Шторм
…Я свалился в угол, на ворох старых, видавших виды парусов, и мне хотелось только одного: лежать, молчать и смотреть в одну точку. Ветер выл всё выше и выше. Волны, с шумом и рычанием, грохались о старые видавшие виды стены ангара. От холода и усталости мне уже было всё равно. Несколько часов борьбы за судно сделали своё дело.
В следующую волну я услышал звон оконного стекла. Но сил, даже выглянуть из помещения, уже не было. Я знал, что это означало: три каната, длинной метров по сорок, скорее всего ещё подтянули мертвяки. И бизань-гик, начал колотить по окнам ангара. А это, в свою очередь означало, что до развязки осталось не долго…
Я посмотрел в дверной проём. Но ничего не увидел, кроме белых потоков воды. И услышал низкие удары волн о причал. И треск ломающегося борта.
В этот момент вбежала Валентина. Мужественная моя Валентина: она несла кружку горячего чая.
– «Беркут» не спасли, – только и сказала она.
– Затонул? – я сказал это спокойно, точно речь шла о детской лодчонке. Тогда как «Беркут» был большим десятиметровым катером. Все наши попытки спасти его были тщетны. Покрышки, проложенные между бортом и углом причала, только на время оттянули развязку. Борт был проломлен волнами и напором ветра. И вода поступала в трюм. Не спасла и верёвка, кем-то впопыхах переброшенная на нашу «Гикию». Ветер был так селён, что мертвяки «Гикии» весом килограмм по пятьсот, медленно, но верно, ползли по дну.
И ладно бы, если бы верёвка с «Беркута» была принайтована к основанию мачты, или к кнехту. А то ведь к вантпутенсу – месту крепления вантины мачты к борту. И, конечно же, вантпутенс был вырван. Вместе с деревянным фальшбортом. И тонущий «Беркут» грозил утянуть, так или иначе, за собой «Гикию».
Я выпил чай. Полегчало. Зубы перестали беспрерывно стучать.
– Ну, что там? – Я обратился к Валентине. – Ёщё держится?
– Стекло слышишь?
– Слышу. – Я посмотрел на Валентину. Посиневшие губы. В каком-то старом бушлате. Что-то шевелит губами. А вой ветра неизмеримо громче. И шум волн. И звон стекла. И треск «Беркута» об угол полуразбитого причала.
– Надо бы верёвку обрезать, – Тихо сказала она. И я понял это по губам. И по логике.
– Вантпутенс вырвало, а верёвка всё ещё на вантине, – добавила она.
Ясно, идти надо. Просто нельзя не идти. И что же я увидел?
«Беркут» уже почти целиком под водой. Своей тяжестью он разбил причал. И только бетонные, круглые тумбы ещё сопротивлялись напору ветра, течения и волн. Носовой канат «Беркута», метра четыре пять, конечно же, вырвало. И катер держался только кормовым концом. Нос развернуло к берегу, и стало носить не вдоль, а поперёк причала. И нос, вот-вот, грозил ударом о борт «Гикии». А волны неизмеримо выросли. Их рёв, уже не уступал рёву ветра. Ветер дул порывами. И порой сбивал с ног. А злополучный конец всё ещё держался за вантину мёртвой хваткой «Беркут» по палубу был в воде. То погружаясь глубже, то поднимаясь над волной искореженной, изломанной, «живой» палубой. Да это было и не удивительно: все шпангоуты были выбиты. И катер стонал и хрипел, цепляясь днищем о каменистое дно.
Если бы не верёвка, привязанная к вантине, то «Гикию», оттянуло бы чуть мористее. Но вантина, как известно, крепится к топу мачты, очень высоко и очень крепко. При каждом рывке яхта просто клонилась, чем смягчала удар. И я понял: скорее «Беркут» утянет за собой «Гикию» чем канат оборвётся.
Виктор, мой добрый, мой славный учитель, матрос старой русской школы, всё понял раньше меня. Он смотрел мне прямо в глаза. И как только я рванулся, он цепко схватил меня за руку.
– Не ходи! – Твёрдо и властно, скорее выдохнул, чем сказал он. – Не пущу…
– Дай нож… – что-то вскипело у меня в груди.
Какой уж там разум. «Гикия» тогда, как и теперь была для меня живой. Да она и есть живая. И я видел, как яхта просила о помощи. Она не кричала: «На помощь! Помогите!» «Гикия» не вспоминала мне, сколько раз она спасала меня, моих друзей. Вытягивала, казалось бы, в безнадёжных шквалах и волнах. Она просто тихонечко звала…
И вот я уже на палубе «Беркута». Глупо,… наверное! Палуба колеблется под ногами как надувной матрац. Держаться не за что… спасение только в движении. Ещё мгновение – и верёвка обрезана.
– Ты что делаешь! – Слышу возмущённый голос с берега, из-под ангара. В это время куски кровельного железа пролетают над мачтой и врезаются в воду, метрах в двадцати от берега. Но мне уже не до крика, и не до железа: очередная волна сбила с ног. Уже на четвереньках, с ножом в зубах, ловлю волну: и кубарем на полуразбитый причал.
Вижу только огромные глаза Валентины и слышу брань из-под крыши ангара. «Зачем отрезал верёвку!»
Мне даже в голову не приходит спросить: зачем ты привязался к «Гикии»?
Чувствую дикую усталость. И ноги, видимо от страха, не слушаются моей воли. Оглянулся: в окружении небольших смерчей, то поднимаясь, то опускаясь на волнах, «Гикия» оттянулась метра на три. Но корма всё ещё в зоне прибоя. И когда волна откатывает, яхта ложится то на один, то на другой борт. Ясно: встаёт килем на грунт. Но сил уже нет. И холод вновь пронзил до донышка. И снова дрожь. И опять валюсь в угол водолазки на брезент. И словно проваливаюсь в бесшумный колодец. Вижу только дверь. И белые – белые, косые как снег порывы ветра и воды. А мысль сверлит: «Похоже, не сдюжить».
И вдруг, откуда-то издалека слышу голос Вали: «…ветер меняется,… отлежись… метров на десять от берега… спасены…»
И я проваливаюсь… в блаженное «спасены»… на долго ли? Не знаю. Но сцены стали так ясны ещё с прошлого лета.
– А я гавару, не пустить он тебе на спасалку стоять… да ещё и с яхтой. Не пустиь… я Ахванасича знаю.
Дядя Толя сел в топик у лесхоза. И тут же огорошил меня этим заявлением. Он сидел рядом со мной, и громко, на весь топик, продолжил.
– Эсиб був в тибе ялик хотяб… може и пустив бы. А так неее.
Все пассажиры обратили внимание на его колоритную фигуру. Старый, видавший виды спинджак. В боковом кармане бутылка молока, заткнутая газетной пробкой. И ошмётки квашеной капусты, запутавшиеся в лабиринте густой, окладистой бороды.
– А мне сказали, он мужик хороший, – сказал я сознательно тихо. Но дядя Толя ещё громче заявил.
– Хороший, да не до всех. Ты же пойми, не любить он мордатых. От этих от с цепями на шее… не любить!
– А я что же, мордатый, что ли! – Не сдержался я.
– Ну, он жишь не знаить! Посмары, какую ряшку отъел! А главное – яхта. Раз яхта есть, значить мордатый. А раз мордатый, значить урод. Он жишь тебе не знаить… яхта – это ж роскошь, понимать надо.
И дядя Толя постукал очень звучно себя по лбу.
– Пойняв? – Он сказал это после паузы.
Дальше мы ехали молча. На подъезде к центру Балаклавы он не громко сказал.
– Ну яж то знаю, как ты ту яхту строил. И сколько лет. И с кем.
Уже когда мы вышли из топика, на прощанье, он мне сказал.
– Ты это, сейчас к Ахванасичу не ходи. Зайди завтра. Пойняв?
– Пойняв, – в такт дяде Толе ответил я.
Шёл июнь 2000-го года. Солнце поднялось выше генуэзских башен. И весело искрилось в небольших волнушках, оставленных катерами и яхтами на зеркальной, зеленовато-голубой Балаклавской бухте. Получалось, что я зря приехал в Балаклаву. И надо было возвращаться назад, в Севастополь.
На другой день, я был уже на спасательной станции. Это старинное здание видело Куприна. И невольно вызвало у меня благоговение. Ахванасич оказался очень интересным дядькой. С живым, любопытным взглядом. И густой, седой шевелюрой.
– Хочешь стать на место с яхтой? – Спросил он, загадочно улыбаясь.
– Хочу, – ответил я.
– Так ты что, сам или от хвирмы? – Уточнил он.
– Да я от лесхоза. – Ответил я. – Подрядился дежурить, как пожарное судно. Сами знаете – лес каждое лето горит. В общем, лесхоз взялся за это дело серьёзно. – Так ты, выходит, государев человек? – Лукаво усмехнулся Ахванасич. – О лесе радеешь? Похвально… похвально. И никакого интереса в этом деле не имеешь?
– Как это не имею? Имею. – Не мог не улыбнуться я на улыбку Ахванасича. – Лесхоз, меня подрядил, получается что всем выгодно. И лесу, и лесхозу, да и мне. Всё же с моря видно любой дымок. А лес-то наш, родной, крымский, Балаклавский.
– А что ж ты не станешь на лесхозовский причал? Вот же он, рядом, десять метров.
– Так в том же и дело, Ахванасич, что причал заброшен. Плоды перестройки. И не освидетельствован. А значит добро на выход, я могу брать только с вашего причала. Что касаемо финансового вопроса…
– Та какие там хвинансы! – Афанасич чуть не обиделся. – Осенью дров закинешь мне с лесхоза, вот и спасибо!
Афанасич немного помолчал, и вдруг неожиданно с улыбкой спросил меня.
– А правда, шо в тебя алые паруса?
– Да, есть такое дело. – Ответил я и с любопытством посмотрел в глаза Афанасичу.
– Так какие же могут быть хвинансы! Украсишь нашу бухту, и уже большое дело. Об этом жишь, тоже надо думать.
На том и порешили мы с Афанасичем, летом 2000-го года.
С тех пор прошло три лета. И все эти годы какой-то ровный свет струился сквозь время. И свет этот не только от моря, и от солнца. Не только от светлых балаклавских улиц. Главный свет струился от людей, так гармонично впитавших в себя многотысячелетнюю душу Балаклавы. А впитав, люди отдавали этот свет городу. И эта бескорыстная любовь, на глаз невидимого, но явно существующего доброго человеческого сердца, не могла не светить вокруг. И вы не можете не почувствовать этот ровный свет осознанного доброжелательства.
Помню, после перехода из Севастополя, а длился он часов пять, я вошёл в бухту на своей «Гикии». И меня поразил впервые тот ещё не ведомый мне контраст: бурного, ветреного, тёмно-синего моря. И спокойной, прозрачной, искрящейся солнцем воды в бухте. Я пришёл уже под вечер. И пришвартовался к причалу спасалки. Как-то быстро сумерки сменились тёмной ночью. Я устал на переходе. Всю дорогу шквалы валили судно то на левый, то на правый борт. И я, слегка убрав яхту, уснул крепким, здоровым сном, на свежем воздухе. А утром…
…А утром я увидел высокого, статного мужчину, весьма благородной внешности. Он стоял на пристани, и добродушно улыбался. На вид он очень был похож на старого русского офицера в отставке. Ему явно не хватало казачьей кавказкой формы.
– Это значит вы, сударь, капитан этой яхты? – Вежливо спросил он.
– Вроде как да, – ещё не совсем проснувшись, ответил я.
– Так вроде, или да? – Чётко, по офицерски, уточнил он.
– Так точно! – Ответил я также по-военному.
– А коли вы, сударь, капитан, то должны знать, что судно носом, как какая ни будь задрыпанная лодчёнка, к причалу не швартуется.
– А как же, по-вашему, швартуется судно? – Уже окончательно проснувшись, спросил я.
– А швартуется оно, любезнейший, кормой, чтоб вы знали! – Позвольте представиться – Альберт Гукасович Петросян. Дежурный по станции.
Мы познакомились. Помню я, грешным делом, подумал: «Ух, ты и птица! Дежурный по станции, а держится как принц Датский»… Но чем дальше мы вели беседу, тем стыднее мне становилось от этой мысли. Знание морской жизни, географии, вообще всего, что связанно с морем, были столь глубоки, что я почувствовал себя просто мальчишкой.
Гукасович ушёл к себе в дежурку.
И только тут я огляделся. Море, прозрачное, как воздух в ясный осенний день, просматривалось метров на пятнадцать в глубь. Отчётливо были видны канаты, на которых крепились катера и ялики.
Время от времени, не заметные с верху кефальки, играючи у камней, сверкали серебром боковых чешуек. И эти блики, вспыхивали, как таинственные сигналы, неведомой глубинной жизни.
Чуть выше резвились кильки и хамса. Огромными стаями, они проносились прямо у борта «Гикии».
Я так залюбовался морем, что не заметил, как к судну подошёл невысокого роста, круглолицый, улыбчивый человек.
– А ты знаешь, кто это был? – Спросил он меня так, как будто мы были знакомы сто лет.
– Нет, только вот познакомились, – Ответил я, по-свойски, как принято среди марыманов. – Кто же он такой?
– Это бывший капитан дальнего плавания, обошедший полмира, не меньше! Так что ты не очень-то задавайся!
– Ладно! – Улыбка Володи, дала мне понять, что это так, для проформы. И, опять, будто мы уже давно знакомы, он спросил.
– Как переход? Говорят, вчера потрепало трошки?
– Да, есть маненько…, – ответил я.
Я пригласил его на борт. Всё придирчиво осмотрев, Володя (так звали второго дежурного и моториста) дал своё заключение по судну: «Ежели сам строил этот пароход, – ставлю тебе четвёрку с минусом. А ежели купил, то…»
– Вообще то, это мы с женой и с сыном строили. – Ответил я уклончиво, не вдаваясь в подробности. Хотя и друзья не мало помогали.
– Тода ж, другое дело! – Володя дружелюбно двинул меня по плечу. – Тода по пол бала на сына и на жену добавляется.
На этом и порешили.
Быстро пролетели 2001-й и 2002-й годы.
И вот наступил 2003-й. Лето было дождливым, ветреным. Но даже в дождях и шквалах было много ясных, светлых дней. Но долго будет помниться день девятого октября.
До этих событий, хотелось бы упомянуть об одном человеке, появившимся на причале, при довольно таки странных обстоятельствах. В этот день у меня забарахлил двигатель. И я, ещё по утрянке, вернулся с маршрута в бухту. И вот тебе бах! Сюрприз! На моём месте, на моём буйке, где я уже третье лето стою, как гвоздь в дубовой свае, вдруг вижу, стоит катер. До этого, он стоял справа от пристани. И вдруг вижу, стоит слева! Да ещё так близко к берегу кормой, что мне при всём желании невозможно пришвартоваться. А уж прижаться кормой к причалу вообще не возможно!
«Дичь какая-то, – подумал я. В Балаклаве такого ещё не было».
С трудом пришвартовался и увидел человека, стоявшего ко мне спиной. По всему было видно, что это был хозяин «Беркута».
Первое, что я услышал, привести тут никак нельзя. После чего последовало.
– Ставят тут, кого попало! А нам, служивым, уже и приткнуться некуда.
– Может, для начала представитесь, сударь, – сказал я негромко.
Хотя, конечно, ни один рыбак в Балаклаве, не был бы в восторге от увиденного.
– Да ещё и ворнякает! Старший куды пошлють! – Не обращая на меня внимания, продолжал этот «очень симпатичный с виду человек». – Тоже мне! Начальство! Ахванасич! Да если я только пальцем пошевелю – так улетит в одну секунду сотсюда.
– Так уж и улетит? – Во мне уж пропало всякое желание говорить нормальным человеческим языком.
– Да ещё и как! Захочу – и станцию эту разгоню к чёртовой матери! Не спасалка, а дом пристарелых!
– А людей спасать будете вы, молодой и смелый? – Меня начал разбирать смех. Но «симпатяга» не заметил иронии.
– А начерта они тут нужны! Поставим на лето будочку, посадим вон Трындюка Вовку, и пусть себе спасает. И нефиг тут помещение занимать.
– А зимой как же? Людишки и зимой тонут. Тут Вовкой Трындюком не обойдешься.
– А зимой, вообще, нефиг тут государственные деньги проедать.
– Конечно нефиг! – С иронией, как бы поддакнул я. Но он опять не почуял подвоха.
– И старпёров гнать надо метлой, пусть по норам сидят, сухари грызут…
– Конечно, пусть грызут! – Смех уже трудно было сдержать. – И заводы надо все позакрывать. Нефиг тут молотками стучать!
– Конечно, позакрывать! – На этой фразе он повернулся ко мне в первый раз. И с неподдельным интересом посмотрел в мою сторону. – Нефиг тут корабли ремонтировать, тут курортная зона.
– И лодочников всех повыгонять нафиг, – уже не сдерживая улыбку, смеялся я. – Ещё и как гнать! Карманы себе понабивали…
– И больницы сделать платные, чтоб всякая шпана не ошивалась по коридорам. Нефиг их лечить.
– Точно! – Поддакнул мне «симпатяга».
– И школы позакрывать надо! Читать, писать, научились, и под зад коленкой. Нечего государственные деньги на шпану тратить.
Тут «симпатяга» что-то заподозрил.
– А ты, вообще, кто такой? – Наконец он удостоил меня вопросом.
– А ты кто такой? – Так же нагло, точно в тон, спросил я. И сразу вспомнился Шура Балаганов.
– Слышь, Серёга, – услышал я знакомый голос с берега. Я оглянулся. Это был Виктор. – Ты это, давай конец, я тебя слегка оттяну, глядишь, и не будете цеплять друг друга. Места тут всем хватит.
И незаметно так, по дружески, подмигнул.
С того дня на станции всё как-то незаметно, но изменилось. Меньше стало улыбок. Будто в хорошо отлаженный двигатель кто-то песка подсыпал. Вроде двигатель и работает, а всё не то.
Душа вещь тонкая. Как индивидуальная, так и общая.
Вот и лето подплыло к осени. В этот день у меня случилось «ЧП». Катер «Крым» намотал себе на винт мой канат. И утащил его в неизвестном направлении.
Что же делать? Капитана «Крыма» я так и не дождался. Пришлось швартоваться на бетонную тумбу, и на брошенный временно якорь. И люфт, конечно же, был больше чем обычно. Подул Африк. И меня, довольно близко подтянуло к причалу. И вдруг вижу (а дело было под вечер) на всех парах несётся «Беркут», и явно хочет что-то доказать своей скоростью.
– Интересно, – только и успел вымолвить Виктор.
– Интересно, – ещё раз повторил он. И в следующий момент «Беркут» втиснулся на «своё законное место». Слегка пошарпав и себя, и «Гикию».
Я стоял с сыном на носу. По общепринятой на море традиции, мы, схватив багры, чуть притормозили катер. И, конечно же, были уверены в том, что услышим в ответ нечто вроде: «спасибо, братишка» Но как гром среди ясного, Балаклавского неба, пронеслось.
– Ты, мудило, куда влез! Это наше место!
Это кричал совершенно незнакомый мне человек. Явно не трезвый. И в окружении, как сказал бы дядя Толя, «мордатых». Явно упиваясь своей значимостью. Я посмотрел на пассажиров «Беркута». Два-три морячка, тупо смотрят под ноги. Женщины. Дети.
– Может, для начала представитесь, – ответил я, с трудом сдерживая гнев.
– Я начальник… И тут пошла такая тирада, что при всём желании, я никак не могу привести её дословно. Я увидел: сын стоял рядом, и так сжал багор, что детские пальцы стали белые, на фоне оливкового древка.
Я взял сына за руку.
– Да что ты с ним базланишь? – Это донеслось из рубки катера. Всё та же золотая цепь. Всё тот же «светлый образ». – В понедельник пару звонков, и решим проблему!
«Начальник» выпрыгнул на причал. Пока забитые матросики швартовались, он, на прощание, выдал:
– Ещё раз встанешь на наше место…
Вспомнился Шура балаганов. И его знаменитый поединок с Паниковским. Под тупые и усталые вопли «а ты кто такой?»
Я конечно промолчал. Просто от стыда промолчал. Стыдно было перед детьми, что выходили из катера, перед женщинами.
– Да я бы его задушил за такое, – услышал я сзади голос. – Если бы меня так при сыне…
Кто это сказал из ребят, не помню, но помню точно: большого труда мне стоило сдержаться.
Но вот и девятое октября подкралось незаметно. С утра на юге клубились тёмные тучи. Но все предупреждения о шторме казались ложные: так уже бывало.
И всё же Виктор вызвал меня с утра.
– Приходи, брат, не ленись. Было предупреждение. Штормовое. Так что перетянуться не мешает.
Мы с моей Валентиной, уже часов в восемь, были на месте. Небо слегка хмурилось. Накрапал дождь. Мужики уже собрались на пристани и нервно поглядывали на юг. Туда, откуда, обычно Левант приносил свои суровые сюрпризы. Они курили, и редкие порывы ветра срывали пепел с их дымящихся сигарет.
Мы оттянули подальше «Гикию». Никогда ещё у меня не было столь надёжной швартовки: три толстых каната, метров по сорок каждый, и мертвяки килограмм по пятьсот.
Я хорошо представлял себе зеленоватую воду на дне. И нержавеющий трос, и бетонные мертвяки, и канаты, привязанные булинём в самом надёжном месте. Я определённо был спокоен. Булинь, или беседочный узел, был стопроцентно надёжен. На корме тоже были два надёжных конца: один на бетонную тумбу, один на лесхозовский причал, да ещё и третий, страховочный.
– Вроде как бояться нам нечего? – Обратился я Виктору. Его опыт моряка был непререкаем.
Но он почему-то был мрачноват. В ответ только сказал:
– Ты ж не забывай, какое это место, – самое дурное против волны место. Если южак задует, волна отразится от западного ската. Тогда держись…
Как бы там ни было, но мы ещё раз всё проверили. Подложили под канаты мягкую ветошь. И со спокойным сердцем пошли домой. Было часов около двенадцати.
Дома было тепло и уютно. Как-то незаметно потемнело. Ветер, всё так же срывался порывами, но не более чем утром. Ровный свет кухонного абажура освещал золотистый борщ.
Хоть бы успеть поесть, – усмехнулась Валентина. И тут же раздался звонок. Это был голос Виктора.
– Срочно лети в Балаклаву. Тут уже весело…
– Но хоть поесть, то успеем?
– Ты знаешь, брат, я не шучу…
– И только тут мы заметили эту гнетущую тишину. И темноту. И неожиданные порывы ветра.
Мы неслись по Балаклавской дороге, а машину носило из стороны в сторону, как лёгкий резиновый мячик.
Уже в Балаклаве все куда-то бежали, закрывая лицо от ветра, и оглядываясь на близлежащие крыши. Всюду валялся шифер, и стёкла, и провода. И машины столпились у огромного поваленного клёна. И никто не решался ехать дальше. Электропровод мог быть под током.
Испуганные женщины, придерживая руками платья у колен, бежали через дорогу. Я выскочил из машины. И нут же меня чуть не сбило ветром. И я услышал вой. Не высокий, отчаянный, а низкий, упористый, уверенный в своей силе вой урагана. И всё это вплетало в себя крик женщин, звон бьющегося стекла, и хруст падающего с крыш шифера.
Я пробежал вперёд. «Не, не» – крикнул мне мужик. Он бежал с той стороны, где лежало дерево.
Я осмотрелся. Узкий, метра три, но проезд всё-таки был. Рядом лежал электропровод. Ещё секунда, и я уже в машине. Чуть пошёл вперёд. Но мужик не дремлет. Двумя руками упёрся мне в стекло. Но, видя мою решимость, красноречиво развёл руками, и стукнул себя по лбу. Но напрасно: машина уже проскочила, не задев провода.
И вот мы у спасалки. Скорее, скорее. Одна. Вторая дверь. А там, на балконе, не пробиться. Собрались все: Виктор, Гукасович, Коля водолаз, ещё кто-то.
– И не думай, – первое, что я услышал от Виктора. И только теперь я увидел «Гикию».
Конец ознакомительного фрагмента.