проблематизируются аспекты поведения? Как они затем реформируются? Как отдельных индивидов и группы населения принуждают отождествлять себя с определенными группами, становиться добродетельными и активными гражданами и т. д.?

Не следует путать эти формы идентичности, продвигаемые и предполагаемые практиками и программами управления, с реальным субъектом, субъективностью или позицией субъекта, то есть с субъектом, который является конечным пунктом или пунктом назначения этих практик и конституирован в них. Режимы управления не определяют формы субъективности. Они выявляют, поддерживают, способствуют, воспитывают и наделяют агентов способностями, качествами и статусами. Режимы управления успешны в той мере, в какой эти агенты начинают воспринимать себя сквозь призму этих способностей (скажем, рационального принятия решений), качеств (в качестве обладающих сексуальностью) и статусов (активных граждан). Наиболее проблематична для управления не столько идентичность, сколько «идентификация», если воспользоваться языком Маффесоли (Mafesoli 1991). Как заставить покупателя товаров в супермаркете идентифицировать себя с потребителем? Как заставить того, кто получает от государства пособие по безработице, идентифицировать себя с активно ищущим работу? Как некоторые мужчины превращаются или превращают себя в «гей-сообщество»? Как мы все должны стать хорошими гражданами? Все это требует работы управления, воздействия на поведение с целью добиться различных идентификаций по разным основаниям.

Эти четыре аспекта управления предполагают друг друга, но не сводятся друг к другу. Они относительно самостоятельны, и было бы ошибкой сводить режим практик к одному из его измерений. Преобразование режимов практик может происходить во всех аспектах сразу или в любых из них, а преобразование в одном аспекте может повлечь за собой преобразования в других.

В ментальностях управления, как ни странно, есть утопический элемент. Управлять значит делать нечто гораздо большее, чем просто отправлять власть. Это значит верить, что управление не только необходимо, но и возможно, предполагать, что каждое управление может быть эффективным и может достичь желаемых целей или, говоря языком современного анализа государственной политики, что возможна согласованность между результатами и целями политических мер. Это подразумевает, что можно реформировать людей, сформировать их или их качества, и что наши усилия в этом отношении могут быть эффективны. Это значит допускать, что мы можем привлечь и применить для этой задачи формы знания, можем получить надежное знание о мире и человеке в этом мире, можем «улучшить дела», усовершенствовать свою деятельность и т. д. В этом смысле искусство управления, будучи отличным от просто управления, неустранимо утопично. Для аналитики управления необходимо выделить этот утопический аспект.

Иными словами, один из способов пояснить режимы управления – выделить их конечные цели и утопические задачи. Это, если угодно, телос управления. Любая теория или программа управления предполагает такую цель: тип личности, сообщество, организацию, общество или даже мир, которого нужно достичь. Примеры этого – культура предпринимательства, предпринимательское управление, активное общество, активный или предприимчивый гражданин, осведомленный потребитель (Heelas, Morris: 1992; Rose 1992; Dean 1995). Даже в своих наиболее бюрократических, административных или ориентированных на рынок вариантах управление – это принципиально направленная на утопию деятельность. У развитых либеральных, неоконсервативных или велфаристских режимов управления или у конкретных программ национального обновления (например, «Контракт с Америкой» Ньюта Генгрича, Новый курс Франклина Рузвельта) телосы совершенно различны. Однако все это не только способы мышления о рутинной деятельности управления вещами и людьми, но и способы их ведения к новому и лучшему существованию.

Когда акторы, облеченные властью, спрашивают «Как править?», они спрашивают о том, как следует править, каков наилучший способ управлять, из какой ценностной позиции и с какими целями. Левые часто связывают государственную политику с реализацией ценностей социальной справедливости, равенства перед законом или гражданских прав, а правые – с обеспечением личной свободы, роста национальной производительности и усиления вооруженных сил. Аналитика управления осмотрительно избегает прочтения практик управления сквозь призму ценностей, которые, как говорят, лежат или должны лежать в их основе. Следовательно, этим она отличается от нормативной политической теории в духе Джона Ролза или Юргена Хабермаса. Тезисы, состоящие на службе у «ценностей», следует изучать в качестве компонентов риторической практики управления или как часть различных форм управленческой или политической рациональности.

Вопрос о ценностях сложен. Чрезвычайно важно не рассматривать режимы практик управления как выражения ценностей. Ценности формулируются в связке с программами и практиками управления и составляют ключевую часть риторики управления. Эта риторика – внутренний элемент функционирования режимов практик, зачастую необходимый для него, и потому не может прояснять условия их существования. Например, схожие инструменты обеспечения социальной поддержки длительно безработных, такие как контракт, консультирование и даже участие в тренингах и схемах с искусственно создаваемыми рабочими местами, могут выражать как ценность свободы (через такие понятия, как социальная интеграция и активная гражданская позиция), так и ценность власти (в рамках неопатернализма). Ценности и их артикуляция составляют часть рациональностей управления наравне со специальным знанием и более практическими (и часто неявными) ноу-хау, экспертизой и навыками, воплощенными в обучении чиновников и профессионалов в разных областях и т. д. Они дают режимам практик определенную цель и пытаются преобразовать их в соответствии с этой целью. Однако неверно считать, будто эти техники и технологии производны от данных ценностей. Вместо того чтобы рассматривать режимы практик как выражения ценностей, важно поставить вопрос о том, как ценности функционируют в разных рациональностях управления, как они влияют на формы политической аргументации и как они оказываются связанными с техниками. Ценности, знание и техники – части смеси режимов практик, и ни одна из них не выступает гарантом конечного смысла.

Наконец, аналитика управления не относится к числу «проектов, претендующих на то, чтобы быть радикальными или глобальными» (Foucault 1986b: 46; Фуко 2002: 353). В общем случае это предполагает, что она избегает любых позиций, заявляющих, что вся деятельность управления плоха или хороша, необходима или излишня. В частности, такой подход предполагает отказ от идеи, что задача аналитики управления состоит в том, чтобы показать, как можно освободить людей от управления или с помощью управления. В первом приближении управление работает посредством практик свободы и состояний господства, форм подчинения и форм субъективации. Иногда оно принимает форму принуждения (налогоплательщик обязан платить налоги), иногда стремится к согласию (безработный, соглашающийся на план возвращения к работе), притом что ни принуждение, ни согласие не являются его неотъемлемыми формами. Управление предполагает и даже создает формы несвободы и неравенства (учеников в школьном кабинете, иерархические отношения учителя и учеников), так как стремится создать разные типы равенства и культивировать реализацию определенных видов свободы (способность занимать гражданскую позицию и войти на рынок труда).

Я считаю, что нам следует занять позицию, которая бы не тяготела к «воле управлять», но и не противопоставляла себя практике управления. Управление, особенно управление государством, не ведет к утопии, несмотря на тот факт, что это фундаментально утопическое предприятие. Чего бы оно ни достигло, эти достижения не будут глобальной эмансипацией; какими бы ни были его недостатки, мы никогда не избавимся от них. Даже те практики управления, цель которых – эмансипация определенной группы, могут привести к намеренному или ненамеренному господству других групп, или даже требовать этого. Все организованное социальное существование, включая все практики свободы, предполагает различные формы «руководства поведением». Многие из этих форм «руководства поведением» потребуют относительно устойчивых, закрепленных, необратимых и иерархических отношений власти, которые Фуко в более поздних работах назвал «состояниями господства» (Foucault 1988a; Фуко 2006: 241–270).

Следствие отказа от всех глобальных или радикальных позиций по отношению к управлению – подозрение к любому общему принципу, посредством которого можно бы было рационализировать или реформировать управление. Поэтому одна из проблем использования языка господства и эмансипации состоит в том, что такие понятия часто предполагают нормативную рамку. Она во многом наследуется от некоторых форм критической теории и философских концепций автономной личности, в которых анализ направлен на идентификацию форм господства, которые будут препятствиями для эмансипации или реализации возможностей людей. Основная проблема здесь заключается в допущении, что человеческие субъекты и реализуемая ими свобода находятся вне отношений власти и форм господства. Напротив, аналитика управления, опираясь на наследие Фуко, показывает, как в режимах управления формируются способности и качества субъектов и те типы свободы, которые они делают возможными. Такие режимы управления будут включать в себя иерархические, необратимые, закрепленные и устойчивые отношения, то есть в терминах Фуко «состояния господства».

Различие между открытыми, мобильными и обратимыми отношениями власти и теми, которые таковыми не являются, это полезный аналитический и дескриптивный инструмент. Однако в той мере, в какой аналитика управления избегает глобальных или радикальных проектов, нельзя использовать такое разграничение для построения общей нормативной позиции. Поэтому нам следует проявить осторожность в использовании этого различия ради общей критики господства. Следует отказаться от формулировок, предполагающих, что задача аналитической работы – провести различие между хорошими или легитимными формами управления и плохими или нелегитимными, или же определить, что хорошо в режимах управления, а что плохо. К сожалению, Фуко занимает такую позицию в своих последних интервью, говоря, что нам следует учиться отправлять власть «с минимумом господства» (См. особенно Foucault 1988a; Фуко 2006: 241–270)[60]. Господство здесь отождествляется с состояниями, в которых «отношения власти – вместо того чтобы быть подвижными и позволять различным партнерам стратегии, видоизменяющие эти отношения, – оказываются заблокированными или обездвиженными <…> при таком состоянии практик освобождения не существует, они существуют лишь односторонне или являются чрезвычайно узкими и ограниченными» (Foucault 1988a: 3; Фуко 2006: 244). Сложно не относиться скептически к соседству господства и свободы в такой формулировке, учитывая, что Фуко настаивал на том, что субъекты мириадами способов формируются посредством реализации власти и таких форм господства как дисциплина (Hindess 1996: 154). Мой тезис состоит в том, что превращение оппозиции между господством и свободой в свойство властных отношений или режимов управления не избавляет эту оппозицию от ее риторических функций и возможности использовать ее для «экстремистского разоблачения власти» (Pasquino 1993: 79).

Я настаиваю на том, что аналитика управления размечает пространство для вопросов об управлении, влиянии и власти, не пытаясь сформулировать набор общих принципов, с помощью которых можно было бы реформировать «руководство поведением». Дело, однако, не в том, чтобы создать «ценностно-нейтральную» социальную науку, а в том, чтобы практиковать критицизм (Foucault 1988d). Это форма критицизма, нацеленная на прояснение мысли, которая – хоть и принимая зачастую материальную форму – в значительной степени скрыта в том, как мы управляем и управляемы, и в используемых при этом языке, практиках и техниках. Аналитика управления выявляет присущие режимам практик формы рациональности и мышления, демонстрирует хрупкость того, как мы познаем себя и как нас призывают познавать себя, а также демонстрирует сеть связей между тем, как мы познаем себя, и тем, как мы управляем и как управляемы. Благодаря этому аналитика управления способна устранить предполагаемую самоочевидность этих практик. Это необходимо не для того, чтобы представить их трансформацию неизбежной или облегчить ее, а для того, чтобы открыть пространство для размышлений о возможности действовать иначе, выявлять точки, в которых сопротивление и борьба влекут за собой безотлагательность трансформации практик, и даже демонстрировать степень трудности этой трансформации[61].

Таким образом, аналитика управления – это способ размышлять о том, как мы руководим собой и другими и как мы при этом думаем о себе и других. Это попытка прояснить условия нашей деятельности и мышления в настоящем. Хотя эта попытка добиться ясности необязательно проистекает из какого-либо набора ценностей или принципов, она, по выражению Макса Вебера, состоит на службе у «моральных сил» (Weber 1972: 142)[62]. Иными словами, выявляя, что стоит на кону, когда мы пытаемся определенным образом управлять и так или иначе мыслить и действовать, аналитика управления позволяет нам принять ответственность за последствия и эффекты такого мышления и таких действий. Помимо прочего она позволяет нам предъявлять то, что Вебер назвал «неудобными фактами» (Weber 1972: 147). Такие факты вынуждают нас изучать расхождения между нашими действиями и убеждениями и указывают на разрывы между саморепрезентацией программ и их стратегическими следствиями. Обратимся к примеру, который будет развит в главе 3. Отмечая, что разные трактовки понятия «наделение полномочиями» (empowerment) могут использоваться очень разными политическими силами и сами вплетены в определенные комплексы отношений власти, мы можем доставить неудобства защитникам этих трактовок из любых политических лагерей, особенно тем, кто считает, что находится вне отношений власти. Аналогичным образом изучение того, почему способности управляемых к самоуправлению – ключевая черта современного либерального правления, проблематизирует радикальный взгляд на эмансипацию как высвобождение способности действовать у тех, кто испытывает притеснения.

Служба моральным силам в смысле Вебера увеличивает наше чувство ответственности относительно техник, практик и рациональностей управления и самоуправления. Это расширяет наши способности в управлении тем, как мы пытаемся управлять собой и другими. В этом смысле моральные силы, на которые могла бы работать наша аналитика, – это силы, которые поддерживают расширение управления собой, то есть стремятся уменьшить конкретные «состояния господства». Проблема здесь не в занятии принципиальной позиции против всех форм господства, а в изучении точек, в которых режимы управления встречаются с разными формами сопротивления и контрповедений, которые могут открывать и реализовывать возможности действовать по-другому. Нет никакого единого ответа на вопрос, случайна или необходима форма власти или состояние господства. Такие оценки в качестве актов реализации способностей к самопределению делаются разными акторами в ходе борьбы и сопротивления режимам управления. Все, что может аналитика управления, – анализировать рациональности сопротивления и порождаемые ими программы, а также выявлять, что стоит на кону и каковы последствия такого мышления и действия.

Вот что, думаю, имеет в виду Фуко, говоря о «ставках» этого типа анализа в «Что такое просвещение?» (Foucault 1986b:47–48; Фуко 2002: 354–355). Ставки аналитики управления связаны с вопросом о том, как практики управления – включая практики самоуправления – формируют и усиливают способности и автономию индивидов и коллективов, а также как они приводят к тому, что он называет «интенсификацией властных отношений». Проясняя, как действуют режимы практик, мы приходим к пониманию того, как связаны формы господства, отношения власти и разные виды свободы, как с такими режимами борются и как им сопротивляются, а значит, приходим к пониманию, как можно было бы действовать по-другому. Благодаря усиленной способности размышлять над тем, как мы управляем другими и собой, мы можем занимать экспериментальную позицию для испытания пределов наших рациональностей управления, форм власти и сопутствующего им господства. Таким образом, мы сможем изучать возможности иного мышления о воздействии на свои и чужие действия. Иными словами, аналитика управления способна послужить моральным силам тем, что позволит нам изучать истоки руководства другими и собой, а значит, и возможность мыслить и действовать по-новому. Некоторые из этих новых способов мыслить и действовать могут касаться того, как подвергаются трансформации отдельные формы отношения между свободой и господством. В итоге аналитика управления служит вовсе не чистой свободе за пределами управления и даже не позиции сопротивления господству (несмотря на некоторые комментарии самого Фуко), а как раз тем «моральным силам», которые усиливают и расширяют наши способности к самоуправлению, благодаря способности понимать, каким образом мы управляем другими и собой. Следовательно, эта аналитика совершенствует способности рефлексивной практики свободы и обусловливаемые ею акты самоопределения, не предписывая при этом, как эта свобода должна реализовываться.

Аналитика управления устраняет «естественность» и «самоочевидный» характер существующего порядка вещей. Тем самым она проблематизирует практики управления и показывает, что вещи могут быть другими, чем они есть. Вместо того чтобы навязывать позицию против форм господства в целом (в виде предписания «сопротивляться всякому господству» или «минимизировать всякое господство»), она открывает нам господство как контингентный исторический продукт, который потому надлежит ставить под сомнение. Аналитика управления не дает универсальной инструкции, каким мог бы быть результат такой процедуры. В этом смысле ее нормативность заключается в «образцовом критицизме» (Owen 1995), а не в основополагающей критике и предписаниях. Это значит, что аналитика управления вскрывает приверженность самоуправлению, практикуя такой критицизм, в ходе которого показывает контингентность режимов практик и управления, опознает состояния господства внутри таких режимов и позволяет нам пережить состояние господства в качестве такового. Она не говорит, как нам следует практиковать свою свободу.

И напоследок: у этого этоса аналитики управления есть и другая сторона. Она состоит в том, что во всех политических проектах, включая – возможно, в особенности – те, что стремятся предпринять радикальную критику форм управления, есть явные и не столь явные опасности. Еще одно дело, в котором аналитика управления могла бы послужить «моральным силам» – помочь нам постоянно отдавать себе отчет в опасностях, затеняющих желание наращивать, улучшать и удовлетворять наши жизни и жизни других при помощи управленческих рациональностей, практик и технологий. С этой темы я начну следующую главу, посвященную этосу генеалогии.