По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года. Часть I. Плевна (И. А. Козлов, 2014)

12 (24) апреля 1877 г. Россия объявила Турции войну. В этот же день подразделения ее армии перешли границу все еще подвластной султану Румынии.

Выдающийся немецкий военный историк Ганс Дельбрюк в свое время выдал хороший совет: «Военно-исторические исследования… лучше всего начинать с подсчета численности войск»[12]. Вот этому совету я и последую.

К началу июня русская группировка в Румынии включала VIII, IX, XI, XII и XIV армейские корпуса, в первой половине июня ожидалось прибытие XIII, а в начале июля IV. Вместе с частями, не входившими в состав указанных корпусов (стрелки, резервные батальоны, болгарское ополчение, часть кавалерии, саперы и др.), общая наличная численность группировки к середине июня, по данным полевого штаба, составила 257 215 человек[13].

Что касается сил противника на театре военных действий, то здесь полевой штаб русской армии располагал не только общими данными, но и сведениями о количестве турецких войск в отдельных пунктах. Согласно им, наличная численность турецких сил к 1 (13) июня составляла около 160 000 человек, причем разбросаны они были на пространстве от Дуная до Константинополя и от Черного моря до границ Сербии[14][15].

10–11 (22–23) июня XIV корпус русской армии под командованием генерал-лейтенанта А.Э. Циммермана форсировал Дунай в его низовьях у Галаца – Браилова. А 15 (27) июня уже в среднем течении Дуная у Зимницы – Систова началась переправа на южный берег основных сил русской армии. Здесь после упорного боя авангард овладел береговыми высотами и городом Систовом.

Операция по форсированию Дуная развивалась вполне успешно. К концу июня русская армия на южном берегу Дуная насчитывала до 125 000 человек. Из них большая часть была сосредоточена под Систовом, а меньшая – в низовьях Дуная. Расстояние между двумя русскими группировками по прямой было около 320 км. Между ними в районе четырехугольника крепостей (Силистрия – Рущук – Шумла – Варна) располагалась восточная группировка турецкой армии. К западу же от систовской переправы наиболее крупные турецкие силы находились в Никополе и Видине. По фронту на направлении главного наступления русских – Систово – Тырново – балканские перевалы – Адрианополь – Константинополь – группировки турецких войск были сильно разбросаны, а их численность вплоть до середины июля 1877 г. была весьма незначительной.

Такие выводы основывались на данных, собранных перед началом войны полковником Генерального штаба Н.Д. Артамоновым[16]. Эти данные в основном совпадали с подсчетами французского военного агента полковника Торси, который находился в то время при турецкой армии и вел подробный учет ее сил[17].

В Константинополе общая численность войск составляла всего 12 900 человек. Таким образом, в рассматриваемый период османская столица оставалась практически беззащитной.

С началом военных действий ситуация начала быстро меняться, и русское командование стало испытывать постоянный дефицит оперативной разведывательной информации. Многие ошибочные решения командования русской Дунайской армии были продиктованы именно этим фактором.

На театре военных действий данные разведки могли поступать по четырем основным каналам: по линии внедренной агентуры, от местных христианских жителей, турецких пленных и по результатам действий кавалерийских рейдов. Общее руководство службой разведки еще до начала войны было возложено на плечи полковников Генерального штаба Н.Д. Артамонова, Г.И. Бобрикова, П.Д. Паренсова. И в этом выборе командование русской армии не ошиблось. В 1880 г. генерал-лейтенант Н.Н. Обручев отметил, «что при открытии войны расположение турок было известно почти батальон в батальон»[18].

Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич, прежде чем начать наступление за Балканы, решил обезопасить фланги, еще более разобщить восточные и западные части турецкой армии и тем самым упрочить положение единственной переправы у Зимницы – Систова.

На первый взгляд вполне логично, если принять во внимание расположение сил противоборствующих сторон в июне – июле 1877 г. Как позднее писал участник той войны А.Н. Куропаткин, корпуса, переправившиеся у Систова, расходились «веером, расширяя район действий в Болгарии и ища встречи с противником»[19]. В то же время подобное распыление сил в условиях отсутствия мощного стратегического резерва, сосредоточенного в Румынии и готового к переправе через Дунай, могло резко ограничить возможности для массированных наступательных действий по центру – в направлении Константинополя.

22 июня (4 июля) формируются два отряда: Рущукский (основа – XII и XIII корпуса) во главе с наследником престола цесаревичем Александром Александровичем для действий на левом фланге и Западный (основа – IX корпус) под руководством командующего IX корпусом генерал-лейтенанта Н.П. Криденера для действий на правом.

По состоянию на конец июня 1877 г., приблизительная наличная численность отрядов составляла: Рущукского – 60 тысяч, Западного – 30 тысяч. При этом численность Рущукского отряда на правом берегу Дуная не превысила 55 тысяч человек. Это было связано с тем, что приданная отряду часть XI корпуса (бригада пехоты и бригада кавалерии) была оставлена на левом берегу для прикрытия 155-километрового участка между Рущуком и Силистрией и составила отдельный отряд под командованием генерал-лейтенанта Аллера[20].

Одновременно командование принимает решение предварить массированное наступление за Балканы «освящением местности» по центру с захватом стратегически важных горных перевалов. С этой целью 18 (30) июня формируется Передовой отряд под командованием генерал-лейтенанта И.В. Ромейко-Гурко[21]. В отряд было назначено 5800 человек пехоты, включая 6 дружин (2,5 тысячи человек) болгарского ополчения во главе с генерал-майором Н.Г. Столетовым, 5 тысяч конницы и 40 орудий[22].

Полностью части отряда Гурко переправились на южный берег Дуная к 22 июня (4 июля). Последней – Кавказская сводная казачья бригада полковника И.Ф. Тутолмина. Но еще ранним утром 21 июня (3 июля) Тутолмин получил приказ полевого штаба армии, согласно которому вверенная ему бригада передавалась в распоряжение генерала Криденера, как только его IX корпус переправится через Дунай. А до того времени бригада поступала «в ведение» генерал-майора Баранова, начальника 35-й пехотной дивизии XIII корпуса. Вот так еще до начала боевых действий отряд Гурко понес первые потери. А это, между прочим, составляло около 1300 человек конницы при одной конно-горной батарее. Поэтому фактически Передовой отряд мог продолжить движение к Балканам, имея в своем составе 5800 человек пехоты, 3700 – конницы и 32 орудия[23].

В решении поставленных отряду задач особая роль отводилась конным частям. Еще перед войной в среде военных специалистов много говорили о значении дальних кавалерийских рейдов при поддержке конной артиллерии и пехоты. Это был, без преувеличения, мейнстрим военной мысли того времени (подобно идеям использования танковых соединений в осуществлении стратегических наступательных операций перед Второй мировой войной).

По замыслу русского командования, после овладения балканскими проходами кавалерию надо было «выслать еще дальше вперед с целью поднять болгарское население, оказать ему поддержку и рассеять турецкие отряды, если бы таковые оказались в незначительных силах». И сеять… панику, панику и еще раз панику в стане врага. Ибо она – лучший союзник наступающих войск[24].

Обратим внимание на изначальную малочисленность Передового отряда в сравнении с Рущукским и Западным. Однако именно на его долю в июне – июле 1877 г. выпали самые активные наступательные действия стратегического значения. Операции отряда отличались высокой результативностью, основанной на той мобильности, которую придавала ему кавалерия.

Начав движение тремя колоннами, отряд Гурко вечером 25 июня (7 июля) захватывает Тырново. 30 июня (12 июля) отряд возобновляет наступление и начинает переход Балкан по труднейшему, но наименее защищенному Хаинкиойскому перевалу (Хаин-Богаз). Уже вечером 1 (13) июля Гурко был на его южной стороне. В этот день он пишет главнокомандующему, что планируемый захват двух балканских проходов и Казанлыка «неминуемо будет иметь очень сильное нравственное влияние на турецкое население; впечатление это отразится и на войске. Не воспользоваться этим впечатлением и не продвинуться далее, на Филиппополь или Херманлы[25], – было бы грешно. А, не обеспечив за собой проходы, сего сделать не возможно»[26].

Рано утром 2 (14) июля отряд Гурко выходит из тесного Хаинкиойского ущелья в долину реки Тунджа и в скоротечных боях рассеивает мелкие турецкие отряды, численностью от одного до трех батальонов.

Далее на очереди были Казанлык и Шипка, поэтому путь лежал на запад. Однако всего в 25 км восточнее перевала Хаинкиой, в Ени-Загре (Нова-Загоре) находились довольно значительные силы турок, которые могли угрожать тылам русского отряда. В штабе Гурко принимают решение прикрыться на этом направлении тремя сотнями казаков. Одновременно Гурко рассчитывал, что удастся убедить противника в том, что весь русский отряд движется именно на Ени-Загру.

«Между тем, – вспоминал начальник штаба Передового отряда полковник Д.С. Нагловский, – турки сами помогли нам в деле введения их в обман насчет наших истинных намерений»[27]. Около 16 часов 3 (15) июля двигавшиеся по дороге на Ени-Загру казаки заметили у деревни Орезари (Оризари) шедший им навстречу турецкий отряд силой до трех батальонов при двух орудиях. Завязался бой. Гурко выслал на помощь казакам казанских драгун полковника Корево с артиллерией и две дружины болгарского ополчения. Нужный эффект был достигнут. Ощутив возросшие силы противника, турки приняли их за авангард наступающего на Ени-Загру большого русского отряда и стали поспешно отходить, но были настигнуты и рассеяны. Таким образом, с востока план по захвату Шипкинского перевала был обеспечен.

Карта района боевых действий в июне – ноябре 1877 г.

Этот, казалось бы, незначительный эпизод, тем не менее, весьма показателен. Он не просто отлично характеризует полководческие качества командира Передового отряда, но, что самое главное, иллюстрирует тип его военного мышления. Гурко стремился находить такие активные варианты действий, которые бы позволяли его отряду удерживать инициативу в своих руках и тем самым формировать в сознании противника нужный себе образ текущей военной реальности. Активными наступательными действиями Гурко просто заставлял противника плясать под свою дудку.

После боя у деревни Уфлани 4 (16) июля, где, как вспоминал один из его участников корнет А.П. Прянишников, «турки оказали довольно слабое сопротивление», части Передового отряда на следующий день с боем заняли Казанлык и с юга подошли к деревне Шипке у подножия перевала[28]. Турки поспешно отступили на свои горные позиции. Киевские гусары полковника Корфа захватили лагерь, брошенный неприятелем у Шипки, а астраханские драгуны полковника Мацылевича перехватили транспорт с галетами, направлявшийся на перевал.

Этот факт во многом предопределил успех русского отряда. Дело было в том, что в батальонах Халюсси-паши, защищавших Шипкинский перевал, оставался скудный трехдневный рацион питания. И, как впоследствии писал начальник штаба сводной конной бригады подполковник Н.Н. Сухотин: «Запоздай конница Передового отряда к Шипке на полчаса – вся операция рейда генерала Гурко могла бы оказаться впустую»[29]. Получив большой рацион галет, турки в количестве 8 таборов (около 5000 человек) при 12 орудиях с хорошим запасом боеприпасов «в крепкой, почти неприступной со всех сторон позиции», по оценке самого же Гурко, вполне могли продержаться недели две даже в окружении[30]. А этого времени было бы достаточно до подхода с юга частей герцеговинской армии Сулеймана-паши, которая спешно перебрасывалась в Южную Болгарию и 7 (19) июля уже начала высадку в бухте Деде-Агача у Эноса.

Кстати, уже через месяц именно на шипкинских позициях роты 36-го Орловского и 35-го Брянского полков четыре болгарские дружины и две сотни казаков в течение трех дней будут успешно противостоять натиску значительно превосходящих сил Сулеймана-паши.

Тактический и психологический расчет Гурко оправдывался. Стремительные действия его отряда безусловно оказывали на турок «сильное нравственное впечатление»[31]. В итоге Передовой отряд захватил Хаинкиойский перевал и с юга блокировал турецкие батальоны на Шипкинском перевале.

Тем временем 4 (16) июля к Шипкинскому перевалу с севера из Габрова подошел сводный отряд генерал-майора В.Ф. Дерожинского[32]. Дерожинский хотел дождаться установления связи с Гурко и действовать согласованно. Однако в ночь с 4 (16) на 5 (17) июля в Габрово прибыл начальник 9-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Н.И. Святополк-Мирский и «тотчас же сделал распоряжения об атаке Шипкинского перевала»[33]. Но на следующее утро, после успешного начала, атака захлебнулась. Грохот этого боя на другой стороне перевала, у деревни Шипки, слышали солдаты Передового отряда.

На исходе 5 (17) июля Гурко размышлял над сложившейся весьма непростой ситуацией. Атака с севера на турецкие позиции была отбита. Дальнейшее продолжение, пусть даже согласованных с отрядом Дерожинского, атак неминуемо привело бы к огромным потерям с непредсказуемым результатом. Штурмовать же такую горную позицию в одиночку граничило с безумием. А просто оставаться на южном склоне перевала означало подвергнуть уже свой отряд опасности быть прижатым к горам с юга. Но обнадеживало другое – турки на перевале оказались все же блокированными, да к тому же без продовольствия и воды. Вот исходя из такого расклада, следующий день Гурко начал с… блефа.

Ранним утром 6 (18) июля он послал командиру турецкого отряда предложение «сдаться на капитуляцию». Одновременно для установления связи с отрядом Дерожинского отправил по горным тропам на северный склон перевала болгарина и выстрелами из пушек попытался заявить северному отряду о своем прибытии. Только после этого Гурко начал атаку с юга. Он послал на турецкие позиции два батальона стрелков и две сотни пластунов. Однако встречных действий с севера не последовало. Понеся в результате предпринятой накануне атаки большие потери, отряд Дерожинского отошел в Габрово. Отступили и солдаты Гурко, потеряв в бою 130 человек.

Но Халюсси-паша решил не дожидаться объединенного удара русских отрядов. Утром 7 (19) июля к позициям Гурко прибыл турецкий офицер с согласием своего командира сдаться. Гурко написал условия сдачи и послал вперед санитаров. Однако в условленное время сдаваться пришла лишь «небольшая партия турок». А вернувшиеся в полдень санитары сообщили, что «позиция у горы святого Николая очищена турками»[34]. На блеф русского генерала турецкий паша ответил хитростью: в ночь с 6 (18) на 7 (19) июля он приказал оставить артиллерию, припасы, раненых и пробираться горными тропами на Филиппополь.

Таким образом, второй балканский перевал оказался в руках русской армии. Позднее Гурко так оценивал одну из причин успешного захвата перевалов:

«Вообще, если мне удалось овладеть с 4 батальонами проходами, которые были защищаемы 24 батальонами, то единственно потому, что они (турки. – И.К.) хотели защищать их, расставив войска по проходам маленькими пикетами»[35].

Однако эта история с пикетами стала лишь звеном в цепи ошибочных решений Реуфа-паши, которому было поручено защищать балканские перевалы от Карлова до Ямбола. Протяженность этого участка составляла 75–80 км, а в распоряжении Реуфа-паши было около 22 тысяч человек[36]. Однако силы эти оказались разбросанными.

Турецкого командующего явно дезориентировали набеги русской кавалерии в направлении на Сливно и Габрово, произведенные после занятия Тырнова. Вместо того чтобы с основными силами занять центральную позицию в районе Казанлыка или Ески-Загры (Стара-Загоры) и тем самым обеспечить себе возможность наиболее быстрого реагирования на попытки русских перейти Балканы по любому из перевалов, Реуф-паша посчитал, что противник предпочтет Сливненский проход или, в крайнем случае, Шипкинский. Поэтому больше всего турецких сил было именно на этих перевалах. Основной же резерв турецкий командующий стянул на юго-восток к Ямболу (13 батальонов), прикрывая, главным образом, Сливненский перевал. Более того, подобные действия турецкого паши резко ослабили важнейшее стратегическое направление – на Адрианополь. И вот, устроившись в такой позиции, Реуф-паша стал ожидать русского наступления.

Однако отряд Гурко прошел по Хаинкиойскому перевалу, расположенному между Шипкинским и Сливненским. Этим маневром русские рассекли основные силы Реуфа-паши. А после захвата Казанлыка Гурко готов был и дальше пользоваться последствиями ошибки турецкого военачальника.

Тем временем у Реуфа появилась возможность исправить собственный просчет. Для этого нужно было срочно перевезти по железной дороге резерв из Ямбола в Ени-Загру и там сконцентрировать свои батальоны. Осуществив такой маневр, Реуф-паша с превосходящими силами мог бы реально угрожать правому флангу Гурко. Однако турецкий командующий не тронулся с места. Он решил дожидаться подхода частей корпуса Сулеймана-паши.

В условиях такой пассивности противника у быстро продвигавшегося русского отряда не было серьезных затяжных боев. Разрозненные турецкие части просто не успевали организовать эффективную оборону. Они не выдерживали открытого полевого боя и после непродолжительного сопротивления поспешно отходили, умножая и без того нешуточную панику, охватившую мусульманское население и государственные структуры Османской империи.

В результате эффективных действий своего отряда Гурко вручил командованию русской армии ключи к балканской двери на кратчайшем пути к Константинополю. Казалось бы, подтягивай резервы, поддерживай мобильность передовых частей, прикройся на флангах и вперед! – рискованный, но вполне разумный вариант, который требовал смелости, решительности и максимальной концентрации сил. Опыт действий Передового отряда говорил, да что там говорил, он просто кричал об этом! Быстрота и натиск делали свое дело. И победоносные перспективы такой стратегии прекрасно понимал Гурко.

Становилось очевидным, что именно молниеносный характер наступления даже относительно небольшого, но мобильного и хорошо организованного русского отряда, возглавляемого решительным и энергичным командиром, способен дать в руки командования русской армии мощнейшее оружие – психологическое. Надломленная воля врага компенсировала тысячи русских штыков и сабель. И в этом особенно преуспевала кавалерия. Анализируя ее действия в отряде Гурко, подполковник Сухотин писал, что «…ни один род оружия не способен на такое возбуждение призраков и миражей, как конница»[37]. Опытнейший дипломат граф Н.П. Игнатьев, находившийся при главной императорской квартире, писал в дни стремительного продвижения отряда Гурко:

«Турок надо бить безостановочно, не давая им перевести дух, в противном случае они делаются отважными, предприимчивыми и даже

настойчивыми»[38].

Опыт Передового отряда выявлял еще и то, что именно стремительный характер наступления позволял сокращать боевые потери русской армии и в определенной мере обеспечивать себя за счет захваченных запасов противника. Фактов тому предостаточно.

Главнокомандующий турецкими войсками на Дунае Абдул-Керим-паша приказал пяти батальонам тырновского гарнизона держаться любой ценой до подхода высланного ему на помощь из Шумлы отряда Саффета-паши. Однако отступление гарнизона было так поспешно, что гражданский губернатор Тырнова Саиб-паша, по словам жителей, бежал из города пешком, даже не дождавшись лошади. Потери же отряда Гурко при взятии Тырнова состояли из двух раненых нижних чинов и 8 лошадей. Полковник Нагловский вспоминал:

«Ряд победоносных дел в долине Тунджи, бессвязные действия турок в этой долине и поспешное очищение ими Шипкинского перевала в ночь с 6 на 7 июля ясно свидетельствовали, что турки или не успели, или не сумели организовать оборону Балканских гор… »[39]. В Тырнове отряду Гурко «достался весь турецкий лагерь», в котором русские «захватили большие боевые и продовольственные запасы». В Казанлыке войскам с турецких складов были розданы «мундирные вещи» и обувь, обнаруженные там в «значительном количестве».

7 (19) июля губернатор Филиппополя собрал представителей турецкого населения города и мусульманского духовенства. Собрание решило сдаться русским, если только они появятся у города[40].

О панике, воцарившейся в Константинополе после появления отряда Гурко у Балканских проходов, красноречиво свидетельствуют депеши канцелярии султана:

– 2 (14) июля – отряд Гурко выходит из Хаинкиойского ущелья на южную сторону Балкан: «Вследствие распространения неприятеля государство поставлено между жизнью и смертью»;

– 4 (16) июля – победный бой Передового отряда у Уфлани: «Овладение Адрианополем низведет Турецкую империю на степень Бухарского ханства»;

– 9 (21) июля – отряд Гурко собирается в Казанлыке: «Существование государства висит на волоске»[41].

Анализ переписки Гурко с полевым штабом армии в первых числах июля позволяет предположить, что в тот период главной заботой командира Передового отряда становится только одно: чтобы командование армии не упустило открывшиеся возможности и превратило бы действия его отряда в начало мощного наступления за Балканы.

Но насколько то, что отчетливо понимал Гурко, находило отклик у его начальников?

Вперед на Константинополь, а за Рущуком приглядим

Главнокомандующий русской Дунайской армией великий князь Николай Николаевич не блистал военными талантами. Однако и не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы разглядеть возникшие благоприятные возможности. В ночь с 26 июня (8 июля) на 27 июня (9 июля)[42] он пишет Александру II:

«Неожиданно смелый захват Тырнова нашей удалой кавалерией под начальством молодца Гурко дает мне возможность принять план действий более смелый, чем я сперва предполагал. Я хочу теперь совсем бросить осаду Рущука, ограничившись лишь одним наблюдением за ним. Для этого назначаю XII и XIII корпуса, которые, заняв крепкую позицию на реке Янтре, будут, вместе с тем, охранять мой левый фланг. IX корпус выдвину к стороне Плевно и Ловчи для обеспечения правого фланга, а сам с VIII корпусом пойду вслед за отрядом Гурко на Тырново и далее за Балканы. Дойдя до Тырнова, я намерен приостановиться и обождать там прибытия XI корпуса, захватив до тех пор горные проходы лишь одними авангардами. Действуя таким образом, я надеюсь сберечь время, деньги и войска и принудить главные силы турок совсем бросить линию Рущук – Шумла – Варна и уйти за Балканы для защиты Константинополя. Если же турки перейдут в наступление к стороне р. Янтры, то, во 1-х, встретят там два корпуса (XII и XIII), а во 2-х, силы эти я всегда успею во время подкрепить»[43].

7 (19) июля Н.П. Игнатьев писал, что, по его мнению, Николай Николаевич будто бы предполагал заманить «Абдул-Керима в открытый бой перед осадой Рущука», а «неосторожным» движением части войск за Балканы «непомерно» растянул свои силы. По оценке Игнатьева, главнокомандующему «надо было наступать на Осман-Базар, принудить турецкую армию принять бой, разбить ее» и только тогда смело наступать за Балканы. Однако уже спустя три дня Игнатьев напишет, что «турки не хотят принимать ожидавшейся на р. Лом битвы» и уходят к Рущуку[44]. Но ведь турки также могли уклониться от сражения и в случае наступления русских на Осман-Базар. В итоге – пустая потеря времени и ресурсов. Так что подобный сценарий вряд ли можно назвать перспективным. Да и сама трактовка намерений главнокомандующего здесь явно не точна.

Нацеленность на заманивание восточной турецкой группировки в открытое полевое сражение – неважно где, у Рущука или Осман-Базара, – предполагала перенос стратегических акцентов на левый фланг русской армии. Именно здесь были сосредоточены основные силы противника. Но как видим, в конце июня 1877 г. главнокомандующий стремился реализовать принципиально иной стратегический сценарий. Он стремился за Балканы, где было меньше всего турецких сил и откуда он мог реально угрожать османской столице. Нацеленность на этот план у Николая Николаевича была так сильна, что ей не помешало даже поступившее в то время сообщение, «что турки вышли в значительных силах из Рущука и наступают к Систову». 27 июня (9 июля) Николай Николаевич совершенно спокойно информировал об этом наступлении императора: «Что из этого выйдет – пока еще не знаю»[45]. За Рущуком, как и за войсками всей восточной группировки противника, главнокомандующий предполагал наблюдать на оборонительных позициях. Сил для этого на левом фланге русской армии было достаточно, да и рельеф местности вдоль реки Янтры создавал естественную преграду и благоприятствовал возведению крепких оборонительных позиций.

Планируя наступление к Тырнову и далее за Балканы, главнокомандующий исходил из расчета, что XI корпус должен был переходить Дунай 2 (14) июля и за пять переходов достичь Тырнова. Фактический срок переправы XI корпуса совпал с расчетным. Таким образом, логично предположить, что масштабное наступление за Балканы великий князь планировал на 8–10 (20–22) июля 1877 г.

Некоторые позднейшие авторитетные исследователи русско-турецкой войны считали такой план наиболее эффективным в сложившейся к началу июля обстановке[46]. Но это уже являлось пониманием post factum. А тогда… А вот тогда Александр II не согласился с представленным планом. Вечером 28 июня (10 июля) из Зимницы он отвечал брату:

«…не могу не выразить тебе моих опасений, что дальнейшее наступление за Балканы мне кажется слишком рискованным, пока значительные силы неприятеля у Рущука и под Шумлою не отступят из занимаемых ими сильных позиций, откуда они могут угрожать нашему левому флангу. То же можно сказать и про наш правый фланг, где у нас всего один IX корпус, пока Никополь еще в руках неприятеля, равно и Плевна».

Император также серьезно опасался, что после переправы трех бригад XI корпуса на левом берегу Дуная «почти ничего не останется до прихода IV корпуса». А на одних румын, как он писал, «рассчитывать много нельзя, и если турки бы решились сами перейти в наступление от Видина в Румынию, то могли бы угрожать нашим сообщениям»[47].

Дореволюционная и современная историография Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. сюжет о том, как Александр II охладил наступательный пыл своего брата-главнокомандующего, рассматривала прежде всего с точки зрения альтернатив ведения войны. Но не менее интересен и другой вопрос: а как вообще было принято такое решение?

Если обратиться к журналу полевого штаба Дунайской армии и дневнику военного министра Д.А. Милютина, то картина вырисовывается весьма любопытная. 26 июня (8 июля), получив телеграмму главнокомандующего о занятии Тырнова, Александр II вечером того же дня извещает Николая Николаевича о своем желании увидеться с ним. И на рассвете 27 июня (9 июля) он мчится к главнокомандующему за Дунай в Царевец из Зимницы вместе с Милютиным. В 8 часов утра император прибывает в Царевец, где наедине беседует с великим князем. В это время Николай Николаевич и вручает императору текст своего «более смелого» плана. После завтрака и молитвы по случаю взятия Тырнова отрядом Гурко Александр II возвращается в Зимницу.

Этот челночный визит императора к брату-главнокомандующему за Дунай, как и их короткое совещание, происходил а фоне радостного воодушевления от победы 25 июня (7 июля) – взятия Тырнова. Александр II был в прекрасном расположении духа, и, что самое интересное, утром 27 июня (9 июля) он не возражал против смелого плана Николая Николаевича. Именно этим можно объяснить тот факт, что «по приказанию великого князя» на следующий день, 28 июня (10 июля), начальник полевого штаба Дунайской армии генерал-адъютант А.А. Непокойчицкий в письме военному министру Милютину конкретизировал положения «более смелого» плана соответствующим расчетом движения различных частей армии. Он также отмечал, что «главнокомандующий полагал бы полезным придвинуть ныне же одну или две пехотные дивизии к армии, для усиления ее»[48].

Однако 28 июня (10 июля) ситуация в Зимнице начала резко меняться. До императорской главной квартиры стали доходить более подробные сведения о взятии Тырнова. И здесь, по словам Милютина, обнаружилось, что данное событие «вовсе не имело той важности, которую ему сгоряча придали по первой телеграмме». В то же время поступила «прискорбная телеграмма» от главнокомандующего Кавказской армией великого князя Михаила Николаевича о снятии осады Карса, общем отступлении русской армии к государственной границе и переходе на кавказском театре военных действий к обороне в ожидании подкреплений из России. А поздно вечером Милютин зачитал государю полученное им письмо Непокойчицкого.

Вот теперь, представив такой, не внушающий оптимизма информационный фон вечера 28 июня (10 июля) – дня, когда Милютину исполнился 61 год, – предоставим слово самому военному министру:

«Я воспользовался случаем, чтобы представить государю некоторые соображения относительно составленного великим князем плана действий, по моему мнению, крайне рискованного и даже безрассудного. Видно, мои объяснения произвели свое действие, потому что государь вчера же поздно (т. е. 28 июня (10 июля). – И.К.) написал в этом смысле письмо главнокомандующему»[49].

В каком «смысле» было это письмо, мы уже знаем.

Итак, утром 27 июня (9 июля), слушая изложение «более смелого» плана главнокомандующего, Александр II возражений не высказывает, однако вечером 28 июня (10 июля), наедине уже с Милютиным, он этот план отвергает и письменно уведомляет об этом великого князя.

Что это? Плод более глубокого размышления? Наверное, ведь, как признавался сам Александр II, он, выслушав соображения брата, «с тех пор… много об этом думал…»[50]. Но что реально изменилось? Осложнилась ли обстановка для русской армии? Нет. На дунайском театре военных действий для русских ухудшилась не текущая реальность, а только лишь представления о тенденциях ее развития в сознании военного министра и императора. Представления же эти сформировались под воздействием печальных сообщений, поступивших к вечеру 28 июня (10 июля). В результате выбор был сделан в пользу предотвращения лишь опасений, т. е. того, что еще только могло случиться. А ведь могло и не случиться, при условии смелого формирования иной, выгодной реальности путем решительной поддержки уже осуществляемых успешных наступательных действий.

О многом говорит ответ Николая Николаевича, направленный Александру II из Поликраешти вечером 29 июня (11 июля):

«В моем новом плане действий я отнюдь не намеревался и не намерен двигаться далее за Балканы, пока не узнаю, что будет делать

неприятель (курсив мой. – И.К.)».

А «пока не узнаю», то: 1) занятием одного или двух балканских проходов «хочу ограничиться»; 2) пехотные дивизии VIII корпуса остаются на севере Балкан (9-я – в Тырнове и Габрове, 14-я – у Боруша); 3) далее же – действовать по обстоятельствам, «когда… найду возможным и нужным воспользоваться успехом, бывшем в Тырнове».

Такой новый алгоритм действий был представлен императору спустя всего двое суток после изложения ему «более смелого» плана наступления.

Потеря стратегической инициативы и попадание в зависимость от действий противника при таком мышлении главнокомандующего были просто неизбежны. Николай Николаевич явно попытался дезавуировать «смелость» своего плана, поэтому просимые им дополнительные дивизии были представлены в письме как необходимые не для укрепления резервов армии, а для охраны «своего возлюбленного Императора»[51].

Упущенная победа

«Знаете, Фандорин, у меня какое-то нехорошее предчувствие: уж больно гладко началась эта война». Так в фильме «Турецкий гамбит» комментирует начальный период военных действий жандармский генерал Мизинов[52].

8 (20) июля к Казанлыку стягиваются все части Передового отряда, а Шипкинский перевал занимают роты 36-го Орловского пехотного полка из бригады генерал-майора Дерожинского.

Утром того же дня Гурко принимает решение дать войскам трехдневный отдых и 12 (24) июля перейти в наступление в долину реки Марица. Сначала «план наступления был принят лишь в принципе»[53]. В тактических целях Гурко предполагал определиться по ходу наступления: или на Ени-Загру (Нова-Загору), или далее на юг – на железнодорожный узел Тырново – Семенли. Итоговой же целью наступления должен был стать Адрианополь. Два письма с изложением этого плана и просьбой о подкреплениях он 8 (20) июля отправляет главнокомандующему.

Гурко напоминал великому князю, что в его распоряжении мало пехоты и страшно измотанная кавалерия, а Кавказскую бригаду полковника Тутолмина ему так и не вернули. «…Посему прошу ваше высочество, – писал Гурко, – придать мне регулярную бригаду 13-й кавалерийской дивизии и возвратить мне 30-й казачий полк»[54]. Просил также Гурко и одну пешую 9-фунтовую батарею, которой хотел усилить своих стрелков. Одновременно он рассчитывал на поддержку батальонов 9-й пехотной дивизии, прибывающих в район Габрово и Шипкинского перевала. Получив подкрепления и «оставив в Казанлыке часть болгар с 8 горными орудиями», остальные войска Гурко намеревался двинуть в наступление. «Промешкаю я здесь день, – писал Гурко главнокомандующему, – и могу лишиться всех выгод моего настоящего, грозного для турок, положения»[55].

Строя планы дальнейшего решительного наступления, Гурко серьезно рисковал. Но этот риск был оправдан. Он писал:

«Стоя на месте, мы ничего не достигнем, напротив рискуем все потерять: турки несомненно опомнятся от страха… и, перейдя в наступление в значительно превосходных силах, без сомнения, вытеснят нас из долины Тунджи. Напротив того, перейдя тотчас в дальнейшее наступление, мы имеем шанс нанести туркам еще несколько поражений и во всяком случае можем отодвинуть их дальше от проходов и тем выиграть время. При дурном же исходе наступления, отряд, пользуясь превосходством в кавалерии, всегда может благополучно отойти к Казанлыку и перейти к пассивной обороне Шипкинского перевала»[56].

«Главное – не дать им нас пересчитать» – эту фразу на Праценских высотах во время битвы при Аустерлице 20 ноября (2 декабря) 1805 г. бросил полковник Пузе. Его 10-й полк легкой пехоты в составе частей дивизий Сент-Илера и Вандамма буквально вломился туда, оттеснив русские батальоны[57]. На глазах у численно превосходящего противника французы овладели ключевой позицией всей битвы, что явилось главным действием на пути к величайшей победе их императора. Спустя семьдесят лет лейтмотив французского полковника стал не менее актуальным для русского генерала Гурко, в руках у которого оказался свой ключ к победе – балканские перевалы.

Но ответ Александра II уже был доставлен Николаю Николаевичу. И за «стоп-приказом» русского главнокомандующего последовало его логическое развитие. В «Описании Русско-турецкой войны 1877–78 гг. на Балканском полуострове», подготовленном Военно-исторической комиссией Главного штаба, читаем:

«…вследствие замечаний императора Александра, решено было, прежде всяких дальнейших действий за Балканами, выждать прибытия не только XI, но и IV корпуса, который мог собраться на правом берегу Дуная только в половине июля»[58].

Очевидно, что подобное изменение планов должно было, прежде всего, отразиться на судьбе Передового отряда.

Если рассматривать послания командования в адрес Гурко, то нельзя не заметить, что в них явно появлялись новые нотки. Так, если 4 (16) июля Непокойчицкий еще сообщает Гурко, что «ввиду приближения войск XI корпуса и 13-й кавалерийской дивизии (из состава XIII корпуса. – И.К.) главнокомандующий “изволил признать возможным двинуть в проходы Балкан на поддержку вашего отряда всю 9-ю пехотную дивизию”[59]», то уже 8 (20) июля сам великий князь пишет Гурко:

«На перевале Хаинкиой будет 1-я бригада 9-й дивизии; 14-я дивизия и я пока в Тырнове, двинуться пока не могу вперед, пока не раскроется или объяснится дело с Рущуком. Об общем движении вперед дам тебе знать в свое время. Собирай сведения о неприятеле возможно подробно и доноси чаще»[60].

И… восхваления, восхваления в адрес Гурко и его отряда…

А ведь только неделю назад Николай Николаевич намеревался «совсем бросить осаду Рущука»! Гурко, разумеется, не был осведомлен ни о «смелом плане» главнокомандующего, ни о реакции на него императора. Но трудно было не почувствовать, что Николай Николаевич чем-то серьезно озабочен. Вечером 8 (20) июля, уже после того, как два письма с изложением плана дальнейших действий Передового отряда были направлены главнокомандующему, до штаба Гурко доходят первые сведения о месте высадки корпуса Сулеймана-паши и его движении к Адрианополю. Немедленно Гурко начинает планировать встречное наступление. Но утром 9 (21) июля он получает, написанное накануне, письмо Николая Николаевича…

Для Гурко становилось очевидным, что в то время, как он был настроен на понимание роли своего отряда как авангарда быстро наступающей армии, эта самая армия притормаживала, оставалась за Балканами, а ее главнокомандующий вместо своевременных резервов посылал ему советы «с пехотой далее Тунджи» не идти, «шнырять по всем направлениям кавалерией» и собирать сведения о противнике. И это в тот момент, когда за Балканами выпадал реальный шанс разбить противника по частям.

Первые сведения о переброске на театр военных действий турецкого корпуса из Черногории дошли до полевого штаба армии 2 (14) июля. Силы корпуса оценивались в 25–30 тыс. человек[61]. Сами же турки определяли силы Сулеймана-паши в 20–22 тыс. пехоты и около 1 тыс. кавалерии[62]. Полковник Торси и вовсе ограничивал силы герцеговинского корпуса 20 тысячами[63]. Пунктом назначения переправляемых турецких частей, по одним донесениям, являлся Адрианополь, по другим – Варна. Полевой штаб русской армии склонялся ко второму варианту и рассчитывал при этом на усиление именно восточной группировки турок в четырехугольнике крепостей.

Однако 8 (20) июля в полевом штабе армии было получено известие, что «турецкие войска Сулеймана-паши, отправляемые морем из Антивари, высаживаются в устье реки Марицы у Эноса и направляются к Адрианополю»[64]. После высадки Сулейман-паша времени даром не терял. Уже 9 (21) июля он с двумя таборами прибыл в Адрианополь и решил перебросить свои силы по железной дороге в Карабунар – станцию на пути из Тырнова – Семенли в Ямбол. 10–13 (22–25) июля части Сулеймана начали стягиваться в Карабунар. Для русских ситуация окончательно прояснилась: герцеговинский корпус предназначался для прикрытия линии Адрианополь – Константинополь и контрудара по прорвавшимся за Балканы русским отрядам. На Передовой отряд надвигалась серьезная угроза.

В то же время в среде русского командования начинала нарастать тревога за последствия сложившегося расположения частей армии. Так, 10 (22) июля Дерожинский писал Радецкому:

«…переход через Дунай вскружил нам голову, и мы начали слишком пренебрегать турками; как бы не поплатиться за чрезмерную разбросанность войск» (курсив мой. – И.К.)[65].

Вот тут-то в гораздо большей степени, чем письмо императора, в ход войны вмешалась Плевна. Даже не столько сами события под Плевной, как таковые, сколько их оценка русским командованием и принятые на этой основе решения.

10 (22) июля Гурко получает письмо от начальника штаба армии, отправленное ему накануне. Непокойчицкий извещал о неудаче, постигшей части IX корпуса при столкновении с превосходящими силами Османа-паши под Плевной. Обрисовав принятые в связи с этим изменения в дислокации частей армии, начальник штаба писал:

«В этом положении при неразъяснении, какой оборот дела примет наступление противника от Плевно, великий князь полагает необходимым, чтобы ваше превосходительство не удалялись с пехотою далее Казанлыка, наоборот, на случай неблагоприятного исхода дел быть готовым занять пехотою проход и тем освободить части 9-й пехотной дивизии для другого направления»[66].

Итак, для Гурко угроза со стороны Сулеймана-паши усиливалась фактором «Плевны». Письмо Непокойчицкого обрекало Передовой отряд на пассивное прикрытие проходов в ожидании турецкого наступления. В представлении же Гурко распоряжения штаба армии вели не только к полной потере инициативы и достигнутых успехов, но, в случае наступления противника, подталкивали его отряд в смертельную ловушку.

10 (22) июля в письме к главнокомандующему Гурко соглашался, что «движение на Адрианополь было бы безумием» в новых условиях. Однако он не оставлял планов активных наступательных действий и просил «притянуть» к Казанлыку прибывшую к Хаинкиойскому перевалу 1-ю бригаду 9-й пехотной дивизии генерал-майора И.А. Борейши[67]. Силы бригады на тот момент состояли из шести батальонов пехоты, двух батарей четырехфунтовых орудий и полутора сотен казаков.

Равнинная казанлыкская позиция у подножия отвесных гор при узкой долине реки Тунджи, по мнению Гурко, была слишком уязвима. Поэтому действия своего отряда совместно с бригадой генерала Борейши он предполагал перенести южнее – в район Эски-Загры (Стара-Загоры). Туда же – и защиту Шипкинского перевала[68]. Предлагая убрать бригаду Борейши с Хаинкиоя, Гурко прекрасно понимал, что этим действием перевал фактически сдавался туркам. Но такой жертвой он добивался концентрации сил двух отрядов и тем самым укреплял оборону гораздо более перспективного перевала – Шипкинского. Выполняя замысел Гурко, 10 (22) июля Казанский драгунский полк с сотней казаков и взводом конной артиллерии занял Эски-Загру.

Именно из этого города 12 (24) июля начинаются разведывательно-диверсионные набеги конницы Передового отряда. Как видно из донесений Гурко главнокомандующему, в течение шести июльских дней, с 9 (21) по 15 (27), он все еще пребывал на распутье: ударить ли по Реуфу-паше в Ени-Загре на востоке или же сразу двинуться вперед на юг[69]. Уже не дни – неумолимо летели часы, и Гурко понимал, что обстоятельства принуждают его выбрать первый вариант, хотя он сам склонялся ко второму. Уж больно заманчивая открывалась перспектива. На основании сведений об активной подготовке к перевозке частей корпуса Сулеймана-паши в штабе отряда сначала предположили, что концентрироваться эти части будут у моста Тырново – Семенли под прикрытием реки Марицы. Исходя из этого, Гурко планировал овладеть железнодорожным узлом Тырново – Семенли, не дать сосредоточиться прибывающим по железной дороге частям Сулеймана-паши и разбить их по частям. И для этого, как писал Гурко великому князю, «не потребуется больших сил»[70].

Еще раз: что предлагал командованию армии Гурко? Снять большую часть сил с перевалов, укрепить ими свой отряд и перейти в наступление на еще не сосредоточенную армию противника. Таким образом, удержание захваченных балканских перевалов начиналось бы не с пассивной обороны, а с активного наступления. Бонапарт и Суворов аплодировали бы И.В. Гурко.

Но 9 (21) и 10 (22) июля Гурко получил два не внушавших оптимизма письма Николая Николаевича и Непокойчицкого. А 11 (23) июля начальник штаба армии известил командира Передового отряда, что «для обеспечения правого фланга и тыла войск, занимающих Габрово и Шипку, направлен один полк (35-й Брянский. – И.К.) 2-й бригады 9-й пехотной дивизии от Габрова на Сельви»[71]. Вместе с полком в Сельви направилась и 3-я батарея 9-й артиллерийской бригады. Таким ходом штаб армии хотел подстраховаться на случай наступления Османа-паши через Ловчу на Сельви и Габрово для удара в тыл русским войскам на Шипке.

Однако передвинутый в сторону Сельви Брянский полк ровным счетом ни на что там не влиял и бездействовал, тем временем как Габровский отряд был этим маневром ослаблен. Это был порочный ход по принципу затыкания дыры там, где еще и трещина не появилась. Штаб русской армии начинал нервно действовать под грохот «турецких барабанов» Османа-паши. Прямым же результатом этого явилось дальнейшее растягивание русских сил и их ослабление на южном фронте, где к тому времени разыгрывались главные события. Ведь было же совершенно очевидно, что Габровский отряд стоял за спиной Гурко и быстрее всего мог поддержать его своими батальонами, на что командир Передового отряда явно рассчитывал.

На следующий день, 12 (24) июля, Непокойчицкий сообщил Гурко, что «Великий Князь Главнокомандующий… не считает возможным перемещать ныне 1-ю бригаду 9-й пехотной дивизии от Хаинкиоя»[72]. Таким образом, в просьбе Гурко о присоединении к нему этой бригады было отказано. И только 14 (26) июля великий князь все же «признал возможным» отдать эту бригаду в распоряжение Гурко. На следующий день помощник начальника штаба армии генерал-майор К.В. Левицкий подтвердил это решение главнокомандующего и одновременно известил Гурко, что просимая им 9-фунтовая батарея «назначена» в его распоряжение и вечером того же дня выступает на Казанлык[73]. Наконец-то! Но время было потеряно.

14 (26) июля история с ослаблением Габровского отряда получила свое развитие. Непокойчицкий уведомил Гурко, что в связи с началом наступления войск Османа-паши на Ловчу утром 13 (25) июля «ваше превосходительство должны немедленно двинуть 4-ю стрелковую бригаду на Шипкинский перевал на смену Орловского полка». Получалось, что одни пехотные батальоны штаб армии Гурко давал, но другие – тут же забирал. Благо, что 15 (27) июля этот приказ все же отменили. «Никакого наступления неприятеля от Плевны на Ловчу не было; турки по-прежнему стоят на позиции», – сообщал генерал Левицкий[74]. 13 (25) июля турки лишь предприняли в сторону Ловчи усиленную кавалерийскую разведку. Однако уже через два дня, 15 (27) июля, посланный из Плевны отряд Рифата-паши (от трех до четырех тысяч человек) все же занял Ловчу, вытеснив оттуда слабый отряд подполковника Бакланова в две сотни казаков при двух орудиях[75]. Таким образом, несмотря на превосходство в кавалерии и понимание стратегической важности Ловчи, этот пункт на шоссе из Плевны в Габрово русское командование все же проморгало.

Догадывался об этом Осман-паша или нет, но, заняв Ловчу, он оказал Сулейману-паше просто неоценимую услугу: спровоцировал усиление опасений своего наступления и тем самым заставил русское командование, вместо укрепления южного направления у Габрова, стягивать дополнительные силы на северо-запад к Сельви. Именно сюда 17 (29) июля на соединение с Брянским направляется 53-й Волынский полк от 14-й пехотной дивизии вместе с 1-й батареей 9-й артиллерийской бригады.

В итоге всех этих импульсивных решений штаба русской армии очевидные возможности поддержки Передового отряда быстро таяли, а сам отряд терял драгоценное время.

Что в этих условиях оставалось делать Гурко? О наступлении на железнодорожный узел Тырново – Семенли пришлось забыть. Но и отдавать противнику долину Тунджи Гурко был не намерен. Он выбирает вариант удара по частям Реуфа-паши в Ени-Загре и меняет базу с Шипки на Хаинкиой. Гурко надеялся, что с Плевной будет скоро покончено. А пока… Пока надо маневренными действиями выиграть время. Выбить Реуфа из Ени-Загры, закрепиться там и, пользуясь превосходством в кавалерии, действовать во фланг наступающему герцеговинскому корпусу. 17 (29) июля тремя колоннами отряд Гурко начал движение в общем направлении на Ени-Загру.

Но в этот же день началось и турецкое наступление. Целью была выбрана Эски-Загра. С юга, от Карабунара, сюда двинулись батальоны Сулеймана-паши, а с востока, от Ени-Загры – Реуфа-паши.

Таким образом, опасаясь только возможного «наступления противника от Плевны», русское командование своевременно не поддержало Гурко, позволило частям корпуса Сулеймана-паши сосредоточиться и напоролось на его мощное наступление, начало которого стало неожиданностью для Гурко. Под натиском превосходящих турецких сил части Передового отряда вынуждены были отступить и вернуться на северную сторону Балкан. А вот теперь проследуем к Плевне.

После войны ходила такая байка, будто бы перед ее началом Александр II в шутку поинтересовался у цыганки возможными итогами очередной русско-турецкой схватки. И цыганка ответила: «Берегись Плевны!»[76]

Сцена из фильма «Турецкий гамбит»: палатка «журналистского клуба» в расположении русской армии; входит английский корреспондент Маклафлин. «Сенсация, господа, – Криденер взял Никопол!» – спешит сообщить он голосом неувядающего Даниэля Ольбрыхского. «Как Никополь?! – вскакивает с кресла ошарашенный этим известием Фандорин. – Как Никополь? Вы хотели сказать Плевну!»

Заложенная Б. Акуниным в романе и фильме идея стратегического преимущества Плевны перед Никополем полностью отражает реалии начала войны. И такое понимание в равной степени относилось к обеим противоборствующим сторонам, достаточно лишь внимательно посмотреть на карту театра боевых действий.

Переправа частей IX корпуса у Зимницы была окончена к вечеру 25 июня (7 июля). В это же время на бивуак у деревни Ореше собрались головные части корпуса – «кавалерия, два полка 5-й дивизии и 3 батареи»[77]. Остальные части прибывали в течение двух следующих дней. Согласно распоряжениям штаба армии, одним из направлений дальнейшего движения становилось софийское шоссе. Именно на нем и располагалась Плевна. Около 37 км севернее, у самого Дуная, находился Никополь. Эта крепость с десятитысячным гарнизоном оставалась в тылу русской армии и, по сути, оказывалась в изоляции. А вот значение Плевны, стоящей на развилке шоссейных дорог, как на запад и восток Болгарии, так и на юг, к балканским перевалам, резко возрастало.

Южное направление имело особое значение в стратегических замыслах русского командования. Сюда, к перевалам, после занятия Никополя и Плевны должны были направиться части IX корпуса, «оставив отряд для охраны правого фланга армии»[78].

В фильме «Турецкий гамбит» плевненская интрига завязывается в результате подмены телеграмм. Турецкий «гений шпионажа» Анвар-эфенди воспользовался романтическим разгильдяйством телеграфиста-шифровальщика Петеньки Яблокова и, подменив текст телеграммы, направил войска Криденера не к Плевне, а к Никополю. Истории с телеграммами на той войне порой имели прямо-таки роковые последствия. В определенной мере это коснулось и событий под Плевной. Но их драма все же начиналась не с этого.

25 июня (7 июля) Криденер получает записку из штаба армии с предписанием выслать разъезды: от 9-й кавалерийской дивизии по направлению к Никополю, а от Кавказской казачьей бригады полковника Тутолмина – на Плевну и Ловчу. В записке далее указывалось: «дальнейшие действия предоставляются вполне усмотрению вашего превосходительства, соображаясь с указаниями, полученными от Главнокомандующего, и обстоятельствами»[79]. Таким образом, Криденер в значительной мере был свободен в выборе оперативных решений. Сам же выбор напрямую зависел от имевшейся у командира IX корпуса информации о противнике.

Задача разведывательного обеспечения действий IX корпуса выпадала на Кавказскую бригаду Тутолмина. Уже в ходе войны штаб армии и командование IX корпуса подверглись критике за неэффективное использование маневренных возможностей кавалерии в пространстве между реками Осмой и Видом. В результате, как утверждалось, не были своевременно обнаружены перемещения значительных сил противника, и турки первыми заняли Плевну. В этой критике сполна досталось Кавказской бригаде и особенно ее командиру. В связи с этим подробнее остановимся на действиях этой кавалерийской части.

Рано утром 21 июня (3 июля) штаб Кавказской бригады вместе с приказом о новом подчинении получил и расписание своих действий на ближайшие после переправы дни. Помимо этого в расписании были указаны направления перемещений IX корпуса и 35-й пехотной дивизии, начальнику которой временно была подчинена бригада[80].

О перемещениях IX корпуса в расписании говорилось: «…на пути в Плевну», «…по пути на Плевну и Никополь». И более ничего. Вместе с этим напомню, что, намечая свой «более смелый» план наступления за Балканы, главнокомандующий говорил о IX корпусе только в контексте его выдвижения на Плевну и Ловчу «для обеспечения правого фланга». Все это, на мой взгляд, подтверждает, что сразу после переправы через Дунай основных сил армии ее штаб не ставил перед IX корпусом однозначную задачу в полном составе немедленно выдвигаться к Никополю.

Согласно расписанию полевого штаба армии, 22 июня (4 июля) Кавказская бригада должна была выдвинуться «на шоссе из Белы (Бялы. – И.К.) в Плевну до реки Осмы». После войны полковник Тутолмин вспоминал, что достаточно было взглянуть на карту, «чтобы, глядя на нее, наметить Булгарени местом выхода на Осму»[81]. Селение Булгарени находилось на левом берегу этой реки в 23 км юго-западнее Ореше и в 35 км восточнее Плевны. Рядом с селением проходило софийское шоссе в восточную и западную Болгарию, и именно здесь располагался единственный каменный мост через Осму.

Около полудня 23 июня (5 июля) бригада Тутолмина вступила в Булгарени. Ссылаясь на расписание штаба армии, Тутолмин особо подчеркивал, что «до получения указания корпусного командира (Криденера. – И.К.) Кавказская бригада не имела права предпочесть какое-либо направление по собственному своему выбору. Следовательно, ей было одинаково необходимо освятить местность как прямо перед собой – на Ловчу, куда стягивались скопища черкесов, так и на запад от себя – на Плевну, а равно и на длинный промежуток до Никополя…»[82]. К выполнению этой задачи и приступил Тутолмин, остро нуждаясь в «надежных лазутчиках».

24 июня (6 июля) священник села Булгарени привел в расположение штаба бригады иеродиакона Плевненского округа Евфимия Федорова. Федоров прекрасно знал свой округ и имел в нем большое влияние на православных болгар. Расспросив плевненского иеродиакона, штаб бригады получил важные сведения о противнике, которые были подробно записаны и нанесены на карту капитаном Генерального штаба В.Н. Стромиловым.

В отношении окрестностей Плевны Федоров указал на два моста через реку Вид: один находился в ее нижнем течении, второй же был перекинут через реку на софийском шоссе всего в четырех километрах от Плевны.

Крупные турецкие регулярные части, по словам Федорова, располагались в Софии, Видине и Никополе. Точно указывая пункты концентрации турецких частей, Федоров, тем не менее, завышал их численность. Однако данные, собранные полковником Артамоновым, которыми к тому времени уже располагал штаб армии, более точно отражали действительную численность противника в этих городах. Что касалось Плевны, то там, по словам Федорова, для охраны госпиталя находилась всего лишь рота низама[83] в количестве 150 человек. Для получения свежей информации о перемещениях противника Федоров организовал нечто вроде почты от Плевны до штаба Кавказской бригады в Булгарени.

Таким образом, на основе всей собранной информации и с учетом того, что уже через день-два в Булгарени могли быть передовые части IX корпуса, к исходу 24 июня (6 июля) заявила о себе иная, не предусмотренная расписанием штаба армии, возможность. Достаточно было лишь вновь взглянуть на карту, чтобы убедиться в необходимости скорейшего занятия Плевны. Обладание этим старинным городом являлось ключом к контролю за передвижениями противника с софийского и видинского направлений в восточные и южные районы Болгарии. Теперь уже нахождение в Плевне, как двумя днями ранее в Булгарени, предоставляло Кавказской бригаде лучшие возможности для выполнения ее основной на тот момент задачи – своевременного обнаружения передвижений противника с западных направлений.

Однако у Тутолмина было то самое злосчастное «расписание» – «оставаться на Осме». Но события уже следующего дня показали, что это «расписание» безнадежно устарело и срочно требовались инициативные, решительные, а самое главное, быстрые действия.

Думается, это начинал понимать и сам главнокомандующий. Так, утром 24 июня (6 июля) в приказе о движении частей армии на следующий день он указал 35-й пехотной дивизии из селения Овча-Могила (15 км восточнее Булгарени) выдвинуть, «если нужно, авангард на р. Осму для поддержания Кавказской бригады»[84]. Подобной фразой великий князь явно предоставлял Тутолмину возможности для инициативных действий в пространстве между реками Осмой и Видом.

«Расписание» расписанием, но надо учесть и то, что, согласно стратегическому замыслу кампании, часть IX корпуса после обеспечения правого фланга армии, имея в авангарде Кавказскую бригаду, должна была двинуться «в горы через Ловчу»[85]. Это прекрасно знал Тутолмин. Следовательно, именно со стратегических позиций к плевненско-ловченскому направлению должно было быть приковано все внимание командира Кавказской бригады. А «оставаясь на Осме», реально контролировать это направление было практически невозможно.

25 июня (7 июля) один из разъездов Кубанского полка привел на бивуак бригады «несколько жителей и купцов города Плевны». Узнав о присутствии русских в Булгарени, они пришли с просьбой послать в Плевну отряд для охраны города от набегов башибузуков. При этом «ходоки» единогласно утверждали, «что Плевна охраняется слабой ротой низама, находящейся при госпитале…»[86]. Позднее это известие подтвердил и разъезд 30-го Донского полка, высланный от Передового отряда для поддержания связи с Кавказской бригадой и побывавший в Плевне 26 июня (8 июля). По словам командира этого разъезда есаула Афанасьева, когда его полусотня вошла в Плевну, то турецкая рота без сопротивления сложила оружие, и только появление большого отряда черкесов заставило казаков оставить пленных и отойти на Булгарени[87].

Но тогда, 25 июня (7 июля), «…что мы могли дать болгарам для прочной обороны Плевны?» – риторически вопрошал своих оппонентов Тутолмин[88]. Тем не менее на то время он располагал 12 сотнями и 8 трехфунтовыми орудиями.

Тутолмин рассчитывал еще 24 июня (6 июля) войти в контакт с частями IX корпуса, получить новые инструкции от его командующего и «выступить с реки Осмы». На Плевну?..

Утром 25 июня (7 июля) полусотня Кубанского полка, высланная Тутолминым навстречу IX корпусу, встретила его разъезд – сотню 34-го Донского полка во главе с капитаном Генерального штаба Куммерау. От него Тутолмин получил распоряжение Криденера явиться к нему в Ореше, куда он и прибыл вместе с капитаном Стромиловым в одиннадцать часов вечера.

Криденер сообщил прибывшим, что по распоряжению главнокомандующего Кавказская бригада временно присоединяется к IX корпусу «для усиления его кавалерией». На тот момент корпусную кавалерию составляли два полка – 9-й Бугский уланский и 9-й Донской казачий.

Выслушав доклад командира Кавказской бригады и ознакомившись с новыми данными, нанесенными на карту капитаном Стромиловым, Криденер, по словам Тутолмина, «остановил свое внимание на Плевне»:

«Занятие Плевны не ускользало у него из вида, так как можно было опасаться, что при движении 9-го корпуса на Никополь турки могут угрожать этому предприятию, прибыв из под Софии или Видина. Следовательно, нам было выгодно занять Плевну».

Но, по мнению Криденера, сил, достаточных для выполнения этой задачи, у IX корпуса на тот момент не было. Не было «даже одной роты», как выразился начальник штаба IX корпуса генерал-майор Н.Ф. Шнитников, «писавший в ту минуту приказание на 26 число»[89]. Буквально через два дня он очень пожалеет, что не поддержал Тутолмина.

Вместе с этим «корпусной командир сочувственно отнесся» к просьбе Тутолмина «придать хоть два батальона к Кавказской казачьей бригаде и ими занять Плевну…». По воспоминаниям Стромилова, речь шла об одном пехотном батальоне[90].

А ведь силы для этого были: к вечеру 25 июня (7 июля) головные части 5-й пехотной дивизии IX корпуса уже подошли к Ореше…

Как вспоминал Тутолмин, Криденер даже «совершенно был согласен с необходимостью послать хотя два батальона пехоты в Плевну» и сделал на этот счет соответствующие распоряжения[91]. Но…

В полдень 26 июня (8 июля) адъютант главнокомандующего полковник А.П. Струков передал генерал-лейтенанту Криденеру устный приказ своего шефа «направиться для овладения крепостью Никополем»[92]. В результате Криденер не рискнул выделить Тутолмину просимые им батальоны. Сам же командир Кавказской бригады спустя два года прокомментировал это решение так: после расчета необходимых сил для взятия Никополя «никакая часть не могла быть отделена на Плевну»[93]. Никакая?..

После полудня 27 июня (9 июля) в штаб Кавказской бригады болгарин из Плевны доставил известие от Е. Федорова. В нем сообщалось о приближении к Плевне регулярной турецкой пехоты и начале поголовного бегства болгар из города. Подробно расспросив болгарина, Тутолмин направил к Плевне две сотни Владикавказского полка при двух орудиях под командованием подполковника Бибикова. Сотни выступили около пяти вечера и недалеко от селения Радоницы встретили толпу болгар, шедшую из Плевны. Среди беженцев был и Е. Федоров. Он-то и рассказал Бибикову, что около четырех пополудни в Плевну вступил турецкий отряд, прибывший из Никополя.

Численность отряда Федоров определил в шесть таборов пехоты при шести орудиях и несколько сот черкесов. Об услышанном Бибиков доложил своему командиру полковнику фон Левизу и остановился на ночлег в Радонице, всего в пяти километрах от Плевны. Ранним утром следующего дня подполковник рассчитывал двинуться к ее окрестностям. Командир Владикавказского полка полковник фон Левиз оф Менар немедленно передал Тутолмину сообщение Бибикова. Тутолмин действия Бибикова одобрил и поздно вечером 27 июня (9 июля) распорядился направить ему в поддержку оставшиеся две сотни Владикавказского полка.

В тот день, 27 июня (9 июля), Плевна была занята отрядом Атуфа-паши, выступившим из Никополя накануне в восемь вечера. Никопольским гарнизоном командовал Хассан-Хаири-паша. О силах, которыми располагал комендант Никополя, русское командование было хорошо осведомлено. Когда русские войска заняли Тырново, Хассан-паша приказал Атуфу-паше с тремя батальонами, одним эскадроном и четырьмя орудиями (всего около 1800 человек) 26 июня (8 июля) выступить в направлении Плевны, занять город и закрепиться в нем[94].

Как видим, данные о численности отряда Атуфа-паши, сообщенные подполковнику Бибикову Е. Федоровым и болгарскими беженцами, были завышены. Да это и неудивительно, потому что умелый турецкий лива[95] призвал на помощь все тех же «призраков» войны. Он рассредоточил батальоны к северу и востоку от Плевны и тем самым создал видимость значительности своих сил. Кстати, новый комендант Плевны не побоялся выслать в разведку свой единственный эскадрон, который удалился от города на 16 км[96]. В Никополе же тем временем осталось всего 8 тысяч бойцов.

Выдвижение частей IX корпуса к Никополю началось 28 июня (10 июля). В этот же день в 5 утра штаб Западного отряда получил донесение Тутолмина о том, что накануне, в 16 часов, Плевна была занята турецкой «пехотой и кавалерией с 6 орудиями, отступившими из Никополя»[97]. Это донесение невольно наводило на мысль, что турки хотят без боя очистить Никополь. Исходя из этого, генерал Шнитников предложил, что достаточно будет направить для овладения Никополем одну бригаду пехоты с четырьмя батареями. Основные же силы, и прежде всего всю кавалерию, за исключением четырех сотен, он предложил двинуть на Плевну. Но увы! Генерал Криденер решил не изменять своего плана.

Для атаки Никополя было назначено около 17 тысяч пехоты при солидном парке осадных и полевых орудий. И что самое удивительное, эту атаку должны были прикрывать почти 3 тысячи кавалерии! С такими силами Криденер захватил полностью изолированный Никополь. Для Тутолмина при этом не хватило решимости выделить не то что два батальона – не дали даже одного! А какую роль эти 800–900 пехотинцев могли сыграть тогда под Плевной!..

3 (15) июля части Западного отряда овладели всеми передовыми позициями турок и двумя редутами, господствовавшими над Никополем. А на рассвете 4 (16) июля надобность в штурме отпала сама собой – турецкий гарнизон сложил оружие[98].

Кто и как остановит русских?

Теперь обратимся к планам и действиям турецкого командования. Главнокомандующим турецкими силами, призванными отразить русское вторжение на Балканы, был назначен сердар-экрем (генералиссимус) Абдул-Керим-паша. Он был человеком преклонных лет, уже не способным даже сидеть на лошади. Тем не менее за ним все еще тянулся шлейф славы победителя сербов. А вот его заместитель Ахмед-Эюб-паша ничем себя не проявил в прошедшей сербской кампании. Назначения эти были проведены военным министром Редифом-пашой, и поэтому руководители Дунайской армии считались его ставленниками.

Система управления и планирования в турецкой армии явно не отличалась стройной отлаженностью и четким разграничением компетенций и ответственности. Огромную, нередко определяющую роль играли неформальные межличностные отношения и восточные традиции «подковерной борьбы», которые порождали, как принято сегодня говорить, нагромождение разнообразных, порой весьма экзотичных «сдержек и противовесов».

Абдул-Керим-паша оказался сильно ограничен в своих действиях. Планы операций он обязан был представлять на утверждение султана через военного министра и принимать в расчет рекомендации военного совета, в котором председательствовал тот же военный министр.

Параллельно с этой процедурой султан сам иногда отдавал приказания командирам отдельных частей, минуя главнокомандующего. По большей части эти приказания основывались на том понимании, которое складывалось в «тайном совете» при особе султана. А лица, заседавшие в разных «советах», далеко не всегда демонстрировали общность интересов и единство устремлений.

Специалисты из Военно-исторической комиссии отмечали, что «при таком отсутствии единоначалия невозможно было, создав известный план действий, провести его далее последовательно и неуклонно», что обрекало турок в основном на пассивно-оборонительные действия[99].

В османской столице довольно быстро отвергли план кампании, согласно которому войска султана должны были занять Румынию еще до вступления в нее русской армии. Встречное движение турецких сил на левый берег Дуная только бы ускорило генеральное полевое сражение с русскими, вступить в которое турецкой армии пришлось бы вдали от своих баз и крепостей, имея за спиной разливавшийся Дунай. Такой сценарий мог оказаться просто сказочным подарком для русского командования.

Затем на одном из константинопольских «советов» с участием Абдул-Керима-паши было решено:

«Взять во фланг возможное наступление русских западнее четырехугольника турецких крепостей. Нужные для этого силы должны были собраться на линии Плевна – Ловча; ядром их предполагалась свободная часть войск Османа-паши»[100].

Однако в обращении канцелярии султана к великому визирю от 8 (20) апреля 1877 г. говорилось:

«Так как нельзя удержать всю оборонительную линию Дуная от Мачина до Видина, то с наступлением войны надлежит завлекать неприятеля вглубь страны и там дать ему сражение»[101].

Эти варианты действий явно различались. Но в чем они были схожи, так это в распределении сил по разбросанным придунайским группировкам.

От центра турецких войск шел кратчайший путь к османской столице: линия Систово – Тырново – балканские перевалы – Адрианополь. Именно это направление и будет призван закрыть переброшенный из Черногории корпус Сулеймана-паши.

Относительно численности русской Дунайской армии и планов ее командования у турок были весьма смутные представления. Когда канцелярия султана потребовала от Абдул-Керима-паши сведений по этим вопросам, то ответ получился «весьма характерный для турецких порядков»: неосведомленность о русской армии главнокомандующий объяснял отсутствием тайных агентов, подготовка которых находилась якобы в компетенции министерства иностранных дел. «Неприятель перешел реку Прут и направился прямо к Галацу» – так звучало единственное определенное сообщение в ответе Абдул-Керима-паши[102]. А на то, что основные силы русских будут переправляться у Систова, турецкий главнокомандующий явно не рассчитывал.

Даже после переправы русских корпусов у Систова и движения отряда Гурко к Тырнову Абдул-Керим почти бездействовал, предполагая, что это – всего лишь русская демонстрация! Он уверял военного министра, что «неприятель приложил крайние старания к переправе ниже Рущука и у Никополя. Переправа ниже Рущука будет совершена с целью захватить железную дорогу» (от Рущука до Варны. – И.К.). Это, по мнению Абдул-Керима, и препятствовало ему «располагать войска» по своему усмотрению[103]. Упрямое нежелание Абдул-Керима-паши сверять свои соображения с реальной обстановкой отмечал в своих сообщениях подполковник Куксон (Fife Cookson) – британский военный агент в Константинополе, командированный послом лордом Лайардом в штаб турецкой Дунайской армии (французским «командировочным» был полковник Торси)[104].

Любопытное совпадение: именно тогда, когда Николай Николаевич, планируя дальнейшее наступление за Балканы, предполагал на левом фланге ограничиться лишь наблюдением за Рущуком, Абдул-Керим-паша готов был оказать русскому главнокомандующему неоценимую услугу своей убежденностью в том, что русские «непременно» намерены обложить Силистрию и Рущук! Первую – силами Нижнедунайского отряда генерала Циммермана, второй – теми дивизиями, которые переправились у Систова[105]. К сожалению, предложение подобной «услуги» оказалось невостребованным.

Особенно важным было то, что придунайские группировки как в «четырехугольнике крепостей», так и в Никополе и Видине рассматривались командованием турецкой армии прежде всего как оборонительные, а не наступательные структуры. Активно эту позицию отстаивали коменданты Рущука, Силистрии и Шумлы. Они явно не горели желанием покидать хорошо оснащенные крепости в удобной для обороны местности с многочисленным мусульманским населением ради снискания призрачных лавров победителей русских в открытом полевом столкновении. И как при таких настроениях формировать ударные силы для генерального сражения после «завлечения» русских вглубь страны? Это было весьма не простой задачей.

Впрочем, с началом войны идея «заманивания» растаяла как утренний туман. Оказалось, что русских вовсе не надо «заманивать», они сами рванулись вперед по центру.

Оборонительные настроения в Дунайской армии султана питались общей слабостью организации турецких вооруженных сил и ее командного состава. Именно по этой причине достаточно многочисленные турецкие военные группировки, оснащенные даже самым современным стрелковым и артиллерийским вооружением, демонстрировали порой удивительные образцы пассивности.

Недостатки турецкой военной организации особенно бросались в глаза многочисленным иностранцам на службе в армии султана. Так, участник войны англичанин В. Бекер-паша – ферик[106] восточной группировки турецкой Дунайской армии – писал: «Во всем, по-видимому, проявлялась какая-то странная небрежность управления»[107]. Он вспоминал, как в разговоре с одним из лучших турецких генералов Иззет Фуатом-пашой «обнаружил отчаяние» собеседника «от общего беспорядка, проявлявшегося во всем»[108].

В начале войны турецкие официальные лица были поражены той «легкостью», с которой русским «удалось совершить переправу». Канцелярия султана поручила военному министру срочно разобраться в причинах столь вызывающего успеха противника. Абдул-Кериму-паше был направлен соответствующий запрос. Ответ главнокомандующего удивил многих в столице. После заверений, что «мы стараемся, жертвуя жизнью», Абдул-Керим писал:

«Невозможно описать затруднений, в которых я очутился, предприняв обеспечение боевыми припасами и провиантом тридцать – сорок тысяч человек»[109].

Если такие усилия к обеспечению относительно небольшого состава предпринимает сам главнокомандующий, то что тогда говорить о задаче снабжения более крупных соединений, к тому же в наступлении. Турецкие части не имели собственных обозов, и задача обеспечения перекладывалась на местные администрации. А от их представителей можно было вытрясти необходимое, употребляя порой лишь чрезвычайные меры. Эти факторы сильно сковывали оперативные возможности турецких войск и служили весьма серьезной помехой для проведения массированных наступательных операций.

Что же касается крепостей «четырехугольника», то, как заметил А.Н. Куропаткин, они «принесли туркам вместо пользы несомненный вред, бесполезно привязав к себе значительные турецкие силы»[110].

Любопытно, что в то время, когда в среде командного состава русской армии стала нарастать тревога по поводу разбросанности сил, этим же, но применительно к собственной армии, крайне озаботилась канцелярия султана[111].

Ошибки и безынициативность Абдул-Керима-паши все сильнее раздражали Стамбул. 22 июня (4 июля) в Шумлу из столицы прибывают военный министр Редиф-паша и сенатор мюшир (маршал) Намык-паша. По воспоминаниям В. Бекера, «военный министр… был человек невысокого ума, но смелый, хотя и не совсем добросовестный»[112].

Перед эмиссарами султана стояла задача понудить Абдул-Керима к активным действиям и «воспрепятствовать, по крайней мере, переходу неприятеля через Балканы или оттеснить его». Совместными усилиями они сочли возможным оторвать от гарнизонов крепостей 30 батальонов, объединить их под командованием Ахмед-Эюба-паши и направить этот отряд в Кир-Чешме перед Трестеником с «целью угрожать тылу неприятеля, который направился к Тырнову и Габрову»[113]. Операция началась 24 июня (6 июля) 1877 г. Именно информация об этом движении противника нашла свое отражение в письме Николая Николаевича императору от 27 июня (9 июля). Одновременно Савфету-паше с шестью батальонами, сформированными в Осман-Базаре, было предписано двинуться на помощь тырновскому гарнизону.

Однако отряд Ахмед-Эюба остановил свое наступление в Кир-Чешме и занял оборонительную позицию, предполагая, что против него находятся главные силы русских. На этом попытка активизации восточной группировки турецкой Дунайской армии исчерпала себя.

8 (20) июля султан сместил Ахмед-Керима-пашу и назначил на пост главнокомандующего пятидесятилетнего Мехмед-Али-пашу – уроженца Магдебурга Карла Дитриха Детруа, еще в юности покинувшего родной город в поисках денег и славы.

Но уже до этих кадровых изменений на авансцену балканского театра войны стал выдвигаться Осман-паша.

После переправы русской армии через Дунай Осман-паша находился в Видинском районе и вел артиллерийскую перестрелку с румынскими батареями, расположенными на другом берегу Дуная у Калафата. Он был практически независим от главнокомандующего и не стеснен им в своих действиях. Основная задача отряда Османа-паши состояла в прикрытии Видинского района от возможных происков сербов, недопущении их объединения с русскими, а также предотвращении возможных попыток переправы румынских войск через Дунай в весьма удобном для этого месте – окрестностях Лома и Рахова. Однако неожиданное форсирование русскими Дуная у Систова отодвинуло все эти задачи на второй план.

Как позднее писал подполковник Генерального штаба Талаат-бей (Lieutenant-Colonel Talahat Bey)[114], бывший в то время адъютантом Османа-паши, известие о прорыве русских войск через Дунай и их стремительном продвижении «сильно подействовало» на его «впечатлительного» командира и побудило в середине июня предложить Абдул-Кериму-паше новый план изгнания неприятеля из пределов империи[115].

К началу войны Осман-паша располагал 32 пехотными батальонами. Общая же численность видинского отряда, по данным одного из его офицеров Фредерика фон Херберта, впоследствии от начала и до конца прошедшего путь защитника Плевны, не превышала 30 тысяч человек[116].

Осман-паша предложил оставить в Видине 12 батальонов, а с остальными 20, присоединив по пути несколько батальонов из Рахова, направиться к Плевне. Там он планировал соединиться с никопольским гарнизоном, который должен был покинуть крепость, не ожидая атаки русских. От Плевны Осман-паша намеревался двинуться через Ловчу к Тырнову, где соединиться с корпусом Ахмед-Эюба-паши, который должен был подойти туда из Шумлы. Затем во главе объединенной армии Осман-паша предполагал ударить в направлении на Систово и захлопнуть дверь дунайской переправы русских. В случае невозможности соединения с силами Ахмед-Эюба, Осман-паша намеревался занять Ловчу, которая предоставляла лучшие возможности для обороны балканских проходов.

Сначала план Османа-паши не был принят. Главнокомандующий просто не отвечал на его предложения, а только указывал на опасность нападения со стороны Сербии и Румынии. Однако войска этих княжеств активности не проявляли, а вот быстрые успехи русской армии заставили немедленно озаботиться контрмерами.

План Османа был одобрен прибывшими в Шумлу Редифом-пашой и Намыком-пашой. Вечером же 25 июня (7 июля) командующий видинским отрядом был вызван к телеграфному аппарату для переговоров с султаном. Осман изложил свои предложения и получил высочайшее одобрение. Вырисовывался следующий замысел: корпус Сулеймана-паши спешно перебрасывался из Черногории под Адрианополь, чтобы закрыть балканские проходы по центру движения русской армии; корпуса Ахмет-Эюба-паши от Шумлы и Османа-паши от Видина должны были ударить по русским флангам. Но Ахмед-Эюб быстро остановился у Кир-Чешме. Как в этой ситуации будет действовать Осман?

27 июня (9 июля) комендант Рахова полковник Хамдый-бек уведомил Османа-пашу о том, что Плевна занята русскими. Так противник прореагировал на посещение Плевны полусотней казаков есаула Афанасьева («призраки кавалерии»!..). А на следующий день, 28 июня (10 июля), когда Криденер начал выдвигаться к Никополю, Осман-паша получил приказ о выступлении.

В отличие от своего главнокомандующего, Осман-паша оказался эффективным организатором. Ему удалось быстро собрать минимально необходимый для длительного марша запас продовольствия и воды. В кратчайшие сроки закончив и другие подготовительные мероприятия, утром 1 (13) июля он выступил из Видина с 19 батальонами, 5 эскадронами регулярной кавалерии и 9 батареями. По опубликованным вскоре после завершения войны данным генерала Музафара-паши и подполковника Талаат-бея, это составляло «несколько более одиннадцати тысяч человек». Схожие данные приводил в своей книге и другой участник марша на Плевну Ф. фон Херберт – двенадцать тысяч человек[117].

3 (15) июля Осману вручили очередную телеграмму Абдул-Керима-паши. Из нее он узнал о критическом положении Никополя и получил приказ о скорейшем занятии Плевны. В сложившейся на конец июня стратегической ситуации старинную крепость Никополь, которую уже с 14 (26) июня с левого берега Дуная обстреливала русская тяжелая артиллерия, Осман-паша считал позицией обреченной. Убедить командующего никопольским гарнизоном Гассана-пашу оставить крепость, выступить навстречу и объединить силы – это, пожалуй, был бы наиболее перспективный для турецкой стороны вариант. Однако теперь он окончательно отпал.

Ко времени капитуляции Никополя Плевна уже контролировалась отрядом Атуфа-паши. В помощь ему 3 (15) июля в 22.00 Осман-паша направил три батальона под командованием полковника Эмин-бека.

Вечером 5 (17) июля, одновременно с присоединением трех батальонов из Рахова[118], Осман-паша узнал, что Ловча занята русскими. С этой минуты, как писали Музафар-паша и Талаат-бей, цель операции Османа-паши изменилась. От скорейшего занятия Ловчи и соединения с шумлинской группировкой пришлось отказаться. Главным становилось как можно быстрее укрепиться в Плевне[119].

Любопытный феномен войн той эпохи. Неразвитость разведывательной и коммуникационной техники приводила часто к совершенно неточной оценке противника и в целом ситуации на театре военных действий. Порой это кардинально влияло на судьбы войны и мира. Так, Ловчу утром 5 (17) июля занимает казачий отряд полковника Жеребкова численностью всего в две сотни при двух орудиях. Но в сознании турецкого командования откладывается отнюдь не малочисленность русского отряда, оно просто этого не предполагает, а то, что Ловча уже занята русскими безотносительно к их численности! Отсюда делается вывод, объективно выгодный русскому командованию: раз Ловча уже занята, следовательно, планы надо менять как минимум до выяснения обстановки. А это – прямая потеря драгоценного времени.

Время на войне вершит ее судьбы, а выиграть время – значит победить. Как здесь еще раз не вспомнить стремительность продвижения небольшого отряда Гурко, ввергшее турецкое руководство в состояние, близкое к отчаянию. Этот же феномен из области психологии войны всего лишь через две недели проявится и в действиях русского командования, но уже под Плевной.

А пока обратим внимание на то, как в тяжелейших услових марша дорожил временем Осман-паша. Марш сопровождался сильнейшей жарой и недостатком воды. Солдаты быстро теряли силы, многие отставали, а некоторые умирали. Но отставших и обессиленных подбирали шедшие за отрядом повозки, а вперед высылались бочки с водой и команды, готовившие пищу[120]. Тем не менее продолжение быстрого движения отряда в полном составе становилось все более затруднительным. В этих условиях Осман-паша посылает вперед в Плевну три наиболее стойких батальона. Лишь бы успеть подкрепить Атуфа-пашу, лишь бы не пустить русских в Плевну!

Но жара делала свое дело, и 6(18) июля отряд Османа-паши бивуакировал в 15 км от Плевны. На следующий день в 9 часов его передовые колонны стали подходить к Плевне и располагаться к северу от города на уже отчасти укрепленных позициях[121]. К 14 часам последние группы отряда достигли Плевны. Над укреплением этого города природа потрудилась на славу и без человеческих усилий. Как позднее писал Талаат-бей, Плевну «можно было признать за весьма сильную, естественно укрепленную позицию»[122]. Цепь высот буквально подковой огибала город. Более того, взаимное расположение высот позволяло укрепившимся на них отрядам оказывать друг другу эффективную огневую поддержку.

180-километровый марш из Видина к Плевне ярко блеснул на унылом фоне оперативных действий турецкого командования. Он продемонстрировал не только полководческое мастерство Османа-паши, но и явился образцом мужества турецких солдат и офицеров.

Весь путь отряда от Видина до Плевны не попал в район русских кавалерийских разведок. А произошло это потому, что кавалерия IX корпуса вместе с Кавказской казачьей бригадой Тутолмина настоянием барона Криденера была привлечена к операции по захвату Никополя. Вся эта масса конных воинов, разумеется, на штурм редутов не бросалась. Однако она непонятно от кого охраняла расположение своей пехоты. Фактически конница корпуса бездействовала. Основные силы бригады Тутолмина располагались на расстоянии около 7 км от Никополя, а кавалерийская бригада генерала Лошкарева (четыре эскадрона, шесть сотен и шесть конных орудий) – далее на юг, в 20 км от Плевны.

В итоге нерешительность и упрямство Криденера, проигнорировавшего советы Тутолмина и собственного начальника штаба, «ослепили» IX корпус к западу от Плевны. Это и явилось прологом драмы русской армии под этим болгарским городом.

Два шага в капкан

Теперь посмотрим, как начинал завязываться плевненский узел с русской стороны. Уже на первом переходе из Видина, т. е. 1 (13) июля, отряд Османа-паши был замечен и обстрелян румынской артиллерией с противоположного берега Дуная. Находившийся при батареях штабс-капитан Иванов «в прекрасную зрительную трубу постоянно наблюдал за турецкими войсками, расположенными у Видина»[123]. О движении турецких сил он доложил в штаб румынских войск. Когда на другой день, 2 (14) июля, это донесение было подтверждено румынскими аванпостами, князь Карл спешно телеграфировал об этом великому князю Николаю Николаевичу. Но по словам генерала Левицкого, первоначально в штабе армии «депеше этой особой веры не дали, так как не доверяли румынским телеграммам»[124]. В них часто содержалась информация, которая впоследствии не подтверждалась.

Никополь пал между четырьмя и пятью утра 4 (16) июля. В 7.30 того же дня Криденер известил об этом императора, а в 9.59 – великого князя Николая Николаевича. В штабе главнокомандующего телеграмма о взятии Никополя была получена в 13.55.

Но уже через сорок минут, в 14.35, главнокомандующий шлет Криденеру телеграмму, в которой говорилось: «Прикажите румынским войскам занять немедленно Никополь… а сами с войсками направьтесь в Плевну и там ждите приказаний»[125].

В штабе Криденера эта телеграмма была получена около 5 часов утра 5 (17) июля. Как видим, это был четкий приказ.

Однако журнал военных действий IX корпуса почему-то не зафиксировал получения этой телеграммы. Вместо нее в журнале содержится телеграмма Непокойчицкого, якобы полученная уже в день взятия Никополя, 4 (16) июля:

«Великий князь Главнокомандующий предлагает вам двинуть тотчас для занятия Плевны, кроме бригады полковника Тутолмина (казачьей), два полка пехоты с артиллерией, менее уставшей от боя при Никополе; о распоряжениях донести»[126].

А вот здесь главнокомандующий уже не «приказывает», а «предлагает». Разница очевидна. Странно еще и то, что эта телеграмма Непокойчицкого содержится только в журнале военных действий IX корпуса. Ее нет в журнале полевого штаба армии, откуда она, собственно, и исходила. Нет ее ни в одном другом сборнике документов той войны, опубликованных Военно-исторической комиссией.

Объяснение этого, как мне представляется, может быть следующее. Или этой телеграммы вовсе не было, и штаб Криденера, желая оправдать собственную медлительность, просто ее выдумал и подменил ею более определенную – как приказ – телеграмму великого князя. Или же она все-таки была. Последнее представляется более вероятным. Но тогда получается, что вслед телеграмме начштаба с «предложением» полетела уже телеграмма главнокомандующего с «приказом». Похоже на то, что Николай Николаевич, предчувствуя «тормозные» качества Криденера, решил уже не предложениями, а подробным приказом сконцентрировать командира IX корпуса на необходимости скорейшего занятия Плевны.

Телеграмма Непокойчицкого никак не упоминала о сообщении князя Карла, телеграмма же Николая Николаевича делала это косвенно. Тем не менее, как верно заметил генерал-майор Генерального штаба П.Н. Воронов, исследовавший в самом конце XIX в. «начало Плевны», надлежало полностью привести сообщение румынского князя, «что несомненно заставило бы командира 9-го корпуса произвести… разведки к западу»[127]. Уже после войны Криденер стремился придать особое значение тому факту, что полевой штаб армии не известил его о сообщении румынского князя. Мотив Криденера тут вполне понятен: не было сообщения – не было и реакции на него; какой тут с меня спрос.

Однако, как писал Воронов, «при исследовании вопроса – было ли донесено в то время командиру 9-го корпуса о действительном движении турок или нет – дело представляется несколько в ином виде»[128]. 5 (17) июля начальнику осадной артиллерии полковнику Анчутину в Турну (на северном берегу Дуная напротив Никополя) было доставлено написанное «на четвертушке бумаги» донесение штабс-капитана Столетова, командовавшего осадной батареей в Корабии, находившейся в 25 км западнее Турну. Столетов перебрался на южный берег Дуная и наблюдал за движением значительных турецких сил (до 40 таборов) «с запада на восток и юго-восток». Об увиденном штабс-капитан и доложил по инстанции полковнику Анчутину. Утром 6 (18) июля Анчутин был вызван к Криденеру. Перед отъездом к полковнику явились двое болгар из Плевны и сообщили, что туда пришло много турок и башибузуков[129]. Прибыв в Никополь к полудню, Анчутин услышал от Криденера, что частям его корпуса приказано занять Плевну. На это полковник доложил командующему о рассказах болгар и «показал ему донесение штабс-капитана Столетова». В ходе возникшей в 1885 г. переписки по поводу донесения Столетова Криденер утверждал, что полковник Анчутин «никакого сообщения о движении турок из Видина… мне не сделал»[130]. Анчутин же сожалел лишь о том, что нигде не удалось разыскать записку штабс-капитана из Корабии. Тщательно разбиравший этот вопрос генерал Воронов утверждал, что воспоминания Анчутина были точны, и Криденер в Никополе просто упустил из вида его доклад[131].

Но Криденер оставил без внимания не только сообщение Анчутина. Двумя днями ранее ему поступило аналогичное донесение от начальника 5-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Ю. И. Шильдер-Шульднера. Как следует из опубликованной записки генерал-майора Шнитникова, штаб IX корпуса к 17 часам 4 (16) июля располагал сообщением начальника 5-й пехотной дивизии «о появлении противника с запада»[132]. Но никакой серьезной реакции опять не последовало.

Правда, 5 (17) июля Криденер приказал Кавказской бригаде сняться с бивуака на высоте у деревни Самовид в низовьях Вида (7 км западнее Никополя и 25 км севернее Плевны) и двинуться «на Булгарени-Плевненскую дорогу»[133]. Но зачем?! Ведь это – тылы IX корпуса. Кого там мог обнаружить Тутолмин, кроме бродячих шаек башибузуков? Криденер поступал просто абсурдно. Он опасался появления турецких сил с запада (от Софии, Видина или Рахова), а посылал Кавказскую бригаду на юго-восток.

А ведь с 4 (16) на 5 (17) июля удаление основных сил IX корпуса Криденера и отряда Османа-паши от Плевны выглядело так: первые – в 40 км, вторые – в 70. Время и расстояния все еще были на стороне русских.

В 14.20 5 (17) июля с пометкой «экстренно» Криденер шлет ответ в адрес Непокойчицкого:

«…необходимо бы пополнить снаряды прежде, нежели идти на Плевну, где, по сведениям, сообщенным полковником Тутолминым, находились четыре батальона низама с орудиями, двумя эскадронами и черкесами, которые укреплялись; заметно движение туда войск от Софии; Никополь ожидал оттуда и из Видина подкрепления. Расположение наших войск оберегается от р. Вид на Турский-Трестеник до шоссе из Плевны в Белу кавалерией IX корпуса. От шоссе через Карагач до расположения VIII корпуса – Кавказской бригадой. В Турский-Трестеник выставлен полк с батареей. Жду приказания»[134].

Ну какие еще «приказания» нужны были Криденеру, кроме его собственного нежелания?.. Трудно не согласиться с мнением видного военного историка, профессора Николаевской академии Генерального штаба генерал-майора П.А. Гейсмана, который писал, что командир IX корпуса фактически игнорировал приказание главнокомандующего о выступлении на Плевну, ставя на первый план тыловые задачи[135]. Эту точку зрения разделял и П.Н. Воронов.

9-фунтовые батареи, снаряды к которым хотел пополнить Криденер, можно было временно оставить в Никополе, а пехотной бригады было вполне достаточно для решения там всех вопросов. И это даже без оглядки на румынские войска в Турну с противоположного берега Дуная, командующий которыми генерал Мано, ссылаясь на распоряжения князя Карла, отказался сменить русские батальоны в Никополе.

Расслабленное поведение Криденера особенно возмутительно на фоне крайнего напряжения усилий Османа-паши и его отряда. А бог войны, как известно, милостив к превозмогающим…

Да, штаб армии не довел до Криденера сообщение князя Карла. Однако даже собственные предположения командующего IX корпусом должны были торопить его в Плевну. Пусть заявленного им движения турок от Софии к Плевне не было (да если бы оно и было, то Криденер все равно остался бы в неведении, ибо ранее не озаботился дальней кавалерийской разведкой), но турки, тем не менее, в Плевну шли, только не от Софии, а от Видина. Выходит, что Криденер все же предчувствовал наступавшую беду, ошибаясь лишь в определении пункта на западном направлении, из которого вышел неприятель. Но, к сожалению, эти верные предчувствия всего лишь предчувствиями и остались.

Вполне возможно, что фраза о движении турок из Софии – отголосок сообщения Шильдер-Шульднера. Но тогда возникает вопрос: а откуда об этом узнал командир пехотной дивизии? Ведь он не располагал кавалерией для проведения разведок! Выходит – опять предчувствия…

Понятно, что после взятия Никополя Криденер был озабочен не только «снарядным голодом». На него свалилась масса хозяйственных и санитарных дел. Тем не менее это никак не мешало ему того же 5 (17) июля направить к Плевне свои «заслоны»: бригады Тутолмина, Лошкарева и отряд Клейнгауза. А это, по самым скромным подсчетам, – 2 батальона, 4 эскадрона, 10 сотен и 12 орудий – около 1700 пехоты и 1300 конницы. Тутолмин и Лошкарев находились в это время примерно в 20–25 км от Плевны, Клейнгауз – в 18. А Осман-паша – в целых 49!

Кавказскую бригаду надо было посылать не на «Булгарени-Плевненскую дорогу», а к мосту через Вид западнее Плевны – с приказом закрепиться там и выслать разведку. Но барон Криденер этого не сделал, и поэтому последние преимущества его корпуса во времени и расстоянии стремительно таяли. И это притом, что у реки Искер отряду Османа-паши пришлось задержаться. Из Константинополя Османа заверили, что мост через эту реку если и разрушен, то ко времени подхода его отряда будет наведен. Однако моста не оказалось, и турецким аскерам (солдатам) пришлось его наскоро сооружать буквально из подручных средств: «затопленных повозок и перекинутых поперек досок»[136].

Тем временем в штабе русской армии тревога по поводу Плевны явно нарастала. 5 (17) июля в 14.40 Непокойчицкий отправляет Криденеру новую телеграмму:

«Если не можете выступить тотчас в Плевну со всеми войсками, то пошлите туда немедленно (курсив мой. – И.К.) казачью бригаду Тутолмина и часть пехоты».

А более часа спустя, в 16.00, уже сам главнокомандующий телеграфирует Криденеру:

«Дайте скорее знать. Скоро ли пойдете на Плевну; Тутолмину вступить немедленно в связь с флигель-адъютантом Жеребковым, который послан мной в Сельви и далее к Ловче и приказано ему тоже вступить в связь с Тутолминым, который должен придти к Сельви и сменить Жеребкова. У вас останутся ваши уланы и два казачьих полка; необходимо скорее прикрыться в Плевне от возможного наступления войск из Видина»[137].

Первой штаба IX корпуса в 22.05 5 (17) июля достигла более поздняя телеграмма главнокомандующего и уже в 6.10 следующего утра – телеграмма начштаба армии.

Только после этого командир IX корпуса озаботился распоряжениями в отношении Плевны. Полковник Анчутин вспоминал, как 6 (18) июля, после его доклада о движении крупных турецких сил в юго-восточном направлении, Криденер указал на только что полученный им Георгиевский крест (за Никополь) и сказал, что он «этого не заслужил» и на Плевну пойдет в любом случае[138]. Надо признать, что уж чем-чем, а дефицитом совести генерал-лейтенант Криденер не страдал.

Ссылаясь на «предписание» Непокойчицкого, командующий IX корпусом «предложил» (именно так в тексте записки!) генерал-лейтенанту Шильдер-Шульднеру со сводным отрядом[139] в этот же день, 6 (18) июля, выдвинуться в Бресляницу. «Затем, – говорилось в записке, – 7 (19. – И.К.) июля, если не встретится особого препятствия, вы направитесь со всеми… войсками на Плевно, куда двинете также и 19-й пехотный Костромской полк с 5-й батареей 31-й артиллерийской бригады из Турского-Трестеника».

Тревожный тон телеграмм штаба армии полностью растворился в убаюкивающем «предложении» Криденера. Удивительно! Как будто не идет война, как будто в Плевне уже нет турецких батальонов и туда только надо дойти… Просто какая-то записка о передвижении войск. В ней нет и тени приказа с четкой постановкой задач по разведке и сосредоточению частей. Оставшись в Никополе, Криденер полностью доверился Шильдер-Шульднеру: «Впрочем, все дальнейшие распоряжения о движении… в Плевно и занятии онаго предоставляются вполне усмотрению вашего превосходительства»[140].

Численность выдвигавшегося к Плевне русского отряда составляла чуть более 7000 штыков, 1600 сабель и 46 орудий. Для обороны Плевны Осман-паша уже 7 (19) июля мог располагать гарнизоном до 15 тысяч бойцов при 58 орудиях[141]. Но о таком численном превосходстве противника Криденер даже не подозревал. Он оперировал информацией Тутолмина о занявшем Плевну небольшом отряде Атуфа-паши. Поэтому, отдавая приказы 6 (18) июля, он исходил из слабости турецких сил в Плевне. Этой же позиции придерживался и Шильдер-Шульднер, хотя те самые «особые препятствия», которые Криденер все же осторожно оговорил в своем предписании, начали вскрываться буквально сразу же.

6 (18) и 7 (19) июля казачьи разъезды бригады Тутолмина и 9-го Донского полка донесли о сосредоточении крупных сил турок вокруг Плевны. Однако эти сообщения были, мягко говоря, неадекватно восприняты генералом Шильдер-Шульднером.

В полдень 7 (19) июля к северу от Плевны загремели первые залпы пехотных цепей. Однако в 8 часов вечера Шильдер-Шульднер, озабоченный необходимостью большей согласованности в действиях вверенных ему частей, приказал прекратить огонь и отложить атаку на следующий день.

Если бригада Тутолмина и 19-й Костромской полк полковника Клейнгауза подходили к Плевне с востока от Гривицы, то 1-я бригада и 9-й казачий полк – с севера от Бресляницы. Из-за неточности карт, ошибок проводников, общей несогласованности действий войска Шильдер-Шульднера к вечеру 7(19) июля так и не смогли соединиться. Причем разделявшее их 18-километровое пространство оказалось заполнено турецкими силами на активно укрепляемых позициях.

В итоге к ночи с 7 (19) на 8 (20) июля положение русского отряда под Плевной выглядело следующим образом. Турки в обороне, и их гораздо больше, чем ранее предполагалось. Рельеф местности весьма выгоден обороняющейся стороне, которая при этом успела еще и подготовить свои позиции. Силы же атакующих вдвое уступают противнику, и к тому же они разобщены. То, что Плевну занимает отнюдь не малочисленный турецкий отряд, для Шильдер-Шульднера стало вполне понятно уже к вечеру 7 (19) июля. Однако магия первых побед оказалась столь завораживающей, что он все же решился атаковать Плевну сразу с двух разобщенных направлений.

На рассвете 8 (20) июля к северу от Плевны в атаку пошли роты 17-го Архангелогородского и 18-го Вологодского полков. Несмотря на первые успехи, уже к 10 часам утра численно превосходящие силы турок заставили русских отступить.

С востока от Гривицы, также на рассвете, устремился в атаку 19-й Костромской полк и упорно продвигался вперед. К 8 утра успешно взаимодействовавшая с костромичами батарея полковника Седлецкого заняла отбитую у турок выгодную позицию и обстреливала отступавшего противника, а также части общего турецкого резерва, видневшиеся в садах и виноградниках у Плевны.

В то время когда Архангелогородский и Вологодский полки уже прекратили атаку и отошли на исходные рубежи, бой отряда полковника Клейнгауза был в самом разгаре.

Насколько опасным оценивал в тот момент свое положение Осман-паша, можно представить исходя из того факта, что он послал начальника штаба бригадного генерала Тахира-пашу (Brigadier Tahir Pasha; по другим данным, этим посланцем был подполковник Талаат-бей) передать командирам отступающих частей приказ: немедленно собрать своих солдат и отбить утраченные позиции. В противном случае Осман-паша готов был открыть огонь по беглецам.

К началу атаки Костромского полка Кавказская бригада расположилась на его левом фланге вблизи деревни Гривица. Н.В. Скрицкий, опираясь на ошибочные данные из дневника Н.П. Игнатьева, пишет, что «…бригада Тутолмина… 7 (19) июля прошла через Плевну, но не провела разведку Видинского шоссе…»[142]. Никакого прохода через Плевну в тот день просто быть не могло, потому что там уже более недели находилось не менее 3 тысяч турецких солдат. 8 (20) июля около 7 часов утра в расположение бригады была доставлена записка полковника Клейнгауза: «Кавказской бригаде приказано заходить им в тыл». Тутолмин счел такие действия преждевременными, но принялся их исполнять[143]. Бригада направилась в обход южнее, на Радишево, и остановилась между этой деревней и Тученицким оврагом. С этой позиции были прекрасно видны турецкие резервы у Плевны. «…Хотя, – как записал Тутолмин, – для преследования турок на Плевну нам следовало перейти еще Радишевский овраг». Впрочем, предоставим слово самому командиру Кавказской бригады:

«С занятой нами высоты мы видели, как ближайший к нам батальон Костромского полка поднялся из Гривицы, ударил на ложементы и взял окопанную батарею, насыпанную на два орудия. 5-я батарея 31-й артиллерийской бригады (батарея Седлецкого. – И.К.) производила видимое опустошение в турецких рядах, и они бежали, покинув свою батарею… Костромичи поднялись на высоты и скоро скрылись в кустах, бывших между ними и турками».

Вскоре Тутолмин увидел начало отхода солдат Костромского полка. Далее полковник продолжал:

«Тогда из Плевны поднялась густая тройная турецкая цепь пехоты, перемешанная со всадниками, и издали, но тоже без выстрелов, она медленно продвигалась за нашей пехотой. Тут уже ясно было, что сражение проиграно и наше движение в тыл неприятеля не могло иметь применения, так как турки могли обрушиться превосходными силами на ослабевший Костромской полк; поэтому Кавказская бригада рысью возвратилась на прежнее место к Гривице на соединение с Костромским полком»[144].

Кавказская бригада не смогла поддержать атаку Костромского полка. Вариант – достать турок артиллерийским огнем под прикрытием спешившихся казаков – не представлялся возможным: с той позиции, на которой остановилась бригада, шесть ее трехфунтовых горных орудий добросили бы свои гранаты в лучшем случае на две трети нужной дистанции. Надо было продвигаться вперед, надо было переходить Радишевский овраг. Но тогда мог пропасть визуальный контакт с Костромским полком, да и колонны турецких сил у Плевны выглядели уж очень внушительно. В итоге действия бригады ограничились прикрытием отступления изрядно поредевших рот Костромского полка.

Батарея Седлецкого простояла на отбитой костромичами позиции до 11 часов. Не получая никаких известий и резервов, в условиях, когда снаряды и патроны подходили к концу, полковник Седлецкий по соглашению с командирами батальонов Костромского полка начал отходить. Турки явно с облегчением вздохнули. Уже после падения Плевны Осман-паша говорил, «что ни в одном бою с русскими ему не приходилось встречать более отчаянного сопротивления, чем под Плевной 8-го июля, и что это сопротивление удержало его от преследования»[145].

В вышедшей в 2005 г. книге «Противоборство империй. Война 1877– 1878 гг. – апофеоз восточного кризиса» есть любопытная иллюстрация с названием: «Бои на улицах Плевны 8 (20) июля 1877 г.»[146]. Где авторы раздобыли эту картинку?.. Но одно можно сказать с полной уверенностью: изображенный на ней уличный бой не имеет ни к первому, ни к последующим штурмам Плевны никакого отношения. Еще ее защитник Ф. фон Херберт писал о том, что вымысел, будто бы в ходе первого штурма Плевны противник ворвался в город, стал гулять по книгам разных стран с легкой руки журналистов из русского лагеря, которые часто «писали под диктовку русских офицеров»[147]. Не остается места для этого вымысла и после внимательного прочтения опубликованных материалов Военно-исторической комиссии российского Главного штаба. Тем не менее вымысел этот продолжает жить, и последняя его обитель – книга Н.В. Скрицкого[148].

Первая атака Плевны 8(20) июля 1877 г.

Из книги: Золотарев В. А. Противостояние империй. Война 1877-1878 гг. Апофеоз восточного кризиса. М.: Animi Fortitudo, 2005. С. 41.

Вскоре после удачного отражения русской атаки плевненский гарнизон пополнился отрядом Рифата-паши из Софии. Отряд состоял из 6 батальонов пехоты, 1 батареи и «небольшого числа черкесских ополченцев»[149]. Этот отряд Осман-паша и направит для занятия Ловчи.

Неудача под Плевной явилась полной неожиданностью для главной квартиры русской армии. После ряда первых успехов возобладало некоторое небрежное отношение к военным силам и возможностям турок. Поэтому, как свидетельствуют воспоминания участников войны, этой неудаче сразу не придали должного значения.

Вместо того чтобы проанализировать плевненскую осечку в комплексе всех факторов и возможностей текущей обстановки, командованием русской армии овладело желание быстро избавиться от этой досадной неудачи как от назойливой мухи. Избавиться быстро, одним сильным ударом.

9 (21) июля Александр II телеграфирует брату-главнокомандующему: «Надеюсь, что с прибытием подкреплений можно будет возобновить атаку Плевны». Но уже 11 (23) июля император ставит вопрос определеннее: «Когда предполагаешь возобновить атаку Плевны?» Через два дня главнокомандующий докладывал Александру II, что время повторной атаки Плевны он предоставил на усмотрение Криденера. А 16 (28) июля он уже сообщал, что затягивание Криденером повторного штурма Плевны ему непонятно и что сил для этого у командующего IX корпусом «довольно, если б только употребил хорошо артиллерию»[150].

Серьезное беспокойство вызывали два предположения:

во-первых, турецкий отряд в Плевне находился всего в переходе от единственной переправы через Дунай у Систова; возможное наступление противника в этом направлении, естественно, ставило под удар пополнение и обеспечение всей армии;

во-вторых, движение отряда Османа-паши на Ловчу и Сельви грозило потерей балканских проходов, изоляцией отряда Гурко, да и ударом на Тырново.

В итоге, после выделения на правый фланг подкреплений, в ночь с 17 (29) на 18 (30) июля ординарец главнокомандующего штабс-капитан Андриевский доставил Криденеру «словесное приказание» главнокомандующего: «Атаковать и взять Плевну». И опять это роковое «словесное» послание! Правда, на сей раз все было гораздо определеннее. Андриевский привез еще и предписание начальника штаба армии от 16 (28) июля, в котором двумя вышеназванными предположениями обосновывалась необходимость «покончить с делом при Плевне как можно скорее»[151].

18 (20) июля части барона Криденера и приданные ему дополнительные части под общим руководством командующего XI корпусом генерал-лейтенанта князя Л.В. Шаховского снова атакуют Плевну и снова терпят поражение. И неудивительно.

Все началось, казалось бы, с пустяка – маленького недочета в распоряжениях штабного начальства. Когда помощник начальника штаба армии генерал-майор Левицкий составлял предписания Шаховскому и Криденеру, то он не упомянул, что первый подчиняется второму. Это подразумевалось в силу существовавшей традиции – Криденер был старше по возрасту, – и поэтому даже в такой ответственный момент подчиненность Шаховского Криденеру письменно оформлена не была. А зря. Позднее Левицкий сам об этом очень сожалел. Ситуацию пришлось исправлять уже по ходу дела телеграммами, но на улучшение согласованности действий это практически не повлияло.

11 (23) июля в 16 часов Криденер телеграммой запросил главнокомандующего: «Кому вверите общее начальствование над всеми войсками, направленными на Плевну». В 23.05 следующего дня Непокойчицкий ответил: «Великий Князь Главнокомандующий поручает командование всеми войсками вашему превосходительству как старшему». Однако даже к полудню 14 (26) июля телеграмма начальника штаба армии до командующего IX корпусом не дошла. И в 15.15 Криденер просит скорейшего «ответа на телеграмму о подчинении войск». Эта телеграмма дошла быстро, и уже в 17.25 великий князь разъяснил:

«И вам, и Шаховскому сообщено, что вы командуете всеми войсками. Кавказская бригада подчинена Скобелеву 2-му, оставаясь в подчинении вам. Требую самого энергичного действия кавалерией. О получении этой телеграммы донесите»[152].

Но Криденер получил эту телеграмму только вечером 16 (28) июля, когда у него уже сложился план повторного штурма Плевны. Более того, этот план был доложен великому князю и получил его одобрение[153].

В записке князю Шаховскому от 12 (24) июля Криденер высказал необходимость «предварительно условиться… о выборе путей наступления, дабы действовать всем отрядом в тесной связи»[154].

Необходимость этого еще более усиливалась в связи с движением противника в сторону Ловчи. Первые сведения об этом Криденер получил вечером 14 (26) июля. В этот день в деревне Бресляница он встретился с князем Шаховским, и здесь же состоялось совещание командного состава IX и XI корпусов. Участники совещания еще не знали, кому великий князь поручил командовать предстоящим штурмом Плевны.

16 (28) июля ординарец главнокомандующего корнет Хвощинский доставил в штаб армии донесение Криденера, составленное по итогам совещания в Бреслянице. Начиналось донесение с констатации тревожного соотношения сил: несмотря на более чем двукратное превосходство русских в артиллерии, 26 тысячам атакующих будут противостоять 50–60 тысяч турок в обороне. И сразу же за этим Криденер написал, что на совещании «был прежде всего поставлен вопрос: следует ли, при вышеозначенных условиях (невыгодного соотношения сил. – И.К.), немедленно атаковать Плевну или испросить на то окончательное повеление Вашего Императорского Высочества». Кстати, чуть ниже Криденер докладывал, что кавалерию с конной артиллерией он предполагает отправить за Вид с целью «действовать на пути сообщений неприятеля с Софией и Видином»[155].

«Ну, старик, дает! Мало того что вечно опаздывает, так он опять хочет все свалить на меня!» – наверное, что-то подобное вырвалось у Николая Николаевича после прочтения этого донесения.

В штабе армии не знали, что точно такое же по содержанию письмо адъютант Криденера ротмистр Беклемишев повез императору в Белу. Однако и великий князь, и его окружение все сразу поняли правильно: Криденер хочет не только отсрочить штурм, но и заранее снять с себя ответственность за возможный неудачный исход.

На совещании в Бреслянице начальник штаба XI корпуса полковник К.К. Бискупский энергично оспаривал предположения Шнитникова о направлении главного удара на Гривицу. Однако переубедить Шнитникова Бискупскому не удалось. Тем не менее уже после совещания он уговорил своего командира, «невозмутимо-апатичного» князя Шаховского, действовать самостоятельно, без оглядки на штаб «вялого и нерешительного» Криденера. Последний же, будучи человеком пожилым и миролюбивым, не стал напрягать отношения и фактически предоставил князю возможность действовать по его усмотрению. Вот это – мило. Деликатность оказалась превыше дела. И где? На войне! В таких условиях о единоначалии, тесном взаимодействии можно было забыть, что, собственно, и продемонстрировали Криденер с Шаховским 18 (30) июля. Достаточно взглянуть на две диспозиции штурма Плевны: одну, подписанную Криденером, и другую – Шаховским. Если первая ориентировала князя Шаховского атаковать «неприятельские войска, расположенные на позиции к северу от д. Радишево», то вторая предписывала тем же войскам действовать на само Радишево «с юго-востока и юга»[156].

За этими неточностями стояли разные оценки оперативной ситуации, особенно после 15 (27) июля – даты захвата противником Ловчи. У Криденера перед вторым штурмом было достаточно времени для рекогносцировки всего периметра вражеских позиций. Требовались тщательная разведка и спокойный взвешенный анализ. Однако 16 (28) июля Криденер ограничился только усиленной рекогносцировкой по левому берегу Вида, произведенной отрядом в составе трех сотен казаков при двух орудиях под начальством полковника Генерального штаба Макшеева-Машонова.

Но 16 (28) июля М.Д. Скобелев вместе с П.Д. Паренсовым провел рекогносцировку на юг и дошел до самой Ловчи. По итогам этой разведки стала выявляться разумная альтернатива немедленному штурму Плевны. И князь Шаховской согласился на предложение Бискупского представить ее генералу Криденеру. В шесть утра 17 (29) июля командиру IX корпуса была отправлена следующая записка за подписью Шаховского:

«Так как занятие Ловчи весьма важно и признается таковым Главнокомандующим, то я полагал бы, пока турки не укрепились еще в Ловче, выбить их оттуда, для чего необходимо двинуть на Ловчу два полка пехоты с четырьмя батареями, а другие два – поставить в виде репли[157] между Ловчей, Плевной и остальными войсками, сосредоточивающимися против Плевны»[158].

По сути, этим предложением Бискупский предлагал воспользоваться новой оперативной ситуацией и направить удар сначала на Ловчу, получив тем самым повод отложить штурм Плевны, которого столь опасался командующий IX корпусом. Но не успел Криденер прочитать записку Шаховского, как штабс-капитан Андриевский привез уже известный нам приказ главнокомандующего атаковать Плевну и письменное обоснование этого начальником штаба армии. В такой ситуации Криденер решил, что выбор уже неуместен.

17 (29) июля Скобелев с Паренсовым обследовали южные подступы к Плевне. Итоги подтвердили предположения Бискупского – на южном направлении находился самый уязвимый участок турецкой обороны, практически не оборудованный в инженерном отношении. С юго-восточной стороны постройка укреплений была только начата. На южной же – возведена лишь одна батарея[159]. Поэтому основной удар предпочтительнее было наносить именно на этом направлении. Тем не менее Криденер со Шнитниковым сделали иной вывод.

«Тактическим ключом Плевненской позиции» они посчитали укрепления деревни Гривица на правом фланге русских сил в 5 км восточнее Плевны. Этот выбор Криденер впоследствии обосновывал следующими соображениями:

1) удар на Гривицу позволял не сходить с восточного направления и тем самым прикрывать возможное продвижение противника к систовской переправе;

2) местность южнее софийского шоссе была изрезана оврагами и покрыта более густой растительностью;

3) наступление на Гривицу можно было осуществить концентрическим ударом с востока и юго-востока; взятие тамошнего редута позволяло укрепиться на гривицких высотах, что, по убеждению Криденера, было достаточным залогом общей победы[160].

Но Гривица ко дню второго штурма была уже сильно укреплена. Местность южнее шоссе лишь сковывала атаку массированными сомкнутыми рядами, но позволяла осуществлять скрытое выдвижение для атаки россыпным строем. Что же касается опасений по поводу продвижения турок к Систово, то они малопонятны. Ведь было очевидно, что после отражения первого штурма турки активно укрепляются в Плевне. И принять в таких условиях решение о наступлении на систовскую переправу… Для Османа-паши это было бы равносильно приказу на самоуничтожение. Турецкий отряд все дальше уходил бы вглубь территории, занятой русской армией, и подставлял свои фланги и тылы ударам частей Криденера и Шаховского.

Тем не менее именно на Гривицу была направлена атака основных сил IX корпуса. Скобелев же, наносивший удар с юга на самые слабозащищенные турками участки, к своим нескольким сотням казаков получил всего лишь один батальон пехоты и десять орудий.

О вопиющей неорганизованности взаимодействия говорит уже тот факт, что диспозицию своего отряда в день штурма Скобелев получил в 6 часов утра. Из нее он узнал, что выступать должен в 5 утра! Незнание расположения позиций противника в центре приводило к тому, что русские атаковали здесь по типу «иди вперед, не зная куда, атакуй то, не зная что».

«Сепаратизм» Бискупского понять можно. Отстаивая целесообразность атаки Плевны с юга, он встретил упорное неприятие этого плана со стороны Шнитникова. На «несговорчивость и упрямство» своего начальника штаба жаловался даже сам Криденер[161]. Как знать, если бы не эта упертость Шнитникова, то Бискупскому, может, и удалось бы переломить настроение Криденера. Ведь нужно было оттянуть атаку хотя бы на день с целью сосредоточения войск на южных, наиболее вероятных участках прорыва турецкой обороны. Уже после провала второго штурма, 27 июля (8 августа), Бискупский говорил адъютанту главнокомандующего полковнику Д.А. Скалону:

«Не мы виноваты, а виноват этот писарь (Шнитников. – И.К.), который зажал мне рот, когда я доказывал необходимость атаковать Плевну с юга… Старик (Криденер. – И.К.) – честный человек, но этот писарь вообразил себя стратегом и стал действовать нахально. А разве можно атаковать двумя дивизиями на протяжении пятнадцати верст»[162].

Вот и получилось, что одни не оценили верный замысел успеха, вторые решили действовать самостоятельно, а в итоге атака Плевны сложилась «замечательно неискусно»[163].

С восьми часов утра и до двух часов дня шла бесполезная перестрелка, а затем начались бессвязные, разрозненные атаки, безуспешно продолжавшиеся до наступления темноты. Общие силы русских в количестве до двух дивизий атаковали на фронте в 16 км! Резерва не было, точнее, его быстро растащили. Тем временем более 30 эскадронов и сотен конницы в полном бездействии простояли на флангах.

Штаб армии настойчиво требовал, чтобы атака Плевны была подготовлена массированным артиллерийским обстрелом вражеских позиций. 16 (28) июля Криденер получил телеграмму главнокомандующего, содержавшую четкий приказ:

«План вашей атаки Плевны одобряю, но требую, чтобы до атаки пехоты неприятельская позиция была сильно обстреляна артиллерийским огнем»[164].

В письме же Непокойчицкого от 16 (28) июля, которое в ночь с 17 (29) на 18 (30) доставил Криденеру штабс-капитан Андриевский, акцент приказа главнокомандующего был даже усилен:

«Великий Князь особенное внимание обращает на то, что вы имеете до 150 орудий и что ими следует воспользоваться с тем, чтобы разгромить противника, употребя для этого хотя бы целые сутки (курсив мой. – И.К.), и затем наступать пехотой»[165].

В соответствии с полученными указаниями Криденер и решил действовать. Утром 18 (30) июля батареи IX корпуса открыли огонь по гривицким укреплениям, но еще до этого великому князю в Тырново была направлена телеграмма следующего содержания: «Шт.-кап. Андриевский прибыл. Завтра утром, 19-го числа, перехожу в наступление»[166].

Очевидно, что Криденер решил потратить сутки на огневую обработку вражеских позиций. А ведь за сутки артподготовки оценка ситуации вполне могла бы измениться. Прежде всего, под воздействием понимания малой эффективности артиллерийского обстрела хорошо выстроенных земляных укреплений. И в день штурма стрелка выбора качнулась именно в эту сторону. К двум часам дня от Шаховского не было никаких известий, в лощине за гривицким редутом виднелись большие резервы противника, а «особенного превосходства действий нашей артиллерии над неприятельской» явно не просматривалось. В это время Криденер и высказал «намерение» «отложить атаку»[167]. Но в три часа ординарец наконец привез долгожданное сообщение от Шаховского. Оказалось, что атака на левом фланге уже идет! В этих условиях Криденер приказал двинуть на противника и части своего корпуса. Таким образом, атака началась не 19 (31), как предполагал Криденер, а 18 (30) июля. Инициатива неугомонного Бискупского сломала последнюю надежду на принятие более разумных решений. Поражение становилось неминуемым.

Мандраж – вот, пожалуй, наиболее точное русское слово, которым можно выразить состояние командования русской армии после второго поражения под Плевной. Сразу поползли слухи, что турок в Плевне чуть ли не 80 тысяч!

Интересно, что этот «прирост» сил Османа-паши начался в головах отцов-командиров русской армии уже после первой неудачи 8 (20) июля. Перед вторым штурмом, 18 (30) июля, и Криденер, и Шаховской оценивали силы турок в Плевне «от 50 до 60 тысяч, из которых более 40 таборов низама, несколько эскадронов регулярной кавалерии и большое число черкесов и башибузуков». Число орудий плевненского гарнизона оценивалось в 65–70 единиц. Силы же изготовившихся к атаке русских частей насчитывали около 27 000 штыков, 2800 сабель при 176 орудиях . И даже исходя из таких, казалось бы, мрачных соотношений, Криденер и Шаховской все же атакуют, и атакуют без должного взаимодействия. Цена такому командованию – более 7 тысяч убитых и раненых. Турки оценивали свои потери до 3500 человек убитыми и ранеными[168].

Уже через несколько дней после неудачного штурма 18 (30) июля Криденер, сознавая растущее влияние прессы, оправдывался перед корреспондентами: мол, он же говорил, что сил для штурма недостаточно, но его заставили, у него был приказ главнокомандующего.

Да, главнокомандующий великий князь Николай Николаевич оказался далек от военной аналитики. После неудачи 8 (20) июля он приказал тупо повторить штурм Плевны. Но ведь никто: ни сам Криденер, ни Шаховской, ни чины корпусных штабов и штаба армии – никто открыто не предложил главнокомандующему иного варианта. Никто даже не решился возражать, и все иные варианты так и умерли на листах штабной переписки. А ведь великий князь не был ни сумасбродом, ни злобным, мелочным самолюбцем. Он мог вполне нормально, по-деловому воспринимать обоснованные мнения других, отличные от своих собственных.

И.В. Гурко вспоминал, как князь А.К. Имеретинский, рассказывая ему все перипетии, предшествовавшие «Второй Плевне», говорил:

«Нет в нас гражданственности… оттого нет у нас генералов, способных принять на себя какие-либо решения, а на войне нерешительность во сто крат пагубнее бездарности»[169].

И как бы развивая мысль князя, полковник М.А. Газенкампф записал в своем дневнике:

«При таких условиях наши дела всегда будут висеть на волоске. Одна вздорная случайность, вроде неудачи 8 июля под Плевной, может все испортить. Ибо, при отсутствии обдуманности и последовательности, мы легко теряемся, а вследствие этого спешим и второпях делаем такие промахи, поправлять которые потом трудно и долго»[170].

Вторая атака Плевны 18(30) июля 1877 г.

Из книги: Золотарев В. А. Противостояние империй. Война 1877-1878 гг. Апофеоз восточного кризиса. М.: Animi Fortitudo, 2005. С. 41.

А отсутствие «обдуманности» и легкомысленная спешка просто бросались в глаза. Уже само распределение сил говорило о многом. Из имевшихся на театре военных действий 15 пехотных дивизий для атаки Плевны были определены только три. Остальные 11 дивизий (16-я дивизия IV корпуса находилась на марше) «употреблены были для целей обороны и наблюдения за противником». Главнокомандующий возлагал большие надежды на превосходство Криденера в артиллерии и, может быть, поэтому не двинул к Плевне большие силы. А возможность такая была. К 18 (30) июля, по расчетам специалистов Военно-исторической комиссии, можно было вполне притянуть к Плевне еще 11 пехотных батальонов и 40 орудий[171].

Кстати, реальные силы, которыми располагал Осман-паша к 18 (30) июля, после того как за три дня до этого вытеснил русских и занял Ловчу, составляли около 23 тысяч штыков, 600 сабель и 58 орудий. И это по данным штаба армии. Но им Криденер не верил и считал их заниженными. По данным же Талаат-бея, к 18 (30) июля плевненский гарнизон насчитывал и того меньше – 19–20 тысяч человек[172]. Именно поэтому турки, отбив второй штурм, снова с облегчением вздохнули и, как 8 (20) июля, не преследовали отступавшие русские части.

Вот здесь вполне уместен один вопрос. Если перед началом войны, как писал Н.Н. Обручев, «расположение турок было известно почти батальон в батальон», то от чего же такая степень преувеличения турецких сил? От страха, что ли?.. Ситуация выглядит весьма противоречивой. С одной стороны, в обширной дореволюционной литературе, посвященной русско-турецкой войне, и прежде всего в опубликованных материалах Военно-исторической комиссии, действительно есть немало свидетельств того, что перед началом войны руководство русской армии располагало достаточно точными данными о численности и местоположении сил противника. С другой стороны, та же литература дает порой такое описание действий русского командования, которое заставляет думать, что оно в своих действиях исходило из чего угодно, только не из этой «достаточно точной» информации. Ее как бы не было и в помине.

Генерал, вы струсили… извольте полечиться

Бесспорно то, что уже первые месяцы войны доказали поистине неиссякаемый запас мужества солдат и офицеров русской армии. В то же время стала ясна очевидная слабость профессиональной подготовки значительной массы ее командного состава. Прежде всего, это проявлялось с уровня командования бригадой и выше. Такие, как И.В. Гурко и М.Д. Скобелев, здесь были скорее исключением.

«Настоящая беда в том, что куда ни повернись – везде недомыслие и беспомощность», – так характеризовал состояние армейского управления полковник Генерального штаба М.А. Газенкампф. В полевом штабе армии он вел официальный журнал боевых действий и руководил военными корреспондентами. Во время пребывания Александра II на театре военных действий Газенкампф составлял для него ежедневную сводку, которую подписывал главнокомандующий. Полковник пользовался доверием и покровительством Николая Николаевича, поэтому он был «своим» в ставке и являлся одним из наиболее осведомленных офицеров[173].

Оценка вездесущего Н.П. Игнатьева была не менее жесткой: «штаб Николая Николаевича составлен из ничтожеств и неудовлетворительно организован», все распоряжения «исполняются… отвратительно, легкомысленно, чтобы не сказать более», исполнительность отсутствует[174].

А вот штрихи Газенкампфа к портрету начальника штаба армии и его помощника:

«Старческая апатичность Непокойчицкого и бестолковая суетливость вечно растерянного Левицкого… оказывают весьма серьезное влияние на ход военных действий. Главная беда в том, что оба постоянно упускают из виду расчет времени. Вследствие постоянных колебаний, неспособности оценить обстановку и отсутствия военного чутья – все распоряжения запаздывают»[175].

О том же, но в иных выражениях, писал управляющий канцелярией главнокомандующего полковник Д.А. Скалон:

«Жалко мне Казимира Васильевича (Левицкого. – И.К.): он не дурной человек, но, бедный, не обладает соответствующими своему высокому положению способностями… Его главный недостаток тот, что он не умеет пользоваться способностями других и, заставляя их работать, направлять дело, не упуская из вида общего хода… Левицкий совершенно неспособный человек, теряется непростительно, если бы не Михаил Александрович (Газенкампф – И.К.), так он был бы немыслим на своем посту»[176].

Подобные характеристики штаба армии и его деятелей вовсе не были плодами чьего-то задетого самолюбия и огульной критики. Так думали очень многие офицеры и генералы русской Дунайской армии. А думали так потому, что были свидетелями низкой эффективности работы армейского штаба.

Что касается А.А. Непокойчицкого, то в отношении его примечателен следующий эпизод. На должность начальника штаба Дунайской армии Непокойчицкого рекомендовал военный министр Д.А. Милютин. Они были старыми приятелями. Однако летом 1877 г. Милютин об этом своем решении очень пожалел. Былые приятели даже перестали разговаривать. 10 (22) августа Игнатьев записал в своем дневнике, как, удивленный апатичностью Непокойчицкого в критические дни боев на Шипке, он передал свои впечатления военному министру и услышал в ответ:

«Неужели вы еще не потеряли надежду разбудить этого человека? Если бы я его прежде не знал за честного, хорошего человека, то, право бы, повесил собственными руками, как предателя»[177].

Раньше надо было думать, Дмитрий Алексеевич. Качества «честного» и «хорошего» человека еще не гарантируют эффективности руководителя штаба армии. И собственно, что вы хотели получить от пожилого пресыщенного человека, смотрящего на все, по выражению Игнатьева, «полумертвыми глазами»[178].

Характерной чертой корпусных командиров, по мнению того же Газенкампфа, было отсутствие самостоятельности и «вечная боязнь ответственности». Действия Криденера под Плевной это убедительно доказали.

«Войска наши превосходны, – резюмировал Газенкампф, – но начальники оставляют слишком многого желать»[179]. Из современников той войны так думал далеко не он один. П.Д. Паренсов позднее писал:

«Полевой штаб… действовал с поразительной небрежностью и необдуманностью; мало того, разные учреждения действующей армии не только чуждались, но как будто боялись друг друга, скрытничали и распоряжались без всякой связи»[180].

Последнее наглядно продемонстрировали во время второго штурма Плевны Бискупский со Шнитниковым.

В истории второго штурма Плевны хорошо известен эпизод постыдного поведения начальника 30-й пехотной дивизии генерал-лейтенента Пузанова. После поражения 18 (30) июля этот генерал, «забыв свой долг, честь и высокое звание», бросил свою дивизию, сел в коляску и направился к Систову. Встречавшимся по дороге обозам и подразделениям он приказывал сворачиваться и спешно отступать. Как записал Газенкампф со слов очевидцев, «едучи в коляске», Пузанов «махал руками и кричал всем встречным: “Спасайтесь, все пропало!”»[181]. Легко вообразить, какая паника началась в тылу! А паника на войне опаснее самого грозного противника. В «Журнале военных действий IX армейского корпуса» записано, что генерал Пузанов был «в болезненном состоянии (кажется, контуженный сильно в голову)»[182]. Да, возможно, контуженый генерал лишь «кричал» и «махал» руками, но таким поведением он вызвал лавину деморализованных действий огромного числа людей. И лавина эта стала рости как снежный ком. Достигнув Систова, она уже явила «настоящее столпотворение» и практически закупорила переправу через Дунай. Начальник переправы генерал Рихтер чуть ли не стрельбой и штыками подчиненных ему солдат принялся спасать мост, «который обезумевшие беглецы могли потопить, устремясь на него сплошным ошалелым стадом»[183].

И вот после такого позора Пузанов «не только не стушевался, но старательно лез на глаза великому князю», когда тот объезжал войска 24 июля (5 августа). Это император Николай Павлович мог разжаловать в рядовые генерал-майора Ранненкампфа, без должных оснований представившего к награде флигель-адъютанта Канкрина. С Пузановым же в новую, либеральную эпоху подобного, конечно же, не случилось. В день объезда войск главнокомандующий просто отстранил его от командования дивизией и назначил на это место Шнитникова. Последнее было само по себе весьма неплохо, так как связка Криденер – командир IX корпуса – Шнитников – начальник его штаба оказалась явно не эффективной. «Вы, генерал, больны, – обратился к Пузанову Николай Николаевич в присутствии окружавших его генералов, – вам надо полечиться. Поэтому я вас сменяю, а на ваше место назначаю другого»[184]. Оказалось-то, что генералу Пузанову всего лишь надо «полечиться»… После такого «наказания» Пузанов окончательно пришел в себя и не медля воспользовался подсказкой великого князя. Он написал рапорт «отчисления по болезни», быстро собрался, сел в ту же коляску и преспокойно укатил… «лечиться» в Россию[185].

Эпизод с Пузановым, конечно же, не имел массового распространения, но он и не был единичным. Примерно так и в то же время поступили герцоги Лейхтенбергские, возглавлявшие кавалерийские части отряда генерала Гурко. «Отличился» и генерал Борейша. В сражении при Эски-Загре пуля попала в его серебряный портсигар, лежавший в кармане. Посчитавший себя раненым, Борейша на носилках отправился на перевязочный пункт и пролежал там до конца сражения. Затем он как ни в чем не бывало «героем» явился к Гурко и заявил, что он остался в строю, даже несмотря на ранение. Вот как это далее описывал Газенкампф:

«Гурко покосился, но смолчал. Но, когда во время отступления из-за Балкан, Б. (Борейша. – И.К.) загромоздил своими обозами Хаинкиойское ущелье, вопреки строжайшему запрещению Гурко, тот его жестоко распек».

По возвращении Гурко доложил об этом инциденте Александру II, который приказал отстранить от командования генерала Борейшу. Однако из-за канцелярской волокиты распоряжение императора не сразу дошло до командующего VIII корпусом генерал-лейтенанта Радецкого. В результате, как писал Газенкампф, Борейше «удалось нагадить еще раз» и притом куда серьезнее: в начале августа его сообщения дезориентировали Радецкого и чуть было не сгубили отряд, защищавший Шипкинский перевал[186]. Но об этом позже.

Эти истории характеризовали не по-военному вольготный режим требовательности и исполнительской дисциплины, преобладавший в среде командного состава русской Дунайской армии. И тон здесь задавали полевой штаб армии и императорская квартира. Именно последнюю Игнатьев обвинял «в бездеятельности и неуместной деликатности»[187].

Примечательно то, что, за редким исключением, жалобы на общую слабость генеральского состава на фоне постоянного восхищения стойкостью и мужеством простых солдат и офицеров – лейтмотив воспоминаний не только участников войны с русской стороны, но также и с турецкой.

Ну, хорошо – подкачали отцы-командиры. Отрицательных характеристик здесь можно насобирать достаточно. Но все же самыми опасными оказались данные о численности группировки Османа-паши, которые засели в головах русского командования. Ведь получилось так, что неверные представления об этой численности явились чуть ли не основной предпосылкой «турецкого гамбита» под Плевной.

Даже к 30 августа (11 сентября) 1877 г., ко дню третьего, самого кровавого штурма Плевны, когда еще не была перерезана и практически бесперебойно функционировала коммуникационная линия софийского шоссе, по которому в Плевну доставлялись подкрепления и припасы, численность ее гарнизона не превышала 35 тысяч штыков, 700 сабель регулярной кавалерии при 60 орудиях. По данным же фон Херберта, общая численность защитников Плевны к тому времени была и того меньше – всего 30 тысяч человек (46 батальонов, 19 эскадронов регулярной и иррегулярной кавалерии, 500 черкесов) при 72 орудиях[188].

Но к концу августа 1877 г. объединенная русско-румынская группировка под Плевной насчитывала уже 75 500 штыков, 8600 сабель и 424 орудия[189]. По данным Херберта, плевненский отряд в «…период его наибольшей силы насчитывал 48 000 человек…». В итоге же, когда 28 ноября (10 декабря) отчаявшийся в условиях полной блокады турецкий гарнизон предпринял попытку прорыва, был отброшен и принужден к капитуляции, то в плен сдалось не более 44 тысяч, включая генералов, офицеров и легкораненых. Это по данным Военно-исторической комиссии Главного штаба. По подсчетам же Херберта, общая численность гарнизона Плевны ко дню попытки прорыва блокады составляла 34 тысячи, включая «нестроевых, выздоравливающих и раненых»[190]. Так вот, к тому времени эту изможденную «грозную» силу «пасли» в блокаде уже более 130 тысяч русских солдат и офицеров[191].

Теперь, уважаемый читатель, постарайтесь оценить эти факты с точки зрения эффективной стратегии войны, т. е. необходимости с минимальными потерями достичь скорейшей общей победы над врагом, поразив его в самое сердце – столицу. Уверен, что вывод будет нелицеприятным в отношении командования русской армии.

А что разведка? В фильме, как и в романе, в лице Фандорина она один из главных героев плевненских событий. В реальности так тоже могло бы получиться, если бы штаб Западного отряда не увлекся неверной информацией.

Надо признать, что поступавшие сведения о количестве войск Османа-паши весьма разнились. Первые данные на этот счет попали в Кавказскую бригаду от Е. Федорова и бежавших из Плевны болгар. Данные эти оказались весьма преувеличены. От Тутолмина эта информация перекочевала в штаб IX корпуса. Уже после войны Криденер, отвергая упреки Куропаткина в переоценке численности войск Османа-паши, писал:

«По сведениям, тщательно собранным Кавказской казачьей бригадой, в Плевне, в половине июля, находилось 60 000 войск при 65-ти орудиях. Разновременно спасавшиеся из Плевны болгары единогласно утверждали то же самое. Не было причины сомневаться в этих показаниях, тем более что, по доставленным нам данным, еще до перехода через Дунай, сила турецких отрядов определялась: в Видине в 45 000 человек, а в Рахове – сколько мне помнится – в 6000».

При этом Криденер отмечал, что данные полковника Артамонова, гораздо более точно отражавшие численность отряда Османа-паши, в штаб IX корпуса не поступали и что ему неизвестно, «насколько достоверны были источники, на которых полковник Артамонов основывал собираемые им сведения»[192].

Явно завышенные данные поступали и от дипломатических агентов. Так, князь Церетелев (Церетели) в донесении из Белграда от 13 (25) августа определял силы Османа-паши до 70 тысяч человек.

Слухи о больших турецких силах под Плевной быстро распространялись. 13 (25) июля Александр II телеграфировал главнокомандующему, «что турки под Плевной все усиливаются и, по слухам, доходят до 50 тыс.», следовательно, «придется еще усилить войска прежде, чем предпринимать новую атаку».

На следующий день в ответной телеграмме великого князя говорилось: он обладает точными данными, «что в Плевне около 25 тыс. пехоты и много башибузуков; о 50 тыс. войска в Плевне, полагаю, преувеличено. У нас под Плевной будет три дивизии пехоты при 160 орудиях и трех бригадах кавалерии; силы достаточные»[193].

Однако в штабе IX корпуса возобладали иные представления. И к началу августа количество турок в Плевне, определенное перед штурмом 18 (30) июля в 60 тысяч, посчитали еще более возросшим. Успехи одной из воюющих сторон сразу же увеличивают ее силу в глазах другой, даже если такими возможностями эта преуспевающая сторона реально обладать просто не может. Эта своеобразная психологическая закономерность войны наглядно была продемонстрирована действиями Гурко и Османа-паши.

Напряженные споры о численности турецких войск шли и в полевом штабе армии[194]. Что же касалось численности войск Османа-паши, то в этом вопросе штаб армии был единодушен и, в отличие от штаба IX корпуса, придерживался куда более реалистичных оценок. 60 000 турок в Плевне?! «Это – совершенный вздор, – писал 13 (25) июля Газенкампф, – турки пришли в Плевну из Видина и окрестностей и, может быть, из Ниша, а из этих мест нельзя собрать более 25 000. Да и эта цифра слишком велика»[195].

Не более 25–30 тысяч – вот действительные силы Османа в Плевне к середине июля – такие данные были доложены руководству штаба армии коллегой П.Д. Паренсова полковником Генерального штаба Н.Д. Артамоновым.

Примечательно, что вечером 16 (28) июля Криденеру была доставлена телеграмма начальника штаба армии, в которой, между прочим, говорилось, что «великий князь полагает, что доставленные болгарами сведения (о численности турок в Плевне – И.К.) преувеличены…»[196]. Тем не менее и это, последнее предупреждение штаба армии Криденером было проигнорировано. А когда впоследствии запись об этом отзыве попала в «Журнал военных действий IX корпуса», то напротив него барон Криденер написал: «Не помню я этого отзыва. Если он не находится в делах штаба, то лучше о нем не упоминать»[197].

С точки зрения генерала Криденера, действительно, об этом лучше было «не упоминать». Ведь накануне второго штурма он не внял настойчивым советам штаба армии и даже не попытался в соответствии с ними перестроить диспозицию штурма. На этом фоне первые строчки его приказа № 43, отданного войскам после кровавого поражения 18 (30) июля, звучат как попытка явного самооправдания:

«В бою под Плевной мы встретили противника вдвое сильнейшего и притом оградившего себя рядами сильных укреплений, на местности и без того благоприятной обороне»[198].

Если штаб IX корпуса, доверившись сведениям Е. Федорова и болгарских беженцев, располагал преувеличенными данными о численности плевненского гарнизона, то откуда тогда черпали свою более точную информацию Паренсов и Артамонов? Ведь именно их данным о численности отряда Османа-паши верили в штабе армии.

Знакомьтесь – господин Фаврикодоров…

Свои суждения о силах турецкой армии эти полковники Генерального штаба формировали на основе анализа агентурных сведений. Еще перед самым началом военных действий работа ряда их агентов, по выражению Паренсова, доставила «прекрасные результаты»[199]. Так, из Рущука сотрудник местного русского консульства грек Карвонидес и болгарин – помощник начальника железнодорожной товарной станции снабжали русский штаб ценной информацией о составе турецких сил, их вооружении и перемещениях.

Незадолго до переправы у Систово, 31 мая (12 июня), в тыл к туркам был направлен специальный агент – участник Крымской войны К.Н. Фаврикодоров[200]. Инструктировали его Н.Д. Артамонов и М.Д. Скобелев. Последний особенно подчеркивал важность получения точной информации из придунайских городов, в которых концентрировались турецкие силы, могущие серьезно угрожать флангам русской армии.

26 июня (8 июля) Артамонов получил от Фаврикодорова сообщение, в котором наряду с другими данными упоминался Осман-паша и содержалась важная информация о Плевне. Но если о силах Османа-паши Фаврикодоров ошибочно говорил как о «50-ти тысячной армии», то, побывав в Плевне, он точно указал, что турецкое командование готовит Плевну к серьезной обороне. «Тысячи болгар, под руководством английских инженеров, – писал Фаврикодоров, – сооружали целую сеть траншей и редутов по окружающим город высотам»[201].

С паспортом на имя Хасана-Демержи-оглу Фаврикодоров продолжал свое опасное путешествие по турецким тылам. После Видина и Плевны были Шумла и София, Адрианополь и Филиппополь. Он перевоплощался в пастуха, цирюльника, торговца и даже башибузука. Только 3 (15) августа он прибыл к Артамонову в Горный Студень, но уже 8 (20) августа возвратился в Плевну. Таким образом, после второго штурма Плевны и до ее падения русское командование располагало в этом городе своим опытным агентом, доставлявшим донесения о состоянии турецких сил, плевненских укреплений и планах врага. Особенно ценной оказалась информация Фаврикодорова о военном совете в Плевне 13 (25) ноября, на котором было принято решение идти на прорыв блокады 28 или 29 ноября (10 или 11 декабря). Сообщение о принятых на совете решениях было передано Артамонову уже на следующий день и сыграло немаловажную роль в окончательном разгроме и пленении турецкой группировки. Находясь продолжительное время в Плевне и непосредственно общаясь с турецкими солдатами и офицерами, Фаврикодоров, конечно же, скорректировал свои ранние оценки численности сил Османа-паши.

На этом фоне вызывает удивление следующий факт. Сменивший Криденера во главе Западного отряда командующий IV корпусом генерал-лейтенант П.Д. Зотов «на основании всех имевшихся у него данных, как из полевого штаба, так и собранных на месте», и в августе, и в октябре упорно продолжал оценивать силы Османа-паши в 80 тысяч человек при 120–150 орудиях[202]. Так что же это за начальство, если руководство разведки из штаба армии сообщало верную информацию, а командование отдельного отряда так и норовило обманываться, и при этом в пользу противника?! В иной форме, но, по сути, таким же вопросом задавался и Фаврикодоров. «По-видимому, моим сообщениям или мало верили, или не придавали той важности, какой они в действительности заслуживали…» – вспоминал он впоследствии[203].

Однако не будем забывать, что и сообщения лазутчиков часто грешили изрядной неточностью. Достаточно вспомнить сообщение самого Фаврикодорова от 26 июня (8 июля), в котором он говорит о предполагаемом выступлении Османа-паши из Видина с 50-тысячной армией. Оказалось ложным и вызвало только напрасную тревогу донесение лазутчиков о выступлении 20-тысячного отряда турок из Плевны к Никополю, намеченном якобы на 16 (28) августа[204].

Кем были эти лазутчики? Опубликованные материалы не дают ответа на этот вопрос. По крайней мере, в их число вряд ли входил Фаврикодоров. Это косвенно подтверждает письменное свидетельство о работе Фаврикодорова в турецком тылу, выданное ему полковником Артамоновым после окончания войны[205]. В этой связи еще большее уважение заслуживают те организаторы разведки в штабе армии, и в особенности Артамонов, которые умело отсекали сомнительные сведения своей агентуры.

Если судить по фактам той войны, а не по тому, кто, когда и какой информацией обладал, то высказывания полковника Паренсова выглядят явно предпочтительнее в отражении сведений о противнике, нежели заявления генерал-адъютанта Обручева. «Административная часть, сведения о дорогах, железных и простых, реках, переправах, силах турок, средствах сражений, в которые мы готовились вступать, были недостаточны и во многом гадательны», – так оценивал Паренсов ситуацию предвоенных месяцев[206].

Воспоминания К.Н. Фаврикодорова дают основания достаточно высоко оценивать деятельность турецкой разведки. Чего стоит один тот факт, что о предстоящем русском штурме 30 августа (11 июня) в Плевне говорили аж за неделю! Фаврикодоров вспоминал, что «турецкая армия имела шпионов, этими шпионами были болгары, и шпионили они не потому, что паша забрал у них жен и детей, а просто шли за вознаграждение, или потому, что были давнишние друзья туркам и вовсе не желали их падения»[207].

Можно возразить, что воспоминания Фаврикодорова отмечены печатью резкого охлаждения русско-болгарских отношений, наступившего вскоре после окончания войны. Конечно, это имело место, но главное, думается, было в другом. Многовековое подчинение порождало не только героев, сражавшихся в болгарских дружинах Столетова, но и устойчивых конформистов, шпионивших в пользу турок.

Любовь к своим освободителям – чувство весьма скоротечное. Это особый историко-психологический феномен. Фаврикодоров вспоминал, что в Плевне ему приходилось слышать от болгар такие суждения: «Да, Россия сильна и велика, только дай Бог, чтобы русские скорее оставили нашу Болгарию, они нам очень надоели»[208]. Что тут скажешь?.. У каждого своя правда.

Интересны воспоминания Паренсова о событиях, предшествовавших «Третьей Плевне», – том самом, разыгранном в фильме «Турецкий гамбит» штурме 30 августа (11 сентября), непосредственным свидетелем которого он был. Читая их, невольно приходишь к мысли, что причины и этой неудачи также связаны с недостатками разведки. Можно допустить, что информация Фаврикодорова из Плевны еще не поступала. Допустимо также, что она была скупа на описание плевненского лагеря и намерений турецкого отряда. Однако и без этого подавляющее превосходство русских в кавалерии позволяло командованию Западного отряда заполнить местность вокруг Плевны кавалерийскими отрядами с целью обследования обороны противника и его передвижений. В действительности же происходило следующее.

22 августа (3 сентября) отряд князя А.К. Имеретинского атакует и захватывает Ловчу, находившуюся в 36 км южнее Плевны. Роль ударной силы в этом штурме отводилась отряду М.Д. Скобелева. Но в этот же день Осман-паша лично повел на выручку гарнизону Ловчи отряд, состоявший из 20 батальонов, 2 эскадронов при 3 батареях. Отряд был разбит на три бригады. 22 августа (3 сентября) Осман-паша не достиг своей цели, но предусмотрительно остановил отряд на ночлег чуть западнее шоссе, по которому он двигался к Ловче.

Утром следующего дня конная разведка доложила, что город уже занят русскими войсками. Осман-паша собрал старших офицеров и поставил перед ними только один вопрос: «Мы атакуем или нет?» Все, кроме одного, дали отрицательный ответ, явно чувствуя, что сил для атаки недостаточно и русские в обороне просто перемелют турецкие батальоны. При этом командир одной из бригад Тахир-паша озвучил тот основной вопрос, который волновал штаб Османа-паши с момента занятия Ловчи: «…достаточно ли сильна наша армия, чтобы одновременно удерживать Плевну и Ловчу?»[209]. И в ответе на этот вопрос Осман-паша не сомневался: удерживать с наличными силами и Плевну, и Ловчу невозможно. Опасаясь, что ослабленная Плевна будет в его отсутствие атакована генералом Зотовым, Осман решил немедленно возвращаться.

Но можно было и не спешить. Осман-паша явно переоценивал оперативные способности русского командования под Плевной. Движение его достаточно большого отряда от Плевны к Ловче и обратно с 22 по 25 августа (3–6 сентября), почти так же, как и его переход из Видина к Плевне с 1 (13) по 7 (19) июля, осталось для русских практически незамеченным.

«Что же делала кавалерия западного отряда, находившаяся возле Богота?» – недоумевал в своих воспоминаниях Паренсов[210]. Местечко Богот находилось в 3 км восточнее шоссе, примерно на полпути из Плевны в Ловчу. Именно сюда 22 августа (3 сентября) подтянулся состоявший из пяти полков кавалерии отряд генерал-майора Ратиева. Помимо этого, в полдень того же дня на плевненско-ловченском шоссе примерно в 13 км от Ловчи находился русский рекогносцировочный отряд из полка пехоты, двух батарей и полка кавалерии. Удивительно, но никто отряда Османа-паши так и не разглядел, а отдельным стычкам с его группами просто не придали значения.

К третьему штурму Плевны русскую армию двигало, прежде всего, то понимание ситуации на театре военных действий, которое возобладало в полевом штабе армии к концу июля 1877 г. Несмотря на ряд побед и значительные территориальные захваты, все это не было закреплено решительным успехом над главными турецкими силами или значительной их частью. Более того, эти силы угрожали флангам русской армии, а две попытки снять одну из угроз на правом фланге, у Плевны, закончились поражениями. По центру же, на южной стороне Балкан, у двери Шипкинского перевала в Северную Болгарию, притаилась армия Сулеймана-паши. Отсюда делался примерно следующий вывод: надо укрепиться на оборонительных позициях, дождаться подкреплений из России и рассчитаться как можно скорее с Османом-пашой за два нанесенных поражения, обезопасив, таким образом, правый фланг армии и высвободив войска для продолжения наступления в направлении Константинополя. Подобные соображения доминировали и в полевом штабе армии, и в окружении императора.

Более всего командование русской армии опасалось концентрического наступления восточной и западной (плевненской) группировок противника в направлении Тырнова – Габрова и маневра сил Сулеймана с целью соединения с наступающими войсками Османа и Мехмеда-Али. Однако Сулейман-паша преподнес сюрприз.

Штурм Шипки: глупость и доблесть по-турецки

В начале августа все внимание оказалось приковано к Шипкинскому перевалу. Сулейман не стал маневрировать, а предпринял именно здесь мощную лобовую атаку с целью выбить русские батальоны и болгарские дружины с занимаемых ими позиций.

Еще 9 (21) июля новый военный министр Махмуд-паша прислал Сулейману в Адрианополь депешу, в которой предлагал высказаться в отношении наилучшего плана военных действий против русских. Вместе с тем из содержания депеши следовало, что первоначальной целью Сулеймана-паши станет овладение Шипкинским перевалом. Но прежде чем отвечать военному министру, Сулейман запросил Османа-пашу о размере тех сил, которые тот мог бы выделить для ведения наступательных действий. Ответ Османа выглядел так: после оставления в Плевне 10 батальонов для наступления будут пригодны 37. Получив эти данные, Сулейман направил ответ военному министру.

Из имевшихся в его распоряжении 56 батальонов Сулейман-паша рассчитывал 8 направить для защиты Хаин-Богаза и Кредича, а с остальными 48 выбить русских с Шипкинского перевала. Далее, оставив половину батальонов для защиты занятого перевала, с другой половиной направиться в Северную Болгарию.

Итак, получалось, что для активных наступательных действий в Северной Болгарии Сулейман-паша предполагал иметь всего лишь 24 батальона, а это, при их численности, – максимум 10 000 человек. Осман-паша заявлял 37, Мехмед-Али-паша рассчитывал на 66. Но даже если Сулейман-паша располагал 95 батальонами, на что указывал В. Бекер-паша, то для наступления он мог выделить 43,5 батальона, или около 17 500 человек[211]. И в этом случае перспективы наступательного потенциала турецких сил выглядели более чем скромно.

Наилучшей последовательностью действий Сулейман-паша считал начало наступления западного (плевненского) и восточного отрядов ранее его удара по русским позициям на Шипкинском перевале. Однако в июльской депеше военного министра отсутствовало указание на то, что наступление Сулеймана-паши будет поддержано действиями восточного и плевненского отрядов. В свое время это подметил еще А.Н. Куропаткин[212]. Только после взятия Шипки, уже на северной стороне Балкан Сулейману-паше предлагалось договориться с Мехмед-Али-пашой и Османом-пашой о совместном плане действий.

В своем ответе военному министру Сулейман-паша писал, «что следует остановиться на плане, во исполнение которого я, после занятия Шипки, должен бы двинуться через Сливно, Казан в Осман-Базар и наступать оттуда к Тырнову вместе с обеими дунайскими армиями»[213].

Здесь, правда, сам собой напрашивался вопрос: а разве нельзя было сразу направиться к Осман-Базару? Ведь в то время Сливненский, Хаинкиойский и Твардицкий проходы не были заняты русскими отрядами. Двигаться на Осман-Базар, сближаясь с восточной турецкой группировкой, Сулеймана призывал Мехмед-Али. Последний считал, что Сулейману следовало оставить 45 батальонов на оборонительных позициях против Шипки и в Адрианополе, а с остальными выйти к Осман-Базару. Мехмед-Али даже послал в Константинополь своего адъютанта с целью организовать соответствующее давление на Сулеймана. Однако последний был непреклонен в отрицании плана своего бывшего подчиненного и обладал достаточным влиянием в правительственных кругах, чтобы отстоять собственные решения[214].

Был еще вариант через Мара-Гайдук выйти на сельвинскую дорогу и объединить силы с Османом-пашой. Однако с точки зрения Сулеймана и константинопольских стратегов, оба эти варианта обладали одним существенным дефектом: они резко ослабляли прикрытие Адрианополя и позволяли русским, спустившись с перевала, раздавить слабые силы турецкой обороны и устремиться к османской столице. При этом успешный опыт обороны Плевны явно не брался в расчет. Надуманные страхи преувеличенной численности противника и его решимости в очередной раз победили стратегическую дерзость. Вот почему был выбран, казалось бы, абсурдный вариант – лобовой штурм Шипки, неминуемо связанный с большими потерями. Сулейман принял такое решение, с ним согласились в Константинополе, и 6 (18) августа из турецкой столицы были отправлены соответствующие приказания.

Любопытно, что в тот же день, 6 (18) августа, на совещании начальника полевого штаба русской армии генерал-адъютанта Непокойчицкого с командиром Западного отряда генерал-лейтенентом Зотовым было принято решение ускорить взятие Плевны. С этой целью «оба генерала пришли к заключению, что нечего ожидать подхода 3-й пехотной дивизии, что достаточно притянуть румын и 2-ю дивизию, усилив артиллерию осадными орудиями»[215].

Однако уже на следующий день, 7 (19) августа, двумя телеграммами в штаб армии командующий VIII корпусом генерал-лейтенант Ф.Ф. Радецкий сообщил, что, по донесениям Столетова и Дерожинского, против Шипки сосредотачиваются значительные силы Сулеймана-паши[216]. Однако на массированную турецкую атаку русское командование здесь не рассчитывало. «Я был убежден, – писал в своем дневнике Газенкампф, – что с фронта будет только энергическая демонстрация»[217]. Среди командного состава русской армии в этом мало кто сомневался. Основной удар турок ожидался со стороны Ловчи и Осман-Базара в направлении на Сельви, Габрово и Тырново. В первых числах августа, по сообщениям местных жителей и иностранной прессы, основные силы Сулеймана-паши располагались в районе Ени-Загры и Сливно. В связи с этим Радецкий позднее отмечал в рапорте главнокомандующему:

«Это давало повод предполагать, что неприятель может двинуться на соединение с войсками у Осман-Базара через Котел, или выйти во фланг нашим войскам, стоящим против Осман-Базара, через Бебровский и Елененский перевалы, или через Хаинкиойский проход»[218].

Да и сам главнокомандующий еще утром 8 (20) августа именно на это ориентировал Радецкого[219]. Особое беспокойство как в полевом штабе армии, так и в штабе VIII корпуса вызывал занятый турками Елененский перевал.

И вот 7 (19) августа Радецкий получил донесение из Елены от генерал-майора Борейши, которое, казалось бы, подтверждало эти предположения. Борейша сообщал, что отправленный им отряд к Стара-Река атакован превосходящими силами противника и, несмотря на высланные подкрепления, оттеснен к Беброво, причем само Беброво сожжено неприятелем[220].

Радецкий направил предписание командиру сельвинского отряда, начальнику 9-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Святополк-Мирскому немедленно двинуть 35-й Брянский полк с батареей из Сельви в Габрово для усиления отряда на Шипке. Однако куда более крупные силы Радецкий все же отправил на восток в помощь Борейше. С рассветом 8 (20) августа сам Радецкий с 4-й стрелковой бригадой и двумя горными орудиями двинулся к Елене, а 2-ю бригаду 14-й дивизии он отправил на Златарицу.

Прибыв в Елену, Радецкий быстро понял, что опасения, навеянные сообщением Борейши, оказались ложными. Здесь отсутствовали какие-либо крупные турецкие силы и тем более не предвиделось их наступления. Как писал Радецкий, там было «полное вооруженное восстание жителей, поддерживаемое башибузуками и черкесами и небольшой лишь частью регулярных войск»[221]. Нужно было срочно возвращаться назад – пятьдесят шесть километров по 40-градусной жаре!..

А возвращаться нужно было не просто быстро, а очень быстро. 8 (20) августа в Златарице Радецкий получил от Столетова и Дерожинского донесения о том, что армия Сулеймана-паши готова атаковать Шипку[222]. Позднее в рапорте главнокомандующему Радецкий писал, что 8 (20) августа «уже нельзя было сомневаться» – с целью атаки, а не демонстрации, «перед Шипкой стоит вся армия Сулеймана-паши[223].

Прибыв 9 (21) августа в Тырново, Радецкий застал там известия, одно тревожнее другого. И тревога эта нарастала буквально по часам. Согласно утренним депешам Дерожинского с Шипки, противник с 7 часов атаковал крупными силами и обхватывал фланги русской обороны. А уже в полдень Радецкий читал телеграмму Дерожинского и Столетова: генералы были убеждены, что на следующий день будут окружены[224]. Сообщения из отряда цесаревича также не радовали. 9 (21) августа вышедшие из Рущука несколько батальонов оттеснили от Кадыкиоя сотни 12-го Донского полка[225]. К вечеру же поступило сообщение о начале наступления турок от Ловчи на Сельви. Что это? Неужели начало согласованного наступления трех турецких группировок?

В отношении наступления турок от Ловчи Н.В. Скрицкий пишет, что «одновременно с атакой Сулеймана-паши, по данным русского командования, двинулись из Ловчи на Сельви и Габрово 20 таборов Хафиза-паши. Против них пришлось направить 2-ю пехотную дивизию князя Имеретинского, тогда как бригаду из Габрово спешно направили к Шипке»[226].

То, что «из Ловчи тронулся с 20-ю батальонами Хафиз-паша на Сельви и Габрово», – эти данные принадлежали вовсе не «русскому командованию», а графу Н.П. Игнатьеву[227]. Из его письма к жене от 10 (22) августа их и позаимствовал Н.В. Скрицкий. А вот откуда их взял граф Николай Павлович?.. Конечно, в среде «русского командования» в то время ходили разные мрачные слухи, постоянно питаемые опасениями трехстороннего турецкого наступления. Но слухи слухами, однако если под «русским командованием» подразумевался полевой штаб армии, то подобными данными он не оперировал. Чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть августовские записи полковника Газенкампфа в журнале штаба[228]. Более того, уже к 18 часам 9 (21) августа вскрылись истинные масштабы турецкого «наступления». В это время начальник штаба 9-й пехотной дивизии полковник Эллерс телеграфировал в штабы 2-й пехотной дивизии и VIII корпуса:

«Неприятель тремя колоннами наступал от Ловчи на Сельви. Но после перестрелки и атаки казаков, усиленных 4-мя ротами, отброшен к дороге в Ловчу. Как оказалось, эти три колонны были спешенные черкесы числом 400 ч., которые своих лошадей оставили скрытно от нас в лощине»[229].

О каких 20 таборах, якобы наступающих от Ловчи, могла идти речь, если в ней на тот момент их всего было 6 при одной батарее и сотне иррегулярной кавалерии[230]? И вот этой информацией штаб армии точно располагал. По крайней мере, и Паренсов, и Артамонов своевременно довели ее до сведения командования. Другой вопрос: как командование отнеслось к этой информации?

Но 20 таборов из Ловчи?! Из самой Плевны 19 (31) августа Осман-паша лично выведет для удара по левому флангу Западного отряда только 19. Да и кто такой этот Хафиз-паша, которого упомянул Игнатьев, а вслед за ним и Скрицкий, назвав его даже «энергичным»[231]? В Плевне и Ловче находились войска под общим командованием Османа-паши. А у последнего в подчинении был только один Хафиз – командир третьего полка первой дивизии полковник Хафиз-бей. И находился этот полковник вместе со своим полком 9 (21) августа в Плевне[232]. Да и не доверил бы Осман-паша этому полковнику проведение подобной операции со столь крупными силами. Для этого в его окружении были способные и энергичные командиры чином повыше – дивизионный генерал (ферик) Адиль-паша; бригадные генералы (ливы): Тахир-паша, Хассан-Сабри-паша (вскоре произведенный в ферики), Атуф-паша, Кара-Али-паша, Садик-паша, Рифат-паша[233]. На этом список генералов из Плевны и Ловчи заканчивается. Так что не было не только 20 таборов, но и Хафиза-паши тоже не было.

400 конных черкесов, намеренно или нет, смогли имитировать наступление целых 20 батальонов, заставили совершать ненужные маневры целую русскую дивизию и возбудили в стане противника старые «призраки и миражи» большой численности и активности турецких сил. Отличный результат!

Любопытно следующее. Игнатьев, с одной стороны, осуждал штаб армии, в частности Левицкого, за неиспользование большого потенциала опытных разведчиков – Паренсова, Бобрикова, Артамонова, – тех, кто неоднократно докладывал о завышенной численности армии Османа-паши. С другой же – верил слухам о большом турецком наступлении из Ловчи, возбуждая себя и других мифическими вопросами типа: «Ну а как Осман-паша рванется из Плевны с 30 или 40 тыс. также к Сельви и прорвет нашу тонкую линию?»[234].

Итак, страхи по поводу концентрического наступления турок оказались напрасными: 9 (21) августа вылазка турок из Ловчи оказалась простой разведкой, а вышедшие из Рущука батальоны быстро загнали обратно в крепость.

Но вернемся в Тырново к Радецкому. Несмотря на дикую усталость частей, вернувшихся после холостого марша на Елену и Златарицу, с рассветом 10 (22) августа Радецкий шлет их на Шипку. А первый удар здесь приняли 8 рот 36-го Орловского полка, 4 болгарские дружины, две сотни казаков и две батареи[235]. В половине двенадцатого 9 (21) августа на шипкинские позиции прибыли роты Брянского полка. И только около 18 часов 11 (23) августа вторыми седоками на казачьих лошадях показались первые 200 человек 4-й стрелковой бригады[236]. Защитники Шипки воспрянули духом. А ведь ложное и трусливое сообщение генерала Борейши могло привести к гибели весь шипкинский отряд.

На сей раз, если верить дневнику Газенкампфа, реакция главнокомандующего была достаточно жесткой: он телеграммой приказал «немедленно удалить Б. (Борейшу. – И.К.) от командования бригадой и выслать из армии»[237]. Но фактически генерал Борейша за свою трусость и нераспорядительность «пострадал» ровно настолько, насколько и генерал Пузанов: он был уволен «в отпуск по болезни на 11 месяцев с зачислением в запасные войска»[238].

В ходе шестидневных кровопролитных боев, с 9 (21) по 14 (26) августа, русские и болгарские защитники Шипки покрыли себя неувядаемой славой. Но, как справедливо заметил Куропаткин, эти бои также показали, «к каким подвигам мужества способны турецкие войска»[239]. «Нельзя не удивляться железной энергии Сулеймана и беззаветной храбрости его войск, – писал Газенкампф, – хотя эта фронтальная атака – верх нелепости»[240].

Цена этой «нелепости» была очень большой. По данным Сулеймана-паши, переданным в Константинополь, за первые четыре дня боев потери его армии только убитыми составили 5000 человек, о количестве раненых он умолчал. По данным же Радецкого, за время боев на перевале у Сулеймана «выбыло из строя около 10 000»[241]. А по оценке Херберта, ситуация представлялась просто катастрофической: «турки потеряли 17 000 из 30 000»[242].

Сведения о больших потерях Сулейман-паша передал в столицу 12 (24) августа, когда для зашитников Шипкинского перевала опасность быть выбитыми с занимаемых позиций практически миновала. Миновала?.. Стоп! Но ведь это ясно сегодня, с точки зрения осведомленного обозревателя прошлого. А тогда? Думали ли так защитники Шипкинского перевала и их командиры?

К исходу 12 (24) августа в оценке положения дел на Шипке как со стороны русского, так и турецкого командования стала складываться весьма любопытная ситуация. Обе стороны считали, что стоят на пороге самого опасного для себя развития событий.

Русские позиции на Шипке с трех сторон охватывались превосходящими силами противника и простреливались его ружейным и артиллерийским огнем. Более того, турки держали под постоянным прицелом дорогу на Габрово, по которой на перевал прибывало пополнение, осуществлялась доставка боеприпасов, продовольствия, воды, вывоз раненых и убитых. По данным, сообщенным Радецким главнокомандующему, потери защитников перевала с 9 (21) по 14 (26) августа составили убитыми и ранеными: 3500 человек нижних чинов и более 100 офицеров[243]. Потери резко возрастали, когда русские увлекались контратаками, и были весьма незначительны при глухой обороне.

Через четыре дня после начала наступления войск Сулеймана русское командование ожидало уже не столько продолжения его лобовых атак, сколько действий в обход шипкинских позиций при одновременных ударах со стороны войск Османа и Мехмеда-Али. В сообщениях из Лондона, доходивших до штаба армии, даже говорилось, «что русских войск мало, что повторится Седан»[244]. Во многом поэтому Радецкий посменно держал на Шипкинском перевале «только часть войск, а 14 батальонов расположил уступами позади для противодействия обходу и полному охвату»[245]. Помимо этого, штаб армии стал стягивать в район Габрово – Сельви те части, которые ранее предназначались для новой атаки Плевны. Третья попытка выбить Османа-пашу из этого города откладывалась. Как писал Газенкампф, командование русской армии тогда было озабочено решением только одной задачи – как «употребить все усилия, чтобы сбросить Сулеймана с Балкан; а если не удастся, то хоть удержать свои позиции»[246].

Отражением этих настроений и явилась телеграмма Радецкого, направленная главнокомандующему 14 (26) августа. В ней говорилось:

«…без немедленного движения значительных сил, не менее корпуса, в обход Сулеймана положение отряда на Шипке будет становиться все хуже и хуже, несмотря на прибывающие подкрепления, и весьма скоро может сделаться вполне критическим…»[247].

В тот же день, 14 (26) августа, Радецкий написал Шаховскому, что «в Травне очень полезно иметь части, чтобы зайти в тыл Сулейману…»[248]. Иначе, Радецкий был в этом твердо убежден, немедленно скинуть турок с Шипки невозможно.

Вторая возможность разбить Сулеймана

Так впервые появилась идея перейти на южном фронте в наступление, обходя наседающие на Шипкинский перевал войска Сулеймана-паши.

Как реагировал на эти предложения главнокомандующий? В целом положение дел на Шипке «не представлялось» ему «вполне ясно»[249]. Однако в принципе идея Радецкого явно понравилась великому князю. 15 (27) апреля он шлет ему телеграмму, в которой сообщает, что посылает на Шипку Непокойчицкого с целью принятия решения о необходимых действиях и далее предлагает:

«Не признаете ли полезным призвать немедленно еще другую бригаду 2-ой дивизии из Сельви и атаковать всей 2-й дивизией и болгарским ополчением левый фланг неприятеля через Зелено Древо и в обход. Ожидаю немедленного ответа; если решитесь (курсив мой. – И.К.), то пошлите немедленно в Сельви приказание»[250].

Обратили внимание на стиль… Блеск!.. Впрочем, идем дальше. Еще до получения этой телеграммы Радецкий вновь напомнил великому князю, что «единственная возможность» сбить войска Сулеймана с Шипки – «это выслать сильный корпус в обход по другому проходу»[251]. Однако, как только Радецкий получил извещение о приезде Непокойчицкого и фактическое разрешение главнокомандующего на использование 2-й дивизии и болгарского ополчения для проведения контрудара во фланг Сулейману через Зелено Древо, то его решительный настрой резко сник. Вечером 15 (27) апреля он телеграфировал главнокомандующему:

«Не зная при настоящих обстоятельствах, нужно ли во что бы то ни стало удерживать Шипку, до приезда ген. Непокойчицкого определенного ответа дать не могу (курсив мой. – И.К.), но на всякий случай 2-ю бригаду 2-й дивизии следовало бы направить к Габрово».

Как главнокомандующий обратился – «не признаете ли полезным…», «если решитесь…», так подчиненный и ответил – «не знаю… нужно ли…», «определенного ответа дать не могу…». Но трудно поверить в то, что Радецкий не понимал: Шипку действительно надо удерживать «во что бы то ни стало». Ведь именно об этом еще неделю назад его просил главнокомандующий. К чему тогда такие показные сомнения? Одно объяснение вроде бы напрашивается само собой. Радецкий просто не решился на самостоятельное проведение контрудара во фланг Сулеймана, к тому же еще при свидетелях – со дня на день в расположении его отряда должен был появиться начальник штаба армии. Что же, мотив вполне понятен: вот приедет Непокойчицкий – ему видней, пусть он и решает. Однако есть и другие объяснения.

Радецкий сам опасался действий Сулеймана во фланг своему отряду. Относилось это и к местечку Зелено Древо, у которого русская разведка фиксировала активность противника. Да к тому же позиция самого главнокомандующего не всегда отличалась четкостью установок и порой провоцировала двусмысленность понимания. Так, еще 7 (19) августа он умолял Радецкого удерживать Шипкинский проход, а затем стал отдавать распоряжения укреплять Сельви и Тырново со стороны Габрова[252]. А это истолковывалось не иначе как подготовка к оставлению Шипки.

Но идея флангового контрудара по войскам Сулеймана упала на благодатную почву. Командир XI корпуса князь Шаховской, получив послание Радецкого, решил развить идею флангового удара и 15 (27) августа направил соответствующее письмо главнокомандующему. Шаховской исходил из того, что на Шипке «дело будет тянуться до истощения той или иной стороны», но так как силы русской армии превосходят турецкие, то в конечном счете все кончится «в нашу пользу» и Сулейман вынужден будет прекратить атаки. Однако Шаховской предлагал не ждать этого изнуряющего результата, а добиться полного разгрома армии Сулеймана-паши, перейдя в контрнаступление.

Удар по турецкому флангу через Зелено Древо, по мысли Шаховского, заставит Сулеймана отступить с Шипки и отойти на восток, однако «без существенного, бесповоротного вреда для него». Поэтому князь предложил взять истощенную армию Сулеймана-паши в клещи: «вместе с посылкой сильного отряда на Зелено Древо казалось бы возможным разрешить выставить более бригады в Янинский и Хаинкиойский проходы» и «угрожать ему, таким образом, с обоих флангов»[253]. При этом Шаховской, в отличие от Радецкого, считал, что для проведения операции по разгрому Сулеймана-паши достаточно будет лишь отдельных частей из состава VIII и XI корпусов.

16 (28) августа Николай Николаевич полностью одобрил предложение Шаховского, сочтя, что его взгляд «совершенно правильный» и «совпадал буквально с тем», что он «дал знать Радецкому». А Радецкому в этот же день главнокомандующий приказал держать Шипкинский проход до приезда Непокойчицкого, не упускать из вида Травдинский перевал, по возможности не вводить «в огонь» бригаду 2-й дивизии князя Имеретинского и всю ее в полном составе сконцентрировать у Габрова. Очевидно, что это были распоряжения, направленные на подготовку к фланговому удару по войскам Сулеймана-паши[254].

Если Шаховской предлагал главнокомандующему охватить с флангов войска Сулеймана силами, наиболее близко расположенными к Балканам, то Скобелев просто бил в набат по поводу того, насколько неэффективно используются эти силы в отражении турецкого натиска на Шипку. Опираясь на данные разведки, 14 (26) августа он писал Святополк-Мирскому, а на следующий день и Радецкому, что в Ловче и у Трояна нет турецких сил, достаточных для наступления, и что Сельви с этих направлений никто не угрожает. Все страхи на эту тему были надуманны, и история с турецким «наступлением» от Ловчи 9 (21) августа только подтвердила это. Одной Кавказской бригады, даже части ее с конной батареей, считал Скобелев, будет вполне достаточно для прикрытия Сельви и находящихся там обозов. «Почему же нам не маневрировать?» Скобелев просто умолял направить 9–10 бездействующих у Сельви батальонов к Шипке[255]. А 16 (28) августа, узнав, что турки охватывают правый фланг защитников перевала, «венчая командующие высоты параллельно дороге в Габрово», Скобелев вновь предложил Радецкому помощь: организовать силами своего отряда контрудар по тылам наседающего с флангов противника[256]. Однако прибывший на Шипку Непокойчицкий, которому Радецкий доложил о предложении Скобелева, не одобрил этой инициативы, вновь выразив свои опасения насчет возможной атаки турок на Сельви и перспективы полного окружения шипкинского отряда[257].

Зелено Древо и позиции на Шипке Непокойчицкий осмотрел 17 (29) августа и в этот же день сообщил главнокомандующему, что «неприятель в течение трех дней не беспокоит». «Не отодвигает ли он часть войск на другой пункт, – предположил начальник штаба, – быть может, в Плевну…»[258]. Страхи по поводу возможности соединения войск Сулеймана-паши и плевненского гарнизона, похоже, как страшный сон, преследовали Непокойчицкого. Предположения же Радецкого, высказанные в тот же день в письме к Шаховскому, оказались гораздо более точными:

«Армия Сулеймана-паши по всем признакам понемногу стала трогаться в направлении к юго-западу, оставив против Шипки небольшое число войск, воздвигнув несколько новых батарей для обороны своих позиций»[259].

И действительно, в это время свои основные силы, резко поредевшие в ходе шестидневных боев, Сулейман-паша отводил к Казанлыку.

Утром 18 (30) августа Непокойчицкий собрал в Габрово совещание. Его итоги он в этот же день телеграммой донес главнокомандующему: «По совещанию с Радецким при видимом бездействии и, вероятно, уменьшении неприятеля у Шипки необходимо обратить все силы на Плевну… Развязка у Плевны есть главный наш вопрос. Тогда руки будут нам развязаны»[260].

И с этим мнением главнокомандующий сразу же согласился, хотя еще три дня назад с энтузиазмом воспринял предложения Радецкого и Шаховского об организации фланговых ударов по войскам Сулеймана-паши.

Что получалось? Довольно значительная русская группировка у Балкан, вместо того чтобы воспользоваться ослабленностью противника и ударить по нему свежими силами с целью полного разгрома, разворачивается и начинает выдвигаться для атаки другого турецкого отряда, уже хорошо укрепившегося и находящегося в постоянной готовности к отражению новых русских ударов. Удивительно?! Вы можете себе представить, чтобы командование Красной армии, измотав силы вермахта в оборонительных боях на Курской дуге летом 1943 г., вместо ответного контрудара взяло да и перебросило бы приготовленные для этого свежие силы куда-нибудь в другое место? И там стало бы наступать…

Непокойчицкий заблуждался: это не Плевна «связывала» руки русской армии, а ее командование приковало себя к этой точке на карте, напрочь растеряв способность принятия иных, более эффективных вариантов действий.

Не исключено, что волю к наступлению парализовали последние, опять же преувеличенные, данные о противнике. 13 (25) августа Радецкий из показаний пленного турецкого солдата узнал, что Сулейман-паша располагает 100 батальонами, а 17 (29) августа казачий разъезд, посланный к Зелено Древо, умудрился насчитать там до 15 тысяч турок[261]. Вполне возможно, что, принимая решение об отказе от флангового удара по Сулейману, Непокойчицкий с Радецким ориентировались именно на эти неверные данные. И если это так, то уже в который раз точную информацию полковника Артамонова о турецких силах постигла незавидная судьба.

Вновь вернемся к Сулейману-паше. Отведя основные силы к Казанлыку, он серьезно задумался над дальнейшей судьбой своей обескровленной армии. Потери были огромны, солдаты – измотаны, а боевой дух – далеко не на высоте. В своем донесении от 12 (24) августа Сулейман-паша просил сераскериат (военное министерство) скорейшей присылки укомплектования и 16 свежих батальонов[262]. Из текста послания следовало, что Сулейман более всего опасался начала русского контрнаступления на его резко ослабленные батальоны. В канцелярии султана это сразу же поняли и от лица своего повелителя выразили военному министру крайнюю озабоченность по этому поводу: «…если бы неприятель, узнав недостаток наших сил… перешел в наступление… то нет никакого сомнения, что исход этого наступления был бы для нас самый неблагоприятный»[263].

Именно в тот момент, когда русские генералы вознамерились осуществить фланговые удары по войскам Сулеймана, в Константинополе приняли решение отвлечь их от подобных замыслов и сей почин приурочили ко дню рождения султана – 15 (27) августа. Именно в этот день Осману-паше и Мехмеду-Али-паше были направлены предписания «произвести со стороны их отрядов небольшие наступления для того, чтобы оттянуть часть сил неприятеля от Шипки»[264]. Как видим, ни о каком концентрическом наступлении с целью нанесения поражения русским речь здесь не идет. Задача ставится гораздо скромнее – только оттянуть их силы с Шипки и тем самым помочь Сулейману-паше пробиться через перевал на Габрово.

Мистификации Пелишата и взятие Ловчи

Что касается Османа-паши, то он, без сомнений, прекрасно понимал бесперспективность в создавшихся условиях каких-либо серьезных наступательных действий со своей стороны. Для этого, как он считал, у него было слишком мало сил, отсутствовал обоз, а количество русских войск вокруг Плевны представлялось весьма угрожающим. Поэтому он отклонил просьбу Сулеймана-паши поддержать его атакой от Ловчи на Сельви и Габрово. При таком развитии событий Осман-паша значительно отрывался бы от столь удачного для него плевненского лагеря. Его войска оказывались бы перед перспективой изнуряющих переходов под палящим августовским солнцем и открытых полевых столкновений с русскими, в которых последние имели бы явные преимущества в маневренности и огневой мощи за счет превосходства в кавалерии и артиллерии. Не стоит недооценивать и глубоко неприязненные отношения между этими двумя турецкими генералами. В результате руководитель плевненской обороны поступил иначе. Он организовал именно «небольшое наступление» и тоже приурочил его…

19 (31) августа, в годовщину восшествия на престол султана Абдул-Гамида, с 19 батальонами, 3 батареями и почти всей кавалерией Осман-паша предпринял атаку против частей IV корпуса, располагавшихся на левом фланге Западного отряда. Турки были отбиты на линии деревень Пелишат – Сгаловец (Сгалевиц) и отступили обратно в Плевну. Несмотря на то что большинство турецких офицеров сочли вылазку неудачной, сам Осман остался доволен итогами своей, как впоследствии написал Херберт, «…не более чем рекогносцировки»[265]. В начале декабря 1877 г. уже плененный Осман-паши признавался Николаю Николаевичу в том, что он «желал произвести простую рекогносцировку», однако она «обратилась в серьезную атаку, для продолжения которой у меня не было достаточно сил…»[266].

Впрочем, возможно, что Осман предпочел бы вовсе не выходить из Плевны. Однако он вынужден был подчиниться и продемонстрировать верноподданническое рвение, названное впоследствии удачной рекогносцировкой. Потеряв 300 человек убитыми и 1000 ранеными, турецкий отряд не был разгромлен и, никем не преследуемый, в полном порядке вернулся в Плевну.

Хотел того Осман или нет, но своим скоротечным выходом из Плевны он, по сути, достигал того же, к чему стремился в июле Гурко, постоянно маневрировавший за Балканами. Отступая в бою, Осман наступал психологически. Как и Гурко, он добивался главного – не терял инициативы и поддерживал иллюзию противника о значительности своих сил и об их опасном наступательном потенциале. Именно к такому пониманию склонялся в своих воспоминаниях Херберт, когда писал, что «сила колонны», атаковавшая русских, «говорила против того, за что она себя выдавала»[267]. Вспомним – 60, 80 тысяч!.. Именно так к концу августа оценивал силы противника в Плевне Зотов, доведя численность турецкой артиллерии аж до 120–150 орудий. Вылазка же Османа, по Зотову, как раз и «представила неоспоримые доказательства присутствия в Плевне больших неприятельских сил…».

Надо было заманивать турок, отсекать от Плевны или на их плечах ворваться в город, сокрушался Игнатьев, узнав о турецкой вылазке[268]. Но Осман-паша был слишком умен, чтобы дать себя завлечь. Турецкие атаки начались около 8 утра, а в 14 часов Осман уже решил прекратить бой. Н.В. Скрицкий верно отмечает, что русское командование преувеличило возможности турецкого наступления. Однако он опять идет на поводу у Игнатьева, утверждая, что Зотов «не решился использовать в наступлении части 9-го корпуса», движение которых во фланг «наступающим туркам могло привести к гибели части гарнизона Плевны и пленению наиболее энергичного и способного турецкого генерала»[269]. Насколько справедливы подобные упреки?

Передовая позиция у Пелишата (люнет) была занята всего двумя ротами 62-го Суздальского полка. Она не была достаточно укреплена, так как ее не предполагалось упорно оборонять. Сильная укрепленная позиция для всего IV корпуса была оборудована за деревней Парадим. Именно сюда генерал Зотов предполагал стянуть силы корпуса, если бы он подвергся атаке превосходящих сил противника из Плевны.

Узнав о начале атак на передовую позицию у Пелишата, Зотов рассуждал примерно так: это могло быть как началом наступления крупных турецких сил, так всего лишь демонстрацией с целью отвлечь внимание от главного удара – на позиции IX корпуса или по частям румынской армии, переправлявшимся в то время у Карабии. И как писал Куропаткин, «полученные незадолго до того генералом Зотовым сведения подтверждали подобное предположение»[270]. Поэтому до окончательного прояснения обстановки Зотов решил не менять расположение как IX корпуса, прикрывавшего путь на Булгарени, так и одной румынской дивизии, охранявшей никопольское направление.

Превосходящие силы турок стремительной атакой выбили из люнета две роты суздальцев, но с помощью других подоспевших рот полка турки были отброшены. За люнет разгорелся ожесточенный бой, в котором с русской стороны участвовал пока только один Суздальский полк. Несколько раз люнет переходил из рук в руки. Наконец суздальцы, поддержанные тремя батареями, овладели им окончательно, заставили турок отступать и преследовали их около километра, пока не наткнулись на превосходящие силы противника.

Вот именно в это время руководивший боем начальник 16-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Померанцев получил приказание Зотова отступать и завлекать турок на позиции у Сгаловца. Смысл был очевиден: сгаловецкая позиция была ближе расположена к Парадиму, у которого прочно обосновались основные силы IV корпуса, и к плевно-булгаренскому участку софийского шоссе, по которому могли подойти свежие силы IX корпуса. Суздальцы начали отступление, турки снова заняли люнет и дошли до Пелишата. Но здесь Померанцев, усмотрев нерешительность в турецком наступлении, решил «отступить от данного ему приказания». Он направил кавалерию с конной артиллерией против правого фланга турок и тем самым, вместо заманивания, стал отсекать их от Сгаловца. Тем временем два пехотных полка (62-й Суздальский и 63-й Угличский) при поддержке 16-й артиллерийской бригады он бросил в атаку у Пелишата. Атака удалась, и турки вновь были выбиты из люнета.

«В десятом часу, – как писал А.Н. Куропаткин, – генералу Зотову сделалось ясным, что неприятель ведет серьезную атаку на левый фланг общего расположения западного отряда армии, на позиции, занимаемые 4-м корпусом»[271]. И в 11 часов в штаб IX корпуса был доставлен приказ Зотова: «Бригаду пехоты с тремя батареями двинуть по шоссе к Гривице для действия во фланг туркам»[272]. А около 13 часов турки начали новое наступление против люнета перед Пелишатом и сгаловецкой позиции. Они стремились проникнуть в пространство между Пелишатом и Сгаловцом и охватить левый фланг русских. Атака турок была отбита. Около 15 часов противник предпринял последнюю, менее энергичную атаку, снова был отбит и затем начал окончательный отход.

Тем временем бригада (два полка) IX корпуса под командованием Шильдер-Шульднера выступила в полдень по сильной жаре и почему-то с ранцами, отчего передвигалась крайне медленно. А до выхода на левый фланг наступавших турецких батальонов бригаде предстояло пройти около 12 км. К тому же движение такой большой колонны наверняка было замечено турками и вполне могло ускорить принятие решения о прекращении их атак и отходе к Плевне. Об итогах флангового марша бригады в журнале IX корпуса читаем:

«К 3,5 часам турки успели отступить по Пелишато-Плевненской дороге и на Радишево, так как колонна ген. Шильдера, дойдя в это время до Гривицких высот, ни в каком случае не могла нагнать неприятеля и застала его уже укрывшимся за своей укрепленной позицией»[273].

Но даже если бы погода располагала к маршу, а ранцы предусмотрительно были оставлены в расположении, бригада все равно не успевала бы ударить по левому флангу турок прежде всего потому, что Осман-паша не намерен был втягиваться в затяжной бой и тем предоставлять русскому командованию время для концентрации в районе боя значительных сил.

Так что попытки и «заманить» турок, и одновременно «отсечь» их от Плевны предпринимались. Но они не удались, в том числе и по причине неуместной ретивости генерала Померанцева. Вместо того чтобы выполнять приказ Зотова и, заманивая турок, отступать, он обрек Суздальский и Угличский полки на бессмысленную оборону слабого люнета.

Но и сам П.Д. Зотов мог бы быстрее оценить обстановку и отправить приказ об ударе во фланг туркам значительно раньше 10 часов. В этом случае бригада Шильдер-Шульднера имела бы хорошие шансы атаковать противника ранее 14 часов. Но даже без учета сил этой бригады к концу боя в общем резерве у Зотова оставались семь свежих батальонов 117-го Ярославского, 119-го Коломенского и 120-го Серпуховского полков. Если бы Зотов решился ударить этими батальонами по левому флангу турок после того, как они были отбиты у Сгаловца, то результаты были бы примерно те же, на которые он надеялся в случае своевременной фланговой атаки бригады IX корпуса. Но Зотов не рискнул, ибо оценивал силы атакующего противника в 40 таборов (до 30 000 человек) при 40–50 орудиях[274]. Запомним этот эпизод, ибо он, по сути, повторится спустя всего лишь одиннадцать дней, когда во время третьего штурма Плевны генерал Зотов также не рискнет совершить маневр силами и станет одним из творцов кровавого поражения русской армии.

Если Осман-паша был слишком умен, чтобы дать себя завлечь, то командование Западного русского отряда было слишком осторожно и нерешительно, чтобы действовать более искусно.

Начавшиеся 9 (21) августа атаки восточной группировки Мехмеда-Али-паши против войск цесаревича были более успешны. 10 (22) и 11 (23) августа турки атаковали и оттеснили русских при Аясларе. Затем командование восточной группировки отметилось по случаю знаменательных дат султана: 15 (27) августа турки произвели новую вылазку из Рущука, отбитую при Кадыкиое, а 18 (30) – атаковали русских при Карахасанкиое. 24 августа (5 сентября) турки числом в 40 таборов заставили отступить 5 русских батальонов у Кацелева, но затем не смогли этого повторить у Аблавы. В итоге цесаревич приказал вверенным ему войскам отойти на позиции за реку Баницкий-Лом. Впрочем, это даже усилило их положение за счет большей сосредоточенности на новых укрепленных позициях в районе города Бела.

Конечно, основным успехом русской армии было отражение натиска Сулеймана-паши. Но теперь оперативные позиции противников отчасти уравнялись: как Плевна связывала части Западного русского отряда, так и Шипка приковала к себе изрядно потрепанные остатки армии Сулеймана-паши.

Что же касается взятия Ловчи, то, например, Херберт иронизировал по этому поводу в своих воспоминаниях:

«Сражение за Ловчу стоило туркам 2500 убитыми, ранеными и пропавшими; русские заявили о своих потерях в 1600 человек. 22 000 русских с девяносто двумя орудиями разгромили 5000 турок с шестью орудиями – и это Куропаткин называет “славной” победой!»[275].

Конечно же всего этого могло и не быть, если бы сразу после неудачи первого штурма Плевны, вместо того чтобы бездумно готовиться ко второму, в Ловчу был послан хотя бы один батальон с батареей при двух казачьих сотнях. Кстати, аналогичную просьбу Паренсов высказал в записке Левицкому еще 13 (25) июля, однако просьба была проигнорирована[276]. Речь в записке шла, правда, о двух ротах 35-го Брянского полка, которые, как, впрочем, и весь полк, гораздо уместнее было бы в то время употребить на перевалах и за Балканами у Гурко. Но все же если бы русские пехотные роты заняли Ловчу до 15 (27) июля, то отряду Рифата-паши в тот день наверняка пришлось бы не укрепляться в этом городе, а возвращаться обратно в Плевну. Но всего этого в середине июля не произошло. И поэтому захват Ловчи в конце августа – это еще и кровавая плата командования русской армии за собственные ошибки и нераспорядительность.

Н.В. Скрицкий, описывая взятие Ловчи, весьма уместно привел мнение генерала Н.И. Беляева, который «считал, что Осман-паша сделал ошибку, поставив часть своих сил в Ловче и оторвав их от гарнизона Плевны, так же как и Николай Николаевич переоценил опасность со стороны Ловчи»[277]. Но если первое утверждение Беляева все же спорно, ибо захват Ловчи и контроль над ней принесли туркам очевидные выгоды – достаточно вспомнить июльское ослабление Габровского отряда и эффект большого наступления в августе, созданный четырьмя сотнями черкесов, то второе – слишком очевидно, чтобы вызывать сомнения. После захвата Ловчи, кажется, даже самые осторожные в среде русского командования убедились в тщетности своих недавних опасений: с теми силами, которые там располагались, турецкие командиры никак не могли планировать удар на Сельви и Габрово.

И все же взятие Ловчи явилось славной победой. Прежде всего в психологическом смысле. После двух провальных штурмов Плевны была продемонстрирована реальная возможность выбивать упорно обороняющиеся турецкие части из хорошо укрепленных позиций. А сделать это быстро можно было только при условии тщательной разведки и концентрации значительно превосходящих сил. Взятие Ловчи позволяло русским спокойно подойти к Плевне с юга, не опасаясь удара в тыл шести турецких батальонов. Одновременно контроль за Ловчей, расположенной на шоссе в 30 км от Троянова перевала, прикрывал армию от неожиданных прорывов турецких войск в Северную Болгарию через этот перевал.

Что же касается плевненского гарнизона, то после падения Ловчи дальнейшие пути на юг и восток для освобождения балканских проходов и соединения с группировкой Мехмеда-Али-паши оказались для него полностью отрезанными. Для Османа-паши альтернатива ужесточилась: или продолжать оборону, или отступать на запад, на Орхание.

Итак, баланс августовских боев на южном, западном и восточном фронтах сложился в пользу русской армии. Но это положительное сальдо ее командование использовало не для переосмысления собственного опыта и выработки более эффективных наступательных планов, а для нового захода в старую ловушку.

Успехи в августе, конечно же, подняли боевой дух русской армии, но стараниями командования он вновь был устремлен к Плевне. Но Плевна – не Ловча. В ней было значительно больше турецких сил, ими руководил блистательный генерал, и она была несравненно лучше укреплена. В последнем еще раз убедился М.Д. Скобелев, когда 24 августа (5 сентября) произвел разведку южных подступов к Плевне. Там, где во время штурма 18 (30) июля были лишь естественные препятствия, теперь появились траншеи и редуты. Турки учли слабость южных подступов к городу. Но, даже несмотря на это, южное направление оставалось менее укрепленным в сравнении с другими участками обороны. Оно являлось весьма перспективным для наступления еще и потому, что здесь турецкие укрепления наиболее близко подходили к городу.

26 августа (7 сентября) началась подготовка штурма. Она продлилась четыре дня. Артиллерия утюжила плевненские укрепления, а пехота стремилась занять более выгодные позиции на флангах. В итоге румынским частям удалось овладеть передовой траншеей перед Гривицкими редутами на востоке от Плевны, а отряд князя Имеретинского укрепился на втором гребне (из трех) Зеленых гор, примыкавших к городу с юга.

Что же касается артиллерийской подготовки, то авторы «Описания Русско-турецкой войны…» утверждали, что «потерь турецким войскам она почти не наносила… значительная часть гранат даже не давала разрыва, глубоко уходя в мягкую почву», а «от частой стрельбы много орудий испортилось и начал ощущаться недостаток в снарядах»[278].

В результате четырехдневной канонады русское командование убедилось в том, что было ясно уже после второго штурма: простая огневая обработка хорошо оборудованных земляных укреплений противника из имевшихся артиллерийских систем не только не может подавить его оборону, но даже существенно ее ослабить. Особенно наглядно это проявлялось при стрельбе с дальних дистанций. Нужен был комбинированный подход совместно с наступающей пехотой по принципу «артиллерия вперед». Однако на этом пути существенной преградой становился рельеф местности, особенно к югу от Гривицы.

Что происходит, когда планы «навеваются свыше»…

Вечером 28 августа (9 сентября) главнокомандующий собрал военный совет, на котором заявил, что штурм Плевны надо провести 30 августа (11 сентября). Развернув карту, Николай Николаевич стал излагать свое видение предстоящего штурма. Главный удар, по его мнению, необходимо было нанести на левом фланге, т. е. с юго-восточной стороны. Это положение даже было уточнено и не раз повторено: основная атака планируется на левом фланге – в самом уязвимом месте, где оборона турок вплотную подходила к городу. Именно там можно было создать реальную угрозу тылам и резервам противника.

Затем, после доклада о плане атаки Гривицких редутов, на совет подъехал заместитель начальника штаба армии К.В. Левицкий. И вот тут началось. Ну, прямо как в анекдоте о «вечном поручике»: вошел Казимир Васильевич и «стал предлагать самые невозможные вещи»[279]. Да, видно, так настойчиво предлагал, что поначалу даже Зотов и начальник штаба армии Непокойчицкий бурно недоумевали: «Что это вы говорите, это Бог знает что…»[280].

На следующий день начальник штаба IV корпуса полковник Н.А. Новицкий зачитал великому князю составленный им и Зотовым проект диспозиции на 30 августа (11 сентября). Так вот в нем от идеи нанесения главного удара на левом фланге не осталось и следа. Проектом предусматривалась общая одновременная атака как всем левым флангом, так и правым, назначенная на 15 часов. Это означало, что вместо одного мощного удара по самому уязвимому месту противника ударная волна русской армии должна была растекаться по всему фронту. Но еще больше удивляешься тому, что 29 августа (10 сентября) и Николай Николаевич, и Зотов, и Непокойчицкий не проронили ни слова возражения. Проект диспозиции был утвержден и принят к исполнению.

Так какие такие «невозможные вещи» мог предлагать Левицкий на совете 28 августа (9 сентября)? После провала штурма Николай Николаевич сообщил своему адъютанту полковнику Д.А. Скалону, «что идея одновременной атаки, проведенная в диспозиции на 30 августа (11 сентября), была навеяна Левицким, а Зотов с Новицким только приняли ее, как внушение свыше»[281].

На совет 28 августа (9 сентября) Левицкий прибыл с левого фланга, из отряда Скобелева, куда он ездил по приказанию главнокомандующего. Что же там происходило? Еще 26 августа (7 сентября) князь Имеретинский получил приказ от генерала Зотова: на следующий день «занять высоты южнее Плевны»[282]. В приказе речь шла о трех гребнях Зеленых гор. 27 августа (8 сентября) князь начал наступление. В первом эшелоне шли батальоны Скобелева. После упорных боев русским удалось закрепиться на первом и втором гребнях. А к ночи турки очистили и третий гребень. Однако цена успеха была очень велика – до 900 человек убитыми и ранеными. Получалось, что из 16 наступавших пехотных батальонов отряд Имеретинского лишился одного.

В этот день генерал Зотов явно демонстрировал понимание того, что успех на левом фланге – ключ ко всей плевненской обороне. Стремясь сосредоточить войска ближе к этому флангу, он отдал приказ на 28 августа (9 сентября) о передвижении влево 16-й пехотной дивизии и частей главного резерва. Но именно 28 августа (9 сентября) в результате турецких контратак батальоны скобелевского отряда были отброшены к первому гребню. Турки попытались сбить русских и оттуда, но безуспешно. Вот в такой неудачный для скобелевского отряда момент в нем и появился генерал Левицкий. Каковы были последствия этого «визита» – мы уже знаем. У Зотова же в голове вновь закрутилась «старая пластинка»: произошедшее на левом фланге, по его словам, «естественно приводило к мысли о значительности сил противника…»[283].

Согласно записям полковника Газенкампфа, после своего возвращения Левицкий говорил буквально следующее: «Турки не могут отдать те высоты, которые приходится атаковать Скобелеву, потому что с них обстреливается и город Плевна, и весь турецкий укрепленный лагерь, в котором стоит их резерв. Атака этих высот поведет к самому кровопролитному бою: не следует делать себе иллюзий на этот счет»[284]. Казалось бы, здравый смысл подсказывал, что нужно бросить все усилия на овладение этими ключевыми высотами и редутами. На остальных же участках стараться максимально оттянуть на себя силы противника. Однако, по Левицкому, вырисовывалась прямо противоположная перспектива. Надо сначала овладеть более укрепленными участками, а затем уже штурмовать высоты (гребни Зеленых гор) и два ключевых редута Кованлык и Исса-ага на левом фланге, которые вплотную подступали к городу и к атаке которых уже готовился Скобелев. Под влиянием Левицкого заколебался и Зотов.

Создается впечатление, что любые энергичные действия турок, будь то вылазка турецкого гарнизона 19 (31) августа или его атаки против скобелевского отряда на Зеленых горах 28 августа (9 сентября), упрямо оценивались Зотовым как показатель значительности сил противника. Вот уж воистину – «у страха глаза велики». Хотя вроде бы и не числился Павел Дмитриевич Зотов в трусах… Однако вот эта его «слабинка» и сыграет без преувеличения роковую роль в дни третьего штурма Плевны 30–31 августа. Но об этом чуть позже.

Как уже говорилось, 29 августа (10 сентября) Новицкий докладывал главнокомандующему проект диспозиции штурма. В это время Николай Николаевич вместе со штабом проводил рекогносцировку и, рассматривая в бинокль турецкие позиции, прекрасно видел, что самый интенсивный огонь турки вели именно против нашего левого фланга, где закрепился отряд Скобелева. Он ближе всего подобрался к самому чувствительному месту турецкой обороны – редутам Кованлык и Исса-ага. Видеть-то великий князь видел, но ничего не изменил. И диспозиция на штурм осталась в варианте, «навеянном» генералом Левицким. Настаивая на своем мнении, Левицкий, конечно же, хотел как лучше, но получилось… Получилось как всегда, когда за дело брались люди, явно находившиеся не на высоте тех задач, которые призваны были решать в силу своего служебного положения.

Но что для одного проблема – для другого возможность. И если одни генералы накануне штурма явно начинали осторожничать, то другие рвались в бой. 29 августа (10 сентября) новый командующий IV корпусом генерал-лейтенант Е.Т. Крылов сообщил полковнику Скалону, что «он решил вместе со Скобелевым атаковать сегодня и дойти до Плевны»[285]. Отсюда следует, что приступить к осуществлению этого намерения предполагалось даже до начала общего штурма. Так велика была уверенность двух генералов в успехе выбранного ими направления атаки. Именно утром 29 августа (10 сентября) к Крылову приехал Скобелев и предложил командиру IV корпуса поддержать его атаку на редуты движением частей корпуса в том же направлении по берегу Тученицкого оврага. Позднее Крылов вспоминал: «…я ответил ген. Скобелеву, что одновременно с его атакою на редут двинусь на Плевну по пути, который он указывал…» В тот же день, 29 августа (10 сентября), Крылов подал на имя Зотова докладную записку, в которой изложил необходимость принятия согласованного со Скобелевым плана: «атаку левым флангом при поддержке всем IV корпусом»[286].

До Плевны отряд Скобелева, как и части IV корпуса, 29 августа (10 сентября) не дошел, но к 16 часам подразделения скобелевского отряда, вопреки предсказаниям Левицкого, все же овладели вторым гребнем Зеленых гор и закрепились там. Продвигаться же дальше к Плевне, т. е. овладевать третьим гребнем Зеленых гор, Скобелев не стал, опасаясь до начала общей атаки втянуть в бой все резервы своего отряда. Но была и куда более простая причина. Захват этой, ближайшей к Плевне высоты неминуемо ставил бы атакующих под перекрестный огонь как с фронта, из редутов Кованлык и Исса-ага, так и с обоих флангов. Обезопасить себя и укрепиться можно было, только быстро окопавшись. Осуществить это под прикрытием перестрелки с противником было возможно, но вот незадача – в шанцевом инструменте войска испытывали крайнюю нужду.

Решение Скобелева ограничиться 29 августа (10 сентября) достигнутым на 16 часов противоречило полученному в час ночи приказу генерала Зотова овладеть в течение дня третьим гребнем Зеленых гор. Думается, что этот фактор вместе с настойчивым пессимизмом Левицкого окончательно подорвал решимость штабного начальства, и прежде всего генерала Зотова, бросить более крупные силы на прорыв к Плевне с левого фланга. Отсюда и родилась очень удивившая многих, «размытая» диспозиция штурма, разосланная по частям в ночь с 29 на 30 августа (с 10 на 11 сентября).

Так, до получения диспозиции генерал Крылов был в полной уверенности, что располагавшийся на южных рубежах IV корпус всеми силами поддержит атаку Скобелева. Каково же было его удивление, когда из полученной в ночь на 30 августа (11 сентября) диспозиции общего штурма он узнал, что из его IV корпуса две бригады назначались для штурма редутов центра. Но здесь же находился самый укрепленный участок плевненской обороны. Только в первой линии располагались три редута, а два редута и люнет были выстроены во второй. Впоследствии Крылов писал: «Эта диспозиция отнимала возможность совокупного действия IV корпуса, и для приведения в исполнение плана Скобелева оставалось только одно средство – принять в свое начальство общий резерв и одновременно с атакою в центре двинуться хотя бы с частью его в Плевну»[287].

Но и этого последнего «средства», как показали события 30–31 августа (11–12 сентября), Николай Николаевич и Зотов лишат Крылова. Все говорило о том, что с выбранной диспозицией сражение получало хорошие шансы быть проигранным, даже не успев начаться. Кстати, во многом именно так расценило перспективы предстоящего штурма союзное румынское командование.

В фильме «Турецкий гамбит» есть одна сцена, в которой генерал Соболев (Б. Акунин предпочел изменить фамилию М.Д. Скобелева на созвучную) после провала штурма на повышенных тонах выговаривает Александру II за то, что его отряд остался без поддержки. Сцена, конечно, нереальная, тем не менее она подчеркивает основную проблему – очевидный провал верховного командования русской армии.

Николай Николаевич проявил просто поразительное безволие в ответственнейший момент, когда нужно было решительно пресечь роковые сомнения Левицкого, попустительство им со стороны Зотова и Непокойчицкого и отстоять собственные же разумные предложения. Прав был Гурко: в чем особенно грешил великий князь, так это «в отсутствии отваги»[288]. Это и дало о себе знать самым печальным образом в дни «Третьей Плевны». Главнокомандующий уже однажды не разобрался в ситуации, приказав Криденеру атаковать Плевну второй раз. Вот и 30 августа (11 сентября) он, по сути, выпустил бразды единого командования. Что он делал рядом со своим венценосным братом на наблюдательном пункте? Рассматривал бой в бинокль? Ведь с началом штурма стало очевидным, что диспозиция ломается. Именно как главнокомандующий он должен был метаться между отрядами, вникать в обстановку, быстро находить новые решения, маневрировать силами. После провала штурма великого князя с упреком спрашивали, почему он не взял командование штурмом в свои руки? Почему продолжал оставаться с императором, несмотря даже на то, что, как писал очевидец событий Скалон, «его тянуло на наш левый фланг, где шла главная атака Скобелева и IV корпуса»? Ответ великого князя был просто «очарователен»: «Я не принял начальства, потому что не мог отойти от Государя Императора»[289].

Присутствие Александра II, конечно, сковывало главнокомандующего, как, впрочем, и не его одного. Зотов с Новицким весь день 30 августа (11 сентября) ошивались рядом с императором. А отъезжали только для того, чтобы отменить приказ Крылова о посылке в помощь Скобелеву Шуйского и Ярославского полков. Ну не держал же, в самом деле, Александр Николаевич брата Николая Николаевича подле себя и никуда не пущал. Все это очень походило на банальный паралич воли главнокомандующего в ответственный момент. Такое часто происходит с личностями несильными, особенно на войне, когда от их действий зависит судьба сражения.

Вечером 29 августа (10 сентября) погода резко испортилась. Пошел дождь. Не прекратился он и на следующий день. Дождь перед сражением – дурной знак для атакующих, будто сама природа заранее оплакивает тщетность их кровавых усилий. В ночь с 5 (17) на 6 (18) июня 1815 г. южнее Брюсселя на двух плато – Бель-Альянс и Мон-Сен-Жан – было то же самое. Но ведь там был сам бог войны… И тем не менее… «Неужели Ватерлоо?! Спаси и сохрани!» – наверняка пронеслось в головах многих русских воинов.

В «Описании Русско-турецкой войны…» резюме произошедшего под Плевной по-военному сухо и точно:

«В общих чертах сражение разыгралось следующим образом: 30 августа войска правого фланга – овладели Гривицким № 1 редутом, войска центра – были отбиты, на левом фланге – генерал Скобелев взял оба Скобелевские редута; на следующий день, 31 августа, правый фланг и центр – боя не вели, чем воспользовался Осман-паша и, обрушившись с превосходными силами на войска генерала Скобелева, заставил их отступить»[290].

Но скупая точность этого описания скрывает и трагизм самопожертвования воинов, и позор командования русской армии в те последние два дня августа 1877 г.

Согласно диспозиции на 30 августа (11 сентября), силы штурмующих должны были распределиться следующим образом. Русские и румынские части общей численностью в 48 батальонов атакуют два Гривицких редута на правом фланге. Колонне генерала Скобелева при поддержке отряда князя Имеретинского общими силами в 22 батальона диспозицией предписывалось «атаковать укрепленный неприятельский лагерь, прикрывающий город Плевну со стороны Ловчинского шоссе». Командующий IV корпусом генерал Крылов должен был с 30 батальонами атаковать правее Скобелева т. н. центральные укрепления, и прежде всего выдававшийся вперед редут Омар-бей-Табия.

После штурма в реляции на имя главнокомандующего генерал Зотов назвал участок атаки скобелевского отряда «стратегически-тактическим ключом» всего турецкого лагеря[291]. Казалось бы, Зотов учел ошибку Криденера, который считал таким «ключом» Гривицкий редут. Однако логике генерала Зотова остается только поражаться. Скобелеву приказывают вырвать этот «ключ» турецкой обороны, но выделяют для этого меньше всего сил! Здравый смысл просто отдыхает… Таких «перлов» армейского руководства на той войне было немало. По этому поводу хорошо высказался полковник Газенкампф. Вскоре после провала штурма, припомнив, как Наполеон бил своих противников, создавая численный перевес на решающем участке в решающий момент, он записал в своем дневнике: «Мы же изобрели искусство быть в подобных же случаях всегда слабее». Об этом же и с не меньшей язвительностью писал и граф Игнатьев[292].

Вечером 29 августа (10 сентября) князь Имеретинский, Скобелев и генерал Добровольский обсуждали план совместных действий в предстоящем штурме. Было решено одновременно атаковать: редут Юнус-бей-Табия из т. н. Кришинских укреплений – войсками Добровольского, а редуты Кованлык и Исса-ага – войсками Скобелева. В ночь с 29 на 30 августа (с 10 на 11 сентября) Имеретинский получил диспозицию предстоящего штурма.

К утру 30 августа (11 сентября) Скобелев с Имеретинским оказались перед весьма сложной задачей. «Скобелев… – пишет Н.В. Скрицкий, – решил не штурмовать Кришинский редут, как предписывала дипозиция»[293]. Но в диспозиции такая определенность цели отсутствовала. В ней говорилось, что в 15 часов отряды Скобелева и Имеретинского должны были начать атаку и захватить «укрепленный неприятельский лагерь, прикрывающий город Плевну со стороны Ловчинского шоссе»[294]. Но что под этим подразумевали авторы диспозиции? Кришинские укрепления?.. Редуты Кованлык и Исса-ага?.. А может быть, все это вместе?

Третья атака Плевны 26.08 (7.09) – 31.08 (12.09) 1877 г.

Из книги: Золотарев В. А. Противостояние империй. Война 1877-1878 гг. Апофеоз восточного кризиса. М.: Animi Fortitudo, 2005. С. 58.

Уже после штурма многие в штабе армии посчитали, что речь шла о Кришинских укреплениях. В своей книге Н.В. Скрицкий привел мнение советского исследователя генерала Н.И. Беляева, который «считал, что отказ от штурма Кришинского редута (Юнус-бей-Табия) явился ошибкой Скобелева, который вместо охвата неприятельского фланга штурмовал два вражеских редута в лоб и оказался под обстрелом с двух флангов»[295]. Однако в оставшиеся перед штурмом часы Скобелев счел наличные силы недостаточными для одновременной атаки редутов Юнус-бей-Табия, Кованлык и Исса-ага. До последних двух редутов от передовых позиций русских частей на втором гребне Зеленых гор было более двух километров. На пути был занятый турками третий зеленогорский гребень. С левого фланга атакующим угрожал противник из Кришинских укреплений. В этих условиях Скобелев принимает решение в 15 часов сразу обрушиться на редуты, которые впоследствии назовут Скобелевскими, – Кованлык и Исса-ага. С левого фланга, т. е. со стороны Кришинских укреплений, Скобелев рассчитывал, что его прикроет кавалерия генерал-майора Леонтьева, которой диспозиция штурма как раз и предписывала «прикрыть левый фланг всего боевого порядка и действовать наступательно по направлению к Софийскому шоссе…»[296]. С целью максимального приближения к редутам Кованлык и Исса-ага Скобелев между 10 и 11 часами 30 августа (11 сентября) переходит в атаку. После упорного боя его бойцы овладевают третьим гребнем Зеленых гор и укрепляются на нем.

Выбор между атакой Кришинского редута или Скобелевских во многом был равновесным. Да, атакуя Кришин, Скобелев избегал обстрелов во фланг, а сам при этом обходил плевненские укрепления слева. Но удар по фронту на Кованлык и Исса-ага – был ударом в самое сердце турецкой обороны, разрубавшим ее на две части. Однако конечный успех здесь был возможен только при условии поддержки. На это и сделал ставку Скобелев. После захвата редутов он предполагал следующее: или нас поддерживают резервами, и мы прочно закрепляемся в ключевом секторе турецкой обороны, или же нас не поддерживают, но тогда можно надеяться на успешную атаку справа батальонов корпуса Крылова, что сулит соединение с частями IV корпуса и достижение, по сути, тех же результатов. В обоих вариантах участь Плевны была бы решена в пользу русских. Второй вариант становился даже более вероятным. Это было связано с тем, что по диспозиции части Крылова не предназначались для второго эшелона скобелевской атаки. Однако они наступали всего в трех километрах справа за Тученицким оврагом. В этом варианте главный расчет строился на том, что части Скобелева и Крылова будут наступать в сходящихся направлениях. И точкой их схождения мог стать как раз район правее редутов Кованлык и Исса-ага.

Центр ломает диспозицию

Но вот тут правее Скобелева, в расположении русского центра, произошел просто дурацкий и до конца не проясненный случай, имевший поистине трагические последствия. Согласно диспозиции на 30 августа (11 сентября), «сводная дивизия», составленная из 2-й бригады 16-й пехотной дивизии и 1-й бригады 30-й пехотной дивизии (всего 4 полка) под общим начальством командира 30-й дивизии генерал-майора Н.Ф. Шнитникова, должна была в 15 часов атаковать турецкие укрепления, находившиеся впереди батарей левого фланга IV корпуса. Между 11 и 12 часами дня, когда на третьем гребне Зеленых гор уже вовсю кипел бой, 63-й Угличский полк 16-й пехотной дивизии (из состава «сводной дивизии») расположился в боевом порядке за батареями 16-й артиллерийской бригады. В это время турки усиливали огонь по позициям русских батарей.

Командир полка полковник Томиловский вызвал к себе всех батальонных и ротных командиров для оглашения диспозиции и определения конкретных целей атаки. Но не успело совещание закончиться, как примчался унтер-офицер и доложил, что по распоряжению начальника штаба дивизии полк в полном составе, не оставив даже резерва, двинулся вперед! Обалдевшие, ничего не понимающие, что происходит, офицеры полка вместе с командиром бросились к своим подразделениям.

Произошло же следующее. Начальник штаба 16-й пехотной дивизии полковник Тихменев обходил расположение батарей. Приняв усилившийся огонь турок за подготовку их атаки, он приказал 1-му батальону Угличского полка продвинуться вперед и подкрепить Пензенский полк для защиты артиллерии. Тихменев даже толком не видел происходящего впереди, так как все пространство перед батареей застилал густой туман. Но его распоряжение было почему-то воспринято как приказ о переходе в наступление. Не исключено, как писал Игнатьев, что шедший в то время бой на участке Скобелева «увлек бригаду 4-го корпуса»[297].

Первый батальон Угличского полка бросился вперед на турецкие ложементы и завязал перестрелку. Его движение, подобно снежному кому, увлекло в том же направлении другие части. За 1-м батальоном последовали 2-й и 3-й, к левому флангу наступавшего Угличского полка примкнули две роты 64-го Казанского. Командир же 117-го Ярославского полковник Хитрово, видя, что угличане, за которыми располагался его полк, наступают, счел своим долгом, не дожидаясь приказа, поддержать их и повел полк вперед. Батальоны шли без четких конкретных целей и согласованного взаимодействия, держась только общего ориентира – редута Омар-бей-Табия.

Бригадный командир генерал-майор Гренквист, видя преждевременность наступления, приказал Томиловскому вернуть свой полк. Но было уже поздно. Примчавшийся на звук разгоравшегося в центре боя Шнитников также не смог исправить положение. Батальоны просто шли на убой. Массированным огнем турки атаку отбили. Угличский и Ярославский полки откатились на исходные позиции, потеряв половину своего состава и почти всех офицеров! «Никогда ранее войска не были так биты, как русский центр 11 сентября 1877 г.», – не без злорадства писал впоследствии Херберт[298].

В своем рапорте о действиях 63-го Угличского полка 30 августа (11 сентября) полковник Томиловский написал, как он увидел Тихменева, увлекавшего вперед солдат «голосом, полным энтузиазма»: «Срам, срам! В штыки, братцы! Стыдно не выручать своих. Вперед, в штыки!» В том же рапорте Томиловский отметил, что в 10 часов утра, после получения общей диспозиции, встал вопрос о конкретизации задач полка, что являлось прерогативой генерал-майора Шнитникова. Однако, по словам Томиловского, полковник Тихменев, как начальник штаба 16-й дивизии, «заявил мне, что 3 часа не есть безусловный час атаки, а что начало будет зависеть от действий отряда ген. Скобелева, а потому полк должен быть построен в боевой порядок к 12 часам дня и в таком строю находиться в полной готовности»[299]. Запомним эти слова, они точно не могли быть плодом воображения храброго, но недалекого Тихменева. Они явно перекликались с настроением самого Крылова, который обещал Скобелеву всемерно поддержать его действия на крайнем левом фланге.

В результате нелепейшей случайности еще до начала общего штурма, назначенного на 15 часов, центр русской позиции фактически потерял необходимый для успеха атакующий потенциал. Из четырех полков, предназначенных для атаки на этом направлении, два были полностью расстроены. Изначальная диспозиция явно требовала срочной корректировки. Прежде всего напрашивался вопрос: а имеет ли смысл в создавшейся обстановке бросать в бой на самый укрепленный участок турецкой обороны резко ослабленные силы русского центра? Но, к сожалению, никто этим не озаботился, и ровно в три часа пополудни генерал-майор Шнитников строго в соответствии с диспозицией лично повел два оставшихся боеспособных полка, 64-й Казанский и 118-й Шуйский, на штурм турецких позиций. Когда стало очевидным, что эта атака проваливается, Шнитников в 16 часов бросает на редут Омар-бей-Табия переданный ему 124-й Воронежский пехотный. Однако и воронежцев постигает та же участь. Но Шнитников упрямо шлет полки вперед. И в 16.30 на тот же редут из главного резерва двинулся 20-й Галицкий пехотный полк, который, впрочем, пройдя более половины пути до редута, получил приказание далее не идти и прикрывать отступление ранее введенных в бой частей.

Таким образом, боевые действия русского центра, начавшись с глупейшей случайности, глупостью и закончились. Вместо концентрации полков и их единовременной массированной атаки, пусть не в 15 часов, как предписывала диспозиция, а позже, получилось так, что полки стали вводиться в бой разрозненно. При этом они просто перемалывались турецкой обороной и несли огромные потери. 30 августа (11 сентября) к 17 часам все атаки русского центра окончились безрезультатно. Потери составили убитыми и ранеными 102 офицера и 4227 нижних чинов. «Преждевременная атака в центре, – писал командир IV корпуса генерал Крылов, – разрушила все шансы для несомненного успеха»[300]. Ну, а теперь вернемся на левый фланг к Скобелеву.

«Белый генерал» против «льва плевненских позиций»

Строго по диспозиции в 15 часов восемь пехотных батальонов поднялись с занятого к тому времени третьего гребня Зеленых гор и с музыкой и барабанным боем двинулись на редуты Кованлык и Исса-ага. От редутов их отделяли 800–1200 метров. К началу атаки в редутах и соединявших их траншеях находилось не более 3–3,5 турецких батальонов. Однако занимаемая ими позиция предоставляла прекрасные оборонительные возможности. Для того чтобы достигнуть редутов, русским войскам предстояло спуститься в лощину по пологому, покрытому виноградниками северному склону третьего зеленогорского гребня. На дне лощины в обрывистых, труднопроходимых для артиллерии берегах протекал ручей. Перейдя его, атакующим нужно было на протяжении трехсот метров подниматься по очень крутому склону на высоту, где, собственно, и располагались турецкие укрепления. Весь этот нелегкий путь приходилось преодолевать не только под сильным фронтальным, но и фланговым огнем. Справа, кстати, наступавшие скобелевские части простреливались из редута Омар-бей-Табия, являвшегося одной из целей атаки русского центра.

В таких условиях нет ничего удивительного в том, что наступавшие 61-й Владимирский, 62-й Суздальский полки, 9-й и 10-й стрелковые батальоны, достигнув ручья, остановились. В помощь им Скобелев направляет Ревельский полк. Но атака вскоре снова тормозится. Поднявшись до середины склона, ревельцы залегли, а владимирцы и суздальцы стали пятиться назад. Скобелев бросает на штурм свой последний резерв – 12 рот Либавского полка и 11-й и 12-й стрелковые батальоны. Но в это время активизировались турки. Они из Плевны контратаковали правый фланг наступавших частей. Успех атаки вновь оказался на грани срыва.

И в этот момент среди грохота, рева и суматохи боя войска увидели Скобелева. Он мчался вперед на белом коне… Эпический сюжет, один из тех, которые навсегда остаются на страницах истории и застывают на полотнах художников. Порой только так и добывают победы настоящие генералы. Так они превращаются в героев и обожаемых кумиров своих солдат. Ведь за много лет до этой атаки маленький артиллерийский генерал, с огромным знаменем в руках, бежал что было сил к узкому мосту у Арколе во главе своих голодных, оборванных, но воодушевленных революцией солдат. Бежал, даже на миг не думая о том, что он несется в вечность… Скобелев подобно шаровой молнии летел над полем боя, заряжая энергией ослабших и падших духом. Как писал Игнатьев, солдаты верили, что он «неуязвим и заколдован»[301]. Только вперед! И в 16 часов перемешанные части разных полков врываются сначала в турецкие траншеи, а через несколько минут – и в редут Кованлык.

Однако на большее сил не хватило, и от редута Исса-ага пришлось отступить. Но и положение частей, захвативших Кованлык, оказалось незавидным. Редут простреливался со всех сторон. Выбитые из него турки, рассыпавшись в цепь, залегли метрах в шестистах от него и открыли огонь. Вскоре последовали и контратаки противника, которые, правда, удалось отразить ружейным огнем еще на подступах к редуту.

В начале шестого часа к Скобелеву подошло подкрепление в составе пяти сборных рот Либавского и Суздальского полков, а также команды Ревельского полка численностью около ста человек. Эти подкрепления были собраны в тылу из отдельных отступивших солдат по приказанию князя Имеретинского и сразу же направлены на передовую. Тем временем Скобелев решает не мешкая захватить второй редут – Исса-ага и направляет туда подошедшие части. Одновременно второй редут был атакован и из захваченного Кованлыка. В результате этой атаки около 18 часов редут Иссаага пал.

Вот теперь ненадолго оставим левый фланг и окинем взглядом всю панораму штурма на 18–20 часов 30 августа (11 сентября). Начнем с правого фланга, где главным объектом атаки был один из двух Гривицких редутов. В седьмом часу вечера полковник румынской армии Ангелеско в четвертый раз повел свои войска на редут против его восточного фаса. Тем временем русская бригада IX корпуса атаковала его с юга. На этот раз совместная атака русских и румын ценой огромных потерь все же увенчалась успехом. Гривицкий редут был взят. В центре войска были отведены за линию батарей и приводились в порядок после безрезультатных и нелепейших атак, закончившихся большими потерями. На левом фланге Скобелеву удалось главное – он вырвал «ключ» турецкой обороны, захватив редуты Кованлык и Исса-ага.

Если судить по реляции Скобелева, написанной уже после штурма, то о неудаче атак IV корпуса в центре он знал уже к 16 часам. Схождения двух атакующих отрядов в самом уязвимом месте турецкой обороны явно не получалось. К тому же провал атак в центре значительно осложнял положение скобелевского отряда. И если слева он мог надеяться на какую-то помощь кавалерии генерала Леонтьева, то справа ничего подобного не было. Там были турки, которые в любой момент могли ударить в охват и угрожать тылу. С целью недопущения этого Скобелеву пришлось удлинить боевую линию своего правого фланга и тем самым ослабить силы, оборонявшие редуты.

Тяжелые мысли роились в голове Михаила Дмитриевича вечером 30 августа (11 сентября), тем не менее он принял твердое решение – держаться любой ценой. Насколько опасным оказался отряд Скобелева в занятых редутах для всей плевненской обороны противника, красноречиво говорят турецкие источники. Вскоре после окончания войны увидела свет книга «Оборона Плевны», написанная Музафаром-пашой и Талаат-беем по свежим воспоминаниям и документам ее участников. Вечером 30 августа (11 сентября) отвечавший за оборону редутов Кованлык и Исса-ага подполковник Риза-бей доложил Осману-паше «о том критическом положении, в котором находились западные укрепления». Но и до получения этого донесения Осман-паша прекрасно понимал размеры грозившей опасности. «Потеря обоих редутов, – отмечали авторы “Обороны Плевны”, – разделяла турецкую армию на две части, не имевшие между собой ни сообщений, ни связи, и открывала русским доступ к Плевне»[302].

Понимал это и Скобелев, понимали также Имеретинский, Крылов и многие из тех, кто уже вторые, а то и третьи сутки без сна дрались на южных подступах к Плевне. Но понимали ли это в штабе армии: главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, Зотов, Непокойчицкий, Левицкий – все те, от кого реально зависела возможность закрепить успех Скобелева?

После полуночи к Скобелеву прибыл адъютант главнокомандующего полковник Орлов. Осознавая важность того, что и как доложит адъютант своему патрону, Скобелев подробно изложил ему обстановку и передал письменную просьбу о подкреплениях «если не для развития успеха, то, по крайней мере, для того, чтобы удержать взятые редуты»[303].

Скобелев с Имеретинским готовились к отражению турецких атак с наступлением рассвета. Крайне важно было оборудовать дополнительными траншеями занятые позиции. Но здесь дала о себе знать старая проблема – отсутствие шанцевого инструмента. Солдатам приходилось рыть землю тесаками, штыками, крышками от манерок, да и просто руками. Новые земляные укрепления значительно бы усилили оборону, но к утру большинство новых траншей было скорее обозначено, чем вырыто. Князь Имеретинский и его штаб основное внимание уделили сбору в команды отступивших с передовых позиций нижних чинов. Людей кормили, оказывали возможную помощь и вновь направляли в линию обороны. Во многом благодаря этой работе Скобелев, несмотря на огромные потери, смог оказать туркам столь упорное сопротивление.

Еще до полуночи Осман-паша определился с планами на утро. Он точно оценил, что русские не смогут извлечь пользы из занятого, но удаленного от Плевны Гривицкого редута, который как ложная цель выполнил свою роль и мог быть оставлен. В итоге 31 августа (12 сентября) турецкая атака на Гривицкий редут, начавшись в восемь утра, была вскоре отбита, и в двенадцатом часу турки полностью скрылись за свои укрепления. Осман-паша окончательно отказался от продолжения попыток отбить этот редут.

Значимость Гривицких редутов оценивалась русским командованием во многом с точки зрения их расположения на главном пути из Плевны в Систово. А Систово – это единственная переправа на Дунае, по которой шло снабжение и пополнение русской армии. Логика русского командования здесь была проста – берем редуты и пресекаем возможность движения плевненской группировки к этой жизненно важной артерии. Но логика эта в конечном счете исходила из все той же переоценки сил противника в Плевне. В конце августа Осман-паша и не думал наступать на Систово. Так выглядела ситуация на правом фланге русской атаки. В центре же оборона турок была наиболее подготовлена в инженерном отношении и поэтому вызывала меньше опасений у их главнокомандующего, особенно после провала русских атак на этом направлении. Так что оставался левый фланг, тот участок, на котором прорвался Скобелев.

У Османа-паши просто не оставалось выбора, на карту были поставлены его честь, судьба его солдат и его страны. Он должен был рисковать, и он рискнул. Против вонзившегося в плевненскую оборону отряда Скобелева он решает сосредоточить максимально возможное число войск. Осман стягивает все резервы и снимает часть сил с других направлений, даже ценой их очевидного ослабления. Это был ход смелого и сильного полководца. Вечером 30 августа (11 сентября) Осман-паша посылает полковнику Ризе-бею приказание:

«Завтра я предполагаю атаковать неприятеля пятнадцатью или двадцатью батальонами, которые я собираю в главной квартире; вследствие чего предлагаю вам употребить все усилия, чтобы удержаться на ваших позициях»[304].

Обратим внимание на последние строки этого приказа. Осман-паша как бы ставил себя на место своего противника и считал, что самым верным путем к успеху для русских было бы не только подкрепить Скобелева, но и с плацдарма занятых им редутов продолжить натиск на позиции Ризы-бея, а это уже необратимое падение Плевны. Но турецкий главнокомандующий волновался напрасно.

«Подкреплений не ждите, их у меня нет»

Ранним утром 31 августа (12 сентября) с дальнейшими планами, похоже, определились и в русской главной квартире. Только вот генералов уровня Османа-паши там «не ночевало». Под утро 31 августа (12 сентября) князь Имеретинский получил от генерала Зотова распоряжение:

«По приказанию Главнокомандующего предписываю вам и генералу Скобелеву укрепиться на ныне занимаемых позициях, впредь до особого приказания. Подкреплений не ждите, их у меня нет».

В восемь утра содержание этой записки доходит до Скобелева. Впоследствии, 9 (21) октября 1877 г., в рапорте на имя Непокойчицкого Зотов так оценивал ситуацию в ночь с 30 на 31 августа (11–12 сентября):

«Главные трудности атаки Плевненского лагеря были преодолены, оставалось только доразвить приобретенные успехи. Но для этого требовалось по меньшей мере еще две свежие дивизии войск, тогда как у нас в резерве едва оставалось всего два нетронутых еще полка, кинуть которые в бой было бы крайне рискованно, а главное – этих полков было положительно недостаточно для достижения цели».

Кстати, а что собою в тот момент представлял резерв атакующих? По диспозиции штурма 30 августа (11 сентября) в главный резерв, расположенный за колоннами IV корпуса в центре, были направлены: 2-я бригада 30-й пехотной дивизии (119-й Коломенский и 120-й Серпуховской пехотные полки), 20-й Галицкий пехотный полк, 4-й гусарский Мариупольский полк, три четырехфунтовые батареи пешей и одна конной артиллерии. Если учесть, что 30 августа (11 сентября) 20-й Галицкий только прикрывал отступление частей после неудачной атаки центральных турецких позиций, то можно утверждать, что в резерве у русских к рассматриваемому моменту было не два, как считал Зотов, а три пехотных полка. С двумя «свежими дивизиями» успех закрепил бы и любой мало-мальски толковый прапорщик, окажись он на месте генерала Зотова. Дивизий не было, но ведь оставался маневр, рождаемый не количеством штыков, а расчетливой дерзостью полководца. Вот как раз маневром при наличных, куда меньших чем у русских, силах прекрасно воспользовался Осман-паша. Русское же командование, значительно превосходя противника числом солдат и орудий, оказалось на это неспособным. Заметим, что одновременная переброска даже двух пехотных полков к Скобелевским редутам привела бы к численному перевесу в пользу русских на крайнем левом фланге. Однако Зотов, как и при Пелишате 19 (31) августа, не рискнул. Он продолжал упорно считать вверенные ему силы «весьма скромными» в сравнении с теми, что были у противника[305].

В шесть часов утра 31 августа (12 сентября) турки открыли огонь, а в седьмом перешли в атаку на позиции Скобелева. По данным его рапорта, к двенадцати часам дня изможденные русские солдаты и офицеры отбили три атаки[306]. Все подтверждало решимость Османа-паши любой ценой вернуть позиции, захваченные скобелевскими бойцами.

В 9 часов утра к генералу Крылову с просьбой о помощи от Скобелева прибыл поручик Карамышев. Крылов двинул на помощь уже побывавшие в деле Шуйский и Ярославский полки. Но не тут-то было. В то время, когда Шуйский полк уже переходил Тученицкий овраг, ординарец Зотова поручик Аничков привез «потрясающий» приказ своего шефа: «Немедленно вернуть посланные на выручку войска, ввиду опасного положения артиллерии IV корпуса»[307].

Генерал Крылов, по его словам, отказался исполнить это приказание, и Шуйский полк успел уйти вперед. Но когда стали подходить ярославцы, в расположении Крылова «нарисовался» уже сам Зотов и отдал личное приказание вернуть посланные полки. Впоследствии Крылов вспоминал:

«Чтобы исполнить уговор мой со Скобелевым и ввести в дело резерв атакою на Плевну, казавшеюся мне в ту минуту необходимою, я лично потребовал в свое распоряжение те полки IV корпуса, которые были в составе резерва, но г.-м. Богацевич сообщил мне, что имеет приказание исполнять только личные приказания начальника штаба отряда. На мою неотступную просьбу и настояние ген. Зотов ответил отказом, присовокупив, что им подана записка с изложением его мнения, что следует отвести войска за р. Осму и ожидать подкреплений на позиции у Болгарени»[308].

Какого черта, господин Зотов!..

Рано утром 31 августа (12 сентября) командование русской армии окончательно отказалось от наступательных действий. В 10.30 полковник Орлов доставил Скобелеву подписанную Зотовым и отправленную в 8.30 записку:

«По приказанию Великого Князя Главнокомандующего, если вы не можете удержаться на занятых вами позициях, то начните, но по возможности отнюдь не ранее вечера, медленное отступление к Тученице, прикрываясь конницей Леонтьева. <…> Гривицкий редут у нас в руках, но продолжать наступление не с чем, а потому решено медленное отступление»[309].

Да кому он нужен был, этот обильно политый солдатской кровью Гривицкий редут в ситуации на 10 часов утра 31 августа (12 сентября)?!

Не будучи еще проигранным в реальности, сражение оказалось уже проигранным в головах русского командования. И самое обидное заключалось в том, что все эти решения русского штаба принимались в то время, когда турки окончательно бросили Гривицкий редут и даже не помышляли угрожать русскому центру, где находилась та самая артиллерия IV корпуса, за которую так опасался генерал Зотов. Выполняя замысел своего командующего, турки снимали части с этих направлений и концентрировали силы для последней, решительной атаки на позиции Скобелева.

В своем рапорте на имя начальника Западного отряда 3 (15) сентября 1877 г. Скобелев писал:

«Потеряв надежду получить подкрепления, я тем не менее… не считал сражение проигранным и надеялся, при энергичном участии войск ген. Крылова, еще вырвать победу у турок».

Можно представить, с каким неистовым отчаянием сражался Скобелев. Героические усилия его солдат и офицеров были прямым укором трусливому бездействию руководителей штурма. Скобелев очень надеялся на возобновление атак частей IV корпуса Крылова, по его словам «грозно расположившихся на восточной стороне Тученицкого оврага»[310].

Однако с той стороны не было никаких признаков наступательной активности, и надежды стремительно таяли. Спасти отряд Скобелева теперь могло только «чудо»: если бы русское командование все же опомнилось, набралось смелости и усилило его батальонами с других участков. На левом фланге у Скобелевских редутов судьба Плевны висела буквально на волоске. Рота, батальон, полк, переброшенные сюда, неминуемо склоняли чашу весов в ту или иную сторону. Это понимал Осман-паша, но так и не поняли великий князь Николай Николаевич и генерал Зотов.

После 9 часов заколебался уже и начальник штаба плевненского отряда бригадный генерал Тахир-паша, руководивший атаками на позиции скобелевцев. Как писал Херберт, несмотря на то что к этому времени беспорядок в войсках, «причиной которого был провал нашей атаки, был преодолен», Тахир-паша приказал «отойти в тот момент, когда штурм достиг своего высшего накала». Генерал «отправил посыльного к Осману, чтобы сообщить о провале атаки и его уверенности в невозможности вернуть потерянные редуты, что новая попытка приведет к гибели армии»[311].

Получив это донесение, Осман-паша «был взбешен». Он отозвал Тахира-пашу, отстранил его от командования и собрал военный совет, «на котором было решено предпринять еще одну попытку с последними пригодными батальонами». Возглавить атаку Осман-паша доверил полковнику генерального штаба Тевфику-бею и передал ему «последний резерв» – «два свежих батальона» В случае неудачи было решено отступать ночью на Орхание[312].

К трем часам, по данным рапорта Скобелева, была отбита уже четвертая атака, выкосившая новые ряды бойцов и лишившая защитников редутов артиллерии. К этому времени, по оценке А.Н. Куропаткина, из 13–14 тысяч пехоты отрядов Скобелева и Имеретинского выбыло убитыми и ранеными около 6 тысяч, остальные же 7–8 тысяч дрались уже более 30 часов. Отвечая на вопрос, как приблизительно были расположены эти силы, Куропаткин писал:

«…2000 человек защищали линию редутов и соединительную между ними траншею. Около 2000 человек защищали площадь в пять квадратных верст между третьим гребнем и редутами. Около 1000 человек охраняли тыл и фланги… Наконец, около 2000 человек, выбившись из сил, отступили в тыл»[313].

Этим русским силам в полдень 31 августа (12 сентября), по данным Херберта, противостояли 13,5 батальона пехоты и два эскадрона кавалерии – всего 5500 человек[314].

В пятом часу турки двинулись в свою последнюю атаку, от результата которой зависело – останутся они в Плевне или начнут отступление. Защитники редутов сразу почувствовали, что в этот натиск турки вложили все свое мужество и решимость. Несмотря на интенсивный огонь, турки упрямо шли вперед, не залегая и не останавливаясь, стреляли на ходу. В первых рядах атакующих были видны черкесы и муллы. «Тем временем, – пишет Скрицкий, – лично Осман-паша возглавил пятую атаку»[315]. Осман не делал этого. Да в этом и не было нужды, ибо к полудню он как командующий уже осуществил все от него зависящее, чтобы к пяти часам смертельная заноза в сердце плевненской обороны была ликвидирована.

Кстати, а сколько всего атак произвели турки на скобелевские позиции 31 августа (12 сентября)? По данным рапорта Скобелева от 3 (15) сентября, их было пять. Если судить по хронологии событий 31 августа (12 сентября), представленной в книге Херберта, их было две[316]. Сам же Тевфик-бей, по словам Зотова, упоминал о трех. Явно с обидой на Скобелева, Зотов вспоминал, как, находясь в плену, Тевфик-бей рассказывал, «что 31 августа третья атака против Скобелева… была произведена только шестью таборами, около 3000 человек, и что они были крайне удивлены отступлением Скобелева с занятой им позиции»[317].

Вот как описывал последнюю турецкую атаку очевидец событий В.В. Крестовский, писавший в то время для «Правительственного вестника»:

«И вот, уже в исходе пятого часа дня… показались новые массы турок. Впереди их развернулось большое зеленое знамя, долженствовавшее заменять собою “священное знамя пророка”, и громко раздалось религиозное пение стихов: “Алла Аллага иль Алла!” А когда раздается такое пение и развертывается зеленое знамя – это, по историческому опыту всех армий, воевавших с мусульманами, значит, что мусульмане делают последнюю, но самую отчаянную и фанатическую попытку, после которой, в случае неудачи, наступает у них уже полная паника и деморализация»[318].

Ко времени начала этой атаки уже и сам Скобелев не верил «в возможность отстояться»[319]. Он прекрасно понимал, что Осман-паша концентрирует против него силы, стягивая их с других участков обороны. Однако Скобелев преувеличивал численность направленных на него турецких сил. Этим отчасти объяснялся тот факт, что прибывший в 14.30 на помощь скобелевцам Шуйский полк, в котором оставалось 20 офицеров и 1260 нижних чинов, Скобелев расположил не на передовой, а на северном склоне третьего зеленогорского гребня. Назначение этому было только одно – прикрытие неизбежного отхода обескровленных русских частей из захваченных редутов.

Кстати, уместен вопрос: а почему так долго Шуйский полк добирался до Скобелевских редутов? Вопрос этот вовсе не праздный, ибо ответ на него позволяет понять степень мобильности русских частей в третьем штурме Плевны. В 9.00 до Крылова доходит просьба Скобелева о помощи, и он, по его словам, «тотчас же» отправляет Шуйский полк. Даже если допустить, что шуйцы выходят в 10 часов, то получается, что расстояние в 5 км полк проходит за 4,5 часа! Да, такая мобильность на поле боя в критической ситуации явно не увеличивала шансы на победу.

Просто издевательством и полной беспомощностью веяло от записки Зотова, полученной князем Имеретинским через 30 минут после подхода шуйцев, т. е. в 15 часов:

«Скажите Скобелеву, чтобы укрепился на занятой позиции, держался до невозможности; рассчитывать на подкрепления сегодня нельзя»[320].

Сегодня, в решающий момент, видите ли, нельзя, а завтра что – можно?..

Вот скобелевцы и держались «до невозможности». По словам Куропаткина, поручик Дукасов возил эту записку Зотова в редут Кованлык и читал ее, стоя под турецкими пулями. При этом живых слушателей сего послания уже было значительно меньше, чем мертвых. Легко представить характер воздействия этого, с позволения сказать, «мобилизующего» документа на изможденных защитников редута.

Под натиском турок сначала более робкие стали покидать редут Кованлык. Постепенно число отступавших росло. Только самые отчаянные и бесстрашные выстояли до конца и полегли в неравной рукопашной схватке. Скобелев отдал приказ об отступлении. «Ординарцы, посланные с приказанием отступить, не могли доехать до редутов, окруженных таборами… Сигналы слышались, но им не верили эти мужественные, решившиеся умереть люди…»

Майор 61-го Владимирского полка Ф.М. Горталов, приподнявшись на бруствере, в последний раз окинул взглядом поле боя в надежде увидеть подкрепления. Он был назначен Скобелевым комендантом левого редута Кованлык и поклялся умереть, но не оставить его. Натиск турок несколько ослаб, но надежды это не прибавляло.

«Момент, которого он ждал, наступил…

Этим моментом нужно было воспользоваться во что бы то ни стало… Турки отхлынули, очистив тыл… Теперь гарнизон редута может выйти… Теперь удобно начать отступление… В последний раз он собрал вокруг себя своих солдат, зорко, внимательно стал всматриваться им в лица… В эти дорогие, близкие лица… которых он более уже не увидит… Вот они перед ним… Ждут его голоса… Смотрят прямо в глаза ему… Вот и знамя колышется над ними…

– Братцы!.. Идите, пробейте себе путь штыками… Здесь защищаться нельзя… Штабс-капитан Абазеев, вы поведете их… Благослави вас Бог, ребята!.. Прощайте!..

И, сняв шапку, Горталов перекрестил солдат.

– Ну, с Богом! – громко, уже овладев собой, скомандовал он.

– А вы?.. – И все глаза обратились к нему с выражением тоски и боли.

– Я… Я остаюсь… Остаюсь с этими, – указал он на груды мертвых… – Скажите генералу, что я сдержал слово… Я не ушел из редута… Скажите, что я здесь… мертвый! Прощайте, ребята!

…Оглядываясь, они видели спокойно стоявшего на валу Горталова… Они видели эту открытую голову, смело обращенную туда, откуда на него шла неизбежная смерть… Они видели, как вокруг него разом выросла какая-то толпа… как этого, не защищавшегося человека, опустившего свою саблю вниз, спокойно скрестившего руки, подняли на штыки… Они видели, как он бился на этих холодных и острых жалах… как его сбросили вниз… Они видели, как вслед за этим последним защитником оставленного редута темные волны турецких таборов стали перекатываться через валы со всех сторон. В гвалте их торжества не пропали бесследно отчаянные крики наших раненых, попавших в руки этим победителям. Отчаянные крики – крики, пронимавшие до самого сердца… Великодушные враги не хотели оставить умирающих умирать спокойно… Вся их ненависть, вся их изобретательность направились к тому, чтобы придумать такие муки, каким нет имени на языке человеческом»[321]. Свидетель штурма английский военный представитель при главной императорской квартире полковник Ф. Уэлсли (F. Wellesley) позднее вспоминал, как турки «соскочили с парапета своего укрепления и стали избивать раненых, валявшихся повсюду»[322].

Овладев Кованлыком, турки через соединительную траншею двинулись на редут Исса-ага, который одновременно был атакован и с фронта. Комендант этого редута подполковник 62-го Суздальского полка Мосцевой со своими солдатами держался! Окруженные со всех сторон турками, они продолжали отбиваться даже тогда, когда их товарищи по отряду отступали уже по всей линии. Скобелев был вынужден сам подъехать как можно ближе к редуту, знаками и криками давая понять Мосцевому необходимость отхода. Только после этого подполковник с горстью оставшихся в живых храбрецов вышел из редута и проложил себе обратный путь штыками.

На сей раз турки преследовали отступавших, но залпы Шуйского полка их приостановили. После этого полк отошел ко второму гребню, где располагались три наши батареи под прикрытием сборных частей. Огонь 24 русских орудий окончательно охладил наступательный пыл турок и заставил их отступить к только что отбитым редутам.

Во время отступления Скобелев получил новую записку от Зотова: «Великий Князь Главнокомандующий желает, чтобы вы продержались на ваших местах хотя только сутки». История сохранила скупой ответ Скобелева, начертанный на зотовской записке: «Получена в полном отступлении»[323]. Можно легко представить, какими «эпитетами» Михаил Дмитриевич наградил это послание. Скобелев отступал со слезами на глазах. И вместе с ним от русских уходила победа. Турки снова занимали редуты, за овладение которыми солдаты и офицеры скобелевского отряда заплатили тысячами жизней. «Ключ» плевненской обороны остался в руках Османа-паши. Все было кончено.

И последнее. Послушаем британского премьер-министра Б. Дизраэли (лорда Бикосфилда), этого умного государственного деятеля и жесткого оппонента политикам Российской империи. 28 октября (9 ноября) 1877 г., выступая на традиционном банкете у лондонского лорда-мэра в Гилдхолле, на который по традиции собирались самые влиятельные особы Британской империи и первые лица дипломатического корпуса, он произнес:

«И что бы ни произошло в настоящей войне, никто не посмеет сказать, что русский солдат не доказал своей выносливости, дисциплинированности и исключительного мужества. Это были подвиги доблести, продемонстрированные им даже в беспрецедентном поражении, – когда он штурмовал бастионы Плевны».

И как отмечал корреспондент «Таймс», в зале раздались «одобрительные возгласы»[324].

К утру 1 (13) сентября итоги третьего штурма Плевны стали складываться в целостную картину горечи и позора. У тех, кто проливал кровь за редуты, горечь жгла сердца от вида огромных и бессмысленных потерь. Позор терзал их души от осознания бездарности командования, упустившего реальный шанс добиться успеха – тот шанс, который дали ему Скобелев и его отряд. «Войска поняли, – вспоминал А.Н. Куропаткин, – что их самым неосмысленным образом посылали на убой, причем старшие начальники лишь изредка наблюдали, как войска гибли в разрозненных неумелых попытках осилить турок»[325].

Тем временем в главной квартире русской армии среди этих самых «старших начальников» возобладала крайняя растерянность. На военном совете 1 (13) сентября в присутствии Александра II обсуждался только один вопрос – отступать или оставаться под Плевной. Большинство присутствовавших уклонялось высказываться однозначно, хотя явно склонялось к отступлению. Пессимистический настрой задавал сам главнокомандующий. Он еще вечером 31 августа (12 сентября) схлестнулся по этому вопросу с военным министром Д.А. Милютиным. Великий князь посчитал текущую кампанию проигранной и во избежание худшего сценария – турецкого наступления – предложил «заблаговременно отретироваться».

По сути, главнокомандующий снимал с себя ответственность за судьбу армии. В этом смысле показательна его аргументация собственной позиции. Обоснование отступления, по мнению великого князя, – это предвидение «худших случайностей». Однако «если государь прикажет нам рискнуть, не отступать и остаться на месте, то я готов исполнить приказание государя, и стоять мы будем, но могущие быть последствия не принимаю на себя»[326]. Что тут скажешь? Хорош главнокомандующий!

Решительно против отступления высказался Милютин. К нему присоединился Левицкий, который, как бы в оправдание своих недавних грубейших просчетов, нашел в себе мужество твердо и аргументированно выступить против отступления.

Николай Николаевич принялся откровенно демонстрировать свое недовольство Зотовым за его «нераспорядительность и бездействие», но, как человек совестливый, он не мог не чувствовать личной огромной вины за провал штурма, за тысячи бесцельно загубленных воинов русской армии. «Как видно, я неспособен быть воеводой! – почти на грани нервного срыва обращался главнокомандующий к военному министру. – Ну и смени меня, пойду заниматься коннозаводством»[327].

Безволие и нерешительность на войне скрыть невозможно. Постоянные же апелляции Николая Николаевича к присутствию государя лишь оставляли у многих современников неприятный осадок подозрений: великий князь не прочь переложить свои грехи на плечи царственного брата. Зотов был прав, когда незадолго до своей смерти в 1879 г. писал, что «государь был ни при чем, когда великий князь отказал снять с позиции части… чтобы развить успех Скобелева»[328]. И это притом, что все знали – генерал Скобелев после Ловчи ходил в любимчиках у главнокомандующего. Но зотовское замечание рождает логичные вопросы: а кто предлагал снять части с позиций? и действительно ли нашелся тот, кто, наплевав на тупую установку «есть резервы – есть поддержка», предложил организовать помощь Скобелеву иным путем – маневром сил?

Несостоявшийся маневр

Если такой маневр кто-то и предлагал великому князю, то сделать это он мог только после рассвета и до 8.30 утра 31 августа (12 сентября) – времени отправления Скобелеву записки Зотова с установкой на медленное отступление. Кстати, список возможных авторов был весьма невелик – все они относились к русско-румынскому командованию, с разной периодичностью появлявшемуся на т. н. царском кургане – наблюдательном пункте к востоку от Плевны, чуть южнее села Гривица, который на время штурма облюбовали себе Александр II и его брат-главнокомандующий. Вот эти лица: румынский князь Карл, начальник артиллерии генерал-адъютант князь Н.Ф. Масальский, генерал-адъютанты князья А.А. Суворов и В.А. Меньшиков, а также Д.А. Милютин, П.Д. Зотов, А.А. Непокойчицкий, К.В. Левицкий, Н.А. Новицкий, Н.П. Игнатьев.

На рассвете 31 августа (12 сентября) на «царский курган» приехал Зотов и доложил Николаю Николаевичу, что Скобелеву удалось захватить редуты. Примерно в это же время на курган поступили донесения с подробностями взятия Гривицкого редута. Судьба всего сражения решалась на совещании командования русско-румынской армии ранним утром 31 августа. По словам В.В. Крестовского, находившегося в то время на «царском кургане», не кто иной, как сам П.Д. Зотов, предложил осуществить смелый маневр силами.

Предложения Зотова сводились к следующему: оставить на позициях минимально необходимое для прикрытия артиллерии число частей, собрать остальные в один кулак и вместе с общим резервом бросить на штурм Кришинского редута! По сути, это была бы не менее эффективная поддержка Скобелева, нежели прямая помощь ему дополнительными батальонами. Кришинский редут нависал над тылами скобелевского отряда, и поэтому его захват сразу бы укрепил позиции русских, одновременно осложнив и без того тяжелое положение турок на их правом фланге. Однако участники совещания решили по-иному: они «нашли эту меру черезчур рискованной» и «остановились пока на медленном отступлении…»[329].

Кроме записок Крестовского, мне нигде не удалось найти упоминания об этом предложении Зотова, как, впрочем, о каких-либо иных советах главнокомандующему совершить маневр силами с целью поддержки Скобелева. Уж если бы это прозвучало, то такой факт наверняка бы нашел отражение в мемуарах других очевидцев. Тот же Д.А. Милютин, явно не питавший симпатий к великому князю, не преминул бы в своих воспоминаниях лишний раз пнуть последнего: мол, был же смелый и мудрый совет, но главнокомандующий им не воспользовался, и в итоге – третье поражение.

Не упоминает о таком предложении в своих воспоминаниях и сам Зотов, ограничиваясь лишь упреком в адрес главнокомандующего. Но если допустить, что Крестовский все же прав и предложение собрать силы и ударить по Кришинскому редуту было Зотовым высказано, то тогда надо признать, что Павел Дмитриевич удивительно быстро избавился от этого своего смелого предложения. Он полностью растворил свои оценки в осторожно-боязливом мнении большинства начальствующих лиц с «царского кургана». Судите сами. Если в 7–8 часов утра Зотов предлагает оставить минимум необходимого для защиты артиллерийских батарей, а все остальные части вместе с резервом бросить на Кришинский редут, то уже около 10 часов он мчится к Крылову, заворачивает посланный на помощь Скобелеву Ярославский полк, ссылаясь при этом на слабую защищенность батарей IV корпуса и поданную им записку с предложением отвести войска за реку Осму. Вот это пируэт, вот это штабная гибкость! А на самом деле – это такой характер. Тысячу раз был прав Наполеон, когда говорил, что безволие командира в сражении страшнее его недоумия.

К сожалению, для начальствующих наблюдателей с «царского кургана» было весьма характерным высказываться в той логике, что подкрепить Скобелева в отражении турецких атак – для этого резервов нет, а снимать батальоны с других участков для той же цели – значит оголять их перед возможным турецким наступлением.

Русскому командованию даже в голову не приходило, что Осман-паша может сам пойти ва-банк, оголив многие пункты обороны с единственной целью – любой ценой выбить скобелевских бойцов из занимаемых ими редутов. А не приходило в голову опять же по старой причине – зараженности русского командования, и прежде всего самого Зотова, своеобразным «информационным вирусом» – значительного завышения турецких сил в Плевне. Захваченный в ходе штурма турецкий офицер показал, что у Османа-паши оставалось всего 35 тысяч бойцов – укор русскому командованию был просто убийственный[330]. Так что написанное Зотовым – это еще и завуалированная попытка оправдать собственное бездействие 31 августа (12 сентября), переведя стрелку ответственности на главнокомандующего. Зотову явно изменяло чувство меры, когда он утверждал, что 30 августа (11 сентября) предоставил Скобелеву «самую славную долю этого дня»[331].

Два главных виновника провалившегося штурма – Зотов и Николай Николаевич – «кивали» друг на друга. Великий князь – еще и на государя. Но оба явно избегали одного вопроса, который в первые дни сентября 1877 г. мучил очень многих: «Так почему же не поддержали Скобелева?»

Поражение в шаге от победы

Послушаем непосредственных свидетелей событий «Третьей Плевны». Вот как отвечал на поставленный вопрос известный художник В.В. Верещагин, находившийся 30 августа (11 сентября) среди обитателей «царского кургана»:

«Во-первых, – говорю это сознательно, – потому что он (Скобелев. – И.К.) был слишком молод и своим талантом, своею безоглядною храбростью многим намозолил глаза… Во-вторых, потому что в Главной квартире понятия не имели об успехах штурма 30 августа».

Последнее положение заострил Н.В. Максимов – талантливый журналист, впервые в русской журналистике названный «специальным военным корреспондентом» и писавший в те дни для «Биржевых новостей»:

«Будучи очевидцем положения дел на левом фланге, я уверен в том и утверждаю, что Скобелеву не отказали бы в просимой помощи, если бы лица, от которых зависело это распоряжение, воочию убедились в положении дел левого фланга в четвертом часу пополудни (имеется в виду 31 августа (12 сентября). – И.К.)»[332].

То, что Скобелев явно выделялся своим талантом и храбростью на сером генеральском фоне русской Дунайской армии, – это было достаточно очевидным. Отсюда вполне естественно у многих начальников по отношению к Скобелеву могли рождаться чувства отторжения и зависти. Об этом, кстати, в те дни много говорили в армии. Однако все же не это определило роковое бездействие Зотова и главнокомандующего в отношении скобелевского отряда 31 августа (12 сентября).

В своих воспоминаниях И.В. Гурко заметил, что в конце августа 1877 г. на штурм плевненских укреплений командование армии «подбил Скобелев»[333]. Да, горячий и вспыльчиво-самолюбивый Михаил Дмитриевич чувствовал себя ущемленным и недооцененным. Он горел желанием отличиться и, в том числе поэтому, предлагал Радецкому ударить во фланг наседавшим на Шипку туркам, а затем отстаивал необходимость захвата Ловчи. Приводя высказывание Гурко, я не стану касаться достаточно непростых отношений этих двух талантливейших генералов. Гурко явно имел в виду ту активность, которую развил Скобелев, отстаивая свой план нанесения главного удара по Плевне на левом фланге через Зеленые горы.

Очень многие отмечали у Скобелева поразительное «умение пользоваться людьми» – убеждать их, склонять на свою сторону, подчинять своей кипучей энергии и т. п.[334]. Скобелев увлек своим планом Крылова. Но интереснее то, что Скобелев увлек им и… Зотова. Как это ни парадоксально прозвучит, но это так.

28 августа (9 сентября) после совещания у главнокомандующего, на котором было принято решение о штурме 30 августа (11 сентября), Зотов пишет записку Скобелеву о том, что он «очень желал» бы видеть его «завтра», т. е. 29 августа (10 сентября), «часов в 7 утра»[335].

На следующий день в 16.30 Зотов вновь пишет записку Скобелеву: «Пожалуйста, не слушайте никаких посторонних комбинаций и действуйте как пожелаете и как мы условились (курсив мой. – И.К.)»[336].

Итак, очевидно, что утром 29 августа (10 сентября) Скобелев и Зотов встретились и «условились»… О чем? Ответ содержится в записке Зотова князю Имеретинскому, посланной 30 августа (11 сентября) в 11.30:

«…предписываю действия ген. Скобелева поддерживать самым энергичным и решительным образом, охраняя при этом его левый фланг; ежели бы даже ген. Скобелев зарвался и после взятия высоты бросился на неприятельский укрепленный лагерь, то и в таком случае его поддержать, ибо таковая атака будет поддержана войсками IV корпуса против укреплений, лежащих к востоку от Плевны»[337].

Атака Скобелева на редуты, подкрепленная с тыла Имеретинским, оберегаемая слева конницей Леонтьева и поддержанная справа IV корпусом, – это же атака двух отрядов по сходящимся направлениям. Вот то главное, о чем договорились Скобелев с Зотовым. Но дьявол, как известно, не в «главном», а в полутонах, в случайностях, которые, однако, могут считаться и невыявленными закономерностями.

Именно в 11.30, когда Зотов отсылал Имеретинскому процитированную выше записку, начинает развиваться та самая нелепейшая атака в центре, которая явится одной из главных причин общей неэффективности действий IV корпуса.

Договоренности Скобелева с Зотовым носили общий характер. Но 29 августа (10 сентября) Скобелев встречался и с Крыловым, и произошло это после свидания с Зотовым. Договоренности с Крыловым носили уже более детальный характер и касались конкретного распределения сил IV корпуса, направлений их движения, поддержки атаки отряда Скобелева. Можно даже предположить, что здесь имела место своеобразная скобелевская интрига. С Зотовым, как с начальником штаба плевненского отряда, он договаривался принципиально и не нарушал тем самым субординации. Но конкретное видение роли IV корпуса он проводил в договоренностях с Крыловым, полностью увлекая последнего своим планом. В таком контексте проясняются и некоторые «непонятки» 30 августа (11 сентября). Достаточно вспомнить заявление Тихменева, утверждавшего, что время атаки IV корпуса будет в первую очередь зависеть от действий отряда Скобелева, а не достижения 15 часов, как на то указывала диспозиция. Просто увлеченный скобелевским планом генерал Крылов увлек им и некоторых офицеров вверенного ему корпуса.

Скобелевско-зотовские договоренности стали рассыпаться со стороны генерала Зотова. И первый удар им нанесла диспозиция, разосланная по частям в ночь с 29 на 30 августа (10–11 сентября). Затем последовала преждевременная атака частей IV корпуса, обескровившая как минимум два полка. Вечером 30 августа (11 сентября) стали поступать данные о больших потерях русских частей. И это в условиях, когда командование на «царском кургане» вплоть до исхода этого дня не имело четкого представления о результатах действий частей, штурмовавших турецкие укрепления.

Так была налажена связь, что важнейшая информация поступала обрывочно, порой случайно и с большим запозданием. О какой оперативности решений и маневренности действий можно говорить, если 30 августа (11 сентября) Гривицкий редут был взят к семи вечера, а командование на «царском кургане» более-менее толково узнало об этом только к одиннадцати? Берем карту и смотрим: расстояние от Гривицкого редута до «царского кургана» не превышало 5 км…

И вот все это накладывалось в сознании П.Д. Зотова на его преувеличенные представления о силах Османа-паши и опасения массированной контратаки плевненской группировки. Отсюда и рождались мотивы его действий, как, впрочем, и бездействия. Однако при этом Зотову никто не мешал, подобно Крылову, взять ответственность на себя, отстоять собственные смелые порывы и договоренности со Скобелевым, рискнуть и пропустить не только Шуйский, но и Ярославский полк на помощь скобелевскому отряду.

Появление второго, пусть и ослабленного потерями полка у редутов Кованлык и Исса-ага вполне могло сыграть роль той самой «соломинки», которая бы надломила хребет турецкому верблюду. С этими силами воспрял бы Скобелев, майор Горталов вполне мог бы отбиться у Кованлыка, а не оказаться там на турецких штыках. Отразил же первый натиск последней атаки на редут Исса-ага подполковник Мосцевой.

Еще раз отбить турецкую атаку – значило выиграть время, выиграть схватку нервов командующих, а это – прямой шаг к общей победе. По словам Крестовского, в армии говорили, будто бы у Скобелева с горечью вырвались слова: «Наполеон Великий был признателен своим маршалам, если они в бою выигрывали ему полчаса времени для одержания победы: я выиграл целые сутки, и меня не поддержали».

Зотов испугался и не рискнул. Испугался и не рискнул главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. А не рискнули они, потому что не поверили в возможность вырвать победу, поддержав Скобелева оставшимися резервами и маневром сил.

Кстати, для очень многих в штабе русской армии был характерен тот ответ, который дал Крестовский на вопрос: почему не поддержали Скобелева? Вот как он звучал:

«Конечно, это жаль и досадно, но… если бы возможно было знать заранее (курсив мой. – И.К.), что Осман делает действительно последнюю попытку, что его обозы уже у Вида! Тогда, без сомнения, не поддержать Скобелева было бы не только оплошно, но и преступно»[338].

«Знать заранее» – это, простите, как? Турки, что ли, должны были уведомить… Или вдруг появились бы точные разведданные, которым бы еще и поверили?.. А что Осман-паша, оголяя свой центр и левый фланг, стягивая все возможное против Скобелева, «знал заранее», что русское командование пригвоздит свои полки к их позициям и только Шуйский полк буквально проскользнет на помощь Скобелеву? Турецкий генерал преподал великому князю и генералу Зотову элементарный урок основ оперативного искусства. Он лишний раз напомнил, что в сражении грамотный полководец не уповает на знание обстановки «заранее», а в динамике боя сам формирует нужную ему реальность расчетливой, а порой даже безрассудной дерзостью и решительностью своих действий. Достаточно лишь вспомнить Прейсиш-Эйлау у Наполеона и итальянскую кампанию Суворова.

Но надо отдать должное Николаю Николаевичу – не обладая военными дарованиями, скудостью великодушия он все же не страдал. И похоже, в глубине души урок, преподанный «львом плевненских позиций», он усвоил. Когда после капитуляции турецкого гарнизона 28 ноября (10 декабря) 1877 г. великий князь встретил раненого Османа-пашу, он протянул ему руку со словами: «Браво, Осман-паша! Мы все удивляемся вашей геройской обороне и стойкости и гордимся иметь такого противника, как вы и ваша армия»[339].

Но вернемся в 31 августа (12 сентября). Была еще одна причина боязливой осторожности русского командования – в отряде находился император. По сути, не сговариваясь, Зотов с великим князем решили очень просто: уж пусть лучше очередной неудавшийся штурм, нежели возможное турецкое контрнаступление и перспектива полного поражения. Кто же хотел рисковать своей карьерой и судьбой императора? Вот они и не рискнули.

Можно понять Николая Николаевича, Милютина, когда они всеми силами старались не допустить присутствия Александра II на позициях под Плевной в дни штурма. Они предчувствовали, что такое присутствие будет только сковывать активность командования.

Фактор незнания реальной обстановки у Скобелевских редутов 31 августа (12 сентября), о котором писали и Верещагин, и Максимов, – фактор действительно серьезный. Вот только если бы командование воочию ознакомилось с положением дел у Скобелева в четвертом часу и поддержало его, как считал Максимов, то это все равно было бы уже поздно. Вспомним, сколько времени добирался до Скобелева Шуйский полк, посланный туда около 10 часов утра.

Реальные шансы на массированную поддержку Скобелев мог получить, если бы в полночь к нему из главной квартиры прибыл не полковник Орлов, а сам Зотов. В крайнем случае эти шансы также увеличились бы, если Зотов на рассвете 31 августа (12 сентября) перед докладом великому князю все же добрался бы до Скобелева. Сильнейшие, как правило, и убедительнее. Возможно, увлек бы Скобелев Зотова еще раз.

Семидесятилетний Суворов при Треббии часами не слезал с лошади, метался между русскими полками, стремясь не упустить малейшее изменение обстановки. Он прямо-таки «насиловал» ускользавшую победу, порой валяясь перед строем гренадер и требуя, чтобы ему вырыли могилу, ибо он не стерпит ничего, кроме победы[340]. Генерал Зотов не соизволил даже ознакомиться с обстановкой на том участке, который сам же считал «ключом» плевненской обороны и, как примагниченный, оставался на «царском кургане».

Отряд Скобелева 31 августа (12 сентября) истекал кровью, а в это время батальоны центра и правого фланга оставались не введенными в дело. По данным полковника Паренсова, 30–31 августа (11–12 сентября) бой на левом фланге русской армии продолжался непрерывно 39 часов, на правом – 10, в центре – 7[341]. На сей раз кровавая цена такому командованию была куда выше. Потери русских частей составили около 13 тысяч убитыми и ранеными, румынских – 3 тысячи[342][343]. Осман-паша телеграфировал в столицу о потере русскими 15 тысяч убитыми и ранеными[344].

Если командование не умеет эффективно использовать имеющиеся силы, то постоянные жалобы на их недостаток – стопроцентный по точности прогноз. Весной 1814 г. с крохотной армией измотанных юнцов великий Наполеон, казалось, с безграничной энергией терзал полчища союзников на опустошенных войной французских равнинах. Но когда и где рождаются Бонапарты и Суворовы?

Турецкий военный министр Редиф-паша в конце июня 1877 г. доносил султану из Шумлы, что «куда ни взглянешь, везде кричат о недостатке войск»[345]. После второй неудачи под Плевной уже в русском лагере стали все сильнее раздаваться голоса о недостаточности сил для наступательных действий. Хотя в действительности численное соотношение воюющих сторон с июля по ноябрь 1877 г. выглядело следующим образом.

И это без учета сил союзника – 35-тысячной румынской армии. Но приведенные данные были составлены уже после войны на основании отчета полевого штаба русской армии и сведений полковника Торси[346].

В ходе военных действий, особенно после «Второй Плевны», завышенные представления о численности турецких войск только усиливались в среде командного состава русской армии. И происходило это, даже несмотря на последовательное противоборство таким тенденциям со стороны штаба армии, прежде всего полковника Артамонова. Однако во многом из-за подобных настроений верховное командование русской армии решило временно, до подхода подкреплений, перейти на всех участках к обороне. А после «Третьей Плевны» дело даже дошло до предложений о свертывании кампании и отступлении за Дунай. Но у Александра II хватило все же решимости не пойти на поводу у брата-главнокомандующего и Зотова, а поддержать противников отступления – Милютина и Левицкого. В итоге решили отказаться от возобновления атак Плевны и стремиться к полной блокаде ее гарнизона.

Во время кампании 1805 г. Наполеон заметил о действиях русской армии: «Они обладают искусством казаться более многочисленными, чем они являются в действительности»[347]. Но вот только сказано это было об армии, возглавляемой иными генералами. Ко времени же интересующей нас русско-турецкой войны верховное командование русской армии, похоже, напрочь растеряло это умение. А вот турецкое, в лице Османа-паши, – явно приобрело.

Турецкий гамбит состоялся: захолустная Плевна – второстепенный участок военных действий – превратилась на значительное время в узловой пункт всей войны.

Слишком очевидными становились грубейшие просчеты в планировании, подготовке и ведении этой войны с нашей стороны. Абсурдность ситуации позднее хорошо подметил А.Н. Куропаткин: «Русская армия, пригвожденная шесть месяцев к району, занятому ею чуть не в первые дни кампании, в последующие 1,5 месяца неудержимою волною докатывается до стен Константинополя, забрав в плен две неприятельские армии и разбив наголову третью»[348]. Странная война, не правда ли?..

Когда начинаешь внимательно разбирать и соотносить факты той войны, то меня не покидает одна мысль: очень многое с высокой вероятностью могло сложиться иначе. На войне, как в мире элементарных частиц, – реальность принципиально случайна. «Война – область недостоверного, – писал Клаузевиц, – три четверти того, на чем строится действие на войне, лежит в тумане неизвестности… Война – область случайности…»[349]. Именно на материалах военной истории в последние годы стали популярны писания на тему: а что было бы, если?.. На инернет-форумах обсуждаются альтернативные варианты самых драматичных моментов мировой истории, а в начале 2011 г. на канале «ТВ-3» даже прошла серия фильмов, воссоздающая иные варианты развития России и Советского Союза. Сегодня «альтернативная история» переживает настоящий расцвет. Брошенная в бой наполеоновская гвардия при Бородино, большее число противокорабельных ракет «Экзосет» у аргентинских летчиков в сражении за Фолкленды. Да мало ли таких сюжетов?! Они всегда будоражили воображение многих людей. К тому же в рамках только причинно-следственной линейности очень многое на войне, как, впрочем, и в мирной жизни, просто невозможно понять.

В ходе боевых действий бывают моменты, когда принимаемые оперативные решения способствуют складыванию такой стратегической реальности, на которую никак не рассчитывали авторы этих самых решений. Это точка, за которой – неопределенность будущих событий, разветвления возможных путей реальности. И если говорить в терминах синергетики – это точка бифуркации. После нее события развиваются в совершенно иной логике. Она рушит изначальные замыслы и порой жестко сковывает планы командования, не позволяя им вырваться из своих парализующих объятий.

Такой «точкой» в русско-турецкой войне стало 28 июня (10 июля) 1877 г. Именно в этот день Александр II остудил наступательный порыв своего брата-главнокомандующего, а генерал Криденер на правом фланге армии начал выдвигать почти все имеющиеся под рукой силы IX корпуса для взятия Никополя.

Между Плевной и Никополем

Напомню, что 25 июня (7 июля) Криденер получил письменное распоряжение выслать конные разъезды к Никополю, Плевне, Ловче и далее действовать по обстоятельствам. И только. Н.В. Скрицкий повторяет старую ошибку генерала Н.И. Беляева, когда пишет, что «Западный отряд генерал-лейтенанта Н.П. Криденера… получил задачу овладеть Никополем, затем (курсив мой. – И.К.) Плевной…»[350]. Ни в одном документе из числа опубликованных Военно-исторической комиссией не зафиксирована подобная последовательность в постановке задачи[351].

Правда, уже на следующий день, 26 июня (8 июля), полковник Струков передал Криденеру устный приказ великого князя «направиться для овладения крепостью Никополем». Любопытно то, что упоминание об этом приказе отразилось только в журнале военных действий IX корпуса. Сам же Струков впоследствии такой факт почему-то не припоминал.

Более того, в 8.30 26 июня (8 июля) в журнале военных действий полевого штаба армии было отмечено, что части IX корпуса только закончили переправу через Дунай. И что – сразу на Никополь?! В этом же журнале мы не найдем ни одного распоряжения главнокомандующего Криденеру, подобного тому, которое передал Струков и которое зафиксировал журнал IX корпуса.

С 26 по 29 июня (с 8 по 11 июля) в журнале полевого штаба лишь отмечалось, что IX корпус может полностью собраться не ранее 30 июня (12 июля) – 1 (13) июля и только «затем двинется вперед к р. Осме и по пути к Плевне и Никополю». Заметим: «к Плевне и Никополю». Здесь нет однозначной ориентировки, но есть место оперативному выбору. Позднее, в начале августа 1877 г., в объяснительной записке импературу это косвенно подтвердил и сам главнокомандующий. Он писал, что ближайшей целью действий IX корпуса было поставлено «занятие Плевны и, если возможно, то и Никополя»[352].

Сам Н.П. Криденер в письме к П.Н. Воронову 19 (31) октября 1885 г. отметил, что, прибыв в Зимницу 24–25 июня (6–7 июля), он получил указание великого князя расположить войска «между Ореше и Булгарени… прикрывая себя авангардом со стороны Никополя». «Других указаний, – вспоминал Криденер, – никаких не получал»[353]. По данным, которыми располагал на тот момент штаб армии, это было вполне разумным решением. И оно никак не сковывало выбор дальнейших ходов IX корпуса: или идти сразу всеми силами на Никополь, или предварительно занять Плевну.

Ситуация выглядит довольно странно. Распоряжение о высылке разъездов доходит до Криденера в письменной форме. Приказ о занятии Плевны доводится телеграммой от 4 (16) июля. А вот распоряжение о выдвижении к сильной крепости Никополь – в устном изложении адъютанта главнокомандующего, который к тому же впоследствии этого и не припоминает. Не вспомнил этого распоряжение и сам Криденер. «Заехал ко мне и полковник Струков, – писал он в письме Воронову, – но не с приказаниями или указаниями, а только для справки (курсив мой. – И.К.)»[354]. Тогда сам собой напрашивается вопрос: на каком основании в журнале военных действий IX армейского корпуса появилась запись, что полковник Струков привез приказ главнокомандующего о выдвижении к Никополю? Непонятно. Такое впечатление, что кто-то в той истории явно лукавил.

На этом фоне весьма изящно и в целом исторически непротиворечиво выглядит вымышленная Акуниным история с подменой телеграмм, в результате которой Криденер двинулся не на Плевну, а к Никополю. Только вот роль подмененной телеграммы из художественного вымысла в текущей реальности сыграл во многом сам Криденер. По-моему, это как раз тот случай, когда литературная фантазия удачно опирается на ясное основание реальной исторической развилки, конкретного, жестко не предопределенного выбора.

Конечно, сказанное вовсе не означает, что Никополю не придавали значения. Никополем предполагалось овладеть силами IX корпуса, но как и когда это сделать с учетом изменений оперативной обстановки и решения в целом задачи обеспечения правого фланга армии – все это штаб армии передавал на усмотрение Криденера.

Вот Криденер и «усмотрел». Он принял решение сначала блокировать Никополь, не допустить подхода туда подкреплений из Рахова и Видина и отрезать его гарнизону пути отхода – на запад и на юг, к Плевне. С этой целью предполагалось захватить кавалерией переправы в нижнем течении реки Вид, а со стороны Плевны выставить заслон. На решение этих задач и была брошена казачья бригада Тутолмина.

Все, казалось бы, логично. Но вот только это относилось к ситуации на 27–28 июня (9–10 июля). Именно ее имел в виду Криденер, когда писал Воронову: «что для успеха кампании совершенно необходимо овладеть Никополем… не теряя ни одного дня, дабы этим предупредить посылку турками подкреплений гарнизону крепости»[355].

Выбор Никополя Криденер привязывал именно к указанному сроку. Однако он умалчивал о другом времени – вечере 25 июня (9 июля) – утру 26 июня (10 июля). В этот период отряда Атуфа-паши еще не было в Плевне, и от него не надо было прикрываться[356]. Криденер, как видим, считал на дни, а Осман-паша – на часы. Вот поэтому-то второй и переиграл первого.

Отказавшись вечером 25 июня (7 июля) от собственного же намерения придать Тутолмину два пехотных батальона для скорейшего занятия Плевны, Криденер весь следующий день простоял с передовыми частями в окрестностях Ореше, удалившись от Систовской переправы всего на 10 км. А вот отряд Атуфа-паши, выйдя из Никополя 26 июня (8 июля), уже на следующий день к 16 часам добрался до Плевны. Криденер же весь день 27 июня (9 июля) ожидал сбора частей своего корпуса. Целые сутки были использованы крайне неэффективно.

Логика Криденера удивительна. В 1885 г., отвечая Воронову, он утверждал, что «опасность угрожала с запада» и поэтому «нельзя было наступать на Никополь, не владея пространством между Осмой и Видом».

Так и надо было занимать Плевну! Ведь, даже глядя на карту, было понятно, что она – ключевой пункт в обеспечении контроля за этим пространством. Нет же, Криденер пытался обосновать иной выбор: «Тактическое и стратегическое направление на Никополь было с юга с захождением потом левым плечом вперед».

Такое решение Криденера отмечено и в письме Стромилова к Воронову в том же 1885 г.[357]. Стромилов вместе с Тутолминым слышал это из уст самого Криденера на совещании в Ореше, куда они прибыли за час до полуночи 25 июня (7 июля) 1877 г.

Таким образом, генерал Криденер из двух возможных оперативных направлений выбрал наиболее локальное, определенное и предсказуемое – прижатый к Дунаю Никополь. Плевненское и видинское направления оказались фактически на втором плане. Но именно они являлись наиболее значимыми для правого фланга русской армии. Они не были разведаны и несли несравненно большие угрозы. «Впрочем, – как отмечали авторы “Описания Русско-турецкой войны…”, – генерал Криденер, как кажется, и не считал себя обязанным прикрывать правый фланг армии в широком смысле этого слова, довольствуясь обеспечением своего собственного корпусного района»[358]. Расплата за такой выбор, как мы знаем, последовала очень быстро.

Но позвольте, а как же приказ главнокомандующего, переданный через Струкова? Даже если исходить из очевидности факта передачи Струковым 26 июня (8 июля) приказа о выдвижении к Никополю, то все равно Криденеру никто не мешал, не выходя за его рамки, избрать иной вариант действий. Тот вариант, который более соответствовал оперативной обстановке и, собственно говоря, главной на тот момент задаче IX корпуса – прикрытию правого фланга армии.

Криденер вполне мог до начала выдвижения к Никополю, а оно, напомню, началось 28 июня (10 июля), уделить основное внимание занятию Плевны и дальней кавалерийской разведке на видинском направлении. Для последнего нужно было всего лишь использовать имевшуюся кавалерию по ее прямому назначению. Криденер же счел, что для этого у него кавалерии недостаточно. Тем не менее 26 июня (8 июля) командующий IX корпусом реально располагал: 9-м уланским Бугским, 9-м Донским казачьим полками с одной конной батареей – в Ореше и Кавказской казачьей бригадой Тутолмина с конно-горной батареей – в Булгарени. Заметим, что бригада Тутолмина находилась на шоссе, которое вело прямиком в Плевну, на расстоянии всего 35 км от нее. Это, кстати, было даже немногим меньше того расстояния, которое преодолел, отнюдь не по шоссе, отряд Атуфа-паши, выступивший в Плевну из Никополя в тот же день – 26 июня (8 июля).

Не получив пехотного подкрепления и разрешения на рейд к Плевне, Тутолмин, выполняя «расписание» полевого штаба, распорядился, тем не менее, произвести разведку в ее направлении двуми сотнями подполковника Бибикова. 27 июня (9 июля) отряд Бибикова ночевал в Раденице. Утром следующего дня, выступив к Плевне и пройдя Гривицу, бойцы Бибикова завязали перестрелку с конной цепью противника, которая вскоре отступила. Опасаясь засады и прикрывая бежавших из Плевны болгар, отряд Бибикова стал вскоре тоже отходить. Командованию тем временем было послано донесение, что обнаружен «сильный неприятельский лагерь между Плевною и Гривицей, прикрываемый конною цепью»[359]. Обо всем произошедшем Тутолмин доложил в штаб IX корпуса. И вот здесь сомнения в целесообразности немедленного выдвижения к Никополю стали столь очевидными, что заколебался уже и сам Криденер.

Сохранилась полевая записка полковника Макшеева, отправленная Тутолмину 28 июня (10 июля) в 9 часов утра: «Начальник штаба IX корпуса передал, что командир корпуса (т. е. Криденер. – И.К.) приказал не начинать предположенного на 28 июня (10 июля) движения на г. Никополь впредь до приказания». Вечером того же дня уже начальник штаба IX корпуса Шнитников одобрил самовольное решение Тутолмина остановить движение его бригады к Никополю. Одновременно он направил распоряжение начальнику кавалерии IX корпуса генерал-майору Лошкареву о приостановке выдвижения к Никополю вверенных ему подразделений. А в 20.40 из селения Пятикладенцы Шнитников отправляет Криденеру записку с уже известными нам предложениями. «Мне кажется, – писал он, имея в виду выдвижение кавалерии к Никополю, – что это движение теперь излишне, а лучше двинуть всю кавалерию, оставив 4 сотни здесь, включая 34-й полк, по направлению к Плевне»[360].

Стрелка оперативного выбора, казалось бы, качнулась в другую сторону. Но, качнувшись, все же вернулась обратно. В час дня 28 июня (10 июля) по приказу Криденера выдвижение к Никополю было возобновлено[361].

В конечном счете, по Криденеру, получалось, что имевшихся сил конницы для действий в ином оперативном варианте было недостаточно, и поэтому она должна была прикрывать тыл IX корпуса во время захвата Никополя. Но, как в свое время точно заметил П.А. Гейсман, тыл корпуса «был бы обеспечен гораздо лучше, если бы эта же конница была направлена, тотчас же после переправы, к Плевне, и если бы она заняла линию р. Вида, от Плевны до впадения в Дунай, для чего ее следовало бы, пожалуй, поддержать частью пехоты (Гейсман имел в виду 19-й Костромской полк 5-й дивизии, который был ближе других пехотных частей расположен к району Плевны. – И.К.)»[362]. Но этого не произошло, и в итоге IX корпус «ослеп» к западу от реки Вид.

В использовании имевшейся конницы командующий IX корпусом, надо признать, прямо игнорировал приказы штаба армии. Ведь еще до переправы через Дунай главнокомандующий, указав Криденеру на важность овладения Плевной, специально «выделил из передового отряда кавказскую казачью бригаду, назначил ее в состав 9-го корпуса и приказал: не привлекать эту бригаду к действиям севернее Плевненского шоссе» – т. е. на никопольском направлении[363]. Эта установка конкретизировалась в телеграммах главнокомандующего и начальника штаба в адрес Криденера от 5 (17) июля. Но 24,5 эскадрона кавалерии направились все же к Никополю, а в Булгарени на плевненском направлении в отряде полковника Клейнгауза от всей Кавказской бригады осталось всего три сотни кубанцев. Какая тут дальняя разведка, какая разведка вообще?!

Генералу Криденеру не перестаешь удивляться. В своем письме Воронову он признавал, что нарушил распоряжение великого князя не направлять Кавказскую бригаду на никопольское направление. Однако, как он пишет, «я нашелся вынужденным это сделать» по следующим причинам:

1) надо было уничтожить мост из Видина в Никополь в низовьях Вида;

2) надо было выделить сотни полковнику Клейнгаузу (19-й Костромской полк) для заслона со стороны Плевны; 3) надо было «освятить» местность между реками Осмой и Видом.

«Для освящения местности от Дуная до Осмы и наблюдения за турками, – вспоминал Криденер, – едва хватало Бугского уланского и 9-го казачьего полков. <…> Для того же, чтобы послать партии за реку Вид к стороне Искера (река западнее Вида – И.К.), положительно не было средств»[364].

Понятно, надо было наблюдать за турками в Никополе. Понятно, требовалось взорвать мост в низовьях Вида. Но прикрываться против двух тысяч турок[365] в Плевне одними сотнями Кавказской бригады, а другие, вместе с эскадронами улан и сотнями 9-го казачьего полка, направлять для обследования собственных тылов?.. Это уж слишком. При таком командовании конечно же «положительно» не хватало «средств» ни для разведки за Видом, ни для захвата моста через него в окрестностях Плевны. Так умение воевать подменялось умением требовать дополнительные массы войск. Однако был и еще один фактор – главная императорская квартира в Царевице, недалеко от Систова. По этому поводу Криденер писал:

«Сколько нам было известно, кроме вверенных мне войск, других на этом пространстве, до самого Систова не было. При таких обстоятельствах не обеспечить вполне эту дорогу от всяких наступательных покушений неприятеля мне казалось преступным (курсив мой. – И.К.). Сойти с этой дороги, направляя силы на Плевну с юга-востока, возможно было только оставляя на шоссе достаточно сильный заслон»[366].

Получается, что Криденер жертвовал эффективным использованием оперативной обстановки в угоду прикрытия находившегося в Царевеце императора. Думается, что Криденер здесь сам «прикрылся» императором. Такова была реальная «польза» пребывания Александра II в действующей армии.

Большинству русских генералов в одном отношении на той войне явно везло – против них, в основном, воевали такие же «мастера» оперативно-тактических действий, как барон Криденер.

Казалось бы, сами события, обрывочно доходившая информация, предложения Тутолмина и Шнитникова – все это разворачивало Криденера к Плевне – к этому «иному оперативному варианту». Однако он так и не развернулся.

Но попробуем смоделировать эти «иные варианты». Отбросим факты, как говорил Ж.Ж. Руссо, они мешают видеть суть.

«Плевна должна и могла быть взята Кавказской бригадой или ее частью не позже 24 июня» – так считали многие участники войны[367]. Читая «Походный дневник» Тутолмина, понимаешь, что на подобные упреки у командира Кавказской бригады имелось два главных возражения: у него был приказ оставаться на реке Осме, и в его распоряжении находилась только малочисленная кавалерия, не подкрепленная пехотой. По расчетам Тутолмина, для захвата Плевны он мог выделить максимум 400 человек (6 сотен)[368] при шести трехфунтовых орудиях[369].

Очевидно, что полевой штаб армии не уделил должного внимания Плевне. Вернее, он четко не зафиксировал необходимость занятия этого города в своих распоряжениях командующему IX корпусом. Вполне возможно, в штабе армии посчитали, что, сообразуясь с обстановкой, Криденер сам нацелится на этот важнейший стратегический пункт для прикрытия правого фланга армии. Ведь это же было очевидно даже при беглом взгляде на карту.

С полудня 23 июня (5 июля) и до полудня 25 июня (7 июля), находясь в Булгарени, Тутолмин не получал никаких дополнительных распоряжений как из штаба армии, так и из штаба IX корпуса, сверх тех, что были получены им накануне переправы через Дунай. Он рассылал разъезды, и обстановка быстро прояснялась. 24 июня (6 июля) он узнает, что в Плевне всего 150 человек низама, охраняющих госпиталь. Вот именно в это время Тутолмин вполне мог нарушить приказ и на следующий день организовать набег на Плевну, пусть даже с теми же шестью сотнями и трехфунтовой батареей. Ведь нарушил же он вскоре приказ Шильдер-Шульднера быть 28 июня (10 июля) на левом берегу Осмы. И нарушение это он вполне обоснованно объяснял резко осложнившейся ситуацией в Плевне – вступлением туда отряда Атуфа-паши[370].

За четыре дня до этого, с полудня 24 июня (6 июля) до полудня 25 июня (7 июля), вокруг Плевны сложилась благоприятная для русской армии возможность – захватить фактически беззащитный, стратегически важный пункт. И уж если плевненская рота низами так быстро сложила оружие перед 40 казаками есаула Афанасьева, то это же она проделала бы гораздо быстрее, столкнувшись с шестью казачьими сотнями и конной батареей. В такой обстановке Криденеру просто ничего не оставалось бы, как ускорить выдвижение пехотных частей на Булгарени и далее на Плевну в помощь Тутолмину. Последовательность оперативных ходов русских на правом фланге (Никополь – Плевна) приобрела бы обратный характер.

К сожалению, ошибку с последовательностью ходов до сих пор допускают даже весьма дотошные знатоки русско-турецкой войны. Т. Шевяков, обнаруживший более ста исторических ляпов в кинофильме «Турецкий гамбит», пишет: «Преступным был скорее приказ о взятии Плевны до взятия Никополя, так как в этом случае турецкая крепость с 7000 гарнизона оказывалась в тылу русской армии, угрожая коммуникациям»[371]. Ну, во-первых, до «взятия» Никополя Плевну можно было не брать, а просто занять. Во-вторых, и Осман-паша, и комендант никопольского гарнизона Хассан-Хаири-паша понимали бесперспективность удерживать Никополь в создавшейся ситуации. Именно поэтому первый добивался отвода гарнизона крепости к Плевне, объединения сил и продолжения марша на Ловчу. Второй же, посылая Атуфа-пашу в Плевну, желал того же. Говорить после этого об угрозе никопольского гарнизона русским коммуникациям вовсе не приходится.

Вернемся, однако, к Тутолмину. Объясняя свое двухдневное стояние на Осме в Булгарени, Тутолмин ссылался и на якобы новое приказание штаба армии, полученное поздно вечером 25 июня (7 июля) через штаб VIII корпуса. «Суть его для Кавказской бригады, – писал Тутолмин, – заключалась в приказании “оставаться на реке Осме”»[372]. Все верно, такая установка действительно содержалась в приказе по армии на 25 июня (7 июля). Этот приказ, замечу, был связан с тем, что подразделения армии не успевали переправляться в установленном графике и, следовательно, продвигаться согласно «расписанию» от 21 июня (3 июля). Поэтому-то в новом приказе преобладали фразы «оставаться» и «сосредоточиться», коснувшиеся, кстати, и Передового отряда. По «расписанию» штаба армии инициатива в использовании Кавказской бригады с 24 июня (6 июля) переходила к командующему IX корпусом[373]. В итоге фактическая задержка получения Тутолминым нового приказа составила сутки – командир Кавказской бригады встретился с Криденером в одиннадцать вечера 25 июня (7 июля).

«Останавливаясь снова на действиях конницы, – недоумевал участник первого штурма Плевны К.К. Присленко, – невольно приходит в голову: неужели она нуждается в подробных рецептах начальника отряда для своих прямых и несложных обязанностей: узнать, что делается впереди»[374].

Новый приказ главнокомандующего, помимо всего прочего, предписывал командиру 35-й пехотной дивизии, двигавшейся согласно «расписанию» на восток, на Белу, в условиях затянувшейся переправы, выдвинуть авангард на запад к Осме для поддержки Кавказской бригады. И все это Тутолмин с Криденером знали к моменту своей встречи. Знали, что могут воспользоваться помощью авангарда 35-й пехотной дивизии. Знали, но не воспользовались. И чем тогда объяснить отказ Криденера выделить два пехотных батальона в поддержку Кавказской бригады для скорейшего занятия Плевны? Ответ, кажется, очевиден. Дефицит был не в пехоте, а в смелости и решительности самих командиров.

Тутолмина, конечно же, можно понять – он действовал согласно приказу. Точнее, он его не нарушал. Но ведь он и не проявил инициативы. Он даже не воспользовался теми возможностями, которые предоставляли стремительно устаревавшие приказы полевого штаба армии. Прозрачные намеки Тутолмина на то, что занимать населенные пункты конницей – дело бесперспективное, явно не соответствовали реалиям войны. И опыт Передового отряда являл тому наглядное подтверждение. Да и сама Кавказская казачья бригада была уникальным, способным на многое соединением и «представляла редкое сочетание выправки и дисциплины регулярной кавалерии со всеми достоинствами, прирожденными казачьим частям». По мнению Куропаткина, равных ей по боевым возможностям частей «мы в дунайской армии не имели»[375].

Так что, похоже, полковник Тутолмин, всячески подчеркивая отсутствие поддержки пехотных частей, явно скромничал по поводу достоинств собственной бригады.

Но ведь у Тутолмина был приказ! Вы опять забываете этот фактор, намекая на якобы имевшиеся иные возможности – что же, вполне предвижу подобные возражения. И вот здесь обращу внимание читателя на то, что буквально в те же дни, а точнее, 24 июня (6 июля), происходило на левом фланге русской армии в районе Белы. Если взглянуть на карту, то легко заметить, что город Бела на реке Янтра имел такое же стратегическое значение на левом фланге русской армии, как Плевна у реки Вид на правом.

Итак, 24 июня (6 июля) 12-й Стародубровский драгунский полк полковника А. Бильдерлинга занял город Белу и тамошний мост через Янтру. Однако вскоре показались турки. У командира полка не было непосредственного приказа удерживать город и мост, однако он принял решение отстоять столь ценное приобретение. Спешившиеся драгуны рассредоточились и заняли оборонительные позиции. Видя подобные действия противника, турки покрутились у города и отступили. А после войны выяснилось, что этот крупный турецкий отряд, посланный из Рущука, имел приказ занять и удерживать Белу. Но спешившихся драгун турецкие командиры приняли за крупный русский пехотный отряд, уже укрепившийся в Беле. А для штурма города в такой ситуации сил турецкого отряда, по решению его командиров, было недостаточно.

Вот «что значит решимость начальника и искусство мероприятий по воздействию на неприятеля известными призраками», – писал после войны Н. Сухотин, сравнивая действия двух кавалерийских полковников в схожих ситуациях – Тутолмина и Бильдерлинга[376].

Тутолмин вполне мог и имел очевидные основания для принятия самостоятельного решения о переносе базы обеспечения правого фланга армии из Булгарени в Плевну 24–25 июня (6–7 июля).

Ведь в конечном счете получилось, что Тутолмин все же отправил туда весь Владикавказский полк, но уже после того, как прозевал турок и они заняли Плевну. После полудня 27 июня (9 июля) для рекогносцировки к Плевне направились две сотни полка, а на следующий день – еще две оставшиеся. Так не разумнее было бы сразу занять Плевну максимально возможными силами и уже оттуда производить разведку?

К вечеру 24 июня (6 июля) было достаточно сообщений, прежде всего от Е. Федорова, что в пространстве между реками Осмой и Видом нет регулярных турецких частей, а в Плевне – лишь слабая рота низама. В Булгарени же не сегодня завтра будут части IX корпуса – это Тутолмин знал точно. Оставив здесь сотню казаков с капитаном Стромиловым для связи с частями корпуса и выступив на рассвете 25 июня (7 июля), к вечеру того же дня четыре сотни с батареей могли быть уже в Плевне. У Тутолмина было бы более 24 световых часов, не считая двух поздних вечеров и ночей, для окрестных рекогносцировок и обустройства оборонительных позиций. К последнему можно было привлечь пленных турок, а их оружие раздать мужскому христианскому населению, готовому к защите города.

Как видим, в одно и то же время у командира Кавказской бригады под Плевной было бы куда больше возможностей для организации обороны, нежели у его коллеги – командира Стародубровских драгун под Белой. И даже если бы после полудня 27 июня (9 июля) к Тутолмину не подошла пехотная поддержка IX корпуса, то неизвестно, как повел бы себя Атуф-паша, рано обнаруженный казачьими разъездами и встреченный на подступах к Плевне огнем артиллерийской батареи. Вполне допустимо, что те же «призраки», которые помешали туркам занять Белу 24 июня (6 июля), совершили бы аналогичную диверсию и спустя три дня под Плевной, но уже в отношении отряда Атуфа-паши. Покрутились бы турки у города и ушли обратно в Никополь.

А ведь на месте И.Ф. Тутолмина с самого начала войны мог оказаться М.Д. Скобелев. Его отец, генерал-лейтенант Д.И. Скобелев, командовал Кавказской казачьей дивизией, в состав которой входила бригада Тутолмина. И в новой русско-турецкой войне герой Кокандского похода М.Д. Скобелев как минимум рассчитывал на командование бригадой в дивизии своего отца. Однако бригаду получил Тутолмин, бывший наставник великого князя Николая Николаевича. Скобелев же за свои среднеазиатские победы, наряду со званием генерал-майора и Георгием 3-й степени, «удостоился» в Петербурге прозвища Победитель халатников. И перед самым объявлением войны ему, чтобы оказаться в действующей армии, ничего не оставалось, как только принять должность начальника штаба в дивизии отца[377]. Первое серьезное назначение выпало Скобелеву только ко времени «Второй Плевны». Рассерженный на действия Тутолмина, великий князь 10 (22) июля подчинил М.Д. Скобелеву Кавказскую бригаду вместе с отрядом подполковника Бакланова[378]. Но, зная характер и стиль действий Михаила Дмитриевича, можно не сомневаться, что, окажись он изначально на месте Тутолмина, Кавказская бригада непременно оказалась бы в Плевне до подхода турецких отрядов.

Однако вернемся в реальность 25–26 июня (7–8 июля) и постараемся найти в ней иные возможности развития событий. Представим, что на встрече с Тутолминым Криденер не только бы проникся аргументами полковника, но и не стал примитивно понимать полученное через Струкова распоряжение великого князя – как однозначный приказ немедленно бросить все вверенные ему силы на Никополь. Более того, исходя из ранее полученного приказа главнокомандующего, он запросил бы помощь у командира 35-й пехотной дивизии генерал-майора Баранова – подтянуть к Булгарени часть своих сил и тем самым подстраховать рейд Тутолмина на Плевну.

Итак, не позднее полудня 26 июня (8 июля) Тутолмин в составе четырех сотен, одной конной батареи и одного пехотного батальона направляется в Плевну. Пусть даже не с двумя, как того хотел сам Криденер, а с одним батальоном! Теперь скорее в Плевну, время не ждет.

По расчету расстояния и времени, Кавказская бригада достигла бы Плевны не позднее полудня 27 июня (9 июля), т. е. на несколько часов раньше отряда Атуфа-паши, который, кстати, располагал всего лишь одним эскадроном кавалерии. Приданный Тутолмину пехотный батальон мог бы несколько задержаться. Однако в целом мы имели бы здесь уже знакомую ситуацию: турки напоролись бы на организованную оборону противника, укрепившегося в городе. И решился бы Атуф-паша на штурм, не представляя, какие силы русских противостоят ему в обороне? Вероятность того, что он бросил бы свои батальоны на штурм прямо с марша, просто ничтожна. Ну, а далее любой час промедления с атакой неумолимо бы укреплял позиции русских.

Усложним сценарий. Отряды Тутолмина и Атуфа-паши одновременно подтягиваются к Плевне. А это уже встречный бой, в котором на стороне русских было бы преимущество в маневренности за счет превосходства в кавалерии. Конно-горная батарея под прикрытием спешившихся казаков могла бы некоторое время сдерживать натиск трех турецких пехотных батальонов. Ну, а дальше подход русского батальона, как это часто бывало, вполне мог сыграть роль вводимых противником резервов. И здесь у турецких командиров, естественно, зародились бы вопросы: а сколько их, а если их много?.. Это почти всегда провоцирует состояние неуверенности, которое бы только играло на руку Тутолмину. Таким образом, наиболее вероятный финал и этого сценария все тот же – отход отряда Атуфа-паши к Никополю со столь же вероятной перспективой его полного уничтожения частями IX корпуса.

И наконец, худший, хотя и наименее вероятный, вариант – Атуф-паша занимает Плевну ранее Тутолмина. Ясно, что времени для укрепления занятых позиций у турецкого отряда просто не оставалось – к городу подходили русские.

Располагая преувеличенными данными Е. Федорова о численности турецкого отряда, Тутолмин, конечно же, не стал бы атаковать. «Призраки» теперь были бы уже на стороне турок. Вместе с тем Тутолмин мог осмотреться, начать разведку, выбрать наиболее подходящие позиции для пехоты и артиллерии. В результате оперативное положение русских было бы здесь предпочтительнее того, в котором они фактически оказались перед «Первой Плевной».

Отряд Османа-паши еще не выступил из Видина. В Плевне находился всего двухтысячный турецкий отряд. Окраины же города контролировались бы русской кавалерией. А под утро 28 июня (10 июля) Криденер наверняка читал бы донесение Тутолмина о сложившейся ситуации под Плевной. Выдвижение к Никополю еще не началось, и такой ход событий с гораздо большей вероятностью мог склонить Криденера к принятию предложения Шнитникова о направлении основных сил IX корпуса для первоочередного овладения Плевной. И вновь, как видим, последовательность оперативных ходов была бы иной: сначала – Плевна, затем – Никополь.

Можно возразить: основные силы русских занялись бы выбиванием из Плевны слабого турецкого отряда, а Осман-паша тем временем настоял бы на эвакуации Никополя и укрепил бы его гарнизоном свои силы. Не стану спорить, это действительно явилось бы самым выгодным для турок развитием событий на их левом фланге.

Но даже худшие из изложенных виртуальных сценариев развития плевненских событий позволили бы командованию IX корпуса воспользоваться двумя выигрышными оперативно-тактическими факторами, которых у него как раз и не оказалось в текущей реальности. Я имею в виду факторы «разведки» и «чистого поля».

Наличие значительных сил кавалерии в районе Плевны в период с 27 июня (9 июля) по 6 (18) июля практически исключало неожиданное появление у города корпуса Османа-паши. Несколько запоздалая реакция штаба армии на информацию румынского князя Карла о передвижении крупных турецких сил из района Видина вполне могла бы быть компенсирована данными кавалерийских разведок западнее реки Вид. Таким образом, раннее обнаружение отряда Османа-паши в такой ситуации было просто неминуемо.

А вот затем свою роль мог сыграть уже фактор «чистого поля». Что оставалось Осману-паше, будучи обнаруженным кавалерией противника? Продолжать идти на Плевну. Но русские, не скованные Никополем, могли бы сконцентрировать против него все силы Западного отряда.

Даже если бы Осману-паше удалось усилить свой отряд никопольским гарнизоном, в случае поворота основных сил IX корпуса к Плевне 28 июня (10 июля), то соотношение сил все равно было бы в пользу русских: примерно 25 тысяч против 35. И это при подавляющем превосходстве русских в кавалерии и артиллерии. Каковы были бы тогда перспективы объединенного турецкого отряда? Продвигаться на Систово и ударить по русской переправе, но это – дополнительные 50 км по жаре и уже полный отрыв от баз снабжения. Ну, а самое главное – это был бы путь к полному окружению. Слева был Дунай, справа и с тыла наседал IX корпус русских, а впереди ожидал противник на хорошо укрепленных систовских холмах, к которому уже спешили бы подкрепления Рущукского отряда. Учтем и тот факт, что 7 (19) июля к систовской переправе подошли головные части IV корпуса[379]. Итог – без вариантов – это катастрофа. Осман-паша не был столь близоруким, чтобы загнать себя в такую элементарную ловушку.

Что оставалось? Прорываться на Плевну в надежде на то, что Атуф-паша еще держится. Но это – очевидная перспектива полевого столкновения изможденных длительным переходом турецких солдат с превосходящими свежими силами русского Западного отряда. Идти дальше на юг вверх по реке Вид, стараться прорваться в Ловчу и закрепиться там? Однако превосходство русских в кавалерии позволяло им блокировать подобную возможность блуждающего турецкого отряда. В результате или «Плевной» стала бы Ловча, или, что гораздо вероятнее, произошло бы все то же открытое полевое столкновение, в котором у турок практически не оставалось шансов. Их все более изматывала бы крайняя усталость от недельного марша, а отсутствие укреплений не позволило бы засесть в обороне и, благодаря прогрессу стрелкового вооружения, смело противостоять во много раз превосходящим силам атакующего противника. На той войне именно турки в Плевне, а русские на Шипке доказали, что соотношение 1 к 5 в обороне уже не является чем-то фантастическим.

В конце концов, моделировать варианты событий под Плевной можно очень долго, все более углубляясь в просчет деталей. Важнее другое. Изложенные сценарии опирались не на надуманный, а на вполне реальный выбор, подкрепленный столь же реальными возможностями.

Не хватило не пехоты с кавалерией, а командирской смекалки и решительности.

Разбирая действия генерала Криденера под Плевной и Никополем, П.А. Гейсман писал, что командир IX корпуса не обнаружил «стремления действовать по собственной инициативе согласно с обстановкой», а лишь посылал запросы в штаб армии[380]. К сожалению, подобную характеристику приходится распространить и на действия полковника Тутолмина.

И еще раз о кавалерии и разведке. В 1878 г. в Берлине вышла книга Тило фон Трота «Борьба за Плевну». В ней автор представил свой сценарий последней возможности опередить отряд Османа-паши под Плевной. 6 (18) июля, по мысли Трота, принимая решение о движении частей IX корпуса к Плевне, Криденер должен был прежде всего распорядиться об ускоренном броске туда кавалерии. Она должна была двинуться к Плевне даже без поддержки отстающей пехоты. Появившись на окраинах города около полудня 7 (19) июля, необходимо было при поддержке конной артиллерии имитировать атаку с юга. Тем временем несколько сотен должны были двинуться в обход Плевны, в направлении моста через Вид. «Очевидно, – писал Трот, – как бы ни была занята Плевна, слабо или сильно, все равно такими действиями была бы достигнута удовлетворительная разведка и притом без большой опасности для кавалерии»[381].

После взятия Никополя 6 (18) июля наступил последний реальный срок, когда Криденер мог обнаружить отряд Османа-паши на подходе к Плевне и одновременно потеснить солдат Атуфа-паши у самого города. 5 (17) июля нужно было посылать «заслоны» от Плевны – бригады Тутолмина, Лошкарева и отряд Клейнгауза – не на юго-восток, на «Булгарени-Плевненскую дорогу», а на юг и юго-запад, непосредственно к самой Плевне. Возможности и, самое главное, основания для такого решения у Криденера были предостаточные. Сведения о том, что какие-то турецкие части движутся с запада, просто не покидали штабные палатки IX корпуса. 6 (18) июля посланные части были бы уже у цели, а до подхода передовых батальонов Османа-паши к плевненскому мосту через Вид оставалось бы как минимум двенадцать часов. В течение этого времени можно было бы заблокировать мост и организовать разведку западнее. Одновременной демонстрацией к самой Плевне можно было сбить турецкие заслоны, выманить и потрепать основные силы Атуфа-паши, определить наиболее выгодные участки атаки, а по возможности и занять их. Одним словом, появление трех тысяч пехоты и кавалерии в окрестностях Плевны позволило бы рассеять тот самый «туман неизвестности», который помешал сначала Шильдер-Шульднеру, а затем и командованию IX корпуса принять решения, более соответствовавшие оперативной обстановке. В реальности же текущей, а не виртуальной Криденер, к сожалению, сделал иной выбор…

Между Плевной и Гурко

Изложенные сценарии возможных событий вокруг Плевны в период с 25 июня (7 июля) по 7 (19) июля 1877 г. несомненно привели бы к укреплению позиций Передового отряда Гурко. Ведь именно неопределенность сил и намерений Османа-паши, порождаемые этим преувеличенные представления об их численности и атакующем потенциале, отвлекли внимание русского командования от поддержки действий Гурко. И отвлекли даже в большей степени, нежели письмо Александра II от 28 июня (10 июля), которым он остудил наступательный порыв главнокомандующего.

«Первая Плевна» сгустила «туман неизвестности». Именно в него все больше стало погружаться русское командование, теряя как темп наступательных действий, так и энергию их стратегического целеполагания. В этом «тумане» войны инициатива ускользала из рук штаба русской армии, и он все в большей мере начинал действовать по обстановке – когда не ты формируешь выгодную тебе реальность, а твой противник. И вот уже такая реальность все плотнее начинала сгущаться вокруг русской армии. «Главный штаб армии, – писал Игнатьев 10 (22) августа, – не управляет уже войной, предоставив туркам инициативу»[382]. Об этом же писали в своих воспоминаниях Куропаткин, Газенкампф, Скалон.

Любопытная ирония войны: отвергнув 28 июня (10 июля) решительные наступательные предложения главнокомандующего, Александр II потребовал от него представить окончательный план действий к 8 (20) июля[383]. К сроку план представлен не был. С этого дня планировать действия русской армии начинала «Плевна».

Передовой отряд Гурко оказался ее заложником. Он лишался столь необходимой ему резервной подпитки для развития успеха. Собственные же силы отряда стремительно таяли, а вместе с силами таяли и шансы, как выразился Н.П. Игнатьев, «лучшего способа действий против турок» – быстрого прорыва к Константинополю и черноморским проливам[384]. Так думали не только Гурко и Игнатьев. Эти мысли разделяли очень многие российские офицеры, генералы, политики и общественные деятели. Но думали ли так те, кто реально принимал военные и политические решения в Российской империи? И прежде всего ее венценосный глава – Александр Николаевич Романов? Ответы на эти вопросы отнюдь не однозначны, и нам предстоит в этом разобраться.

В сентябре 1877 г., во время встречи с государем, Гурко пришлось выслушать от него не только похвалу в свой адрес, но и явный упрек по поводу «второй части» его забалканского похода[385]. Да, отряду Гурко под давлением превосходящих сил противника в конечном счете пришлось отступить за Балканы. Но именно благодаря его маневренным действиям в долине Тунджи, разгрому 19 (31) июля шедшего на соединение с Сулейманом-пашой восьмитысячного отряда Реуфа-паши, героической обороне Эски-Загры (Стара-Загоры), в которой особенно отличились болгарские ополченцы, был отсрочен удар армии Сулеймана по Шипкинскому перевалу. Понеся значительные потери при взятии Эски-Загры 19 (31) июля, Сулейман-паша почти три недели не мог организовать наступление на Шипку. Это время и позволило русским укрепить оборону перевала.

Ну, а если план Гурко, отправленный главнокомандующему 10 (22) июля, был бы все же принят? Заметим, что этот план уже исходил из понимания того, что неудача под Плевной заставила штаб армии резко ограничить наступательные действия основных сил русской армии и, следовательно, поддержку Передового отряда. В этой ситуации, напомню, Гурко просил минимально возможного: притянуть к себе прибывшую к Хаинкиойскому перевалу бригаду генерал-майора Борейши.

Н.В. Скрицкий пишет: «Главнокомандующий бригаду выделил, а характер действий оставил на усмотрение Гурко»[386]. Если со вторым утверждением Скрицкого можно согласиться – оно подтверждается запиской великого князя, то первое явно вводит в заблуждение, уводя от ответа на вопрос: когда? Гурко передали бригаду Борейши только 14 (26) июля. А за два дня до этого, 12 (24) июля, штаб армии уведомил командира Передового отряда, что в связи с необходимостью удерживать и разрабатывать Хаинкиойский перевал великий князь считает невозможным перемещение бригады Борейши от Хаинкиоя к Казанлыку, как это предлагал Гурко двумя днями ранее, 10 (22) июля[387].

В сознании главнокомандующего и руководства штаба армии начинала проступать «печать» Плевны. И 10 (22) июля бригада Борейши «выделяется» не Гурко для поддержки его решительных наступательных действий, а для прикрытия Хаинкиойского прохода с целью недопущения прорыва войск Сулеймана-паши на этом направлении. Эти войска еще только сосредотачивались и не были готовы к наступлению, а от них уже начинали выстраивать оборону, жертвуя возможностью разбить их по частям.

Под влиянием полученных разъяснений штаба армии Гурко писал великому князю из Эски-Загры того же 12 (24) июля:

«Чрезвычайно прискорбно, что плевненские дела приостановили наше наступление, ибо в противном случае следовало бы, взяв один полк из бригады, защищавшей Хаинкиойский проход, весь мой отряд вести по направлению на Адрианополь и, продолжая распространять перед собой панику, разбивая те маленькие пикетики, которые неприятель имел неосторожность расставить на нашем пути, в самом Адрианополе разбить голову армии Сулеймана, по частям туда прибывающей, по железной дороге»[388].

Да, действительно, «чрезвычайно прискорбно»… Но если бы русское командование все же иначе прореагировало на плевненскую осечку?

Представим, что 12 (24) июля после трехдневного отдыха Передовой отряд, как и предполагал Гурко, начал бы движение совместно с батальонами бригады Борейши. Тогда на следующий день он вполне мог оказаться в окрестностях Карабунара. Сюда пришло бы 15 пехотных батальонов и около 20 эскадронов и сотен кавалерии. Уже утром 14 (26) июля Гурко мог атаковать авангард колонны Сулеймана-паши у Карабунара и далее продвигаться в направлении Тырново – Семенли. Шансы на успех были весьма велики. Стремительно продвигаясь навстречу еще разрозненным турецким частям, силы отряда Гурко в каждый момент боевого столкновения были бы примерно равны силам противника по численности пехоты. Что же касается кавалерии, то здесь русские имели превосходство. И конечно же, огромную роль сыграл бы фактор морально-волевого превосходства русского отряда. Ведь в наступление шли отдохнувшие войска, уже почувствовавшие вкус победы. Им же противостояли еще недостаточно организованные, находившиеся на марше части корпуса Сулеймана-паши и в значительной мере деморализованные остатки ранее разбитых турецких отрядов. Такую версию возможного развития событий уже в ходе войны стали отстаивать Гурко и офицеры его штаба.

По словам Игнатьева, Гурко просто «рвал и метал» от того, что его оставили без поддержки и «заставили отступить»[389]. О действиях своего отряда за Балканами он рассказывал графу вскоре после возвращения, 29 июля (10 августа). А уже осенью, 12 (24) сентября, Гурко в беседе с Александром II, отвечая на упреки за «вторую часть» забалканского похода, изложил императору свой сценарий упущенной победы[390]. Впоследствии его обнародовали на страницах своих воспоминаний бывшие подчиненные Гурко: сначала Н.Н. Сухотин (в 1887 г.), затем Д.С. Нагловский (в 1891 г.)[391]. «Но к величайшему несчастью, – писал Нагловский, – наша неудача под Плевной обрекла передовой отряд на бездействие, и благоприятный случай разбить турок по частям ускользнул из наших рук»[392].

«Вторая Плевна»… Уверен, что Криденер желал отложить или хотя бы отсрочить штурм, ошибочно полагая, что плевненский отряд в два раза превосходит приготовившиеся к атаке русские войска. И возможности повременить с атакой Плевны были. Прежде всего, можно было сыграть на неэффективности артиллерийской обработки вражеских позиций. Ведь именно на действия артиллерии главнокомандующий возлагал большие надежды в подготовке успеха предстоящего штурма. Можно было последовать и совету Бискупского, направив главный удар на Ловчу, в которой противник еще не успел хорошо укрепиться. Однако от Криденера главнокомандующий тогда требовал только одного – не затягивать со штурмом. Открыто же возражать великому князю командующий IX корпусом не решился.

Выработанную диспозицию штурма Криденер изложил командирам отдельных частей своего корпуса на совещании в Турском-Трестенике вечером 17 (29) июля. Однако командиры были только ознакомлены с диспозицией, но не получили ее на руки в качестве приказа к исполнению. И это несмотря на то, что за день до этого, 16 (28) июля, в штаб IX корпуса поступила телеграмма главнокомандующего с одобрением предложенной диспозиции. Криденер явно медлил с началом штурма и ждал. Чего? «Но, сомневаясь в соразмерности наших сил сравнительно с турецкими, – читаем мы в журнале военных действий IX армейского корпуса, – он (Криденер. – И.К.) до получения окончательного ответа Главнокомандующего не решился разослать приготовленную уже диспозицию»[393].

В ночь с 17 (29) на 18 (30) июля в штабе IX корпуса появился ординарец главнокомандующего штабс-капитан Андриевский. Он, как записано в том же журнале, привез «ответ» главнокомандующего, заключавший в себе «приказание атаковать и взять Плевно»[394]. То, что Андриевский приезжал, похоже, не вызывает сомнений. Это подтвердил и сам Криденер в телеграмме главнокомандующему, отправленной ранним утром 18 (30) июля. Но что за «ответ» главнокомандующего привез Андриевский? Непонятно. Казалось бы, согласие великого князя с диспозицией штурма было уже получено 16 (28) июля. На полях журнала IX корпуса, напротив записи о приезде Андриевского, мы читаем недоуменное замечание генерал-майора Липинского (бывшего командира 35-го Брянского пехотного полка): «Об этом заявлении письменных документов ни в записках, ни в телеграммах не имеется. Одобрение плана атаки изложено в телеграмме 16 июля»[395].

Не имеется «об этом заявлении» никаких данных и в других опубликованных материалах Военно-исторической комиссии, прежде всего в журнале военных действий полевого штаба. Однако, как следует из записей в журнале IX корпуса, именно после привезенного Андриевским «утвердительного ответа» главнокомандующего составленная диспозиция штурма «тотчас была разослана» командирам частей[396]. А 18 (30) июля в штабе армии, похоже, немного «прибалдели»: сначала они получили телеграмму Криденера о начале атаки Плевны 19 (31) июля, а потом пришло сообщение от императора о том, «что он имеет сведение от самого г.-л. барона Криденера, что он атакует сегодня, 18 июля»[397].

Просто диву даешься: уже второй раз в самый ответственный момент к Криденеру приезжает посланец от великого князя и передает такие устные приказы, исполнение которых, отсекая более перспективные варианты действий, завлекает IX корпус в стратегическую западню. В случае со Струковым – это приказ о выдвижении к Никополю, с Андриевским – «атаковать и взять Плевну».

Мистика какая-то… Или чья-то магия?.. А впрочем, на поверхности лежит довольно банальное объяснение в чисто российской традиции, как принято сегодня говорить, специфических отношений властвующих (командующих) субъектов.

Получив известие о провале повторного штурма, главнокомандующий загорелся желанием разобраться с проблемой. Он не верил в численное превосходство турок у Плевны и 19 (31) июля телеграфировал Александру II, что «намерен непременно еще атаковать неприятеля и лично вести третью атаку»[398]. С этой целью в тот же день Николай Николаевич распорядился усилить Западный отряд частями IV корпуса, переправившимися у Систова. Одновременно, «имея в виду атаковать плевненскую позицию турок с юга, со стороны Сельви», он усиливает Сельвинский отряд 54-м Минским полком 14-й пехотной дивизии с 4-й батареей 14-й артиллерийской бригады и назначает командиром отряда князя Святополк-Мирского[399].

К этому времени в Сельви находились два пехотных полка и две артиллерийские батареи, после 19 (31) июля Сельвинский отряд насчитывал уже три полка (9 батальонов), три батареи (24 орудия) и небольшую казачью команду в 20 человек. А вот Передовой отряд великий князь оставил «в его положении». Он предоставил Гурко «полную свободу действий» и подчинил ему даже Орловский полк, находившийся в то время одной половиной своего состава на Шипкинском перевале, другой – в Габрове[400]. Общее командование войсками южного фронта главнокомандующий поручил генерал-лейтенанту Радецкому, в подчинение которому должен был перейти Гурко со своим отрядом в случае его отступления к Балканским проходам.

Сделав эти распоряжения, Николай Николаевич в два часа дня 19 (31) июля вместе с Непокойчицким и частью полевого штаба отбыл к Западному отряду в Булгарени. Попутно они заехали в главную императорскую квартиру в Белу, где вечером состоялось совещание, на котором присутствовали также великий князь Александр Александрович и военный министр Милютин. По итогам совещания Александр II приказал мобилизовать весь гвардейский корпус, за исключением кирасирских полков, 24-ю и 26-ю пехотные дивизии. Таким образом, Дунайская армия должна была пополниться 65 батальонами, 29 эскадронами, 192 пешими и 18 конными орудиями[401].

Итак, что все это означало? Главнокомандующий окончательно переносил основные усилия армии на решение «проблемы Плевны». С этой целью он сократил количество боевых частей на южном фронте и, по сути, бросил на произвол судьбы Передовой отряд. Великий князь ослабил силы русской армии на том направлении, которое сам же считал наиглавнейшим, – путь на Константинополь. Однако уже на совещании в Беле стремление главнокомандующего с большими силами вновь атаковать Плевну встретило упорные возражения со стороны военного министра.

21 июля (2 августа) главнокомандующий прибыл в Булгарени. Здесь на военном совете, как только он выслушал мнения участников второго штурма Плевны и почувствовал их настроения, его наступательный пыл угас. Тем временем в Беле Александр II, под воздействием записки Милютина, поданной им в тот же день, утвердился во мнении о необходимости временно, до подхода подкреплений из России, перейти на всех направлениях к обороне и с этой целью оборудовать крепкие позиции. Уже 22 июля (3 августа) в ставке императора прошло совещание, на котором было принято решение о создании на восточном фронте оборонительной линии по реке Янтре. Одновременно Александр II лично приказал начальнику 2-й саперной бригады генерал-майору Рейтлингу укрепить позицию у Белы. В тот же день император отослал главнокомандующему записку Милютина, сопроводив ее словами одобрения и замечаниями о необходимости изменения плана действий. Но откладывался, таким образом, не только новый штурм Плевны. «…Мне кажется, – писал Александр II своему брату-главнокомандующему, – необходимо отложить бомбардирование Рущука до более благоприятного времени»[402].

С планом общего перехода к обороне великий князь, конечно же, согласился, как недавно согласился с возражениями императора на свой «более смелый» план наступления за Балканы. Однако, читая письмо императора, Николай Николаевич имел все основания с горечью воскликнуть: «Но ведь, по сути, те же оборонительные мероприятия на флангах я предлагал осуществить месяц назад, только тогда они были призваны обеспечить развитие наступления за Балканы; теперь же к моим предложениям возвращаются, но в гораздо худших условиях перехода к обороне на всех фронтах». Было очевидно, что реализация наступательного плана великого князя конца июня не только предполагала «бросить осаду Рущука», но и потребовала бы обеспечить те самые крепкие оборонительные позиции на флангах, о которых теперь столь озаботились и император, и военный министр.

Но ушат здравомыслия в конце июня не пролился на головы главных обитателей императорской ставки, как не пролился он и на голову главнокомандующего сразу же после «Первой Плевны». Вместо необдуманного приказа «атаковать и взять» Николай Николаевич был просто обязан прибыть тогда под Плевну и на месте тщательно разобраться в обстановке. Гурко правильно считал, что великому князю надо было самому стать во главе Западного отряда, командованию которого «он давал поручения», но со стороны которого «он встретил сильное противоречие»[403].

Неужели так сложно было понять, что если не удалось сразу выбить Османа из Плевны, то разумнее именно на этом участке перейти к обороне и избежать повторения больших атакующих потерь.

Закрепившись на оборудованных позициях под Плевной, можно было даже вызывать турецкое наступление на себя, обратив достоинства оборонительной позиции Османа в свои собственные. Благо рельеф местности у Булгарени на реке Осме или вблизи Парадима (в 20 км восточнее Плевны), где стали закрепляться русские войска после поражения 18 (20) июля, представлял хорошие оборонительные возможности. При грамотном инженерно-фортификационном оборудовании и с теми силами, которыми располагал Западный отряд в июле, на этих позициях можно было перемолоть не один плевненский отряд.

Но Осман-паша не был безумцем, он и не помышлял наступать далее на восток, углубляясь в территорию, занятую противником. Однако в полевом штабе русской армии необходимость покончить с его отрядом мотивировалась и опасениями наступления Османа из Плевны на Ловчу с перспективой удара в тыл русскому отряду на Шипкинском перевале и последующим соединением с войсками Сулеймана-паши и восточной группировкой Мехмеда-Али-паши. Это южное направление от Плевны вызывало в штабе русской армии все большее беспокойство, особенно после занятия турками Ловчи. Однако и в этом случае переход Западного отряда к обороне под Плевной выглядел гораздо более перспективным. Ведь, оставив Плевну, Осман терял свое основное преимущество – укрепленные оборонительные позиции. Главное было не прозевать этого выхода, для чего требовалось выбрать и оборудовать позицию между Плевной и Ловчей и заполнить это пространство кавалерийскими разведывательными отрядами. В случае обнаружения турецкого выхода появлялась даже возможность отсечь турок от Плевны и Ловчи и принудить их к открытому полевому сражению. Но последнего Осман всячески избегал. После 8 (20) июля по этой же причине он не очень-то стремился и на юг, прекрасно понимая, в какую западню он может попасть, и допускал возможность такого движения только после прорыва войск Сулеймана на северную сторону Балкан к Трояну или Габрову.

Если бы Осман остался в Плевне и стал накапливать силы для последующего более мощного удара, то ничто не помешало бы русскому командованию заниматься тем же самым. Но время в этом случае неумолимо играло бы на руку русским: крупный турецкий отряд на правом фланге бездействовал бы и не оказывал стратегически значимого влияния на ход войны. В данном случае роль отряда Османа-паши на западе театра военных действий вполне могла бы уподобиться той пассивной роли, которую сыграла на востоке группировка Мехмеда-Али-паши. Получается, что как ни крути эту сценарную головоломку, а переход к обороне под Плевной после 8 (20) июля был бы самым разумным и стратегически выигрышным решением русского командования.

Перейдя к обороне на проблемном участке Плевны, требовалось незамедлительно подкрепить самый успешный и перспективный участок наступления – действия отряда Гурко за Балканами.

Не позднее 12 (24) июля надо было стянуть к Казанлыку не только бригаду Борейши от Хаинкиоя, но и все батальоны Орловского полка с двумя батареями, оставив для охраны перевалов только казачьи сотни. Одновременно требовалось резко усилить Габровский отряд. Брянский, Волынский и Минский полки с приданными им батареями должны были срочно двинуться на юг в Габрово. В Сельви, как это наглядно продемонстрировали мытарства Брянского полка по сельви-габровской дороге, им делать было нечего, разве что бездействовать в ожидании надуманного наступления Османа-паши. Не мешкая, эти полки следовало отправлять далее за Балканы на усиление Гурко. Столь же необходимо было укрепить его отряд кавалерией, послав за Балканы как минимум казачий полк. Со свежими силами в составе 17,2 пехотного батальона (включая 5,2 батальона бригады Борейши), пяти артиллерийских батарей (одна из которых – девятифунтовая) и полка кавалерии Гурко получал прекрасные шансы разбить Сулеймана-пашу.

13 (25) июля Сулейман прибыл в Карабунар и спустя два дня, 15 (27) июля, на станции Радне-Михалеси, между Карабунаром и Ени-Загрой, встретился с Реуфом-пашой. На встрече Сулейман настоял на начале 17 (29) июля концентрического наступления на Эски-Загру, где, как он предполагал, были сосредоточены основные силы русских. С юго-запада от Филиппополя из Чирпана, с 8 батальонами, 1 батареей и 150 иррегулярными конниками к Эски-Загре должен был двинуться Халюсси-паша. С востока от Ени-Загры – Реуф-паша с 12 батальонами, 4 батареями, 1 эскадроном и 6 сотнями иррегулярной кавалерии. С юга же от Карабунара к Эски-Загре должны были подойти основные силы Сулеймана-паши.

Но что представляли собой эти силы? С одной стороны, это были закаленные боями в Черногории турецкие аскеры, с другой же – их численность «в среднем считалась по 380 человек». Патронами эти войска «были снабжены достаточно», но из-за отсутствия обоза солдатам приходилось носить с собой по 150 патронов. Сулейман-паша успел вооружить часть своих солдат современными ружьями Генри-Мартини, однако в отряде Реуфа-паши было четыре батальона, вооруженных старыми дульнозарядными ружьями. Что же касается артиллерии Сулеймана, то в ту пору ее «рацион» был весьма скромен: в среднем по 70 зарядов на орудие[404].

16 (28) июля в окрестностях Карабунара турецкие силы насчитывали 41 батальон, 4 батареи и 2 эскадрона, не считая иррегулярной кавалерии[405]. Умножаем количество батальонов на среднее число солдат… Выходит, что в тот день у Карабунара было около 15 500 пехотинцев. За два дня до этого турецких сил там, естественно, было гораздо меньше. И вот на рассвете 14 (24) июля, даже без помощи батальонов Орловского полка, на турок под Карабунаром обрушились бы около 10 000 пехоты и 1500 кавалерии Передового отряда. Так что расчеты Гурко, Нагловского и Сухотина о перспективах начала наступления на Карабунар 12 (24) июля были весьма приближены к реальным обстоятельствам и возможностям. С учетом же сил Орловского полка численность пехоты возросла бы до 12 000 человек. А через день-два к Карабунару стали бы подтягиваться свежие батальоны Брянского, Волынского и Минского полков с приданными батареями. Боеспособная численность Передового отряда в районе Карабунара составила бы уже около 18 500 человек пехоты при 76–84 орудиях, не считая кавалерии. А если это помножить на ту энергию, которую развил Гурко, и опыт боев, накопленный его отрядом, то разгром разрозненных турецких сил на юге Балкан становился неминуем.

Надо учесть еще и то, что турецкие военачальники преувеличивали силы отряда Гурко. Так что наверняка после разгрома Сулеймана у Карабунара два других турецких командира, Реуф и Халюсси, предпочли бы избежать столкновения с отрядом Гурко и отступить.

Но что бы произошло, если бы главнокомандующий принял решение о движении указанных сил на помощь Гурко после 12 (24) июля, как это, собственно, и случилось с бригадой Борейши.

В текущей реальности 19 (31) июля в девятом часу утра основные силы Сулеймана-паши повели атаку на позиции отряда Н.М. Лейхтенбергского, закрепившегося в Эски-Загре. Отряд насчитывал около 3500 человек (4 болгарские дружины, 14 эскадронов и сотен при 12 орудиях), что составляло более четверти всех сил, находившихся на тот момент в распоряжении Гурко[406]. По данным зарубежных наблюдателей, Сулейман ввел в дело под Эски-Загрой от 12 до 15 тысяч человек[407]. Однако, с учетом численности солдат в его батальонах, думается, что это количество было все же преувеличенным. Замечу, что в то время, когда войска Сулеймана расправлялись под Эски-Загрой с малочисленным русским отрядом, в 30 километрах севернее, в Казанлыке, простаивали две болгарские дружины (около 1100 чел.), оставленные там Гурко во многом вынужденно – для защиты местного болгарского населения.

В тот же день, 19 (31) июля, после захвата Ени-Загры основные силы Передового отряда под командованием Гурко устремляются к Эски-Загре на помощь отряду Лейхтенбергского. Под Джуранли, всего в семи километрах от Эски-Загры, они настигают шедший на соединение с войсками Сулеймана отряд Реуфа-паши и к 14 часам разбивают его. Реуф был уверен, что его еще не обстрелянных новобранцев выручат закаленные боями в Черногории аскеры Сулеймана. Однако он просчитался и был разбит. Сулейман слышал грохот большого боя на своем правом фланге, но проигнорировал его. Такого предательства Реуф до конца своих дней ему не простит.

Гурко намеревался атаковать и батальоны Сулеймана-паши. С этой целью он послал защитникам Эски-Загры приказание держаться до последней крайности. Сулейман же, преувеличивая силы Гурко, считал, что русские потому так упорно сдерживали атаки его войск, что с минуты на минуту ожидали подхода подкреплений из Ени-Загры, с помощью которых «они одержали бы блестящую победу»[408]. Однако между 13 и 14 часами турки уже ворвались в Эски-Загру, а ее защитники начали отступление. К 17 часам к городу подошли батальоны Халюсси-паши. Отряд же Гурко только около 18.30 сосредоточился в четырех километрах от Эски-Загры. Потери были значительными, а положение с боеприпасами – просто критическим. К тому же Передовой отряд оказался разделен. Разбитые части из Эски-Загры стали отступать на север, к Казанлыку, и далее на Шипкинский перевал. Основные силы отряда тоже вынуждены были отходить, только на северо-восток, к Дальбокскому перевалу.

А вот теперь допустим, что 14–16 (26–27) июля Гурко узнает, что под его командование не только передана бригада Борейши, но и через Шипкинский перевал к нему направлены дополнительные, весьма немалые, силы. Изменил бы он в таких условиях свой план переноса базы действий отряда в Ени-Загру?

Если нет, то тогда все силы Передового отряда стали бы концентрироваться в Эски-Загре. Именно этот пункт, по мнению Гурко, был наиболее подходящим как для обороны перевалов, так и для последующего наступления в направлении Адрианополя. Поэтому 19 (31) июля батальоны Сулеймана-паши вполне могли нарваться здесь на крупные силы Передового отряда, да к тому же на весьма неплохих, с точки зрения местности, оборонительных позициях. В данном сценарии русские в Эски-Загре имели бы отличные шансы даже превзойти успех турок под Плевной.

Если да, то тогда колонна Гурко, выступившая 17 (29) июля из Казанлыка к Ени-Загре, резко прибавила бы в своей численности. Разгром Реуфа-паши под Джуранли был бы более убедителен. Но решился бы Гурко атаковать войска Сулеймана, уже занявшие Эски-Загру? Здесь вновь всплывает последовательность альтернатив. Но даже при самом худшем развитии событий – неудачной атаке – у Гурко с его силами было бы куда больше оснований не отступать на северную сторону Балкан, а вернуться в Ени-Загру, укрепиться там, дожидаться подвоза боеприпасов и одновременно, пользуясь превосходством в кавалерии и артиллерии, постоянно терзать войска Сулеймана-паши.

А вот далее события могли бы развиваться весьма любопытно и в большой степени под воздействием информационных факторов. В текущей реальности после полудня 19 (31) июля Сулейман-паша получил два известия: первое – о поражении Реуфа-паши у Джуранли, второе – из Константинополя о том, что двадцатитысячный (!) русский отряд занял Ени-Загру.

Сулейман, тем не менее, решил двинуться на Ени-Загру и при благоприятных условиях атаковать ее. Наступая на «двадцатитысячный» русский отряд, Сулейман явно рисковал, но он надеялся на быструю помощь войск из Шумлы, которую связывала с Ени-Загрой железная дорога, шедшая через удерживаемый турками Ямбол. В случае поражения имелись возможности пробиваться на соединение с группировкой Мехмеда-Али-паши как вдоль железной дороги через Ямбол, так и севернее через Сливно. Оставаясь же в Эске-Загре, Сулейман-паша опасался подвергнуться нападению сразу с двух сторон: с севера от Шипки могло подойти значительное число батальонов, выделенных из состава основных сил русской армии, с востока же вполне вероятен был удар из Ени-Загры.

22 июля (3 августа) отряд Сулеймана-паши выступил из Эски-Загры и через два дня подошел к Ени-Загре. Он расположил свои войска несколько западнее города и оцепил его кордоном, с целью воспрепятствовать черкесам проникнуть туда для грабежа. Однако русских в Ени-Загре не оказалось. На следующий день, 25 июля (6 августа), произошло весьма забавное недоразумение, характеризующее, тем не менее, как степень влияния различных «призраков», так и турецких опасений. В тот день от Карабунара показался поезд, который, не дойдя до Ени-Загры, быстро повернул назад. Впоследствии выснилось, что этот поезд вез отряд турецких солдат для занятия Ени-Загры. Увидев палатки и обоз, командиры отряда, недолго думая, приняли их за лагерь противника и поспешили удалиться.

В реальности виртуальной войска Сулеймана-паши столкнулись бы в Ени-Загре хотя и не с «двадцатитысячным», но тем не менее достаточно крупным отрядом Гурко на подготовленных самими же турками оборонительных позициях. Ко времени подхода неприятеля русские вполне успели бы их укрепить и пополнить запас боеприпасов. Сулейман атакует – велика вероятность развития событий по сценарию «Плевны», только с измененными ролями. Выжидает – время работает против него. Частями XI корпуса, стянутыми к Елене, русские блокируют возможные попытки Мехмеда-Али оказать помощь Сулейману с севера; через Хаинкиойский проход связываются с отрядом Гурко; а через Шипкинский имеют возможность как нанести удар в тыл войскам Сулеймана, так и, пользуясь их оттянутостью на восток к Ени-Загре, прямо устремиться к Адрианополю через Карабунар и Тырново – Семенли. Гурко же, пользуясь превосходством в кавалерии, мог выслать отряд к Ямболу. И если не занять его, то, как минимум, испортить железнодорожное полотно, чтобы пресечь возможность переброски под Ени-Загру войск противника из Шумлы.

Думается, что даже в таких, наименее предпочтительных вариантах перенос усилий русской армии с овладения Плевной на поддержку отряда Гурко открывал бы для нее гораздо лучшие перспективы развития кампании.

Что же происходило в текущей реальности? Под Ени-Загрой Сулейман остановился и не преследовал Гурко. Свое бездействие он впоследствии объяснял отсутствием продовольствия (вот что значит наступать без обозов!) и ожиданием как его подвоза из Карабунара, так и подкреплений из Шумлы. По мнению же подполковника Куксона, главной причиной бездеятельности Сулеймана-паши было то обстоятельство, что «как он, так и турецкое правительство продолжали считать русских очень сильными; они ежеминутно ожидали вторичного движения их на Адрианополь; Сулейман предполагал, что, двинувшись со своей армией через Сливненский проход, он с западной стороны непременно наткнется на превосходные силы неприятеля; что русские колонны успеют за это время перевалить через Шипку и своим движением на беззащитный Адрианополь наведут ужас на Константинополь и покончат войну»[409]. Опасения как Сулеймана, так и членов турецкого правительства были в тот период напрасными. Только 29 июля (10 августа) Сулейман-паша двинул свои войска через Хаинкиой к Шипке.

Одно из основных возражений в адрес автора может прозвучать примерно так: «Ваши альтернативные построения базируются на том, что силы четырех пехотных полков VIII корпуса должны были быть переброшены за Балканы из района Ловча – Сельви – Габрово. Но ведь тогда это направление оказалось бы полностью оголено». Да, оголено, ну и что? Если рассуждать в стиле большинства русских генералов, которым уже сам факт неприкрытого со стороны противника направления казался недопустимым, то тогда да – это действительно было опасно. Но только при этом не надо было постоянно рассуждать о разбросанности войск и жаловаться на их нехватку. Недостаток сил и их растянутость отражали прежде всего характер армейского руководства. Ориентация на постоянные заслоны и прикрытия словно маслом размазывала силы Дунайской армии по территории Северной Болгарии и мешала их концентрации на важнейших, стратегически выигрышных направлениях.

Однако если рассуждать как Гурко, который предлагал не сидеть на перевалах, а сконцентрировать силы на южной стороне Балкан и уже оттуда активно действовать против войск Сулеймана, прикрывая тем самым перевалы, то тогда это – искусство побеждать в духе Бонапарта и Суворова.

Кстати, от переброски четырех пехотных полков VIII корпуса за Балканы ничего серьезно угрожающего и не могло произойти: кроме бродячих шаек башибузуков, в пространстве Сельви – Габрово – Тырново никаких иных отрядов противника не было. Не оставался главнокомандующий и без резервов. Даже не беря во внимание подходящие части IV корпуса, в его распоряжении продолжали находиться два полка 14-й пехотной дивизии VIII корпуса и части из состава IX корпуса: 11-я пехотная дивизия, 1-я бригада 32-й пехотной дивизии и 1-я бригада 11-й кавалерийской дивизии[410]. А это – реально не менее 15 000 штыков и сабель. Так что жалобы на нехватку сил для поддержки действий Гурко за Балканами совершенно лишены объективных оснований.

Конечно, после осечки 8 (20) июля под Плевной частям Западного отряда желательно было бы незамедлительно занять Ловчу, тем самым окончательно отрезав Осману-паше путь на юг для соединения с силами Сулеймана-паши через Троянов перевал или Мехмеда-Али-паши путем согласованного концентрического удара на Тырново или Габрово. Но, даже после захвата Ловчи отрядом Рифата-паши, Орловский, Брянский, Волынский и Минский полки были уместнее за Балканами, а для прикрытия со стороны Ловчи в Сельви или Габрово вполне достаточно было перебросить ту же Кавказскую казачью бригаду. И если посмотреть на карту, этим бы достигалась большая сосредоточенность войск и, следовательно, их лучшая управляемость и способность к согласованным маневрам. Не будем забывать и того, что в это время на театр военных действий подходили свежие русские части, которыми можно было укрепить как резервы армии, так и непосредственно южное направление – линию основного стратегического наступления.

И вот уже отсюда непременно родилась бы та самая победа коренного перелома в войне, к которой столь стремились и на которую впоследствии указывали авторы «Описания Русско-турецкой войны…» из Военно-исторической комиссии Главного штаба:

«Но на деле более крупная забалканская операция, по причине отсутствия соответствующих средств, и без того в ближайшее время (после 8 (20) июля. – И.К.) состояться не могла. Самое же появление и остановка значительной части армии противника (отряд Османа-паши. – И.К.) в районе, досягаемом ударам русской армии, являлись для последней весьма выгодными: представлялась возможность одержать именно столь желанный решительный тактический успех над крупной частью армии противника, тем более важный, что подставилась удару отборная боевая турецкая армия. Требовалось, конечно, чтобы удар нанесен был с целью полного уничтожения этой противной армии, привлекая для этой цели все силы и средства, без коих временно можно было обойтись в других направлениях»[411].

Однако к этому выводу авторитетных специалистов императорского Главного штаба одни вопросы. «Отборная» армия Османа-паши после победы 8 (20) июля вовсе не «подставилась», а спешно окапывалась и имела все возможности усиливаться. В этих условиях новый удар по ней под руководством все того же Криденера почему-то назывался «весьма выгодным»?! И это в то время, когда за Балканами Гурко уже доказал свое умение побеждать. Тем не менее именно сильнейший и более удачливый был оставлен без поддержки. Для разгрома Сулеймана-паши, который еще и не думал вгрызаться в землю на оборонительных позициях, «соответствующих средств» не нашлось, а вот для выбивания турок из укрепленной Плевны должны были быть привлечены «все силы и средства». Странная логика. Не правда ли? Сколько сил потребовалось для обложения Плевны только с трех сторон и сколько достаточно было направить для поддержки Гурко? Перевес на стороне Плевны очевиден.

Так что тот самый «желанный решительный тактический успех» имел хорошие шансы возникнуть уже в июле. Но произошло бы это не у Плевны, а за Балканами.

Поэтому Гурко был совершенно прав, когда писал, что «самое большое пятно» на репутацию главнокомандующего великого князя Николая Николаевича «кладет вторая Плевна». Именно повторный штурм Плевны 18 (30) июля, произошедший вследствие «настойчивости» великого князя, стал, по мнению Гурко, «причиной наших неудач»[412]. Второе поражение под Плевной еще сильней затянуло русскую армию в ловушку на правом фланге, похоронив перспективные варианты достижения скорейшей победы.

Не только «Первой», но и «Второй», и «Третьей Плевны» могло просто не быть. Для этого не хватило разумной осмотрительности и стратегического видения. Ход войны мог пойти по совершенно иному варианту.

Но этого «иного» не случилось. Мышление русского командования не смогло вырваться из плевненской ловушки. В очередной раз подтвердилось, что на войне недостаток воли у командиров страшнее не только их недомыслия, но и недостатка солдат. При этом воля командиров нужна была и в осторожности, и в решительности. После 8 (20) июля осторожности не хватило под Плевной, решительной же поддержкой обделили Передовой отряд.

Такой характер армейского руководства вполне логично довел до «Третьей Плевны». Оставим пока неумолимо встающий вопрос: а какого черта мы в третий-то раз навалились на Плевну и уложили в землю тысячи солдат? Ну, ладно, случилось… И вот здесь вновь потребовалась решимость совершить маневр силами с целью поддержать успех Скобелева. Однако увы!.. Похоже, что по степени упущенности шансов победить в «Третьей Плевне» русское командование оказалось в числе лидеров по итогам военной истории XIX в.

Надо еще раз поблагодарить Бориса Акунина. Мы знаем Ватерлоо: «заблудившийся» Груши… упертый Веллингтон… и вовремя подоспевший Блюхер. Эти факты-символы величайшей битвы засели в нашем сознании со школьной скамьи. Но ведь острота и трагизм разновариантности Плевны не менее сильны. И в этом смысле «Третья Плевна» – это наше Ватерлоо. Как самозабвенный натиск французских солдат и гений Наполеона не смогли искупить роковых ошибок его полководцев, так и стойкость русских воинов и доблесть Скобелева не переломили… Нет, не мужества защитников Плевны… безвольной посредственности русского командования. А рок случайностей и абсурдов всегда тяготеет над таким руководством. Ну, разве не абсурд, как писал Куропаткин 15 (27) сентября 1877 г., что «у нас вели главную атаку 22 батальона, а демонстрировали 60 батальонов». В этом он видел главную причину неудачи третьего штурма Плевны. «Можно не сомневаться, – писал Куропаткин, – что атакуй мы шестьюдесятью, а демонстрируй двадцатью – и победа была бы наша»[413]. Неумение сосредотачивать превосходящие силы в решающем месте и в нужный момент вновь, как и в дни «Второй Плевны», было продемонстрировано с очевидной наглядностью.

А почему выбор дня штурма пал на 30 августа (11 сентября)? Ведь, казалось бы, все было против этого. Предшествовавшая штурму четырехдневная артиллерийская подготовка оказалась неэффективной. Вечером 29 августа (10 сентября) пошел дождь, явно усложнивший условия штурма. Сама природа зло посмеялась над упрямством русского командования. После неудачного штурма 1 (13) сентября дождь, словно по приказу, резко прекратился.

Тем временем из России подходили значительные подкрепления. 2 (14) сентября Систовскую переправу начинали переходить гвардейские части. Ими можно было усилить наиболее перспективные участки атаки, укрепить резервы, увеличив тем самым возможности для маневра. Если обо всем этом и думали, то в расчет реальных действий не приняли.

Думали о другом. Если отменить штурм, то как и чем оправдать гигантский расход снарядов, порчу от частой стрельбы артиллерийских орудий? К тому же 30 августа (11 сентября) было днем именин Александра II. И конечно же, Николай Николаевич загорелся желанием положить поверженную Плевну к ногам именинника. Ну, а еще очень хотелось загладить позор от двух предыдущих «пощечин» Османа-паши. В русской главной квартире уже прекрасно знали, что по Петербургу гуляют остроты типа той, что нынешняя кампания – неудачный задунайский пикник семьи Романовых. А в итоге – дефицит снарядов, порча орудий, карьерные страхи, тщеславные помыслы и пылкие амбиции – все искупалось кровью солдат и офицеров.

А ведь к 15 (27) августа у «Третьей Плевны» появилась реальная альтернатива. И она вновь лежала за Балканами и опять требовала направить удар по войскам Сулеймана-паши. Именно в этот день Игнатьев написал, что «теперь необходимо принять решительные меры и перейти в наступление против Сулеймана, чтобы воспользоваться расстройством его батальонов…». Но Непокойчицкий с Радецким «воспользовались» этим по-иному. «Меня бесит, – спустя всего несколько дней писал Игнатьев, – что теряют золотое время и благоприятные минуты безвозвратно»[414]. Время действительно стремительно утекало, а Николай Николаевич опять, как и после «Первой Плевны», поленился (или побоялся) сам прибыть на Шипку, оценить ситуацию и убедить Радецкого в необходимости наступления. Ведь он так загорелся этой идеей! А в итоге так быстро потух…

Но именно 15 (27) августа – 20 августа (1 сентября) было самым благоприятным временем организации флангового удара по изможденным войскам Сулеймана-паши. И 22 августа (3 сентября) вполне могло бы стать не днем выбивания 6 батальонов Рифата-паши из Ловчи, а днем начала контрнаступления русской армии на южном фронте. На залечивающие раны войска Сулеймана-паши обрушились бы как минимум 22 тысячи свежих русских солдат, тех самых, которые в текущей реальности были сконцентрированы для атаки Ловчи. И это не считая отряда на Шипке, где для противодействия фланговому охвату Радецкий вынужден был держать в резерве до 14 батальонов. Превосходство же над турками в коннице и артиллерии было подавляющим.

Именно флангового контрнаступления русских более всего в то время опасался Сулейман-паша. Идти на соединение с Османом или Мехмедом-Али он считал принципиально недопустимым, так как в этом случае русские могли снова спуститься в долину Тунджи и угрожать Адрианополю. После 18 (30) августа он стал усиленно готовиться к обороне, обратив особое внимание на укрепление флангов. Только в самом конце августа – начале сентября Сулейман получил четыре тысячи человек укомплектования и подкрепления в составе 10 батальонов и одного полка сирийской конницы. Однако он был вынужден отправить 5 батальонов и 10 сотен в Плевну, следовательно, его отряд увеличился всего на 5 батальонов и уменьшился на 4 сотни[415]. Даже на конец ноября отдохнувшая и пополнившаяся турецкая армия на южной стороне Балкан насчитывала 21 890 человек при 54 орудиях[416]. В конце же августа готовых к отражению русского наступления строевых солдат у Сулеймана-паши никак не могло быть более 18 тысяч.

Шансы на победу и открытие дороги на Адрианополь и Константинополь были весьма велики. Они увеличивались еще и тем, что именно во второй половине августа войска Мехмеда-Али оказались скованы атаками на левый фланг русской армии, поэтому рассчитывать на их помошь в случае русского наступления Сулейману-паше не приходилось. Но даже если бы это и произошло, то тылы наступавшей за Балканы русской армии от удара ближайших турецких частей с востока, от Осман-Базара, прикрыли бы части XI корпуса на уже укрепленных позициях. Чем закончилась вылазка западного отряда Османа-паши 19 (31) августа, мы знаем. Теперь, если бы Осман и вышел из Плевны, то только отступая на запад, на Орхание. Так что надеяться на чью-либо быструю помощь ослабленной армии Сулеймана было бесполезно.

Не менее важным является и то, что наступление через Балканы началось бы в конце августа, а не в декабре, как это в конце концов и произошло. Ведь тогда зимой из-за плохой работы тыловых служб войска преодолевали Балканы «без лопат для разгребания снега» и «без теплой одежды»[417]. Русское наступление на Сулеймана в конце августа не состоялось, а началось это не менее убийственное «шипкинское сидение». В сентябре погода начала портиться. Под дождем, без шинелей и теплой пищи русские солдаты на Шипке как о спасении мечтали о наступлении. В результате такой осенней «обороны» перевала и декабрьского наступления через Балканы убыль личного состава по болезни и от обморожений стала приближаться к боевым потерям. Прибавим сюда 13 000 человек, выбывших из строя в ходе третьего штурма Плевны. И вспомним, что, разделавшись с Плевной, русские отцы-командиры хотели высвободить силы для решительного наступления за Балканы. «Высвободили»… прости господи… Итог: за августовскую нерешительность Непокойчицкого, Радецкого и Николая Николаевича в декабре сполна расплатилась армия… жизнями своих солдат и офицеров.

Поставим вопрос шире: а как вообще случилась «Плевна»? Как получилось так, что второстепенный участок фронта стал основным, сковав огромные силы русской армии? Как «хвост» стал управлять «головой»? Может быть, проблемы были в самой «голове»?..

Эти вопросы стали задавать себе уже во время войны многие ее участники. Пытались ответить на них и позднейшие исследователи русско-турецкой войны.

В 1900 г. полковник Генерального штаба Е.И. Мартынов, принимавший участие в работе Военно-исторической комиссии, опубликовал книгу «Блокада Плевны», в которой попытался обобщить причины «плевненского» феномена. Вот его выводы, которые разделялись многими военными специалистами:

1. «Плевна» возникла вследствие того, что для обеспечения правого фланга армии не была выдвинута особая кавалерия.

2. В армии не обращалось должного внимания на рекогносцировки и дальние разведки.

3. Русская главная квартира оказалась недостаточно знакомой с театром военных действий. Не было даже хорошей карты. Розданная войскам десятиверстная карта была весьма неточной, так как составлялась в значительной мере по расспросным сведениям. Это обстоятельство, кстати, явилось одной из причин поражения под Плевной отряда Шильдер-Шульднера 8 (20) июля 1877 г.

4. «Бросается в глаза неудовлетворительная редакция приказаний. Большинство из них, не исключая даже диспозиций, неточны и крайне многословны». От себя добавлю: многие самые важные приказы таковыми даже трудно назвать; это скорее вялые приглашения к определенным действиям.

5. «Инициатива у частных начальников иногда отсутствовала». Думается, что этот пункт Мартынов сформулировал, весьма щадя профессиональную репутацию этих «частных начальников».

6. «В русских военных кругах недостаточно оценивали новые условия боя – тот огромный перевес, который вследствие прогресса ружейной техники оборона временно приобрела над наступлением. При такой обстановке наступающий должен был по возможности избегать фронтальной атаки укрепленных позиций, стараясь прибегать к обходам. В этом отношении существовал уже достаточно убедительный опыт франко-прусской войны.

7. В тактических действиях пехоты придавалось слишком большое значение штыку в ущерб пуле. «В литературе наиболее авторитетные писатели доказывали даже, что так как главным фактором на войне является человек, то не следует спешить с введением усовершенствованного оружия. Неумение пользоваться ружейным огнем обнаруживалось особенно сильно при обороне. В связи с этим мало обращалось внимания на укрепление позиций. Пехота была недостаточно снабжена шанцевым инструментом (лопатами) и не была приучена к самоокапыванию. Вообще в русской армии господствовало чрезмерное увлечение так называемым нравственным элементом и пренебрежение к материальным факторам».

8. «Русская армия вообще была не готова к войне: по вооружению она уступала туркам; организация, система обучения, снабжение и довольствие ее – не были установлены на прочных началах. Эти недочеты объясняются отчасти тем, что война застала Россию в период преобразований, когда все находилось в переходном состоянии»[418].

Обратим внимание, что почти все выводы Мартынова напрямую касаются одного вопроса – качества армейского руководства. Главная причина «Плевны» была действительно в этой самой «голове».

Вместо концентрации всех сил на стратегическом направлении движения к Константинополю командование русской армии, по выражению Н.А. Епанчина, занималось «возней под Плевной»[419].

Зачем вообще нужно было сначала штурмовать Плевну, а затем заниматься ее блокадой? Ведь в конкретных условиях театра военных действий лета – начала осени 1877 г. это было очевидным абсурдом – бессмысленным растворением стратегических целей в тактических задачах. А по всем канонам военной науки это – полный «неуд» командованию русской армии.

И вот здесь снова вернемся к Мартынову и процитируем еще один, на наш взгляд, главный его вывод. «Для того, чтобы парализовать корпус Османа-паши (после того, как задача его разбития оказалась не по плечу), на наш взгляд, незачем было прибегать к тесному обложению Плевны, что отвлекло громадные силы (к концу блокады 130 тысяч) от ведения главных операций. Совершенно достаточно было выставить против Плевненского гарнизона сильный заслон (50–60 тысяч) на укрепленной позиции. При таких условиях Осману-паше предстояло бы одно из трех решений: а) атаковать укрепленную позицию, защищаемую превосходными силами, – но мы видели, насколько легка подобная задача при современных условиях боя; б) выйти из Плевны – но тогда обсервационный корпус мог его преследовать и, имея огромный перевес в кавалерии и артиллерии, принудить к бою в открытом поле при самых невыгодных условиях; в) остаться в Плевне – в таком случае ничто не угрожало сообщениям русской армии»[420]. А вот «сообщениям» Османа-паши при таком сценарии можно было бы уже в июле организовать существенные «угрозы». И использовать для этого все переправившиеся через Дунай части румынской армии. Такое предложение, кстати, обсуждалось в полевом штабе русской армии, но принято не было.

С выводом Е.И. Мартынова были солидарны Н.Д. Артамонов, М.А. Газенкампф, М.А. Домонтович, П.Н. Воронов, П.А. Гейсман, Н.А. Епанчин. И перечень этот далеко не исчерпывался указанными авторитетными военными специалистами.

Такая оценка «Плевны» быстро распространилась и стала весьма популярной. Достаточно сказать, что фраза Епанчина о «возне под Плевной», которой он «наградил» действия командования Дунайской армии, содержалась не где-нибудь, а в подготовленном им пособии по изучению российской военной истории, широко распространенном в дореволюционных военных училищах.

А насколько командование русской армии вообще могло действовать в варианте, изложенном Мартыновым? Назовем этот вариант условно «Анти-Плевна». Ведь очевидно, что после 28 июня (10 июля) наступательный запал русской Дунайской армии на главном направлении Балканы – Константинополь стал постепенно угасать. И только после капитуляции плевненского гарнизона 28 ноября (10 декабря) 1877 г. воспылал вновь. Так что же – все дело в этой географической точке и укрепившемся в ней стойком гарнизоне под руководством талантливого полководца?

Любопытна запись, сделанная П.Д. Зотовым в октябре 1877 г.: «…Осман может морально нас потрясти, ежели… уйдет из Плевны в Орхание и там снова засядет и предложит себя выбивать. Я бы на его месте так и сделал (курсив мой. – И.К.). Плевну он держал достаточно долго, целых три с половиной месяца, столько же может нас держать и под Орхание или в Телише. Гурко с одной кавалерией его не остановит[421]. <…> Мы же на него эффекта никакого не произведем, так как он давно знает и видит наше намерение его окружить»[422].

Да, вполне допускаю, что отодвинутый после «Третьей Плевны» на свою изначальную должность командующего IV корпусом генерал Зотов был полон желчной иронии. Но все же весьма показательно, что один из главных чинов русской Дунайской армии, осторожный Павел Дмитриевич Зотов, говорит об абсурдности того, чем занималась без малого половина этой армии под Плевной. При этом Зотов не знал того, что в то время, когда он доверял дневнику свои мысли о Плевне, султан приказал Осману-паше держаться в ней любой ценой и продолжать сковывать силы русских. «…В умах константинопольских властей, – вспоминал хорошо знакомый с этой ситуацией В. Бекер-паша, – Плевна приобрела какое-то заколдованное значение»[423].

Но генерал Зотов не знал того, что еще ранее точно такие же мысли о Плевне высказывал и находившийся в должности главкома турецкой Дунайской армии Мехмед-Али-паша. Он утверждал, что «Плевна сделала свое дело и что армия Османа-паши должна была отступить в направлении к Орхание, если только Ловча не могла быть снова занята. <…> Отступление Османа к Орхание увлекло бы русских далее от их базы и уединило бы совершенно армию цесаревича». Но настойчивые советы Мехмеда-Али игнорировались, а доблестный Осман-паша, который после отражения третьего штурма уже «вовсе не стоял за удержание своей позиции», тем не менее оказался прикованным к ней приказами константинопольских «стратегов»[424].

Суть дела, конечно же, была не в Плевне. Какой-нибудь другой город мог вполне сыграть аналогичную роль в той войне. Уже сама «Плевна» готовила себе «дублеров». По линии софийского шоссе – этой, без преувеличения, «дороге жизни» плевненского гарнизона – турки сумели укрепить Телиш, Горный Дубняк и Дольний Дубняк. Овладение названными пунктами дорого обошлось русской армии.

Но роль «Плевны» вполне могла достаться и гораздо более укрепленному месту. Рущуку, например. Ведь задача овладения этой по-настоящему серьезной крепостью ставилась русскими разработчиками военной кампании на Балканах. В так называемом плане главнокомандующего, составленном генералом Левицким в начале ноября 1876 г., на решение этой задачи отводилось две недели. А в более раннем плане генерала Обручева и того меньше – одна неделя![425]. И хотя планы этих генералов исходили из того, что Рущуком будут заниматься части особой армии, призванной обеспечивать тыл и фланги основного наступления на Константинополь, тем не менее вопрос напрашивается сам собой: если турки в земляных редутах Плевны смогли так повлиять на ход войны, то как бы они это сделали в капитальных укреплениях Рущука при столь залихватских планах русского командования по его овладению?!

А фортификации Адрианополя, а расположенная ближе к турецкой столице оборонительная линия в районе Чаталджи?! «…Как можно сдать такие позиции…» – недоумевал Скобелев в январе 1878 г., восхищаясь их инженерной продуманностью, очевидно являвшейся плодом британских специалистов[426]. Взять такие укрепления – не то, что плевненские. Этими мыслями Михаил Дмитриевич откровенно делился со своими соратниками. Если бы турки своевременно заняли эти укрепления и организовали здесь оборону, то цена, заплаченная русскими за Плевну, показалась бы весьма умеренной.

Плевненский капкан – прежде всего «творение» русского верховного командования. Это следствие серьезных кадровых проблем, дефектов в планировании, организации и управлении военными действиями русской Дунайской армии.

Но, разбирая решения и действия русского командования, невольно начинаешь задаваться вопросами: а может быть, их сковывали серьезные внешние условия, отнюдь не военного характера, и в этой ограниченности как раз и скрыты глубинные корни «Плевны»? Ответ же на вопрос – почему не реализовался вариант «Анти-Плевна»? – может быть, тоже надо искать здесь.

Так, распутывая нить «плевненского» клубка, мы непременно упираемся в комплекс проблем гораздо более широкого плана. И если подбирать ему обобщенное название, то лучшим, на мой взгляд, будет только одно – «Константинополь».