Вы здесь

По ту сторону. Пробуждение (Инга Андрианова)

Пробуждение

Когда душным июльским утром первые лучи прорезали дымку над Москвой-рекой, акушерская бригада родильного дома № 7 приняла на свет младенца с тазовым предлежанием.

– Девочка у тебя, 3 500. Но имей в виду, у ребенка асимметрия лица и косолапость стоп. Смотреть будешь?

– Нет.

Нина лежала, уставившись в потолок, и повторяла пересохшими губами: «Пускай она умрет! Пускай ее не станет!».

«Она не должна жить!», – как заведенная твердила Нина, пока сон не навалился густой тягучей пустотой.

Когда детей привезли на кормление, Нина склонилась над спящей девочкой, вгляделась в ее крохотное личико:

– Нет, это не асимметрия. Это гематома – она же задом шла, вот ее и сплющило. Теперь посмотрим ножки… Так, пальчики на месте: один, два, три… всего десять. А что же не так со ступнями? Девочки, дайте посмотреть ваши ножки! Ну, надо же, совсем как у моей! У всех одинаковые! Чего ж они говорят «косолапость стоп»? Зачем они такое сказали?

– А ты их больше слушай! Вон в соседней палате вообще щипцами доставали, представляешь, какая там симметрия!

– Господи, а я себе такого напридумывала! Нормальная девчонка, только рыжая очень, кудри огняные как шерсть у коровы.

– Да что ты, Нин, такое про ребенка говоришь! Ну рыжая, и что? У них цвет волос еще десять раз поменяется.

– Да я ничего, просто перепугалась…

– Ты бы лучше ее покормила, молока, небось, на всю палату хватит.


На выписку Антон опоздал – стоял в Детском Мире за ползунками. Нина угрюмо топталась на месте, глотала обиду и горькие слезы, в то время как счастливые и глупые папаши баюкали свой самый главный груз. Получалось у всех одинаково: кулечки мяукали и расползались, банты съезжали на сторону, а мамки, побросав цветы, метались вокруг возмущенных младенцев, подтыкая пеленки и прикрывая розовые пятки.

В общежитии было тихо – студенты разъехались по домам, и только на кухне сиротливо сопел забытый кем-то чайник, из дальней комнаты звучали сигналы точного времени. Нина положила дочку на кровать, вышла на балкон и шумно вдохнула запах листвы: «Вот я и мама… Интересно, что я должна при этом чувствовать? Моя мать родила шестерых, и каждый раз у нее по-особому светились глаза, похоже, она что-то ощущала. Знать бы только, что…»

Кормление – пеленки – кормление – пеленки – вот лейтмотив матерей-одиночек. Антон, и без того не рвущийся в отцы, узнав пол ребенка, утратил к нему интерес. Наследника не вышло, чего же напрягаться? Поход на молочную кухню стал для Антона и подвигом отцовства, и оправданием вечных отлучек, и поводом сбежать на преферанс. Случалось, он не возвращался до утра, тогда, скрипя зубами и проклиная всю мужскую братию, Нина хватала орущий кулек и по трамвайным путям бежала на детскую кухню.

Близилась зимняя сессия. Ученый люд шуршал конспектами, дымил в институтских курилках. Преподаватели с надутыми щеками и статью королевских индюков курсировали вдоль аудиторий. С каждым днем пополнялась их свита – ширилась армия прогульщиков и подхалимов. Шел активный обмен информацией на тему «вшивости» того или иного «препода», растекались агентурные данные о пристрастиях и пунктиках местных светил.

«Санаева терпеть не может беременных, а Высоцкая – курящих. К Бахрушеву не вздумайте надевать мини, он вообще не по женской части».

Было скользко и пасмурно, Нина спешила домой – нужно было пристроить ребенка и успеть на экзамен. Принимала старуха Елизарова, родственница бессмертного вождя, своенравная и заносчивая. Студенток она не любила, замужних презирала, а тех, кто по ходу дела успел обзавестись потомством, смачно и размеренно топила по всем вопросам. «Бальзака, у Бальзака, Оноре де Бальзака», – словно мантру твердила Нина. Разведка донесла, что мадам осилила всю Человеческую комедию и помешана на ударениях. «Сейчас за угол, и я дома» – в этот момент Нину что-то толкнуло и отбросило, словно куклу, в грязный рыхлый сугроб. Ступня подвернулась, с ладони закапала кровь, из авоськи посыпались битые стекла. Нина пошевелила ногой и поморщилась. Два молодых человека подхватили Нину под руки, какая-то тетка заныла противным фальцетом:

– Смотри, куда идешь. Темно ведь, гололед! Чего тебя на рельсы понесло? Чуть под трамвай не попала! Чего болит? Идти-то можешь? Ой, а молока-то как жалко! И пальто все испачкала! Ты руку-то держи на весу, а то пальто зальешь. Молодые люди тебя проводят. Давайте, молодые люди, чего встали?

– Не надо меня провожать, я уже дома, – сквозь слезы выдавила Нина и побежала к общежитию, вытряхивая на ходу проклятые осколки.

Она прошла по комнате, нервным движением сорвала с веревки сухую пеленку, отерла ладонь:

– Сил моих больше нет! Жить хочу, спать хочу, тишины хочу! – шумно выдохнула, склонилась над спящей дочерью и долго смотрела, как та, распустив слюни, чмокает губами.

Медленно и уверенно она спеленала ребенка, сложила в сумку паспорт, свидетельство о рождении и, немного подумав, студенческий билет, подхватила притихшую дочь и решительно вышла из комнаты.

В приюте ее не осуждали, не отговаривали, не пытались вразумить, молча выслушали путаные объяснения и также молча оформили бумаги. Нянечка, взяла ребенка на руки, посмотрела на Нину то ли с горечью, то ли с печалью и исчезла за белой облупившейся дверью, а секунду спустя до Нины долетел истошный детский крик, тот самый, от которого у добрых матерей кровь стынет в жилах.

В тот день Нина сдала экзамен по мировой литературе. Не смотря на ошибки в ударении и задолженности по семинарам, профессору Елизаровой понравилась молодая целеустремленная студентка с решительным и твердым взглядом.


Студенческие каникулы… благословенная пора! Сессия позади, страна шагает в ногу с новой пятилеткой, елки с остатками мишуры уныло торчат из сугробов, под балконами вмерзшее в снег конфетти, на лицах прохожих усталость и уверенность в завтрашнем дне. Но студент – это не просто прохожий, это иная, юная и загадочная формация с голодным и любопытным взором. Студента не спутаешь ни с кем – он представитель едва уловимого духа новизны и тайны непознанного. Из-за плеча у него неизменно торчит глумливая физиономия размытого грядущего, а во взгляде читается еще по-детски бесхитростное желание спасти мир. Зимние каникулы для студента – это сигнал к действию: за эти пару недель обладатель зачетной книжки должен успеть многое: исцелить вселенную от депрессии, а зачахшее человечество – от греха уныния.

Общежитие в очередной раз пустеет, но еще несколько дней в воздухе будет витать дух энтузиазма и морковных котлет.

Антон уехал на родину зализывать экзаменационные проколы, а Нина, получив от матери анафему в конверте, забрала дочь из приюта и отвезла домой в свою многодетную семью. Козье молоко, здоровый деревенский воздух и добрые бабушкины руки впервые подарили Веронике чувство дома. Донбасский говорок да крики петухов стали для девочки первой колыбельной, а любящие глаза согрели ее маленькое сердечко. В этой большой небогатой семье детей любили и растили без лишнего усердия, но внимательно и преданно. Вдобавок к шестерым родным детям семья поднимала мальчишку-сироту, который прибился к ней после войны, да так и остался, не смотря на голод и вопиющую нищету. Дети росли добрыми и бесхитростными, в меру трудягами, в меру оболтусами. Старшие брат и сестра учились в Москве, младшим жизнь уготовила свою особую программу.

Лето в Донбассе – пора жаркая и засушливая, седая угольная пыль мешается с ароматом полыни и давленых абрикосов, образует дивный южный коктейль, который проникает под кожу и остается там на всю жизнь. И каждый раз, услышав южный говорок или мелодию давно забытой песни, ты вспоминаешь пирамиды терриконов и золотые кукурузные поля.


Ника сидела на угольной куче и с важным видом перекладывала камешки с одной стороны на другую. Из-под черной щекастой маски на мир таращились два внимательных зеленых глаза. У ее ног сопел не менее чумазый пес, претендующий на родство с немецкой овчаркой. Он подрагивал брюхом, сгоняя жирных слепней, и тер лапой нос, когда в него залетала порция угольной пыли.

Калитка заскулила и открылась, пес лениво поднял морду и, не вставая, завилял хвостом. Во двор вошла Нина.

– Верка, ты что ли? Как выросла! А толстая какая! Ма, ты чего так Верку раскормила?

– А, приехала, здравствуй, – на пороге показалась маленькая рябая женщина, с большой миской и черными от вишни ногтями, – неси чемодан в дом, а то Рекс-гад погрызет.

Нина присела на корточки возле угольной кучи, стараясь не задеть подолом камни:

– Верка, ты меня помнишь? Пойдешь ко мне на ручки? Ма, ты б ее помыла!

– Тебе надо, ты и помой.

– Давай нагреем воды, я ее в тазу вымою.

– Ты, Нинка в своей Москве совсем заучилась. Вон бочка на солнце нагрелась, возьми воды да вымой девку.

Нина встала, сощурилась, шумно вздохнула:

– А нас распределили на Урал.

– А что, в Москве не оставляют?

– Антона хотели оставить, потом узнали, что он с ребенком, и сразу же перевели.

– Да, Урал далеко…

– Ма, я приехала за Веркой…

– Да ты что! Правда что ли? – мать села на крыльцо, беспомощно опустила руки на подол, – Зачем она тебе?

– Я Верку заберу с собой, – настойчиво повторила Нина, – Антонова родня так хочет.

– Не отдам! – резко ответила мать и посмотрела на Нину с упреком, – Ну, не слушай ты этих хохлов! Ты все равно для них чужая, и Антон тебя бросит с ребенком! Оставь нам Верку – ей здесь хорошо, она к нам привыкла, меня мамой зовет. Езжай на свой Урал, живи там, работай, а девку оставь – не губи ты ребенка!

* * *

Поезд тронулся, и бабка завыла словно раненный зверь. Ника билась в руках у матери и ревела на весь вагон. Пассажиры с любопытством разглядывали молодую симпатичную особу, которая нервно трясла безутешную дочь и что-то грубо кричала в окно бегущей за поездом женщине.