По повестке и по призыву. Некадровые солдаты Великой Отечественной. З.К. Некрутова-Кетько Мой ослепительный миг (Ю. И. Мухин, 2005)

Предисловие сына

Тепло дома и самой бабушки Федоры, мудрость дедов Ивана Пантелеевича и Никиты Федоровича, тетечки Катечки, всей родни незабываемы. Счастье, охватившее меня по приезде в Челябинск, когда наша семья стала жить вместе, когда мой родной отец стал рядом, оставалось в душе долго. Волнение возникает вновь, стоит только заехать в Волчиху или появиться на АМЗ. И пусть эти ощущения не будут непонятными или обидными для тех, кто их не испытал. Поверьте, если это так, то мне больно за вас, и больнее, чем вам, тем, кто этого недополучил, именно потому, что этих переживаний у вас нет.

Мама рассказывала мне, сестре, моим двоюродным братьям и сестре Вере о предках, об истории, о войне, о труде и подвигах товарищей. О себе говорила меньше и то, что она воевала за брата и за Родину, и то, что делала, это за них, а не для геройства…

Апрель 2003 года. Я помогаю принимать экзамен по Истории Отечества у курсантов военного института.

– Какой у вас вопрос?

– Послевоенное время.

– Какой войны, кто воевал, когда закончилась?

– Второй мировой. Закончилась в 1904 году, а воевали японцы…

– А когда была Великая Отечественная война?

– В девятнадцатом… с французами…

– Хорошо, а когда родилась Ваша мама?

– Где-то в 1964 или 1965 году…

Больше вопросов у меня к этому мальчику не было.

Жизнь моей мамы, конечно, неординарна.

Война, подвиги – это показательно и замечательно. Но я бы хотел, чтобы в ее судьбе читатели, особенно юные, увидели жизнь женщины, матери, бабушки и уже прабабушки, которая жила, училась, трудилась, воевала во имя жизни… Чтобы и они в своих отцах и матерях увидели то, что видно в каждом деятельном человеке – вечность, бессмертие, продолжающееся в потомках. Другого бессмертия нет, как в связи поколений. Если плохо помнят о тебе-это Ад. Если не помнят вообще – Забвение, Смерть. Понимание этого важнее всего!.. Сергей КЕТЬКО

Учительница

Детство мое прошло в деревне Волчиха Алтайского края, на берегу моря. Да, моря, но древнего и ушедшего миллион лет назад. Остались пески, речка, солончаки и красивые ленточные боры. Деревня большая и при Советской власти стала рабочим поселком и районным центром. Построена она давно, еще в позапрошлом веке.

Мама моя, Федора Марковна, девичья фамилия – Морозова, была необыкновенная оптимистка, веселая, смелая. Она много рассказывала о себе, и я восхищалась ею.

Через дорогу от нашего дома было кладбище, где прошел страшный бой наших партизан – красных мамонтовцев с колчаковцами. Мама ночью выносила на себе раненых к себе домой в подпол, отварами трав промывала раны и перевязывала. Один из них был партизан Чуев Григорий-муж маминой сестры. Спина и лицо его были изрублены шашками. Мама прилепила, как смогла, разрубленный нос, наложила листья подорожника и забинтовала. А кактолько беляки ушли, позвала единственного на всю округу медика, фельдшера Мочалова, который всех лечил, мог и зуб удалить, и роды принять. Он долго работал не только в Волчихе, он пользовался авторитетом во всей округе и умер уже после Отечественной войны, оставив о себе добрую память. Но нос у дяди Григория прирос, так как прилепила его моя мама, криво, и он потешался над ней, мол, что же ты, Марковна, испортила всю мою красоту, прощаю лишь по случаю, что уже женат на твоей сестре.

До революции дядя Григорий был на золотых приисках в Златоусте, Челябинского уезда, где подружился с моим будущим отцом Некрутовым Кузьмой Филипповичем. Он был челябинцем, городским человеком, не приспособленным к сельскому труду. И когда он приехал с дядей Григорием, то посватался к моей маме, женился, но все решения по хозяйству пришлось брать на себя моей маме. Родилось у них семь детей, трое из них умерло. Остались, дожив до зрелого возраста, только старшая сестра Екатерина, брат Алексей, сестра Мария и я – Зоя, младшая. Отец умер от брюшного тифа, когда мне был один годик. Мама волевая, трудолюбивая, в голодный год променяла золотые серьги и обручальное кольцо на продукты питания, и мы все выжили. Через год в нашу семью пришел человек на 20 лет старше ее, оставив свою бездетную жену («старушку», как мы ее звали), но он не оставил ее без заботы, и я ходила к ней в гости как к родне. Он же, Иван Пантелеевич, стал мне родным человеком, и я верила, до получения документов по окончанию семилетки, что он мне родной отец. Я была очень огорчена, что я не Гриднева, а Некрутова. Опечален был и отец, Иван Пантелеевич, плакал, все его успокаивали. Он же для меня был и остался идеалом, ведь воспитывал меня и учил всему хорошему. Он почти не ругался. Сердился, когда поминали черта, самыми резкими выражениями были: «яхни тебя», «якорь тебя», «ясное небо», и все.

Вот что рассказал однажды про свою молодость отец.

«Жил я в Усть-Волчихе, делал для людей балалайки и другие музыкальные инструменты, молод был, все ходили до свадьбы без штанов, в длинных холщовых рубахах, и вот пришли в мастерскую мать с отцом, увели меня в дом, надели штаны, подпоясали и повели сватать к девушке, которую я не видел никогда. Так мы и прожили не по любви и не родили детей».

Мастер на все руки, он построил нам хороший дом (пятистенок), который простоял до конца двадцатого века, мебель, сделал мне коньки, гитару, с которой я ходила в школьный струнный оркестр. Корове сделал ярмо, и мы ездили с ним на сенокос и на рыбалку. Лодку для рыбалки он сделал тоже сам, сплел сети. Знал, где брать грибы и ягоды в лесу, другие съедобные и лечебные растения. Учил ориентироваться на местности, искать воду, разводить костры, доить корову, варить кашу прямо в лесу. С тех пор я люблю лес.

Со всей округи везли ему муку-крупчатку даже из Семипалатинска, Славгорода, других мест Алтая и Казахстана, и он, умелый хлебопек, делал крендели и сушки, в печи. А около нее он сделал все удобства: яму, чтобы не наклоняться, полки для полуфабрикатов и готовых изделий. По времени договора приезжали заказчики и забирали товар. Потом его пригласили, и он работал в общественной пекарне. Выделывал он овчины, красил их, кроил и шил шубы. Трудно представить дело, которое бы он не мог бы делать или освоить. Я была всегда с ним рядом и все запоминала, как и что делается. Это великая истина – ребенка воспитывать своим примером через обучение труду с самого раннего детства. Никогда не надо отталкивать ребенка от себя, когда он интересуется тем, что вы делаете.

Старшая сестра Катя, 1908 года рождения, работала в колхозе «Новый путь» няней в яслях, потом она окончила курсы материнства и младенчества в г. Новосибирске. По их окончании работала заведующей дошкольными учреждениями всю свою жизнь, только во время войны с 1941 по 1945 год работала инструктором в райкоме ВКП (б).

Мой брат Алексей, 1910 года рождения, никак не хотел учиться, окончил только 4 класса, но страстно любил лошадей. Как рассказывала мама, пойдет он в школу, а сам уйдет в нашу конюшню, сядет неприметный в уголок и глядит на нашу лошадь, а когда образовались колхозы, стал конюхом, чтобы быть рядом с любимицей. А когда нашу лошадь по возрасту передали из колхоза в школу, он ушел конюхом в школу. В 1935 году он женился, в 1936 году родился у него сын Виталий, в 1938-м – Владимир, в 1940-м – дочь Вера. Воевал в Финскую войну. Когда он вернулся с нее, много рассказывал, а больше всего меня поразило, и чему я не поверила, это то, что ему приходилось спать на снегу, только когда сама научилась этому и многому другому солдатскому делу, только тогда и поверила. Он добровольно, с благословения мамы, пошел в 1941 году на фронт и пропал без вести, мама с папашей взяли на себя всю тяжесть заботы о его семье. Жена его, Шура, работала уборщицей и не смогла бы осилить прокормить, одеть и обуть троих детей. Помогала в этом и моя сестра Катя. Семья была дружной, воспитанной. Кто тогда говорил о гуманизме и правах человека? Наверно, не говорили, потому что гуманизм реально жил в душах людей, общинных по своему устройству. Говорят всегда о том, чего у самого не хватает. И права тогда брали себе те, что соответствовали своим обязательствам.

Сестра Мария, 1916 года рождения, окончив в Волчихе школу крестьянской молодежи, по направлению колхоза поступила в медицинский институт в г. Омске. Затем там же вышла замуж за лезгина Муратханова, которого мы звали не иначе как Женя, не окончив института. Это был очень порядочный человек. Она уехала с мужем в Алма-Ату. А потом они переехали в Кисловодск к его матери, где она и прожила до августа 2002 года.

Я же в семье была самой маленькой, все меня так или иначе баловали. Росла я своенравной девчонкой. Маленькую меня баловал особенно брат, который каждый вечер со мной занимался физкультурой (если это можно назвать так). Изгибал меня всячески, я лежа могла загнуть ноги за голову, делать мостик, стоять на руках, и в школе, когда делали пирамиды, на моем животе стояли другие дети с флажками. Это оказалось в моей жизни не лишним. Нам ничего не стоило бегать по зимним улицам босиком, и вроде не болели. Характер был настойчивый, всегда добивались своего.

Моя мама Федора Марковна с внуками Аней и Сережей.

Мой отец Иван Пантелеевич Гриднев с внуком Сергеем

Вспоминается один случай. Родители на корове поехали в другое село в гости к дяде, которого я очень любила, а родители меня не взяли, поехали без меня, а я вслед бегу и реву, со зла вслед кричу: «черти!», «черти!». Ну а это в нашей семье не только не позволялось, но и строго наказывалось за слово «черт». Мама за это сказала: «Снимай новое платье, будешь ходить голой». Конечно, платье-то было новое, жалко было снимать, но я его сняла, бросила на дорогу и голая бежала за ними и ревела до заикания. А было мне всего 4–5 лет. Родители остановились, подняли платье, а я даже разговаривать не могла, но радости не было конца – ведь взяли! Добилась! Вот я тогда и поняла (ребенок!), что если захочешь, то всего можно добиться. Зато какая радость, по приезде к дяде меня ждал сюрприз. Дядя Гриша меня взял на руки и понес в сарай, а когда мы вошли, на его плечо сел филин, но небольшой, его дядя подобрал с больной ножкой и вылечил. Я была в восторге. А про себя думала: вот не взяли бы – я и не увидела бы филина. С этим я вошла в сознательную жизнь. В эти же годы или чуть старше я умудрилась сходить в школу с инспекцией успеваемости моей сестры Марии. Так и было, зашла в класс, учитель спрашивает:

– Что девочка тебе? Учиться пришла?

– Нет, – отвечаю, – я пришла спросить о том, как наша Манька учится.

Жили не так, как сейчас. Керосин привозили, не всегда давали всем, только членам потребкооперации понемногу. Чаще мой брат щипал лучину, и под этот свет мама пряла пряжу. Потом уже стали давать электрический свет на 2 – 3 часа по вечерам. Потом добавили еще час, еще час…. Затем и радио провели. Вот тут народ воспрянул, даже тот, кто не верил Советской власти, убедился, что эта власть – для людей. Но были люди, которые по своему характеру или по своему интересу вредили хорошим делам. Репрессированный в те годы – сейчас герой. И он, и его дети получают больше привилегий, чем дети моего брата, погибшего в войну.

А они дети и внуки тех кулаков и подкулачников, что явно мешали строительству социализма, подъему качества жизни и культуры народа. А ведь и так они получили образование, жили как все, а кое-кто, как началась война, перебегали к немцам, пользуясь прошлым дедов и отцов. Я это доподлинно знаю.

Изотова П.А. (первая справа во втором ряду) с Луначарским А.В. и Крупской Н.К.

Мой старший друг Изотова Прасковья Алексеевна

Я в 1940 г. – учительница с подругой Лелей

Вот один пример.

В соседях у нас жил и Лопины. Отецбыл председателем колхоза «Новый путь», считался партизаном Гражданской войны. А моя мама говорила, что он не воевал, а, пользуясь своим положением, растащил добро купца Чернова, который держал большой магазин (здание и сейчас цело), склады кирпичные. Итак, Лопин был председатель, Чупахин – заместитель, а Кощин, наш сват, был счетоводом. Они вели двойную бухгалтерию. Так, они не все трудодни засчитывали при выдаче. Моя сестра Мария тогда работала в колхозе, а учитывали лишь 50 % трудодней. Вот эту тройку и осудили как врагов народа, репрессировали. Мне было тогда лет 14–15, а Зоя Лопина была мне подружкой (и сейчас осталась). Зимой я пришла к ней, она сидела на печи, и я залезла к ней. Она мне рассказала, что ночью приходили энкавэдэшники, описали все и скоро должны приехать забирать. А в горнице сложены посуда-хрусталь, синяя посуда (потом узнала, что это «кобальт»), шубы дорогие, шапки, овчинные шубы, большие рулоны ткани и т. д. Приехало много подвод, розвальни, и из завозни стали грузить мешки с мукой и еще с чем-то, не знаю, квадратные куски мороженого мяса, сала, пакеты масла и т. д. Воттак они жили, а люди недополучали по трудодням, да и от государства они прятали. А сейчас такие и их дети с пеной у рта кричат о ГУЛАГе.

Да если бы не очистили перед войной страну от этих подонков, мы бы не только не победили, а просто бы перемерли. А страна уже тогда бы престала быть великой державой, а стала бы как сейчас, распроданной и расчлененной усилиями бухариных, Зиновьевых, блюхеров, предков Горбачевых, ельциных, Шапошниковых и иже с ними Хакамад.

Спасибо тов. Сталину!

И я продолжала расти, развиваться, понимать «что такое хорошо и что такое плохо».

О духовности. Сейчас говорят, что революция 17-го года уничтожала и закрывала церкви. Неправда! У нас была хорошая церковь, и я маленькой, и потом, став побольше, ходила в нее, мне нравилось смотреть на вышивки и оклады вокруг икон. Выпрашивала у родителей нитки и старалась воспроизвести всю эту красоту. Я очень рано вышивала, рисовала и вязала. Мне отец сделал маленькую прялку, и я была в восторге, стараясь вместе с мамой прясть, не всегда получалось, но я старалась. Мама посещала церковь, и я с ней. А отец был против попов. Говорил маме: «Бог везде, молись, исполняй добрые дела, он все зачтет, но деньги, которые я потом зарабатывал, носить долгогривому пьянице-попу не смей!» Сам он верил в бога, молился дома до обеда и после. Меня учил «Отче наш…», «Сею, сею, просеваю, с новым годом поздравляю!» Приход в церкви стал уменьшаться, поп бросил церковь. Здание было просторное, и сделали в нем столовую. Духовность– в добрых деяниях.

К этому времени я училась в 9-м классе. С первого класса мы вместе учились и дружили с Раей Русаковой. В конце учебного года приезжают из Рубцовска агитаторы и приглашают туда на курсы учителей и медсестер. На учителя начальных классов нужно было учиться 3 месяца, на медсестру дольше. Я записалась на курсы учительниц, Рая-медсестер. Я закончила их и стала учить людей, даже старше себя, грамоте в начальных классах.

Война

В начале летних каникул 1941 года мы с мамой поехали в город Алма-Ату к моей сестре Марии. Летом всякий город красив, но Алма-Ата-особенно. В любую жару там прохлада от арыков, фруктовых деревьев, цветы необыкновенной красоты благоухают. Прекрасный город и много русских, впечатление такое, что это город русский (прежде Алма-Ата – русская крепость Верный, аванпост России против английской колонизации Средней Азии), а казахи, как друзья – добрые гости в нем, дай народ казахи дружелюбный.

22 июня 1941 года утром моя сестра пригласила меня в центральный городской парк поразвлекаться, а мама в это время приболела и лежала в больнице. Мы поехали трамваем. Приехали в этот чудесный уголок города. Все для меня было необыкновенным, я впервые в жизни видела обилие цветов, причудливые деревья, необыкновенных животных и птиц. И вот заметили, что музыка, не теперешняя какофония, а мелодичная, очень гармонировавшая с природным благолепием, стихла, мы прошли по аллее и увидели толпу людей у столба с репродуктором. Стали слушать… «Война!» И люди, ранее выглядевшие счастливыми, веселыми, стали строгими, посерели и толпой пошли к выходу. Мы тоже пошли за толпой молча, только ишаки, нарушив всеобщую тишину, вдруг заревел и в один голос «И-a, и-a!», было 16 часов, их время…

Фротновая подруга Клава Кряжева (Шиляева)

Фронтовой друг Владислав Михайлов (теперь профессор)

Тамара Неси на (Удот) с дочкой Таней

Пошли к маме, и ей мы не хотели говорить о войне, но она уже знала. Стала она проситься домой в Волчиху, где был ее сын и его трое малых детей. А она знала, что отсиживаться в тылу он не будет, хоть и повоевал уже в Финскую кампанию. Через неделю мы с мамой поехали в Волчиху, а Алеша уже ушел на фронт добровольцем в первые дни. Потом из-под Москвы написал маме письмо, врезались в память слова «мама, береги моих детей». Было ему 31 год, детям 5,3 и 1 год. Родители и старшая сестра взяли на себя весь груз, помогал воспитывать детей и сын старшей сестры Кощин Вася, 1928 года, катал их на санках в ясли и обратно.

По приезде из Алма-Аты меня взяли на работу в РайОНО инспектором политпросветработы. Здание находилось рядом с домом культуры.

Пришла весна 1942 года. Ко мне зашла секретарь райкома комсомола Завгородняя Матрена Емельяновна, и мы вместе пошли в клуб, а в клубе заседала комиссия военкомата, шел набор девушек в армию. Одна из девушек не хотела идти на фронт и плакала. Я попросила военкома взять меня вместо нее, а он мне:

– Ты же не окончила курсы сандружины.

– Я смогу, – говорю, – перевязать, вытащить с поля боя раненого, да и подруга моя здесь, Рая Русакова, она мне поможет, умоляю, возьмите.

– Пиши, – сказал военком, – заявление, а секретарь райкома пусть заверит.

Итак, меня зачислили, и завтра утром сбору военкомата. Я на крыльях вылетела из клуба, мне встретилась моя сестра Катя, я ей сообщила новость.

– Ты с ума сошла! – услышала от сестры.

– Ты коммунист и не имеешь права так говорить, весь народ сходит с ума и рвется защищать свою Родину, – такой был мой ответ.

– А как же мама? – говорит она.

– Я ей скажу, что еду на военный завод.

Так и заключили договор-заговор и уговорили маму.

В этот вечер у Раи Русаковой была истоплена баня, и мы мылись, и с нами мылись двое девушек, которые шли уже вторично, после ранения, и рассказывали фронтовые страсти, а у меня в глубине зародилось и окрепло: «Вы же живые остались, не всех же убивают, и мы выживем».

Солдат есть солдат

Вот уже утро, 12 апреля, днем уже хорошо подтаивало, а с утра подморозило, мы явились. Собрались и родные, меня провожали мама и сестра. Собрались все. Военком сказал нам напутственное слово, пожелал возвращения с победой, моя мама здесь поняла, на какой я завод еду, на фронт. Но все равно благословила.

Подъехал на розвальнях дядя Федя, детдомовский конюх, сложили мы свои пожитки в сани и пошли за повозкой, лошадка одна, а нас много: Рая Русакова, Ира Мирзунова, Надя Лог, Лиза Земенкина и другие со мной. Путь лежал на станцию Кулунда через Ключи (районное село). Идти было тяжело, а поэтому по очереди все же садились и на сани. Так добрались до Ключей, сани поменяли на телегу, к нам присоединились Зоя Немцова, Тамара Несина и еще несколько девушек. Забыла фамилии. Добрались до Кулунды. Здесь на вокзале нас распределили прямо по полкам, стоявшим на разных станциях, а некоторых в Славгород, там был штаб нашей теперь, 312 стрелковой сибирской дивизии и санитарный батальон. Мы с Раей, Тамарой, Ирой, Лизой, Надей и другими девушками попали в 1083-й стрелковый полк. Прибыли на станцию Бурла, где находился этот полк, поселили в какой-то избе, мы поспали, на второй день переодели и отправили наши вещи домой. К нам присоединились еще девочки Валя Быкова, Маша Саблина, Клава Кряжева.

Пришел комиссар полка Носенко Емельян Иванович. Душа полка, так звали его солдаты, и он стал нашим советчиком и заступником. Вначале построил, познакомился, объяснил ситуацию и предназначение санинструктора роты, батальона, где расположены они по отношению к врагу. Прямо было сказано, что будем участвовать в боях, а поэтому: «Прошу вас, – сказал он, – сначала подумайте и сделайте шаг вперед, кто хочет в роту?» Я сорвалась первой, за мной Рая, Ира, Тамара и все остальные, никто не струсил. Отобрали для роты, остальных распределили в батальоны. С Раей мы были разлучены, отправлены в разные роты, но часто виделись. Я солдат, она – сержант, как медсестра. Солдатам платили, как помню, 10 рублей (на базаре столько стоило одно яйцо), ей, наверно, намного больше, так как она все время деньгами делилась, а кушать все время хотелось.

Закончили формирование в июне, погрузились в эшелоны и поехали в село Данилово Ярославской области, поселили в какой-то дом. К нам приехал комиссар Носенко Е. на красивом белом коне, а я с детства люблю лошадей, от брата это. И осмелилась попросить прокатиться на нем, и он разрешил. Я, затаив дыхание, каталась на этом красавце, да за деревню, а там галопом, высота блаженства… И потом, как только приезжал он к нам, хитро улыбался мне и говорил: «Что, еще покататься?» Я молча, утвердительно качаю головой. И опять несколько минут на коне, это было что-то…

А однажды у меня распух палец на ноге, его разрезали, перебинтовали, нашли какую-то галошу, и я так и сидела, старшина же назначает меня дневальной. Ходить я не могу, а девчонки собрались к уже знакомым парням. Они меня уговорили отпустить их на свидание, сказав места, где будут сидеть, чтобы я могла их предупредить, если проверка… И вот сижу я на крылечке, дневалю со своей больной ногой, не дневалю, а прямо дремлю-ночую, и над ухом дежурный как заорет:

– Дневальный где?!

– Я – дневальный!

– Какой ты, мать твою, дневальный! Где личный состав?

Девчонки были недалеко и быстро начали сбегаться, он их построил и давай ругать таки-и-и-ими словами. А меня – на гауптвахту. Гауптвахта – комната при штабе. И вот через дверь я слышу, как комиссар отчитывает этого дежурного за его всякие нехорошие слова:

– Да как вы могли девочкам говорить такие слова?! Они ведь только что от маминой сиськи, они таких слов, что вы наговорили, и не понимают еще. Не могу приказать вам извиниться, но ваша совесть должна это сделать. А дневальную сам отпусти. Мне не положено, я не арестовывал.

Так я побывала на гауптвахте. Что ж, солдат есть солдат.

Затем мы прибыли на окраину города Солнечногорска. Меня удивило, что вокруг Москвы деревни с банями, которые топятся по-черному, и есть дома вообще без бань, и парятся, и моются прямо в русской печке (село Данилово). Крыльцо дома под навесом вместе с коровником, и сами жители с крыльца оправлялись. Для нас, сибиряков, было дико и неприятно. У нас баньки беленькие, скобленые, а туалеты, хоть и на улице, да в отдалении от жилья, как и коровники. А мы-то думали, раз Москва, то… Не думали, что может здесь быть беднота.

Затем нас отправили на Калининский фронт, в бой не вступили, отправили на смоленское направление, благо ноги ходили. А были такие марши, что идем почти сутки, да в основном ночью, спать охота, невмоготу. И научились спать даже на ходу, правда, для этого нужно, чтобы один спал, а другой его держал, а то иногда идем и смотрим – выходит солдат из строя и пошел в сторону, и в поле, в никуда. Это значит, он уснул, и никто этого не заметил. Я шла все время с Клавой Кряжевой, она старше меня была на 4 года и все время меня опекала. Марши были тяжелые, не по асфальту, по 40–50 км с полной выкладкой. Шли дожди, только днем на привалах жгли костры и подогревали мокрую одежду, высыхать она не успевала, ну мы у костра и не сушились, а спали. Просыпаешься оттого, что горячо и нога сжата сапогом, который съежился от тепла, да и шинель прожжена. А тут подъем, снова идем, идем, вот солнышко вышло, деревня, нам разрешили побывать в избах, обсушиться и поспать: рай, все с себя развесили на заборе, а хозяйка одела нас в свою одежду. Мы с Клавой залезли на русскую печь и утонули в блаженстве, в сухом и теплом месте, и выспались. Опять подъем, опять в поход, и ночью где-то идем по болоту, и нам объявили привал. Привал среди кочек. Мы с Клавой стянули до земли несколько мелких березок за верхушки, на них одну шинель, под себя, с головой сверху-другую, надышали и уснули, а березки наши прогнулись, подломились, и мы оказались в воде. Опять мы мокрые, ночь, холодно, отжали то, что называлось шинелями, оделись, и как раз приказ «шагом марш». Вышли из болота на рассвете, идем по лесной дороге и выходим лесом к городу и железнодорожной станции Карманово, Смоленской области.

Первый бой

Первое боевое крещение я получила, как и весь полк и дивизия, 20 августа 1942 года в наступлении на немцев, располагавшихся на опушке леса. До этого еще боя погибла моя лучшая подруга детства Рая Русакова. Ее рота попала в засаду и была обстреляна немецкими автоматчиками, прямо с деревьев, их и называли «кукушки». Сейчас фильм «романтический» сочинили про таких. Рая сразу же приступила к своим обязанностям и перевязывала раненых прямо под обстрелом. Немец, которого сейчас призывают простить, прошил очередью из автомата ее и раненого, которому она оказывала помощь. Посмертно она награждена орденом Отечественной войны I степени. Фронтовой поэт написал в газете:

Нам же предстоял еще страшный бой. Бомбовые удары пикирующих бомбардировщиков, по 30 – 50 самолетов за налет, следовали один за другим. Несмотря на это, к исходу 21 августа 1942 года мы очистили лес от немцев и вышли на южную опушку леса у станции Карманово. Мы, ротные сан дружинницы, вылазили с опушки на открытое место, искали раненых, привязывали к лямкам и тащили в лес, а там другие эвакуировали их дальше, пули свистели рядом, рвались снаряды, но крики раненых указывали долг. Иногда подсунешься под убитого, послушаешь стоны, куда ползти, и лезешь, лезешь за очередным. Стояла жара, воздух пропитался испарениями крови, лившейся рекой. В горле от этого запаха першило. Долго это ощущение не покидало меня, и не хотелось, чтобы кто-то еще испытал такое. Курить тогда стала, чтобы отбить восприятие этого тошнотворного запаха, а не как сейчас курят от развратной моды. Страшный, страстный, страдный, страда, труд-все эти слова русские однопонятные. Страх – не трусость.

Со значительными потерями дивизия освободила город Карманово от немцев.

23 августа поступает приказ наступать на Гусаки-Субботино. Сильное сопротивление противника, огневые налеты артиллерии и атаки танков принесли дополнительные потери в людях и технике, вынудили остановиться и прекратить атаки. Начальник политотдела Горемыкин Михаил Григорьевич, находясь в боевых порядках батальона 1079-го полка, личным примером поднял в атаку красноармейцев: «Коммунисты, за мной». Приказ о взятии Гусаки-Субботино был выполнен. Наш полковой комиссар Носенко Е. И. был тяжело ранен, я его вытаскивала и так ревела, думая, кто же теперь будет нас, девчонок, защищать?

Когда шли решительные бои, коммунисты и их вожаки, как наши начальник политотдела дивизии и комиссар полка Носенко Емельян Иванович, а особенно политруки, такие, как наш ротный политрук Малошик, батальонный комиссар Заболотный, всегда шли вперед и вели за собой бойцов, призывая: «Вперед, за Родину! За Сталина!»

После боя за Гусаки-Субботино мы с Верой Бердниковой подали, как и многие бойцы, заявление о приеме нас в ряды ВКП(б). Написали, как и все: «Если погибну, прошу меня считать коммунистом». В феврале 1943 года нас приняли в члены партии.

Я часто думаю о том неизвестном солдате, останки которого лежат у Кремля, у Вечного огня. Я уверена, что он тоже писал такое заявление. И когда к его могиле подходят и подносят венки подонки, которые предали и порушили его мечты, у меня до боли сжимается сердце. Ведь мы, дети многих народов СССР, этот солдат, его командиры и комиссары, комсомольцы и беспартийные защищали в боях и труде нашу великую Родину, единственную в мире, где строили и состоялся социализм. Мы воевали, проливали кровь, в тылу отдавали пот и последние сбережения за справедливость, свободное и счастливое общество во всем мире, за социализм против агрессии капитализма. Люди при капитализме звереют, за прибыль, за один доллар убивают враг врага внутри страны, а уж тем более капиталистические страны не могут жить без войн. Общий их враг СССР сдерживал их агрессивность. Но вот пришли оттепель Хрущева, мягкость застоя, либерализм Горбачева. Сначала одурманили нас Чумак и Кашпировский, создав из телевизора гипнотическое средство для недоумков. План ЦРУ, директива Даллеса выполнены, они оклеветали и уничтожили порядочных руководителей, нашли в нашей стране подонков среди высшего руководства, таких как слизняка Горбачева и пропойцу Ельцина, готовых за 30 зелененьких для своих отпрысков продать все. Эта группка, которую мы допустили к власти, расчленила дружный и великий Союз, а великая тяга к мелкому снобизму суверенитета породила президентиков, которые стали жить-поживать, народное добро проживать. Люди, ждавшие свободы и процентов от МММ, как та старуха, оказались у разбитого корыта. Горько нам, ветеранам, видеть, слышать и осознавать это все происходящее.

Я, парторг М. Заболотный и комсорг батальона В. Васин в день моего вступления в партию большевиков.

6 сентября 1942 года немцы окопались, и мы заняли оборону на рубеже Емельянов – Субботино. Потери были такие, что на охранение не хватало людей. Ставили всех, кто остался жив. И вот я стою на посту… и чувство такое, сердце замирает: впереди враг, а позади Москва, вся Россия и в Кремле товарищ Сталин. Все, наверно, спят… Пусть спят, я их защищу, у меня ведь пулемет, противотанковое ружье, автомат, гранаты, я же до зубов вооружена. Смешная девчонка, немец-то тоже стоит в сотнях метров от тебя, также один на 2 километра фронта и до зубов вооружен.

Снайпер

Стало прибывать пополнение, уже стало спокойнее. Мы не дергаемся, и немец стоит. Хорошо, видно, пощипали друг друга. Командование полка решило проверить стрелковую подготовку бойцов. И когда закончилась проверка, меня вызвал командир полка Борис Исаевич Гальперин. Он объявил, что я самый лучший стрелок в полку, и вручил мне снайперскую винтовку и поставил мне новую задачу. Я ответила: «Служу Советскому Союзу», и так я стала снайпером.

Сначала я охотилась из траншеи. И вот однажды шла в свою роту, а между стыками рот увидела, что на нейтральной полосе к подбитому танку гуськом, один за другим, пробираются немцы. Я вскинула на бруствер винтовку и стала брать их на мушку. Первый выстрел был удачный и вызвал у них замешательство и тревогу. Немцы залегли и по-пластунски потащили своего товарища. Затишье. Следующий немец броском попытался приблизиться к танку, я на лету его сразила, и он с вытянутой, вооруженной автоматом рукой, распластался на земле. Его тоже утащили. Опять затишье. Вижу, повернули все назад. Но нашелся еще смельчак. Сначала дал очередь по брустверу моей траншеи, но в меня не попал, ринулся к танку, но не дотянулся, я его срезала. Жду, села на корточки на дно траншеи, как обычно мы сидели. Вижу, ко мне подбегает капитан, адъютант командира дивизии Моисеевского Александра Гавриловича.

– Это ты стреляла? – спросил он.

– Ну я, а что? – ответила.

– Да ничего, это комдив наблюдает за тобой в бинокль, и меня послал узнать, кто стрелял, и просил привести тебя.

– Да уж пока не могу, может, еще пойдут.

– Ну что ж, я тоже подожду – ответил он.

Подождали, движение у немцев затихло пока, и мы пошли. Прихожу в землянку, где находился комдив, я докладываю о себе.

– Ну, садись рядом – и вытаскивает папиросы Казбек, – Куришь? – спрашивает.

– Курю-ю-ю, – врастяжку и стыдливо отвечаю ему.

– Вот губы бы тебе оборвать – строго сказал он, – да ладно, заслужила, на, бери мой Казбек. Я вот прошел по траншеям и спрашивал постовых: «Стреляете?» А они мне отвечают: «Да вот Зоя у нас идет по траншеям и стреляет со всех видов оружия». Так вот кто у нас главный стрелок, молодец.

А уж потом за все эти деяния получила я медаль «За отвагу».

С командиром дивизии меня не раз сводила судьба. После командира полка Гальперина Б.И. пришел Тонконогов, я и не запомнила даже его инициалы. И стал свои порядки устанавливать. Прежде он стал вызывать поодиночке девочек и стал их склонять к сожительству. Меня вызвал, а я ему нахамила. Он отобрал у меня снайперскую винтовку и выгнал, но одну нашел, Шатохину Наталью. Я была разгневана тем, что винтовку он у меня отобрал. Написала комдиву письмо: «Пишу не как солдат, а как девушка, защищая честь и права свои и своих подруг, и т. д.» Отправила с нарочным. Это было зимой. Вызывают меня в штаб полка, а около него стоят сани-розвальни, мне сказали садиться и тулуп раскрыли, чтобы на дорогу укрыть. Я села, рядом в другом тулупе сидел командир полка Тонконогов. Едем молча. Морозец. Куда, зачем везут, не знаю… извозчик везет. Приехали к командиру дивизии. Его адъютант, мы с ним уже знакомы по траншее, провел меня в кабинет комдива. Это очень большая землянка – блиндаж. Ухоженная, с большим, длинным столом. Командир дивизии дружелюбно встретил, усадил и стал расспрашивать обо всем. Я все рассказала.

– А может, тебя перевести в другой полк? – спросил он.

– Нет, не могу уйти от боевых друзей, мы вместе приняли боевое крещение, а это как кровная клятва.

– Да, ты молодец, командиры могут меняться, а солдаты-монолит нашей части, боевой дружбы. Хорошо, пройдите к моей жене на кухню, она вас ждет.

Я захожу на кухню, меня встретила высокая, красивая женщина в форме капитана и в фартучке. На столе супчик, котлеты, компот. Вот такого я не ожидала. А котлеты-то я и дома не ела, все пельмени стряпали. А когда я уходила, она положила мне в карман три плитки шоколада. Командир дивизии, пока я угощалась, разговаривал на повышенных тонах с Тонконоговым. Потом распрощались и поехали в свое расположение.

Приехала, разбудила в землянке девчонок, разделила шоколад, сидим едим. Прибегает связной, сообщает, что меня вызывает командир полка. Я прибыла, он сидит за столом, на столе пистолет, сам пьян, ну, думаю, труба. Что можно взять с пьяного дурака? А мне так хочется жить. Лучше погибнуть в бою, а не перед этим подонком. Конечно, здесь я струсила.

– Кто здесь командир, ты или я?! – закричал он.

– Вы… – мямлю я.

– Ты что себе позволяешь? Жаловаться на меня? Да я тебя одним хлопком… ты, букашка, сотру с лица земли, а потом жалуйся!

Это происходило в его землянке.

Слева от меня было окно, продолговатое как во всех землянках, не выскочишь. Он соскочил с табурета, глаза как у бешеной собаки, схватил пистолет и заревел:

– Встать!!!

И тут заскочил в землянку Заболотный М.В., парторг батальона. Выхватил у него пистолет, позвал часового, стоявшего у двери. Связали командира и уложили в постель. Меня же перед этим выгнали из землянки. А Заболотный М.В. рассказал мне потом, что батальон подавал два раза на награду меня медалью «За отвагу», а командир полка переписывал представления на Шатохину Н., которая ранее дала согласие жить с ним. Меня награды не волновали, взволновала несправедливость.

На второй день меня, Тамару Несину, Клаву Кряжеву отправили в армейскую прачечную стирать белье. Нас было по три девочки с каждого полка. Старшей назначили меня, ефрейтора. Расположились в доме в деревне, не помню названия. В отдельном помещении стояло два больших чана, топка, котел и другие средства для стирки. Стирали на стиральных досках. Привезут грязное белье, в крови, мы его в чанах замачивали, а потом, слоем в несколько сантиметров, всплывали вши, мы их собирали ковшом и в топку. Затем стираем, потом долго кипятим, сушим, проглаживаем. Белье, постиранное нашим отрядом, считалось в армии лучшим. О нас написали в армейской газете, обо мне как о старшей группы.

Командир дивизии прочел заметку и послал адъютанта, узнай, дескать, не наш ли там снайпер так хорошо стирает белье. Конечно, адъютант приехал и спросил меня, за что ты здесь находишься, а я ему – «за непочтение, родителям». На другой день приехали за нами и забрали в полк. Но на следующий день нас отправили в тыл дивизии чинить мешки. Ну, мешки так мешки. Хоть вшей нет. Итак, штопаем мешки второй день, к концу дня прибегает солдат, и меня с Тамарой вызывают к тыловому начальству.

Снайпер Некрутова З.К. сфотографирована для фронтовой газеты

Ветеран Великой Отечественной войны, директор кинотеатра «Авиатор» Кетько З.К.

Мы являемся в землянку, сидят два подполковника, стол накрыт по-царски, бутылки и всякая изысканная снедь. Они галантно приглашают нас за стол. Конечно, сразу подозрительно все это было, можно было сразу развернуться и уйти. Но… какой соблазн, мы такого не только не едали, но и не видали. Кормили нас в пехоте незаслуженно плохо. Помнится, как-то по ошибке на походе нас покормили в столовой по летной норме, вот это была еда… да. Сейчас я понимаю, что таки нужно было кормить летный состав, а тогда немного зло взяло. Нас-то кормили несколько иначе. Подмороженную картошку, к примеру, чистить не надо, положи в воду, чуть отогреется, разморозится, нажмешь на нее, и она выскакивает из кожуры, как пуля из гильзы. А вареную картошку с пшенкой заправляли лярдом, такой вонючий американский комбинированный жир, пусть бы они его сами жрали.

А вот тыловые чины себе позволяли такую не всегда заслуженную роскошь. Ну что ж, пора бы и нам попробовать-то, чем питаются наши «кормильцы». Сели, поели, пить отказались, встали, сказали спасибо и направились к выходу. Я первая, Тамару за руку, нам преградили дорогу: «Так не пойдет, надо расплатиться». Какой стыд!! Я говорю, что нечем нам расплачиваться, кроме своей чести, и плохо то, что вы свою офицерскую честь теряете, и я сейчас буду так кричать, что все часовые сбегутся. Нам открыли дверь и чуть не вышвырнули. А на следующий день, к нашей радости, нас выгнали в полк. А главное, в полку вернули мою снайперскую винтовку. Это был для меня праздник.

В течение всего описанного периода моих небоевых приключений наша дивизия вела бои и понемногу продвигалась на запад. По прибытии из тылового обеспечения мы сразу вступили в бои, шедшие с переменным успехом.

Однажды, наверно в марте, движемся, преследуя немцев, авангардом: разведчики и я с ними. Подходим по лощине к одной деревне, а из нее бежит нам навстречу мальчишка, подросток, и кричит: «Немцы! Немцы!» И упал, сраженный вражеской пулеметной очередью. Спас нас. Мы отошли в лощину, ребята пошли справа, а мне сказали остаться на месте и ждать команды. Слышу, шум необычного мотора, оборачиваюсь, а это аэросани комдива, и направляются к немцам. Я вскочила и наперерез, машу, кричу, немец начал минометный обстрел меня и аэросаней, они разворачиваются, аж на месте закрутились, и ко мне. Вышел из аэросаней командир дивизии приказал водителю заехать в лощину и спросил меня: «В чем дело?» Я ответила, что в деревне немцы. А рядом была копенка соломы, сели на нее, он поблагодарил, угостил «Казбеком» и начал расспрашивать, как я занималась стиркой и почему туда попала. Я ему все рассказала, что Тонконогов меня туда отправил, после нашего с вами разговора, за то, что я на него нажаловалась. Он молча встал, и пошел.

Подтянулась пехота, и мы пошли в наступление на эту деревню. На краю деревни, у большака, начал стрелять пулемет. Пришлось и мне по-пластунски подползти и уничтожить эту огневую точку. Немца выбили, это было немецкое прикрытие отхода их основных сил.

Иногда деревни были пустые, без немцев. Так, однажды вошли мы в деревню, где уцелела одна банька, вошли в нее, открываем дверь, а на полке спят два друга-немца, уснули, бедолаги, и проспали отход своих войск, нечаянно или специально, чтобы сдаться в плен, не знаю…

Обычным делом, когда шли ночью, впереди вдали сияли огни как бы большого города. А оказывалось, что это совсем недалеко светились угольки домов спаленной немцами деревни. И все это на Смоленщине после войны было восстановлено, поэтому там и в Белоруссии и сейчас ценят советскую власть и патриоты еще не все перевелись.

К исходу дня 19 марта 1943 года все части дивизии выходят на рубеж реки Осьма. На противоположном берегу занял оборону противник. На этом рубеже 24 марта дивизия заняла оборону. Находясь в обороне, части и подразделения учились боевому мастерству, задача была одна – подготовиться к освобождению Дорогобужа и Смоленска. При штабе дивизии нас, снайперов, собрали научения. В дивизии я снайпер-девушка была единственная. Командовал сборами капитан Кащенко, очень строгий и справедливый командир. Учил до седьмого пота стрелять по движущимся, светящимся, по сверкающим целям, по щелям танков, в поворотные места их башен. Сверкающие цели – это оптика либо командиров и наблюдателей или снайперов. Однажды к нам на сборы приехал комдив, а у меня левый глаз забинтован, получила «ранение» при пришивании подворотничка. Подходи он ко мне и говорит с улыбкой:

– Наверно, все мимо и мимо с завязанным глазом?

– Нет, товарищ комдив, – вступился Кащенко, – у нас их двое, которые мимо не стреляют: Некрутова и Лупарев.

– Ну, так проверим, – сказал комдив, пошел и поставил свой портсигар на бруствер траншеи движущихся целей.

Я, конечно, волновалась, но мишень была хорошей, яркой и я ее прострелила в верхний правый угол. Он сам пошел, принес портсигар и подает мне:

– Эх, зачем ты испортила вещь, хочется и мне ее взять на память, но я его отдам тебе. Зачем он мне с дыркой, а ты ведь все еще куришь?

И отдал его мне. Я его берегла и считала наградой. Комдив ушел, а мы продолжали стрелять, у нас шел экзамен, и мы с Гришей Лупаревым лидируем, двое отличников. Отстрелялись, построились, пошли в расположения своих частей. Погода хорошая, настроение прекрасное, и вдруг, откуда ни возьмись – тучка, а с ней – шквал и ливень, промокли до нитки, а идем с песней. Входим в расположение части и слышим из рупора передвижного радиоузла: «По заказу для отличников-снайперов Зои Некрутовой и Гриши Лупарева исполняется песня «Синий платочек». Были как мокрые курицы, а приятно было слышать песню в свою честь.

Прибыв в расположение своего подразделения, Константин Кащенко вошел в мое неординарное положение и помог мне. Вынес из своей землянки и вручил мне свой свитер и брюки, я пошла в землянку, переоделась. Отжала свое обмундирование, развесила его сушить, благо, опять выглянуло солнышко, я взяла газету, села на скамеечку, сижу, читаю. Кто-то подходит, я специально не поднимаю головы, а боковым зрением вижу хромовые сапоги. По натуре я ежик, и мне противны всякие приставания. Слышу командный голос: «Встать!» Ну, думаю я, это уж слишком. Я же не по форме, без погон, вне строя, и ко мне не может быть претензий. Я выдавливаю реплику: «Пошел отсюда!» И он пошел. Пошел к моему командиру, капитану Кащенко. Затем подходит ко мне командир:

– Ты знаешь, кто к тебе подходил?

– Нет.

– Это был полковник Мармитко, заместитель комдива по строевой части. Объявил тебе взыскание: десять суток строгого ареста. Я попытался ему объяснить ситуацию, что идут экзамены и что ты и Гриша-отличники, тогда он велел передать в полк его приказ, чтобы по прибытии в свой полк тебя посадили.

Что делать? Заслужила – получи.

К этому времени командиром полка стал майор Коростылев А.Н… Я и прибыла к нему по его приказанию. Доложила командиру, что прибыла по его приказанию. А погода… зелень, красота, солнышко, а мне светит «губа». Этого командира я видела впервые, но показался он мне пожилым и добрым.

– Вот что. Пока немного сделаем отступление от приказания вышестоящего командования. Вас ждут корреспонденты, займитесь с ними, потом ко мне вернетесь.

На сборах нас с Гришей Лупаревым уже фотографировали, вместе. Сказали, что для истории дивизии. Здесь меня начали фотографировать лежа с винтовкой, для газеты. Сфотографировали и уехали. Я прибыла к командиру в землянку. Его ординарец снял с меня погоны, ремень, винтовку и гранату. (Лимонка была всегда со мной.) А я думаю, куда же меня посадят здесь, в лесу? Нашли все-таки, железный квадратный ящик, примерно два на два метра, очень массивный, и сверху круглое отверстие. Приподняли этот ящик, и я влезла под него внутрь. Через отверстие мне подали кружку воды и сухарь, такой, какой давали перед боем. Я улеглась на травку и стала обдумывать происходящее… Обидно до слез, но что сделаешь с таким моим характером, наверное, еще горя не раз хлебнешь. Старшиной санитарной роты был Идрисыч, маленький, черненький и добрый человек. Каждый день он подходил к моей гауптвахте, приносил воды и сухари, иногда кусок мяса и даже, однажды, котлетку. В общем – курорт. Вот только днем этот проклятый ящик накаляется, а ночью остывает, и холодно. Сижу уже третьи сутки, приходит Идрисыч и в мое окно подал газету:

– Читай, Зоя, чтобы не было скучно.

Смотрю я, в газете наша с Гришей фотография: стоим бодрые, счастливые, отличники. Немного погодя меня освобождают из-под ящика и ведут к командиру полка. Он мне показывает газету, я не выдаю, конечно, Идрисыча, его газета у меня в кармане. Читаю ту, что дал командир. Командир говорит:

– Возьми себе, и вот что, мы договоримся с тобой, если Мармитко или кто еще спросит еще о твоей отсидке, говори, что отсидела все десять суток, некогда сидеть, немцы нагло бродят по траншеям и даже садятся на бруствер и зовут наших солдат выпить шнапс, пора их проучить. Ты теперь командир отделения снайперов, и твоему отделению пора выходить на охоту.

Я надела погоны, ремень, стала обуваться, а у сапог подошва оторвана, привязана проволокой. Командир увидел это безобразие и велел вызвать старшину. И говорит:

– Не стыдно вам, старшина?! Не можете найти бойцу, отличнику, да еще и единственной девушке-снайперу в дивизии, порядочные сапоги?.

Старшина принес сапоги, и я пошла в свой второй батальон. Пришла, и пока я сидела в ящике, мне построили отдельную маленькую землянку, рядом с землянкой моих снайперов. Захожу в свою землянку, чисто, пахнет травой, которую разбросали по полу, вместо ковра, а на столике из березового чурбака в вазе, сделанной из гильзы сорокапятки лесные цветы. Это мальчики меня ждали, и я была тронута их вниманием.

Итак, стали мы снова ходить на охоту. Рано утром, до рассвета, вылазили на нейтральную полосу, а поздно вылазили обратно. Целый день мы лежали на нейтральной полосе, меняли позиции, нас ведь тоже засекали, но было лето, тепло, не то что зимой, в снегу целый день, иногда и пристынешь, еле отдерешься, если часто не меняешь позиции. А уж панораму немецкой передовой настолько изучишь, каждый бугорок, каждую веточку запоминаешь. Разведчики всегда к нам обращались за информацией об обстановке на ближайшей части обороны противника, и я им по памяти рисовала. Однажды прихожу с охоты, а мне часовой говорит:

– Зоя, ты вот ходишь, выслеживаешь немца, а к тебе в землянку сам немец пришел.

Я захожу в землянку, правда, сидит немец с нашим солдатом, потом я узнала, что его возят по подразделениям, и он через усилитель агитирует своих немцев сложить оружие и сдаться. Сопровождающий его солдат знал немецкий, и мы познакомились. Его звать Вилли, он показал фото с женой и с сыном, что до войны работал пекарем и очень переживает, сказал что его агитация отразится на семье. Его увезли, а я и задумалась, сколько же их, солдат, может, и невинных, под пятой Гитлера погибает, и я в этом тоже участвую. Нет, подумала, я буду их просто выводить из строя, бить в плечо, в живот и так далее.

Меня однажды вызвали на партбюро, задали вопрос: почему не указываешь количество убитых? Я ответила, что не указывала и не буду указывать, я же не знаю, убила я его, или он отлежался и удрал. А то ведь еще в конце 1942 года к нам прибыло отделение армейских снайперов, я их водила на охоту. Все в орденах и медалях, звали меня с собой: «У нас Героем Советского Союза будешь». А я ответила, что я со своим батальоном приняла боевое крещение и, если нужно, погибну со своими боевыми друзьями. А награды не нужны, не за ними поехала на фронт, особенно такие, как у вас. Ведь вы за три дня поубивали столько, что наша пехота может встать и идти вперед, не сгибаясь, ведь по количеству заявленных вами убитых там нет немцев. Обескураженные, они отправились восвояси, а мы продолжали исполнять свои обязанности.

Жить я все равно буду!

Опять, прихожу я с охоты, а ко мне прибыл корреспондент и писатель Ноздрин Александр Сергеевич. До войны он написал роман «Ольга Белокурова», о метростроевцах, и стихи. Высокий, интересный, на вид 30–35 лет. Познакомились. Его интересовало все о моей жизни. Задал вопрос:

– Когда-нибудь дома стреляли?

Да, однажды, в выходной день девчата и ребята, школьники, пошли в бор, так называли мы свой лес, за подснежниками. Ребята прихватили с собой ружье. Вася Бражников предложил мне выстрелить и бросил вверх фуражку, в надежде, что я промахнусь. А оказалось, что от фуражки осталось решето. Он взял фуражку, сел на землю и заплакал. Ведь дома его ждала порка.

Далее он поинтересовался моей охотой. И я ему предложила пойти со мной и самому ощутить близость к немцам. Он согласился. Утром, до рассвета, мы отправились. Я же всегда ходила по стыку между ротами, а там часовых не было, но заминировано. Я же все местечки знала и ходила туда потому, что там были кусты с черной смородиной. Я наедалась и приносила с собой – витаминов-то не хватало. Я предложила пойти по этому месту и наступать там, где я наступаю, иначе обоим будет худо. Он не струсил, пошли, подошли к смородине, она крупная, черная, он вынул из кармана кусочки сахара, но я отказалась, я привыкла есть без сахара. И вот он легким движением руки обнял мою талию. Я отвела его руку и сказала, что еще одно такое движение, и я вас оставляю, уйду и выбирайтесь как хотите. Он попросил прощения. Я простила.

Я ходила на передний край, на нейтральную полосу в маскхалате, а мой новый «напарник» в форме офицера, без халата. Рисковать его жизнью я не могла и приняла решение пройти по траншее. Немного пришлось немецким снайперам погоняться. И когда солнышко обнаружило оптику немецкого снайпера, я выстрелила, игра прекратилась. Нам повезло, что солнышко нам подыграло. Итак, вечереет, мы вернулись в расположение, пришли, распрощались, он взял мой домашний адрес, сказал, что после войны, если будем живы, будет писать обо мне. Когда я прибыла на Родину после ранения, он писал мне письма. И в одном письме написал небольшой стих.

Дальше не помню, и письма многие не сохранились.

Ноздрин уехал, а жизнь наша продолжалась своим чередом. Стоим на опушке большого леса. Охоту пока прекратили. Явно готовились к большому наступлению. Подтянули артиллерию всяких калибров, замаскировали, стоит тишина в лесу, погода солнечная. Я пошла с котелком на кухню. Повар был Коля-грузин, все мы его так звали. Полный, рыжий, добрый и смешной. Мне всегда много галушек и мяса накладывал в котелок. Вот я пришла к нему за обедом, а он мне вручил хромовые сапожки, сказал, что ребята-разведчики взяли где-то заготовку и попросили сшить для меня сапожки. На гражданке он был сапожником и сшил мне сапоги. Я надела, такая счастливая: что солнышко, птички поют и меня наши мальчики любят, так все прекрасно, и пошла по тропинки восвояси. Иду, и вот сидит на краю тропинки солдат и перематывает обмотки. Глянул на меня, вскочил и сказал:

– Пуляка! Ты откуда?

Это был Саша Суколин, учились вместе в школе, и он прозвал меня «пулякой», когда играли в волейбол, и я, не помню причины, пригрозила «как пульну». Встреча была радостной. Мы оба как будто в Волчихе, дома, побывали. Это было 6 августа 1943 года. А седьмого, утром, мы пошли в наступление. Снайперы и разведчики были в землянке командования, ждали особых заданий. Началась артподготовка, над нами снаряды пролетали, и такой гул шел от них, что нам пришлось широко открыть рты, ощущение такое, что вот-вот лопнут перепонки. И тишина. Грянул Интернационал. У меня, дай, наверно, не только у меня, мурашки по телу. Мы все вышли по команде по рупору: «Вперед!» И мы пошли почти без сопротивления километра два-три. Задача была прорвать сильно укрепленную полосу обороны противника в районе Секарева, с выходом на реку Осьма, а затем овладеть городом Дорогобуж. 8 августа мы вклинились в оборону противника, а вот вроде и небольшая горка, но оттуда пулемет не давал поднять головы нашей пехоте. Меня позвали к телефону, приползла, слышу голос командира полка Коростелева:

– Доченька, бери своего напарника и надо пулеметную точку подавить.

И мы с Гришей отправились то по-пластунски, то перебежками, пробираемся вперед. Обстреливают. Мы взяли вправо, решили по одному. Гриша решил пробежать перебежкой, десяток шагов сделал – и «бах!», снаряд мелкокалиберный прямо в Гришу, вижу, разлетелись осколки винтовки. Я в шоке. Во-первых, жалко Гришу, а потом, мне одной трудно выполнить приказание. Но делать нечего, надо выполнять приказание и идти вперед. Проползла немного, и вот, видно, на мое счастье, пробежками догнали меня офицер и три солдата. Офицеру я объяснила ситуацию, он приказал держаться их. Солдаты пробежали и залегли, ждали нас, офицер перебежал, залег и махнул мне рукой. Я только приподнялась и сразу почувствовала, что через меня что-то прошло и сзади, с левого боку, полилась кровь в сапог. И я повалилась. Моя оптика меня подвела. Пока я ползала, чехольчик сполз с оптики, оптика сверкнула, день был солнечный, и немецкий снайпер целился в оптику, промахнулся сантиметров на пять. Пуля, пробив кишечник, пробила тазовую кость и разорвалась. Офицер по-пластунски ко мне приполз. Раскинул свою плащ-накидку, положил рядом со мной винтовку, я взялась руками за накидку, и он меня потащил. Дотащил меня до связиста и приказал, чтобы немедленно вызвали санитаров с носилками.

Прибежали две мои подруги, Валя Быкова и Маша Саблина. Эти добрые девочки, которые ухаживали за мной, когда стояли в обороне. Обстирывали меня. Маша была характером добрая, хохотушечка с черными веснушками наносу. Валя, наоборот, прямая противоположность ей. Но обе дружили между собой и со мной. Прибежали, ревут, положили меня на носилки и понесли, и тут нас встретила лошадь, запряженная в телегу, меня переложили в телегу и повезли. Участок дороги был устлан бревнами, место болотистое. Довезли до медсанбата. На столе мне обработали рану на бедре, где вышла пуля, а где вошла, там была только точка с горошину. Сделали укол противостолбнячный, врач говорит: «Снимите, девочки, с нее сапожки, все равно она жить не будет». Она думала, что я потеряла сознание и ничего не слышу, на нее стали ругаться, а я-то слышу и говорю:

– Снимите, девочки, сапожки, там ведь крови много, а жить-то я все равно буду.

Меня вынесли и положили в кузов полуторки, Валя положила на свои колени мою голову, подбежала к машине Галя Шевель, это подруга моей сестры Марии, они учились в Омске в мединституте вместе. Сказала, что получила от Марии письмо, и фотокарточку показывает, я гляжу, а фото расплывается, расплывается, и я потеряла сознание. По дороге, немного позже, я очнулась, увидела небо, макушки высоких деревьев, гляжу на небо, потом макушки сходятся, сходятся, и я опять потеряла сознание. Только чувствую, что Валины слезы капают мне налицо.

Очнулась я на операционном столе. Гляжу, весь живот намазан крепким раствором йода. Ну, думаю, стало быть, еще жива, спрашиваю:

– Кто мне будет делать операцию?

Хирург моет руки в перчатках:

– Я, – говорит, подходя ко мне.

А я ему:

– На совесть сделаешь, позову на свадьбу.

Одна из ассистенток, из нашего полка врач, сказала:

– Вот такая она и есть.

Мне дали подышать маску и велели считать, я досчитала до девяти и уснула. Больше я ничего не знала. Потом нас в палатке было 9 человек животников: восемь мужчин и я. После операции было вот что: бои были страшные, раненых было много, умерших уносили в отдельную палатку. И меня без пульса после операции понесли туда. Маша и Валя прибежали узнать, как я, живали? Им и сказали, что я умерла. А они принесли в кружке сметаны. Они вышли в лесок, сели на пенек и съели сметану, помянули меня. А потом написали моим родным: «Мы отомстим за Зою и т. д.». Похоронное отделение, когда стало выносить покойников для погребения, заметило, что я оказалась не окоченевшая, и сообщило врачам. Меня принесли обратно и стали отхаживать.

Нас, «животников», ничем не кормили привычным, а только шоколадка и немного водички. Выше колена была вставлена игла, и через нее вливали прямо в кровь больше литра чего-то. Нам сказали, что как только «по-большому» сходите, так считайте, что жить еще будете. Вот ведь, надежда какая, ею и стали мы жить. Рядом со мной лежал парень, москвич. У него осколком распороло живот, и весь кишечник вывалился на землю, он его подобрал в гимнастерку и сам пришел к санитарам. Вот такой жизнелюбивый человечище этот Витя (фамилию не помню сейчас). Вот просыпаемся, и первый его вопрос:

– Зоя, ты не сходила еще по-большому?

Потом он начал шутить:

– Вот, Зоя, встретимся мы с тобой на танцах, и я тебя приглашу и сразу вопрос задам: «ты по-большому сходила? – Все смеялись, оживали.

Стали нас выносить на воздух, прямо на носилках лежим среди деревьев и кустов, птички поют…

Была у нас сестричка Верочка, миленькая, беленькая девочка. Я ее попросила рассказать, что со мной на операционном столе делали. Она рассказала, что разрезали весь живот, вынули в тазик кишечник, промыли, заштопали его в шести местах, промыли полость живота, сложили кишечник в полость живота, зашили, оставив дырочку, в которую вставили фитиль, скрученную марлю длиной с метр. Поэтому фитилю выходил гной. Я попросила ее написать мне домой, что я ранена в пятку (я свои большие пятки ненавидела всю жизнь). Дома, конечно же не поверили. Во-первых, они уже получили письмо от девочек, что я уже погибла, а во-вторых, письмо-то второе тоже не я писала, сестричка писала.

Хирург, который мне делал операцию, Павловский Павел Петрович, сам из города Новосибирска, а учился тоже в Омске, вместе с моей сестрой Марией и Галей Шевель, был старше меня, у него уже был сын 5 лет. На обходе закатывает одеяло, а я его обратно, он и говорит, улыбаясь:

– Ну, вот, краснеешь, стало быть, жить будешь.

В тыловом госпитале

Прошло некоторое время, нас отправляют в тыл. Пришел автобус с подвешенными носилками, нас разложили на них, и мы поехали. Прибыли на станцию, вдоль поезда стоит множество носилок с ранеными. Легкораненых поместили в теплушки, а тяжелораненых – в пассажирские, меня-аж в купе определили. Едем, и на какой-то остановке заходит ко мне в купе солдат-грузин, одна рука в гипсе, а в другой – букет полевых цветов. От сестер узнал, что в купе едет раненая девушка, и он решил навестить. Смешной, давай ругать и доказывать:

– Зачем, девушка, тебе надо было на фронт идти, зачем мы тогда, мужики, нужны? Нам же стыд-позор делаете, вы унижаете нас! – Звали его Рустам.

Эх, Рустам, знал бы ты, какие сейчас мужики-парни… Скоро российская армия сплошь будет из женщин. Молодые парни отмазываются от армии, матери же их грудью защищают, от Родины, призывающей к долгу. И у многих из них сейчас на этой груди, по моде, крестики с Иисусом, которого мать его, Мария, отдала в жертву за людские грехи. Грешницы, не о детях думают, а о своем спокойствии. А вот моя мать единственного сына от трех детей благословила на войну и мне не препятствовала. Понимала, что такое Родина и что такое мать. Рустам на каждой остановке бегал и приносил мне что-нибудь.

На какой-то станции меня высадили в операционную и стали вынимать фитиль. Это было не только больно, но просто ужасно, будто все кишки вытягивают. А я, упертая, молчала. Принесли в палату, и я была в ней с девушкой, Сашей Задорожной. Тело ее было все в бинтах, поражено множеством мелких осколков. Потом мы с ней ехали в одном купе до города Иваново. На станции Иваново объявили, чтобы легкораненые выходили к вокзалу, а тяжелораненые ждите, вас вынесут. Я же сама себе скомандовала идти, отменив прежний приказ лежать. И вот я, в нижнем мужском белье, скрючившись, швы-то не сняты, подалась по перрону, а в вагоне меня потеряли, затем догнали с одеялом-конвертом. На вокзале много женщин, пришедших угощать раненых чем-либо. И мне дали пирожок с картошкой. Я только откусила, и подбегает сестра:

– Нельзя ей этого кушать!

– Почему? – спрашивает женщина.

– Потому что у нее кишечник зашит, – отвечает сестра.

А так хотелось мне этого пирожка от этой доброй тети.

И унесли меня. Развезли по госпиталям. Мы с Сашей в одной палате, еще мы подружились с Женей Осиной и литовкой Данной, она была пулеметчицей, и у правой руки оторваны пальцы, кроме мизинца и безымянного.

Сняли с меня швы, но вставать не разрешили, немного температурила. Но я решила все-таки встать. Встала, дошла до стола и упала в обморок. Очнулась уже на кровати. Но я ведь по натуре непоседа и стала пока сидеть подольше, потом ходить понемногу. И так пошла. А из швов на животе выходили лигатуры, нитки, и я их наловчилась сама вытаскивать, за что мне попадало.

Женя Осина, подружка моя по госпиталю, была мне еще землячкой, она была из Барнаула, у нее было легкое ранение, и мы были с ней огорчены, когда ее выписали снова на фронт, я же еще оставалась в палате. Она мне написала стихи:

Потом уже, после войны, когда работала в крайкоме комсомола, я посетила дом на привокзальной площади, но ее мамы там не оказалось, дом она продала и уехала.

Палатным врачом была у нас Мария Николаевна, такая добрая, тепленькая, и она мне напоминала чем-то маму. Другим давали сырую капусту, и мне ее так хотел ось, и я все ее просила, но…

И вот на одном обходе Мария Николаевна говорит мне:

– Сегодня я видела во сне тебя, Зоя, ты так плакала, просила капусту, что ж, я прописываю ее тебе.

Уж я рада была.

Как-то мы, девчонки, скопили хлебушка, дернули через забор госпиталя на базар и обменяли хлеб на морковь и репу. Съела я морковку, и через 2–3 часа стало мне плохо с кишечником. Девочки заметили неладное, вызвали дежурного врача, им оказалась Мария Николаевна. Я же ей не призналась, что мне плохо. Не знала, чем может это обернуться, и вот я не пошла на ужин, вот все спать легли. А мне все хуже и хуже. Скрутило живот так, что не могла даже встать. Скатилась с кровати на пол, ползком доползла до перевязочной, где была Мария Николаевна. Она вызвала хирурга по телефону, профессора Елену Ивановну. Она быстро приехала, а я на полу, и лежу, скрюченная, пошевелиться невозможно, так больно. Она, не раздеваясь, потрогала живот:

– В операционную, срочно!

Шесть часов она со мной мучилась, распутывала клубок кишечника. После операции мне было кошмарно плохо, все время рвало, нечем было, а все рвало и рвало. Мария Николаевна не уходила с дежурства, все сидела около меня. Нам приносили талоны на питание, но я, как услышу «талоны», так у меня приступ рвоты. Мария Николаевна держала мои руки и плакала. Девочки рассказывали, что у меня тогда синели ногти и давали что-то дышать и делали какие-то уколы.

Выхожу из забытья, а передо мной Мария Николаевна и я ей тихо: «хочу киселя». Она чуть не бегом к старой диетсестре, та поехала домой, у нее была сушеная смородина, сварила кисель и привезла. Налили кисель в стакан, и я его с жадностью выпила. Я ощутила его как живительный напиток, мне стало легче: снова живу, и освободила Марию Николаевну от дежурства около меня. (Царствие ей небесное.) Но опять мне нельзя вставать.

Но я уже была ученая, старалась потихоньку сначала сидеть, потом вставать и стоять, затем медленно ходить. Ау нас внизу была комната, вроде клуба, там показывали кино, небольшие концерты и даже танцы. Стала потихоньку посещать кино, но сидеть было тяжело, согнувшись: швы не сняты. И однажды пошла, посмотреть на танцы, стою у дверей, наблюдаю. Вдруг бегут с носилками санитары:

– Елена Ивановна приказала унести тебя в палату. Приехала, шла мимо, увидела тебя и сказала именно так – «принести».

Я мимо них рванула к себе на второй этаж и в кабинет врача. Здесь то мне и стало очень стыдно. Елена Ивановна встретила меня словами:

– Зоя, я шесть часов обливалась потом, старалась сохранить тебе жизнь, а ты? Как ты назовешь свой поступок?

– Простите, Елена Ивановна, я называю свой проступок неблагодарностью. Я просто стояла у косяка двери, смотрела танцы и слушала музыку. Простите, пожалуйста, такого больше не будет… – так вот ответила.

– Надеюсь. Двигаться надо, но в меру, иди отдыхай, – смягченно сказала она.

Пошла, легла и долго не спала, обдумывала свои поступки, стыдно мне было и перед Марией Николаевной, и перед всеми врачами и медсестрами. Что же это я, они вкладывают большой труд для нашего спасенья и здоровья, а мы думаем только о сиюминутном своем желании. Вот ведь неблагодарные…

А еще стало стыдно пред Владиславом.

Где-то в ноябре 1942 года прибыл к нам начальник химической службы лейтенант Михайлов Владислав. Ходил по траншеям, знакомился с обстановкой, я же была в траншее, и мы познакомились. Он меня расспросил, где и как я охочусь, а имя мое ему было известно и раньше. Я ему рассказала, что вылазить приходится затемно на нейтральную полосу. Он удивился, я подумала, что ему меня жалко стало. Потом я узнала, что воспитывался он в интеллигентной семье: отец-хирург, мать – врач, а сам был студентом Тимирязевской академии, а на фронт пошел добровольцем. Характером он был мягкий, добрый. Он просто предложил мне свои услуги в проводах на нейтральную полосу. А стояли мы на берегу реки Гжать. Наша землянка на восемь девчонок стояла ближе к передовой, чем другие. Дневальная затемно будит меня:

– Вставай Зоя, Слава пришел, твой провожатый.

И так он провожал меня, боялся, что меня там немцы зацапают. Вот такой был парень. А я ведь ему и письма не написала. На второй день я села и написала ему письмо. Получила ответ, такой хороший. В нем он и наконец-то объяснился, что влюблен в меня. И еще он написал адрес младшего лейтенанта Ивана Иващенко, которого мне пришлось перевязывать, перетянуть жгутом оторванную ногу и тащить с передовой, а здоровенный и тяжеленный же был. Оказывается, он тоже в Иваново. Я выбрала момент после обеда и прямо в халате рванула к Ивану.

Иду, ищу госпиталь, сколько же вокруг боеспособных мужиков… И вспомнила письмо политрука Малошика, из госпиталя, которое он прислал нам, из Москвы. В нем были такие слова: «Милые девочки, сколько же еще в тылу мужского пола, которые ногтя вашего не стоят. Дорогие мои, как бы я хотел, чтобы вы все остались живы». Вспомнила, как мы на походе накапывали картошку, варили и ели до отвала, а он после этого подбадривал нас в строю: «Девочки, идем быстрее, впереди нас ждет еще более крупная картошка!»

И еще помню, как он всегда напевал свою любимую песню «Эх как бы дожить бы, до свадьбы, женитьбы и обнять любимую свою…»

Нашла госпиталь Ивана, вошла, назвалась его сестрой, иду по коридору, он выходит из палаты, бросил костыли и рванул вприпрыжку на одной ноге ко мне. Потом вошли в палату, сели на его кровать. На его тумбочке стоит фото хорошенькой девушки. Это, говорит, моя девушка из здешних, навещает меня, а остался ли кто жив из моей родни, я и не знаю, остались они на Украине.

Посидели, поговорили, и он достает из тумбочки пачку денег, не помню сколько, и отдает их все мне и говорит:

– Бери, мне ни к чему и некому их отдавать, меня заваливают местные подарками и угощениями. А ты, когда поедешь домой, тебе пригодятся. Я же наверно остаюсь в Иваново.

Да… Город невест.

Итак, мы попрощались, и я вернулась в свой госпиталь.

Витя

Примерно через неделю в наш госпиталь поступил мальчик, года 3–4, без ножки, и был он помещен в нашу палату. Мы с ним очень подружились, он от меня никуда. Сделали ему костылики, я его учила ходить, рассказывала сказки, да и сама сочиняла. Звали его Витя, а спросим его фамилию, он отвечает акая: «Калининский я». Вот и пойми, толи фамилия такая, то ли родом из Калинина. Спать любил со мной, только просил меня:

– Закрой одеяло, а то кишками пахнет.

У меня из шва в нескольких местах выходили нитки-лигатуры.

Как только меня вызывают в перевязочную, он идет со мной. Атам специальными ножницами, вводя их в рану, цепляют лигатуры и вытаскивают, больно, я постанываю и кусаю свои кулаки. Витя же сидит на полу у перевязочной и плачет. Всех от себя отгоняет. Выхожу я, и мы с ним идем на кровать, он меня целует, обнимает:

– Я тебя ни за что не пущу туда больше.

– Но ведь ты сам говорил, что кишками пахнет. Теперь будет меньше пахнуть.

После этого не стал этого говорить, а сам незаметно натягивает плотно одеяло под подбородок.

В палате стану на четвереньки, он сядет на меня и кричит:

– Битый небитого везет.

Зашла медсестра, увидела, говорит ему:

– Ну вот, Витя, теперь точно кишки из нее вылезут, если будешь на ней ездить.

Все, больше он не садился на меня.

А иногда говорил мне:

– Знаешь, ау меня пальчики шевелятся, значит, вырастут?

Как больно было это подтверждать.

И вот настало расставание. Три месяца я провела в госпитале. Вызвали меня прежде всего Елена Ивановна и Мария Николаевна, вручили мне мою историю болезни с заключением, что я – инвалид войны, справку из госпиталя № 3820. Сказали напутственные слова. В частности, Елена Ивановна меня похвалила, что благодаря моему живому характеру я помогла себе, но и поругала, что чуть себя не погубила бесшабашностью, но пей сок морковный и береги себя.

Я же стала настоятельно просить, чтобы мне разрешили взять Витю с собой. Нет и нет, сказали мне. Зачем тебе, девочка, он, строй свою жизнь, а усыновление ответственное и долгое дело. Но будь спокойна, все у него будет хорошо. Как я к нему привязалась! Это я, а он?

И вот я уже одета, стою в вестибюле, а он на костыликах скачет ко мне с ревом, ухватился за меня, не пускает, упал, катается. Я в слезах, рыдаю, и меня тоже силком выпихивают из госпиталя. Пошла я на вокзал.

Билетов нет. Ночь. Возвращаюсь в госпиталь, иду в свою палату, а Витя лежит на моей кровати, уснул, и еще всхлипывает изредка. Я потихоньку подлезла под одеяло, он машинально меня обнял и мы уснули. Я просыпаюсь, он сидит и смотрит на меня:

– Ты не уедешь? Ты меня не бросишь?

– Нет, – соврала я с комом в горле, – не брошу.

Витя, где ты? Что с тобой, какой ты?

Я дома…

Итак, я в поезде. Вагон битком набит, и все раненые. Я решила заехать в Алма-Ату к сестре. А потом уж двигаться дальше на Алтай, до станции Рубцовск, а оттуда в Волчиху. Но южной дорогой по моим проездным ехать нельзя было, но я рискнула, и благодаря защите попутчиков, раненых солдат, я доехала. Они, когда приходили ревизоры, просили их меня не тревожить, дескать, это – контуженный и его мы только что успокоили, и он уснул. Выглядела я как парень, и все обошлось. Доехала так я в Ал ма-Ату, до своей сестрички.

Она меня обстирала, помыла, только вот в брюках билет мой проездной постирала, но мы его высушили, выгладили, привели в норму. Она уговаривала остаться меня жить с ней, но мне не понравилась жизнь в этом уже неузнаваемом городе. Спекуляция, блатные эвакуированные и т. д. Нет, подумала я, поеду к себе в деревню, там люди совсем другие.

Провожала меня сестра. Я в каком-то магазинчике привокзальном получила по аттестату продукты на дорогу: хлеба, тушенки, 3 кг колбасы, масло, сахар. Из этих продуктов половину отдала сестре. Сестра ушла, а я осталась ждать поезд на Новосибирск, который шел через Рубцовск. Прилегла на лавку и уснула. Объявили посадку. Взяла вещмешок, сунула руку в карман, а портсигар, который мне подарил комдив, исчез. Выпал, наверное, а кто-то подобрал. Лучше бы взяли продукты, подумала я. Память-то какая пропала.

Доехала до Рубцовска и пришла к своей подружке Зое Лопиной, отца которой посадили. На второй день сходила к хирургу, так как в Волчихе в то время хирурга не было. Там мне очистили раны, повытаскивали нитки-лигатуры. День я полежала. На второй день Зоя сходила на почту, договорилась с почтальоном, женщина возила на санях почту. Другого транспорта не было. Зима, я же в бушлате и сапогах. Тетя Катя Лопина дала мне старенькие валенки, какую-то тряпку прикрыться. Но что эта тряпка в дороге, и моя почтальонша укрыла меня тулупом. 20 километров полем-степью да 70 км лесом проехали на лошадке. Вижу мою родную деревню Волчиху и не верю своим глазам, думала же, что никогда ее больше не увижу.

Вечерело, подхожу к дому. Милые наборные ворота со щеколдой, родное крыльцо, захожу в хату, стою у порога, стоит мама, глядит на меня, завернув руки в фартук, и не может вымолвить слова. Сняла я шапку, сбросила бушлат, она кинулась ко мне, обнялись, поплакали. Она меня усадила за стол, налила щей, поставила самовар. Сижу за столом, кушаю, заходит отец и ко мне:

– Здорово, служивенький!

Я к нему бросилась, целую его в обледеневшую бороду, он и заплакал….

Потом племянник Вася, сын моей сестры Кати, привез из садика на санках троих детей моего брата Алеши, погибшего под Москвой. Дети сразу давай показывать все, чему ихучили в садике. Милые детки, они веселят меня, а меня душат слезы, нет моего братика, остались только вот его частицы, три человечка, продолжение его.

И пока живу, отдыхаю. Каждое утро, просыпаясь, вижу, что около меня сидит мама. Ей все не верится, что я вернулась. Опять целуемся.

Прошло несколько дней, пошла в собес, оформила пенсию, 15 рублей. Зашла в райком партии, встала на учет. Собрались все знакомые, здесь же секретарь райкома комсомола, все та же Матрена Емельяновна Завгородняя, с ней Изотова Прасковья Алексеевна, заведующая отделом пропаганды и агитации райкома ВКП(б). Она партизанила еще с мамой, а в 1927 году она была делегатом 1-го Всесоюзного съезда работниц и крестьянок, она подарила мне фотокарточку, где она снята с Н.К. Крупской и А.В. Луначарским.

Потом собрался райком комсомола, и меня решили избрать вторым секретарем райкома комсомола.

Одежды, кроме военной формы, у меня не было. Сшили юбку из шерстяного платка, и к ней моя гимнастерка, такая вот привилегия партийная. Но молодежь и взрослые встречали меня как героя войны. Моя сестра Катя все, что я высылала о себе с фронта: вырезки из газет, фото, боевые листки и т. п., уносила в райком. Поэтому когда я заболела, то приезжали проведать меня с гостинцами совсем незнакомые люди из дальних деревень. Когда я приезжала в какую-либо деревню и призывала вступать в комсомол, вступали все, кто слушал. А слушать мои рассказы о фронте и геройстве моих товарищей любили все, собирались в клубе и стар и млад. В тылу, в нашей деревне люди трудились так же героически, как и фронтовики, только что не было стрельбы.

Раньше я не была знакома с секретарем райкома ВКП(б) Кетько Никитой Федоровичем, до этого он был директором Заготзерна. Когда я стала секретарем райкома комсомола, наши кабинеты оказались рядом. Однажды нас вызвали вместе в Барнаул, на какое-то совещание, мы ехали сначала на лошади, а затем поездом вместе, туда и обратно. Он рассказал мне, что у него на фронте три сына, а дочь заканчивает школу. Так я узнала о нем, о его жизни, а он обо мне знал все, как положено партийному секретарю раньше. По дороге он угощал меня самосадом. И потом частенько приглашал к себе в кабинет покурить и поговорить о делах в райкоме и о положении на фронтах.

У него в кабинете висела большая карта с флажками, обозначавшими линию фронта. Фронт двигался на запад, сбылось то, о чем мы мечтали, и с удовольствием, слушая сводку Информбюро, переставляли флажки. Сердце замирало от обиды, что меня там нет. И все чаще и чаще одолевало меня желание вернуться на фронт и участвовать в штурме Берлина.

Хочу брать Берлин

Я все-таки не выдержала и написала письмо командующему Сибирским военным округом, мол, я, сержант Некрутова 3. К., хочу снова на фронт, но не указала, что я инвалид.

И ответ пришел. Вызывает военком и показывает мне телеграмму: «Сержанта Некрутову З.К. отправить в г. Новосибирск, в Воронежскую школу радистов».

– Ну, что будем делать? – говорит военком. – Ты же инвалид, и мы не можем тебя отправить.

– А я и сама уеду и все, – отвечаю я.

– Так не пойдет, сейчас вызовем председателя ВТЭК, если она разрешит и снимет с тебя инвалидность, тогда – другое дело.

Председателем ВТЭК была детский врач Анна Михайловна, она дружила с моей старшей сестрой Катей. Узнав, в чем дело, она начала отговаривать. Доводом было то, что по шву были еще свищи и они сочились.

– Милая и хорошая Анна Михайловна, да отпустите же меня, я все равно уеду, снимите эту инвалидность, я же только в радиошколу.

В общем, всячески подлизалась, она здесь же написала заключение на бланке и сказала, что попадет ей от Екатерины Кузьминичны.

В апреле 1944 года уехала я в Новосибирск. Стала учиться и посещать медсанчасть на обработку ранок. Конечно, я в жизни такая, что не могла не быть первой и здесь, учась, я стала отличницей. В этой школе я была единственной девушкой, побывавшей на фронте, да еще с наградами, да с желтой полоской тяжелого ранения, да еще и в звании сержанта. Учиться мне нравилось, и я старалась. Изучали азбуку Морзе, работали ключом, в классе принимали шифры, в поле работали на радиостанциях 6-ПК (портативная, коротковолновая). Их мы звали «шесть пэка трет бока», так как носили ее, как рюкзак, тяжелая, хоть и портативная. Проучились мы шесть месяцев, и отправили нас, кого куда. Меня и еще несколько отличников отправили в город Мытищи, в школу старшин. Я не захотела дальше учиться и возмутилась:

– Не буду больше учиться, ведь так и война кончится без меня.

Всячески старалась нарушать дисциплину и, наконец, добилась своего. Отправили в распределительную часть, там немного поработали в поле, копали морковь и собирали капусту. А потом нас отправили в 303-й особый батальон связи, при 6-м артиллерийском корпусе прорыва резерва Главнокомандования.

Нашим корпусом распоряжался Г.К. Жуков и Член Военного Совета Казаков В.М. Корпусом командовал генерал-лейтенант Рожанович Петр Михайлович. Корпус формировался на окраине Минска. Радиостанции пока были опечатаны, и мы, радисты, тренировались на зуммерах.

Собрали нас, ознакомили с обстановкой и зачитали приказ о назначении по радиостанциям. Меня назначили начальником радиоузла, то есть в моем распоряжении были радиостанция с питанием, расположенная на автомашине (полуторке), шофер, техники радист.

На следующий день установили на машине радиостанцию РСБ (Радиостанция самолетная, бомбардировщика). Укрепили, а потом решили натаскать всяких (из заборов) досок и сделали будку, то есть накрыли кузов с трех сторон. Все это хорошо укрепили. Машин с рациями было пять.

По приказу отправились по маршруту на Запад. Поступил приказ включить радиостанции, и в дороге мы вели связь, принимали и передавали шифровки.

К новому году мы вошли в Польшу. На реке Висла мы его и встретили. Я дежурила на радиостанции, ко мне прибежали мои два друга и подарили мне ручные часы. Мы дружили втроем и себя называли так: брат Ванюшка, брат Андрюшка и сестренка Зоя. Эта дружба была хорошей, чистой и до конца войны. В январе вошли в Познань, и все машины были оборудованы крытыми кузовами с дверьми. В одном из отделов будки мы хранили кадочку с салом.

В одном из населенных пунктов разрешили нам расположиться на отдых на квартирах у польского населения. Я поселилась у одной пожилой полячки. Она приняла меня добродушно, а когда узнала, что я из Сибири, то удивленно поглядывала на мою голову. И пальцами изображая на голове рога, вопросительно смотрела на меня и говорила о том, как немцы убеждали их, что сибиряки придут с рогами и нужно бежать от них.

Затем вошли в Варшаву. На протяжении всего пути на остановках приходили на нашу радиостанцию Г.К. Жуков, Казаков В.М., Говоров Л.А. и наш командир Рожанович П.М., я соединяла их с абонентами, в том числе и со Ставкой Верховного Главнокомандующего, а сама выходила. Все были хмурые, озабоченные, иногда и спасибо забывали сказать. Только Казаков В.М., член Военного совета, и спасибо не забудет, и мило пошутит, забавный седенький старикашка.

И вот мы в Берлине. Идет страшный бой. Такие страшные канонады, такие взрывы, что доходили до нас. Получила приказ, чтобы с радистом взяла радиостанцию 6-ПК и на мотоцикле стали пробираться к Рейхстагу. Напротив Рейхстага стоял собор. Ехать прямо было невозможно из-за разрушенных до мелких камней зданий. Мы взяли радиостанцию за плечи, и нас мотоциклист повел пешком по развалинам. Пока шли, стрельба шла из всех видов оружия. И по пути мы потеряли радиста, погиб мой товарищ. Но идти надо, и немедленно, там ждут связь, для корректировки огня. Дошли до собора, влезли наверх, и там артиллеристы ждали нас, я настроила рацию, отправила позывные, и капитан-артиллерист стал корректировать огонь.

Слезы радости и победы

В окно вижу Рейхстаг, а сама думаю, как же я долго шла к тебе и пешком с боями, и на машине, а сколько мы в окопах в пехоте мечтали об этом дне и сколько моих подруг и друзей не дошли. Все это и многое другое прокрутилось в голове как кинолента. И радость, и горечь охватили меня. Прибыли мы к собору первого мая, а потом ночь, зуммер работает, и мы начеку, я уже проголодалась, а с собой ничего не взяла поесть. Капитан, который корректировал огонь, дал мне сала и сухарь. Я перекусила, поздравили друг друга с праздником 1-го Мая. Земля содрогалась от взрывов, затем на некоторое время наступило затишье. А 2-го мая снова шквал огня и снова затишье. Без конца шныряют снизу вверх и обратно пехотинцы. Принесли раненых, пришлось и медсестрой побыть. Слышим громкоговорители, предлагают немцам сдаться. Это предложение повторяли несколько раз. Мы же в полной боевой готовности, все позывные отвечают, значит, у нас полный порядок. Затем меня позвали посмотреть в окно, когда стало выходить и сдаваться немецкое командование. Мы все ждали, когда пойдет Гитлер, но его так и не увидели. Всякая болтовня была о нем: кто говорил, что он ушел, переодевшись в женщину, кто говорил, что он отравился, всякое плели. Когда пленных увели, мы спустились вниз. На стенах Рейхстага солдаты пишут кто что хочет. Я же давай их ругать:

– Привыкли на заборах писать, бескультурье-то показывать не надо.

Мне неприятна была эта акция. Зашли мы внутрь, но кое-куда нас не пустили. И мы пошли обратно, да и некогда нам было глазеть, нужно было идти в часть и продолжать свою работу. Обратно нес рацию мотоциклист, только он знал дорогу. Пришли в расположение, и нам приказали быть на своих местах, отвечать на позывные и выполнять указания, какие будут.

Сидим, тихо, забегал командир роты, поздравил с Победой и подарил отрез на платье. Я осталась и написала на родину в райком партии своему старшему другу, с которым мы переписывались, Кетько Н.Ф., о Победе и насыпала в конверт табаку. Приписала: «Теперь с вами перекурим, победа ведь». Тогда я и подумать не могла, что он станет моим свекром. Вот так бывает. Потом приняла распоряжение о консервации радиостанций, опечатать машину.

Все, мы свободны. Вот и исполнилась моя мечта, Победа, и я участвовала во взятии Берлина. Чему свидетельство-медаль «За взятие Берлина». Единственная обязанность осталась: охранять технику и самих себя. И по всем частям корпуса начались банкеты. Для нас, радистов и телефонистов, тоже организовали на улице длинный стол с всякими закусками и по сто грамм выпивки.

В эти же дни меня и Машу Ветрову вызвали и объяснили, что мы будем помогать повару, и что он скажет, то и нужно исполнять. Повар нам сказал, что готовится банкет для высокого начальства. Ну что ж, мы взялись за работу, чистили картошку еще два бойца, а мы деликатную работу выполняли, накрывали на стол. Для меня было внове, что все должно иметь свое место, я с интересом узнавала, где должна быть вилка, где ложка, нож, что для многих вещей должны быть подставочки серебренные, похожие на козлы наши, на которых пилят дрова. Салфеточки разложить нужно правильно, салаты не просто сделать, а поставить на особое место. На нас надели передники, и мы без конца мельтешили, торопиться надо, но мы все мотали себе на ус, пригодится в мирной жизни.

Началось застолье, на нем присутствовали Г. К. Жуков, В.И. Кузнецов и многие другие начальники. Первое, второе носили ребята, нам доверили подать десерт. Разносим, в зале легкая музыка, явно хмельное оживление, женские восторженно-кокетливые голоса… Тут раздается голос Жукова:

– Сержант! Подойдите сюда.

Я подошла.

– Снимите фартук. Это Ваш сегодня праздник, это они должны Вам подносить, – и указал на хохочущих за столом женщин, – а не Вы, боевой сержант, да еще и отважный. (Заметил под фартуком медаль «За отвагу») Садитесь рядом.

Он говорил, а у меня слезинки сами выскакивали из глаз. Взял он мой фартук из моих рук:

– Вытри слезы, будем считать их слезами радости и победы.

Заставил меня немного выпить и покушать. Потом заказал вальс «В прифронтовом лесу», и мы пошли с ним танцевать, потом меня пригласил Василий Иванович Кузнецов, потом танцевали с командиром корпуса, с Петром Михайловичем. Я этот вальс до сих пор люблю. Вот так пришлось Победу отпраздновать.

Мой генерал

Праздник прошел, и мы продолжали исполнять свои обязанности мирной службы. А вечерами иногда около казармы, иногда на улице устраивали под баян танцы перед отбоем.

Приехал как-то раз наш генерал-лейтенант, Петр Михайлович, приглашает меня танцевать, и мы танцуем. Я сразу подумала, что генерал наш что-то осмелел ко мне, после того банкета, когда я танцевала с Жуковым. Зачастил он к нам, стал уделять мне все больше внимания, заводил беседу, встретив где-нибудь на улице.

Однажды, как-то к вечеру дело было, подъехал к казарме на машине его адъютант, капитан Чкония, вызывает меня, пригласил сесть в машину и говорит:

– Генерал меня послал к тебе на переговоры, что если ты согласна с ним поужинать, то мы сейчас поедем, если нет, то пойдешь спать.

Да… как сейчас говорят, вопрос, конечно, интересный… Я сижу думаю… думаю, а он говорит:

– Хватить думать, заводить машину?

– Не знаю.

– Поехали?.. Ну?

– Поехали.

И приехали. Стол накрыт на двоих. Сердце где-то мое в сапогах, и даже в пятках. Не могу его ощутить, что со мной, где я? Что я делаю? Себя не узнаю. Сели, стали кушать, какое-то вино (для меня все это мрак). Я ведь деревенская девчонка, все это для меня впервые, как вести себя, что говорить, все в тумане. Потом он завел музыку, мы стали танцевать, он прекрасно танцевал. Потом вышли на балкон, и там он меня поцеловал, и я не сопротивлялась. Он мне явно нравился. А потом случилось то, что должно было случиться. И он меня взял на руки, и носил, и приговаривал «Никому, никогда я тебя не отдам».

Я в 1945 году, Германия, г. Гера

Дядя Леня Кетько, брат Миши в 1945–1946 гг. служил в г. Гера

Итак, я стала у него жить. Петру Михайловичу было 44 года. Первая жена, Зоя, ушла от него к другому, пока он учился в академии, и забрала сына. Он назло, спонтанно женился на той, что не любил. Детей не было, она жила в Москве, и он ее к себе не брал. Были у него повар, денщик, адъютант и 2 шофера, хотя он сам отлично водил машину. Была у него маленькая собачка, и он ее звал Кабысдох. Нас приглашали на банкеты как супругов. Чкония, адъютант, повозил меня по ателье, и меня красиво одели. Везде, даже на футбол, он не ездил без меня. Жили мы на даче Геринга. Неописуемой красоты шикарный розарий. Утром рано Петр Михайлович приносил мне розу с капелькой росы. Веранда освещалась через пол, сделанный из толстого стекла. Метров в пятнадцати от здания-мостик, водоем, карпы кишели в нем, одна забава, наберу хлеба и кормлю их. Купаешься, а они вместе с тобой купаются. Дорога лесная, но асфальтированная, и едем с ветерком. Вдруг он резко поворачивает руль в сторону леса и туту же тормозит. Но мы уже врезались в дерево, фары вдребезги, бампер помят. Петр порывисто меня обнял, бледный, шепчет:

– Прости, прости, моя милая, я хотел с тобой вместе погибнуть, я подлец, не имел я права отнять у тебя твою жизнь, которая такой ценой у тебя сохранилась. Прости, прости!

Везде стал брать меня с собой, кроме штабной работы, и оттуда обязательно позвонит. Носатого момента во мне что-то перевернулось. Я верила ему, что он меня любит, но не до такой же степени, чтобы разбиться вместе и глупо на машине.

В июле переехали в Геру, ее брали американцы, а потом по договору она перешла к нам. Мы прибыли и удивились, что город чистенький, не разрушенный, трамваи ходят. Вот так немцы сдавались американцам, которые считают теперь, что это они завоевали Германию. Как нечестно, мы воевали, а они к нам в пай вошли.

Мы стали жить в особняке сбежавшего на Запад фабриканта, у которого было девять фабрик. В особняке два этажа, много комнат. На первом этаже кабинет хозяина с охотничьими трофеями. В стене вроде как беседка, в виде грота, стены, потолок выложены красивыми камнями, и растения свисали по стене змейкой. Течет-журчит вода в маленьких озерцах, и там рыбки плавали. Нажатием кнопки менялась вода. Посреди грота столик и два кресла из берез, не выделанных. Большая библиотека. Все это оставлено нетронутым.

Ездили мы по городу, знакомились с другими командирами, иногда заезжали в гаштет, пили пиво. Заехали сфотографировались вместе, по отдельности. И свое фото он подписал: «Зоиньке, самой лучшей девушке во всем мире» и подпись. Мы часто фотографировались и на старом месте: в розарии, на веранде вдвоем, на лужайке своей «семьей»: адъютант, повар, шофера, ординарец….

Я все чаще стала думать о доме. Сказала, что я очень скучаю по маме.

– Я вижу, что тебе скучно, – говорит он, – и даже хотел предложить работу в политотделе, а затем и звание повышать. Но давай договоримся о твоей поездке домой с условием, что ты вернешься. Во всем корпусе я всегда найду человека из Волчихи и отправлю с ним тебе документы и деньги. Ая встречу тебя, только скажи мне хоть раз «ты».

Нет, и сейчас я не смогла бы назвать его на «ты», никак не могла нарушить субординацию возраста и воинского звания. Он сердился и даже начал называть на «вы». Но я не могла переломить себя. Наступило расставание. Он сам поехал до Вюнсдорфа, провожать меня. Сидим мы с ним на заднем сиденье, он обнял меня и говорит:

– Хочешь, мы повернем назад.

– Нет.

А сама плачу, наверно, чувствовала, что не увижу его. Адъютант Чкония сопровождал меня до Москвы, чтобы там посадить на поезд. А в Москве уж сказал:

– Я тебе секрет скажу. Генерал меня с доверенностью послал к жене на разводе ней, покаты ездишь, он будет холостой.

Да… но получилось все не так. А прожила я с ним как в сказке. Может, поэтому, прошу у него прощения.

Мир, дом, семья

Приехала я в свою деревеньку, и такая она родная, теплая мне показалась, и все немецкие города с дворцами и деревни с садами, ухоженные, ничто против моей деревеньки. Прежде всего узнала я новость, что моя сестра Катя вышла замуж за Кетько Никиту Федоровича. Я была рада этому браку так как он был мне друг и вообще хороший человек. Жена у него умерла в начале войны, а у нее муж погиб на фронте. Я немедленно решила посетить его. Прихожу в его кабинет, встретились. Он открывает ящик стола, достает табак, что я выслала, и говорит:

– Вот, давай перекурим за победу, хотя я и бросил курить.

А я тоже бросила курить, мой генерал не курил и мне не давал. Но что не сделаешь ради победы. И мы закурили.

Потом дома мы отметили встречу. Живу месяц, и из Барнаула, из крайкома комсомола, мне приходит телеграмма, просят прибыть. Я поехала, оказывается, бывший секретарь мамонтовского райкома комсомола узнал, что я вернулась, и в крайкоме решили вызвать и поговорить со мной. Вызвали, я приехала, стали предлагать мне работу инструктором общего отдела. Дали подумать ночь.

А в Барнауле жили мои фронтовые подруги Клава Кряжева и Валя Быкова, которая выносила меня раненую. Я знала, что Клава живет на улице, на которой и Анатолий. Улица оказалась очень длинной. А номера дома я не знала. И шла я, и через дом все спрашивала, где живет она, называя фамилию. И, о боже, уже почти на конце города вхожу в дом ее брата, и он повел меня к ней, а у нее горе: в гробу лежит ее отец. Дом большой, свой, и меня приютили.

На второй день я явилась в крайком и дала согласие работать. Ночь, конечно, не спала, все думала. Что меня склонило расстаться с моим генералом? Его такой непредсказуемый характер это одно, а второе – большая разница в возрасте, со временем он еще больше будет меня ревновать, и кто его знает, что у него будет на уме. Все! Решила.

Меня отпустили на две недели за вещами домой. Я с Клавиной мамой договорилась, чтобы пожить у них. Приехала домой, вижу, молодой человек сидит у нас. А это оказался сын Никиты Федоровича, Миша. Ну и пока я жила дома, готовилась к отъезду, мы с Мишей бегали в кино, дома играли в карты (в подкидного дурака), много смеялись, еще с нами была его сестренка Люба, и мы втроем дурили. Я с ними почувствовала себя какой-то свободной. Большая фотография моего генерала стояла в рамке. Миша как-то спросил:

– Кто это?

– Мой будущий муж.

– Он ведь стар для тебя.

– Зато мудр.

Миша, Люба и я бегали в клуб, к друзьям. Я все хотела познакомить его со своей подругой Ниной, но он всячески увиливал. Проводили мы Любу в институт учиться. Потом договорился Никита Федорович с попутной машиной, чтобы доехать мне до Барнаула. Напекли пирогов, картошки мешок погрузили, мама напарила тыкву. Я очень люблю это блюдо до сих пор.

Конец ознакомительного фрагмента.