По обе стороны Арбата, или Три дома Маргариты. Честная бедность (В. Н. Сутормин, 2015)

Если существует Книга Судеб, то в ней напротив имени «Франц Осипович Шехтель» наверняка проставлена пометка: не жили богато, нечего было и начинать. По крайней мере, к его дяде и полному тёзке Ф.О. Шехтелю это относилось точно – ему довелось и разбогатеть, и разориться. Если вам кажется, что проводить подобные параллели между биографиями родственников неуместно, судите сами.

Саратовский купец и предприниматель Франц Осипович Шехтель принадлежал к роду, обосновавшемуся в России во времена Екатерины II и вполне обрусевшему – члены семейства свободно говорили по-русски и являлись российскими подданными, да и жили не в составе немецкой колонии, а в центре города, поддерживая деловые и дружеские связи с саратовским купечеством. Впрочем, разрыва с соплеменниками тоже не случилось: Франц Шехтель организовал немецкий танцевальный клуб, сделавшийся настолько популярным, что со временем трансформировался в первый в городе театр.

Семейство Шехтель: Юлия, Александра, Дарья Карловна, Мария, Осип, Осип Осипович, Франц-Альберт. Санкт-Петербург, 1865 г.

Для провинциального театра он был весьма неплох – наряду с выступлениями фокусников и танцовщиц, демонстрациями различных опытов или механических картин (прообраз синематографа), на этой сцене проходили и настоящие театральные представления с участием Полины Стрепетовой, Марии Савиной, Владимира Давыдова. Здесь Михаил Лентовский делал свои первые шаги в качестве постановщика, здесь состоялся дебют братьев Никитиных, будущих основателей русского национального цирка.

Саратов. Театр «Ренессанс» и сад Липки. Открытка из коллекции Станислава Гридасова, конец XIX в.

Семейство Шехтель владело ткацкой фабрикой, а также вело разнообразный торговый бизнес: ювелирные изделия и мануфактура, вина и гипсовые копии произведений искусства. Правда, один из пяти братьев от коммерции отошёл. Осип Осипович уехал в Петербург, стал инженером и совсем было обосновался на берегах Невы, женившись на дочери столичного коммерсанта. Супруга, Дарья Карловна (в девичестве Розалия Доротея Гетлих), исправно рожала каждый год по ребёнку, которым давали традиционные для семьи имена: Осип, Франц, Александра, Юлия, Мария. Н о обстоятельства сложились так, что через несколько лет Осипу Осиповичу вместе с домочадцами пришлось переехать обратно в Саратов. Старший брат сообщил, что серьёзно болен и не в состоянии вести семейный бизнес, а поддержать его некому, кроме Осипа, поскольку остальных братьев уже нет в живых.

Саратов. Вид с колокольни на центральную часть города. Открытка из коллекции Станислава Гридасова, конец XIX в.

Вернувшись, Осип с головой окунулся в дела, в том числе и те, которые не очень-то его интересовали, да к тому же убытков приносили больше, чем дохода, как тот же театр, например. Но деваться было некуда: братья состояли в нераздельном капитале, да мог ли Осип настаивать на закрытии театра, в который Франц вложил столько сил и стараний. Дарье Карловне всё это невольное меценатство очень не нравилось, что и неудивительно: она снова ждала ребёнка, а муж надрывался на работе, хотя денег от этого ничуть не прибавлялось. Да и вообще переезд из столицы в Саратов её не радовал, потому и не складывались отношения с провинциальными родственниками. Знал бы кто, как ей пригодится их помощь уже очень скоро…

Множество болезней, сейчас представляющихся нам не более чем лёгкой неприятностью, до появления антибиотиков вполне могли свести человека в могилу. Одним из таких заболеваний была пневмония, банальное воспаление лёгких. Осип Осипович умер в самом конце февраля 1867 года, даже на два месяца раньше, чем та же пневмония разделалась с его старшим братом. Дарья Карловна родила шестого ребёнка и приняла наследство, представлявшее собой некоторое количество активов, сильно отягощённых долговыми обязательствами. Семейство Шехтель состояло теперь из вдовы, дочерей-бесприданниц и малолетних мальчишек.

Старшего из сыновей, Осипа, мать пристроила «на казённый кошт» в земледельческую школу. Младшего, Виктора-Иоганна, пожелали взять к себе дальние родственники из Петербурга, статский советник Дейч с супругой, – и Дарье Карловне пришлось согласиться на это с благодарностью, ибо чем меньше детей остаётся на руках, тем проще выкручиваться, а оставалось ещё пятеро. Дочерям она решила дать домашнее образование, а Франц-Альберт был отдан в семинарию, где проучился четыре года, после чего перешёл в саратовскую гимназию. Ни там, ни там особыми успехами Адя не блистал и даже на второй год оставался, однако у него всегда было хорошо с чистописанием и рисованием.

Покойный Франц Осипович одну из дочерей своих выдал за купца Тимофея Жегина. Вот он-то и стал тем человеком, кто не позволил семейству тестя пойти по миру: выдал замуж дочерей Алоиза Осиповича, помог Дарье Карловне перепродать права на антрепризу и избавиться от всего, что осталось от театра, а самое главное – сумел найти для неё возможность жить самостоятельно. Суровую немку по протекции Тимофея Ефимовича взяли экономкой в дом Павла Третьякова, с которым Жегин после случайного знакомства в Париже очень сдружился, – оба любили искусство. И вот Дарья Карловна уехала в Москву, а Франц до окончания гимназического курса остался в Саратове – в семье Жегиных мальчика очень любили, он ведь был одногодком их умершего сына и, наверное, чем-то напоминал его.

Шестнадцатилетним юношей приехав в Москву, Франц поступил на архитектурное отделение Московского училища живописи, ваяния и зодчества – выбор совершенно естественный для человека с ярко выраженным графическим талантом. Его учителем стал Александр Каминский, и не случайно: будучи мужем Софьи Третьяковой, он имел прекрасные отношения с её братьями, много для них строил и часто бывал в доме, и, надо полагать, Дарья Карловна показала ему работы сына, после чего Александр Степанович взял под крыло юное дарование. Каминский с Шехтелем вообще были чем-то похожи: помимо таланта, каждого из них Судьба одарила хорошим, лёгким характером и огромным запасом трудолюбия.

Жажда деятельности вкупе с нежеланием сидеть у матушки на шее не позволяли Францу сосредоточиться на учёбе, и он понемногу подрабатывал, рисуя журнальные виньетки и эскизы декораций, театральные костюмы и ресторанные меню… Поиск заказов – составная часть профессии, и практически все студенты этим занимались, обмениваясь информацией, обрастая знакомствами. Иногда и старые связи давали возможность подработать: Михаил Лентовский, давнишний знакомый саратовского дяди Франца Осиповича, нередко приглашал Франца-младшего принять участие в своих театральных проектах. У юноши театральность была в крови: даже в архитектурных работах Шехтеля переход в каждое новое помещение – словно смена сценических декораций.

Семейство Шехтель: Мария, Франц-Альберт, Дарья Карловна, Осип. Москва, 1889 г. Фото из семейного архива К.С. Лазаревой-Станищевой

В журналах того времени ещё можно найти иллюстрации, подписанные инициалами «Ф. Ш…» или псевдонимом «ФиньШампань», а вот эскизы Шехтеля к театральным постановкам не сохранились, что и неудивительно. «Ф.О. очень легко относился к своим театральным работам, ни с какой стороны не ценил своих эскизов и раздавал их по мастерским, не заботился об их сохранении. И большая часть исчезла бесследно, – свидетельствует племянник Шехтеля, режиссёр Н.А. Попов. – Шехтель работал полушутя между чертёжным столом и бутылкой шампанского, работал как добродушный гуляка, разбрасывая кругом блески своей фантазии».

Лёгкость лёгкостью, но на втором году обучения пришлось вопросом заработка озаботиться всерьёз – Дарье Карло вне здоровье уже не позволяло продолжать службу у Третьяковых, нужно было снять ей квартиру и вообще принять на себя все заботы… Кончилось дело тем, что за систематическую неявку на занятия Франца Шехтеля из училища отчислили.

Наверное, он мог бы оставаться художником-декоратором или быстрыми росчерками своего карандаша зарабатывать легкие деньги на журнальных иллюстрациях и виньетках, но Шехтель уже не сомневался в том, что способен на большее. Кроме того, профессия архитектора – это надёжный путь к стабильной жизни и солидным доходам, а пережитая в детские годы нужда заставляла стремиться к тому, чтобы никогда впредь не оказаться в столь же унизительном положении.

Поэтому Франц с радостью принял приглашение Александра Каминского стать его помощником и вскоре получил первое серьёзное задание – разработать вид фасада и кров ли для особняка фабриканта Щапова на Немецкой улице. Хот я авторство Шехтеля документами не зафиксировано (права на производство строительных работ девятнадцатилетний прогульщик тогда ещё не имел), но почерк будущего великого зодчего уже проступает в контуре крыши. Это здание, построенное в 1878 году, дожило до наших дней или, скажем так, почти дожило. В конце 1990-х дом разобрали и возвели заново, сохранив внешний облик.

Когда Александр Каминский и Константин Терской вместе перестраивали имение Глебовых – Стрешневых – Шаховских на Большой Никитской и его часть – театр «Парадиз», Шехтель работал под руководством своих бывших преподавателей, по ходу дела постигая тонкости расчётов акустики зала и премудростей устройства сценических механизмов. Хотя авторство принадлежит Терскому, нечто шехтелевское в этом фасаде чувствуется, и теперь уже не понять: то ли, взяв за основу его идеи, проект завершал Терской, поскольку подписывать чертежи Шехтелю не полагалось, то ли Франц Осипович действительно многое перенял у старшего коллеги, вплоть до манеры графического оформления чертежей – цветной картон с использованием акварели.

Фасад театра «Парадиз» на Большой Никитской (ныне – Театр имени Маяковского). Фото из «Художественного сборника работ русских архитекторов». М., 1891

Так или иначе, опыт нарабатывался, круг клиентов постоянно расширялся, и это радовало, потому что молодой архитектор уже стал главой семьи и отцом двух малышей – Кати и Бори, а работал, что называется, на птичьих правах: он даже собственный дом на Петербургском шоссе выстроил, по документам являясь купцом. Чертежи подписал по дружбе Василий Герасимович Залесский, архитектор, с которым вместе работали на одном из проектов.

Дом в имении В.Е. Морозова Одинцово-Архангельское, под Москвой. Архитектор Ф.О. Шехтель, 1893 г.

По счастью, бумажные формальности строго соблюдались только в городах – владельцы загородных имений и дач могли строить на свой страх и риск всё что угодно, и несколько таких заказов Шехтель успешно выполнил, получив их, несомненно, через Каминского. Зять Третьяковых и архитектор Московского купеческого общества был знаком буквально с каждым крупным представителем московских деловых кругов и заказов имел больше, чем времени на их выполнение, – поэтому периодически кого-нибудь переадресовывал к своему помощнику, давая тому самые лестные рекомендации.

Но ценнее любых рекомендаций хорошо выполненная работа, и вскоре о молодом архитекторе в Москве заговорили. Выполненные по эскизам Шехтеля готические интерьеры особняка сахарозаводчика Павла Харитоненко на Софийской набережной привели в восхищение не только заказчика, но и его гостей, а посещали этот дом люди не менее искушённые, чем его владелец.

Текстильный король и владелец богатейшей коллекции русских портретов Алексей Викулович Морозов, перестраивая доставшийся от отца дом в Подсосенском переулке, пожелал заказать нечто подобное – и получил, наверное, лучший из шехтелевских интерьеров его готической серии 1890-х годов. Следом потянулись со своими заказами и другие представители клана Морозовых – Сергей Викулович, Иван Викулович, Савва Тимофеевич…

Дача И.В. Морозова в Петровском парке (не сохранилась). Столовая. Фотографии из журнала «Зодчий», 1901 г.

Савва Морозов два года учился в Кембридже, проникся любовью к западной культуре и захотел подарить жене настоящий готический дворец. Более подробно я эту историю расскажу немного позже, а пока представьте себе, как увлекла Шехтеля возможность придумать и создать такой дом, где всё, вплоть до вешалок и каминных щипцов, может быть сделано по его эскизам!

Зодчему выпал уникальный шанс реализовать все свои творческие амбиции – Савва Тимофеевич доверился вкусу архитектора и счета оплачивал не торгуясь, но это и труд был титанический. Работая над проектом, Шехтель выполнил около 600 чертежей и эскизов: лепнина и оконные переплёты, люстры и мебель, кованые решётки и фонари на ограде, цинковые химеры и так далее.

Дом А.В. и И.С. Морозовых в Подсосенском переулке, Готический кабинет. Камин (фрагмент). Архитектор Ф.О. Шехтель, 1893 г. Фотографии из архивных фондов Департамента культурного наследия города Москвы

Дом З.Г. Морозовой на Спиридоновке. Эскиз северного фасада. Архитектор Ф.О. Шехтель

Эскизы светильников. Фото из сборника «Архитектурные мотивы», 1899 г.

Ф.О. Шехтель. Дом З.Г. Морозовой. Вестибюль и лестница. Фото из сборника «Архитектурные мотивы», 1899 г.

Такая тщательная проработка заказа, помимо высочайшего качества проекта, дала ещё и побочный эффект, полезный для автора, – этот комплект чертежей, представленный в Технико-строительный комитет, позволил Францу Шехтелю получить в 1894 году «свидетельство на право производства работ по строительной части», что наконец-то сделало его полноправным членом профессиональной корпорации.

Но дарам своим судьба ведёт строгий учёт, и если ненароком расщедрится, то сразу находит способ всё уравновесить. Едва успел Франц Осипович почувствовать, что твёрдо встал на ноги, земля под ногами покачнулась.

Франц Осипович, Наталия Тимофеевна и Китти. 1890–1896 гг. Фото из семейного архива К.С. Лазаревой-Станищевой

Ему уже случалось однажды испытать такое ощущение: когда началось строительство морозовского дворца и фантазии начали воплощаться в реальность, семью зодчего постигла утрата – умерла Екатерина Францевна Жегина. Она приходилась Шехтелю тёщей и одновременно кузиной, а кроме того, была вдовой Тимофея Ефимовича, вырастившего Франца как приёмного сына. Делая для неё надгробие, Шехтель мучился тем, что этой работе не дано выразить даже сотой доли его благодарности по отношению к семье человека, ставшего единственной опорой для многолюдного семейства Шехтель, внезапно оказавшегося на грани нищеты. Францу было тогда всего восемь лет, но он помнил тот ни в чём не повинный, но злосчастный театр, сгоревший как раз накануне Рождества, и как к ароматам елки и мандаринов примешивался запах микстуры, которой доктора пытались поставить на ноги отца, вместе с дядей ужасно простудившегося на пожаре.

Вот и теперь, когда вся Москва была разукрашена по случаю тезоименитства и предстоящей коронации Николая II (а Шехтелю, как признанному мастеру, поручили декорировать Тверскую), в его собственном доме зеркала вновь завешены крепом: умер старший сын, семилетний Боря.

Наталия Тимофеевна снова ждала ребёнка, и её положение отвлекало от переживаний, а Францу Осиповичу справиться с горем помогала работа. Её в тот год было много: концертный зал «Олимп» на Петербургском шоссе, царские павильоны на станции Одинцово и на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде, особняк Кузнецовой на 1-й Мещанской, мраморный иконостас в церкви Иоанна Предтечи под Бором, отделочные работы в особняке Мор озовых…

А ещё архитектор купил участок на Ваганьковском кладбище и установил там надгробие с вписанным в круг крестом и словами под ним: «Семейство Шехтель». Теперь он знал, что хотя бы эта забота не свалится на жену, если вдруг его постигнет какая-либо превратность судьбы. Надгробие было простым и лаконичным – светлая каменная стена в форме пятиугольника, напоминающего силуэт дома с двускатной крышей.

7 февраля 1897 года Савва Тимофеевич и Зинаида Григорьевна праздновали новоселье. Особняк на Спиридоновке почтил своим присутствием весь цвет высшего общества. В центре внимания была, конечно, блиставшая драгоценностями хозяйка морозовского «палаццо», но свою долю славы получили и создатели архитектурного шедевра – Франц Шехтель и Михаил Врубель, украсивший гостиную тремя живописными панно, а холл с парадной лестницей – витражом и скульптурой.

Вскоре Шехтель получил предложение преподавать композицию в Строгановском художественно-промышленном училище. Уровень студенческих работ здесь традиционно был очень высоким: учащиеся побеждали в творческих конкурсах, предприятия выпускали продукцию по их эскизам, и в 1900 году лучшие работы были отправлены в Париж на Всемирную выставку. Оформить экспозицию доверили Шехтелю. Узнав об этом, с аналогичными просьбами обратились к Францу Осиповичу его бывшие заказчики, тоже принимавшие участие в выставке. Впрочем, заказчики Шехтеля никогда не переходили в категорию бывших – сотрудничеством с ним никто не бывал разочарован, к тому же работал он быстро и потому отказывал редко.

Всемирная выставка в Париже, 1900 г. Вид с моста Александра III

«Король русского фарфора» Кузнецов, сахаропромышленник Харитоненко и текстильный фабрикант Гарелин получили от Шехтеля заказанные павильон и витрины, а сам он увёз из французской столицы увлечённость новым художественным стилем и серебряную медаль за экспозицию Строгановского училища.

Париж 1900 года, опьянённый приближением нового века, восхищался достижениями технического прогресса и любовался украшениями, изделиями и постройками в стиле ар-нуво. Не только выставка, но и вся французская столица покорилась этой моде: от вывесок и афиш до таких сооружений, как вокзал Орсэ и магазин «Самаритен», – во всём находил выражение стиль модерн.

Павильон П.И. Харитоненко для Парижской выставки, 1900 г. Исполнен П.А. Шмитом по проекту Ф.О. Шехтеля из карельской берёзы с бронзой. Рисунок из журнала «Зодчий», 1901 г.

Непринуждённая причудливость линий, которыми играли европейские архитекторы, пленяла воображение – например, тем, как предметы из материалов заведомо твёрдых могли вдруг принять формы такие, словно их вылепили из воска. Шехтель горел желанием создать что-то в новой манере – например, лестницу, похожую на застывшую каменную волну. Ради такого эксперимента он даже внёс изменения в проект интерьера скоропечатни Левенсона, но удовлетворения не получил: сделать интересный вестибюль на основе идеи лестницы-волны – это было слишком мелко, ведь образ настолько прекрасен, что на его основе можно построить целый дом!..

Возможность вскоре представилась. Миллионер Степан Рябушинский, купивший на углу Спиридоньевки и Малой Никитской участок для своего нового жилища, хотел поручить постройку именно Шехтелю – тот, кто для Морозовых создал великолепный дворец, сумеет и для Рябушинских построить дом всей Москве на зависть!

Франц Осипович не обманул ожиданий заказчика. Во всех без исключения общих работах по истории искусства и архитектуры рубежа XIX–XX столетий это творение Шехтеля упоминается непременно.

Из удачных решений, найденных при постройке особняка З.Г. Морозовой, здесь Шехтель использовал очень немногое.

Ф.О. Шехтель. Дом С.П. Рябушинского. Эскиз фасада, 1901 г.

Как и там, он поставил дом не на красной линии, а в глубине участка (только парадное крыльцо был о вынесено к тротуару). Как и там, здание не имеет тыльной стороны и рассчитано на круговое восприятие.

Этим сходство исчерпывается. Уже не исторические фантазии, а природные мотивы вдохновляют архитектора. Лестница-волна, пленившая его воображение, превратилась в главный элемент здания. Она стала центральной осью композиции, соединив собой все примыкающие к ней комнаты, – намотала их на себя, как веретено накручивает нить.

Образ волны сыграл роль камертона, по которому настроилась вся образная система придуманного Шехтелем дома: светильник застыл стеклянной медузой, морскими коньками изогнулись латунные ручки дверей, рисунок паркета вдруг прервал свою чёткую геометрию и сменился изящной дугой, словно прибой выкатил под ноги полоску пены…

Ф.О. Шехтель. Дом С.П. Рябушинского. План первого этажа. Эскиз, 1900 г.

Мир надводный подарил пейзажные темы для витражей, проступил в извилистых, как лоза, оконных переплётах, в розах и лаврах на резных дубовых дверях, в кованых решётках, напоминающих усики вьющихся растений, в опоясывающем дом мозаичном фризе с изображением ирисов.

Степану Павловичу особняк очень понравился, и от клана Рябушинских вслед за этим заказом последовали другие. Но из современников далеко не все сумели оценить новизну замысла и тонкость исполнения – например, Корней Чуковский написал: «Особняк так безобразен и нелеп, что даже огромные сугробы, которыми он засыпан, не смягчают его отвратительности».

Лестничный холл в доме С.П. Рябушинского. Фото из фондов Музея М. Горького, 1902 г.

Однако же целых три фирмы, выпускавшие открытки с видами Москвы, включили в свои серии новую достопримечательность, а профессиональная репутация Шехтеля достигла таких высот, что именно Францу Осиповичу было предложено проектировать русские павильоны для предстоявшей международной выставки в Глазго.

Правительственные и деловые круги жаждали повторения успеха, выпавшего на долю российских участников выставки в столице Франции, откуда они привезли в общей сложности более 1500 наград. Глазго хотя и не Париж, но в начале ХХ века считался одним из богатейших городов мира – с метрополитеном, телефонной сетью и электрическим освещением улиц.

Британцы тоже пребывали под впечатлением парижской выставки и постарались не ударить в грязь лицом: колонии удивляли, например, фонтаном из австралийской ртути, на поверхности которой плавали камни, бронзовые подсвечники и чугунные статуэтки, а метрополия блеснула макетом железной дороги с поездом, двигавшимся под воздействием силы тяжести. Рельсовые фермы покоились на гидравлических подъёмниках, создававших уклон на участке, по которому в тот момент проходил поезд, так что вагоны скатывались с бесконечной горки, к полному восторгу публики, поражённой этим железнодорожным серфингом. Идея у англичан, видимо, возникла неспроста – за год до того в Париже русские при входе на свою экспозицию поставили настоящий поезд. Посетители входили в вагон, за окнами которого под патефонный стук колёс скользили по экранам сибирские пейзажи, и, выйдя из другого тамбура, попадали в необозримую и непостижимую Россию.

Стремительное развитие российской экономики в конце XIX века подогревало интерес Англии к столь перспективному рынку, и устроители выставки постарались оказать всяческое уважение своему восточному соседу. Российской империи на территории выставки было предоставлено площадей больше, чем всем прочим странам, вместе взятым, – почти столько же, сколько и колониям британской короны, так что Шехтелю было где развернуться. Четыре заказанных ему павильона (горное дело, лесное дело, земледелие и обрабатывающая промышленность) Франц Осипович спроектировал, отталкиваясь от старинных мотивов русского деревянного зодчества.

Никто и представить себе не мог, какое влияние окажет этот былинный образ деревянного городка на развитие национально-романтической ветви модерна в России. Впрочем, всплеску интереса к русской старине, который возникнет на родине, предшествовал огромный успех Russian street на выставке в Шотландии.

Выставка в Глазго. Русские павильоны. Фото из журнала «Зодчий», 1901 г.

Содержание российской экспозиции, а также невиданные на Западе архитектурные формы поразили публику и прессу. Корреспондент французской La Liberte своё описание русского отдела закончил восторженными словами «о новой промышленной державе, об империи, которая еще несколько лет назад ничего другого не могла выставить, кроме сырых продуктов; теперь же она стоит на одном уровне с самыми цивилизованными народами». Британцы остались более сдержанными, но и они выразили своё уважение – Шехтель после выставки стал почётным членом Британского королевского института архитектуры и Общества архитекторов Глазго.

Ярославский вокзал в 1880-х гг. Открытка из коллекции Александра Романова

Признание заслуг не заставило себя ждать и в России, где Франц Осипович получил звание академика архитектуры, а также очень интересный заказ. Ярославская железная дорога, стараниями Саввы Ивановича Мамонтова достроенная до Архангельска, в связи с увеличением пассажиропотока нуждалась в реконструкции вокзала, построенного архитектором Романом Кузьминым в 1862 году.

Реконструкция уже началась. Выполнял работы Лев Кекушев, главный архитектор созданного Мамонтовым Северного домостроительного общества. Но Кекушеву не повезло: заказчик попал под следствие по обвинению в растрате и был отстранён от дел, а новое руководство железной дороги затеяло корректировку проекта в национальном духе, для чего и был приглашён Шехтель. Формулируя для него задание, начальник Московского отделения Ярославской железной дороги Н. Казаков написал так: «Стиль [вокзала]… должен быть северорусским, с некоторым монастырским оттенком».

Ф.О. Шехтель. Ярославский вокзал. Общий вид. Фото из Ежегодника Общества архитекторов-художников, 1906 г.

Собственно, полной переделки здания не требовалось: крытый перрон Кекушев уже успел построить, служебные помещения в реконструкции не нуждались, и только отведённую для пассажиров зону вокзала предстояло «переодеть». Но поскольку традиционная архитектура Русского Севера – преимущественно деревянная, а здесь надо было работать в камне, задача была непростой. Шехтель её решил, элегантно соединив формы древнерусского зодчества и декоративные приёмы, характерные для модерна.

Первые годы наступившего ХХ века безостановочно приносили Францу Осиповичу всё новые и новые удачи. Вслед за Обществом британских архитекторов Шехтеля сделали своим почётным членом архитектурные общества Рима, Вены, Мюнхена, Берлина, Парижа. Он стал академиком архитектуры и председателем Московского архитектурного общества. Его мастерская выдавала проекты очень высокого уровня буквально один за другим: торговый дом Аршинова, особняк Дерожинской, гостиница «Боярский двор», торговый дом Кузнецова на Мясницкой, перестройка здания в Камергерском переулке, купленного Саввой Морозовым для труппы Московского Художественного театра…

Ф.О. Шехтель. Торговый дом Аршинова. Эскиз фасада

Успешно выполненные заказы настолько укрепили финансовое положение зодчего, что мысли о деньгах беспокоить его перестали. Разумеется, Франц Осипович был не так богат, как Савва Тимофеевич, однако сделался вполне состоятельным, чтобы позволить себе отказаться от гонорара за перестройку театра (самого интересного в России на тот период времени, но при этом впервые за три года существования закончившего сезон без убытков). Теперь дом Шехтеля украшали не только картины, подаренные друзьями-художниками, но и коллекционный фарфор, авторская бронза, ценнейшие букинистические раритеты. Тем не менее с юности укоренившееся в сознании аккуратное отношение к деньгам не покидало Шехтеля никогда. Дети вспоминали, как однажды негодовал Франц Осипович, узнав, что приходивший поговорить о постройке дома купец оставил привратнику на чай не полтину и не целковый, а золотой империал!.. Бережливый немец счёл это непростительным фанфаронством и отказался от заказа – настолько неприятен был ему человек, способный сорить деньгами напоказ.

Ф.О. Шехтель. Собственный дом на Большой Садовой, № 4. Чертёж фасада

Дети, кстати говоря, выросли и унаследовали отцовскую тягу к творчеству. У Льва и Веры энергия и амбиции били через край. Оба поступили в Училище живописи, ваяния и зодчества (то самое, которое не довелось закончить их отцу). Чтобы заниматься рисованием, им требовались помещения, да и сам Франц Осипович привык к тому, что его мастерская расположена дома, тем более что зачастую работал он там по двадцать часов в сутки. К тому же, восполняя недостаток академического образования, Шехтель выписывал много специальной литературы, и его библиотека постепенно разрослась. Пришло время обзаводиться новым жилищем.

Ф.О. Шехтель. Фото конца 1900-х гг. из семейного архива К.С. Лазаревой-Станищевой

Построенный в 1909 году, дом Шехтеля на Большой Садовой очень оригинален во многих отношениях. Проектируя особняк в своей излюбленной манере «изнутри наружу», зодчий так мастерски обыграл нюансы планировки, что они с гармоничной естественностью нашли отражение в композиции фасада. Портик с четырьмя колоннами напоминает ампирные московские особняки начала XIX века, но характерная для модерна асимметрия отчётливо говорит о том, что здание построено на сотню лет позже.

Как и «замок» в Ермолаевском переулке, дом на Большой Садовой в биографии мастера явился неким рубежом: в первом случае Шехтель открывал для себя модерн, нащупывал первые подступы к новому стилю, во втором – как бы прощался с ним. Он не мог не чувствовать, что в обществе угасает интерес к лёгкой и прихотливой стилистике ар-нуво, что возникающие запросы частично удовлетворяет зарождающийся конструктивизм, но художественные поиски наступившего века ещё только начинаются.

Общаясь с заказчиками и слушателями старших классов Строгановки, где Франц Осипович продолжал преподавать, невозможно было не осознать неизбежность грядущих перемен, но перемены эти Шехтеля не тревожили. В своей способности идти в ногу со временем и точно угадывать вектор развития искусства он не сомневался – и напрасно…

Первый звоночек прозвучал, когда обнаружилось, что Вера и Лев увлечены футуризмом и совершенно искренне отрицают традиционную систему художественных ценностей, а он, их отец, столь же искренне не понимает, как можно создавать новое, не опираясь на опыт предшественников. Второй сигнал был не таким простым, зато более мучительным. Появилось смутное ощущение утраты. Как будто некое шестое чувство, всегда служившее ему, перестало работать. То, что прежде приходило к нему легко, словно бы само собою, теперь приходилось искать – мучительно и зачастую безуспешно.

Участвуя в конкурсах, всё чаще приходится не поздравления принимать, а самому поздравлять молодых коллег, предложивших варианты более яркие, чем у него, – как получилось это у Алексея Щусева, покорившего жюри тем, что он украсил свой проект вокзала башней, похожей на казанскую башню Сююмбике.

Ещё поступают предложения от старых клиентов, и никуда не исчезло уважение коллег, но уже понятно, что всё это – не более чем инерция, остатки вчерашней скорости, а сегодняшний мир движется уже в ином направлении, и непонятно, от чего нужно оттолкнуться, чтобы его догнать.

Ф.О. Шехтель. Проект Казанского вокзала. Из Ежегодника Московского архитектурного общества, 1910–1911 гг.

Ни преподавание в Строгановке, ни председательство в Московском архитектурном обществе не могли отвлечь от этих мучительных раздумий, но внезапно Францу Осиповичу стало не до них, потому что началась война. Полтора миллиона проживавших в России немцев обнаружили вдруг, что быть просто приличным человеком или даже признанным мастером своего дела уже недостаточно, когда ребром встал вопрос: кто ты – русский или немец?..

Шехтелю не нужно было искать ответ. Себя он ощущал русским и не собирался покидать страну, ставшую родиной для нескольких поколений его предков. Перейдя в православие, Франц Осипович принял имя Фёдор и носил его до конца жизни.

Фёдор Осипович руководил работами по приспособлению помещений под лазареты и в некоторых случаях расходы брал на себя, проектировал санатории для выздоравливающих воинов, а для 675-й Тульской пешей дружины, расквартированной в селе Петровско-Разумовское, построил деревянный храм.

Но в целом дела шли всё хуже: спроектированные Шехтелем Дом инвалидов на Донской улице и доходный дом в Большом Козихинском переулке так и не были построены, да оно и понятно: война – не время для созидания. Фёдор Осипович не сдавался – к завтраку выходил во фраке, хотя вместо привычных сигар курил уже махорку. Чтобы не томиться от безделья, он занялся проектом собственной дачи в Крыму, борясь с соблазном бросить всё и уехать на юг. Но не уходить же на покой в пятьдесят семь лет – должна ведь эта война когда-то кончиться, надо только перетерпеть, продержаться…

Покровская церковь в «Соломенной сторожке».

Архитектор Ф.О. Шехтель, 1914–1916 гг.

Фото А. Горожанкина, 1916 г.

Жизнь человеческая похожа на путь по айсбергу: когда ты думаешь, что добрался до вершины, у этой ледяной горы, подтаявшей где-то далеко внизу, смещается центр тяжести, глыба под тобой поворачивается, и вмиг всё меняется: ты оказываешься в лучшем случае далеко от нового пика, а в худшем – вообще под водой.

Собственный дом на Большой Садовой, в котором хорошо жилось в мирные дни, теперь содержать стало не на что, и летом 1917 года Фёдор Осипович дал объявление о продаже. Как ни странно, покупатель нашёлся быстро – оказывается, жизнь в переломную эпоху далеко не всех ставит на г рань нищеты, некоторые весьма успешно обогащаются, и во что же ещё им вложить деньги, как не в московскую недвижимость?

Казалось, проблема решена. Семья переехала в маленький дом, арендованный на 1-й Брестской, как раз в тех местах, где Шехтель снимал жильё в годы студенческой юности, и в минуты хорошего настроения можно было представлять себе, что жизнь даёт некий новый шанс… но тут айсберг перевернулся вновь.

Вскоре после Октябрьской революции новая власть национализировала и землю, и объекты недвижимости. Дом, арендованный семейством Шехтель, приказано было освободить в трёхдневный срок. Фёдор Осипович свою библиотеку и часть коллекции перевёз в помещения Московского архитектурного общества, мебель распродал за полцены и вместе с женой и старшей дочерью Китти перебрался к младшей. Квартиру, где жила Вера с мужем, ещё не успели «уплотнить».

На обратной стороне перевернувшегося айсберга тоже была жизнь – странная, но была. Строгановское училище стало называться Вхутемас, и товарищ Шехтель преподавал там композицию, получая вместо жалованья профессорский паёк: крупа, селёдка, иногда сахар. В Московском архитектурном обществе Фёдор Осипович читал лекции – «Сказка о трёх сёстрах: Архитектуре, Скульптуре, Живописи и их взаимоотношении в эволюции искусства», «Микеланджело и Рафаэль», изумляясь тому, как его слушают эти люди в студенческих и солдатских шинелях.

Строительство павильона Туркестана, Хорезма и Бухары. Фото из журнала «Прожектор», 1923 г.

Более того, в условиях разрухи и Гражданской войны новая власть даже пыталась что-то строить и за неимением новых специалистов привлекала к работам старых. Шехтель участвовал в проекте «Иртур» («Ирригация Туркестана»), включавшем в себя не только расширение сети оросительных каналов, но и строительство общественных и жилых зданий; по заказу Главстекла проектировал Болшевский оптический завод, – правда, оба проекта вскоре были свёрнуты. Единственная работа зодчего, не оставшаяся на бумаге, – павильон Туркестана на Первой сельскохозяйственной и кустарной выставке.

Приходилось признать: мир изменился так сильно, что своего места в нём найти уже не удастся. Теперь в конкурсах побеждали другие, чьи представления о прекрасном точнее совпадали со вкусами новой власти. Правда, руководство МХТ не забыло человека, который когда-то отказался от гонорара, перестраивая здание для труппы Станиславского и Немировича-Данченко. Теперь, когда Камергерский переулок стал называться проездом Художественного театра, а сам театр пользовался поддержкой правительства, жизнь там била ключом: постоянно требовались перестройки то касс, то оркестровой ямы, то магазина при театре, и эти пустяковые, но оплачиваемые заказы перепадали Шехтелю. Но в целом – работы не было.

Пришлось понемногу распродавать вещи, но они, к несчастью, прежней ценности в новой жизни уже не имели. Редкие книги, гобелены, персидские миниатюры – кому нужны они в эпоху будёновок и красных косынок?

Фёдор Осипович Шехтель с женой Наталией Тимофеевной, дочерью Верой и внучкой Мариной. Фото из семейного архива К.С. Лазаревой-Станищевой, 1926 г.

Сбывать на барахолке картины Врубеля, Маковского, Коровина, Левитана – преступно, не говоря уж о том, что глупо. Эту часть своей коллекции Фёдор Осипович передал в музеи безвозмездно; всё, чем смогла ответить ему советская власть, – назначить пенсию в размере 75 рублей.

Недаром говорилось на Руси: пришла беда – отворяй ворота. Фёдора Осиповича начали беспокоить боли в желудке. Сначала думали, что вследствие плохого питания, оказалось – рак. Болезнь прогрессировала, вскоре потребовался морфий. Быть может, больной предпочёл бы цианистый калий, но это не имело значения, денег всё равно не было ни на что.

Он умер 26 июня 1926 года.

Вот одно из предсмертных писем, оно адресовано Ивану Сытину.

«Глубокоуважаемый и дорогой Иван Дмитриевич!

С октября месяца по настоящее время я не покидаю постели… я молю Бога прикончить эту каторгу, – но доктора хлопочут зачем-то продлить это мучение.

Я ничего не могу есть, ослаб до того, что не могу сидеть – лежать еще хуже, у меня остались одни кости и пролежни, очевидно, я должен умереть голодной смертью…

У меня нет средств даже на лекарство, я состою на социальном обеспечении и получаю по ходатайству Наркома А.В. Луначарского высшую персональную пенсию – 75 рублей в месяц, мне 67 лет, жене столько же, дочь Екатерина Фёдоровна инвалид труда. на последние крохи я ей купил „Ундервуд“, но, как Вы, кажется, знаете, работы нигде нельзя достать. Жена не отходит от меня, и вот на эти 75 рублей я должен кормить четверых, платить за квартиру 2 червонца (газ, электричество и т. д.). Вы знаете, как я люблю работать, но нигде не могу заполучить таковую, и никто ничего не покупает; между тем я окружён несметными, по-моему, богатствами: моя коллекция картин, персидских миниатюр, библиотека – бесценны; около десяти инкунабул начала XV столетия, которые оценивают в сотни тысяч, никто не покупает. Все мои картины должны быть в музеях, офорты. оригинальная бронза, удивительная скульптура Конёнкова, Сомова, Полайоло, бюст Льва Толстого Н.А. Андреева, фарфор саксонский, Попова, вазы этрусские, Танагары Помпеи, керченских раскопок, венецианское зеркало (которое с пошлиной обошлось 1000 рублей, дают 15 руб.). Гобелен фламандский XVI столетия 5x4 ар., цена ему 3–4 тысячи – дают 200 рублей».

Покончив с перечислением произведений, умирающий пишет:

«Моя жена стара и немощна, дочь больна. и чем они будут существовать – я не знаю, нищенствовать при таких ценностях – это более чем недопустимо. Передайте все это в музеи, в рассрочку даже, но только чтобы они кормили жену, дочь и сына Льва Федоровича. <…>

Я строил всем: Морозовым, Рябушинским, фон Дервизам – и остался нищим. – Глупо, но я чист».

Семейный участок на Ваганькове приютил почти всех: и самого Шехтеля, и пережившую мужа на двенадцать лет Наталию Тимофеевну, обеих дочерей, сына и внучку, и даже зятя. Вот только младший сын не пожелал быть частью семейства Шехтель. Лев отказался от фамилии отца, потому что невозможно быть футуристом по фамилии Шехтель, ведь Шехтель – это модерн, и никак иначе.

Модерн как направление в художественных вузах Советской страны проходил и вскользь, как нечто буржуазное по духу и малоценное по сути; однако же построенные в этом стиле здания неплохо сохранились, занятые представительствами иностранных государств, над которыми не довлела необходимость оценивать красоту с идеологических позиций. Поэтому основная часть творений Шехтеля дошла до наших дней, и мы имеем возможность полюбоваться ими если не изнутри, то хотя бы снаружи.

Музея Шехтеля, равно как и музея модерна, пока не существует (правда, в цокольном этаже особняка Рябушинского несколько стендов посвящены творчеству создателя этого дома). Создать музей пыталась внучка архитектора, Марина Сергеевна Лазарева-Станищева, отдав этому много сил и времени. Её брат, популярный эстрадный артист Вадим Тонков, в амплуа комической старушки Вероники Маврикиевны известный самому Брежневу, в успех начинания не верил – и не ошибся: при их жизни музей так и не был создан, не существует его и в наши дни.

Улицы Шехтеля в Москве тоже нет, хотя имеются, допустим, Шарикоподшипниковская и Шепелюгинская.

Дань уважения и памяти замечательному архитектору смогли отдать только астрономы Крымской обсерватории, присвоившие открытой ими в 1971 году малой планете не только номер 3967, но и имя – Shekhtelia.

11. Дом Шехтеля

По нашим меркам дом может показаться большим, но не будем забывать, что архитектор с семьёй здесь не только жил, но и работал. Поэтому на первом этаже, кроме столовой и большого холла с библиотечными шкафами на антресолях, размещались кабинет Фёдора Осиповича, чертёжная с парой небольших служебных помещений, а также спальня хозяина и туалет. Такое планировочное решение позволяло Шехтелю работать хоть круглосуточно, не беспокоя своих домашних.

На втором этаже две комнаты, соединённые общей умывальной, занимали Наталия Тимофеевна и Катя с Верой. Небольшая комната предназначалась для горничной, ещё одно помещение могло использоваться как студия или как гостевая спальня, а в конце коридора, за ванной, была дверь в комнату Льва – ту самую, что смотрит на Садовую большим тройным окном над узким балконом.

В гости к Лёве часто приходили друзья из МУЖВЗ – такие же, как и он, отчаянные ниспровергатели всего и вся: шестнадцатилетний Вася Чекрыгин и девятнадцатилетний Володя Маяковский. Однажды вместе они затеяли выпуск первой книги стихов начинающего поэта. Как вспоминал потом Лев, «штаб-издательской квартирой была моя комната. Маяковский принес литографской бумаги и диктовал Чекрыгину стихи, которые тот своим чётким почерком переписывал особыми литографскими чернилами».

Когда тираж в 300 экземпляров был вручную напечатан на станке, дебютант постригся наголо – то ли на радостях, то ли ради того, чтобы не быть до смешного похожим на размещённый в книге собственный портрет.

Особняк на Большой Садовой, № 4. Фасад и интерьер холла. Архитектор Ф.О. Шехтель. Фото из Ежегодника Общества архитекторов-художников, 1910 г.

Шехтель-старший никакого футуризма не понимал и не делал вид, будто бы понимает, но к юным гениям относился уважительно, особенно к Чекрыгину, после скандала, который наделали Васины работы на юбилейной XXXV выставке МУЖВЗ. Однако Фёдор Осипович видел, что футуристам любое признание со стороны старшего поколения было глубоко безразлично, – старое искусство они уже «сбросили с корабля современности», скандалы же их не страшили, а лишь забавляли.

Вот Наталья Гончарова, дочь коллеги Шехтеля и бывшего соседа по Трёхпрудному переулку, по окончании всё того же Училища живописи, ваяния и зодчества теперь курит и ходит в мужской одежде, её картины то церковь объявляет порнографией, то полиция требует снять с выставки, а ей хоть бы что – открыто живёт с художником Ларионовым и снимается с ним в фильме «Драма в кабаре футуристов № 13».

Не обошлось без скандала и в доме Шехтеля, когда архитектор узнал, что у семнадцатилетней Веры с Володей начался роман. Опасаясь, что дочь пойдёт по стопам Гончаровой, отец посадил Веру под домашний арест, а Маяковскому запретил появляться в доме. Эти меры сильно испортили отношения отца с детьми (особенно с Лёвой, принявшим сторону сестры).

Любимый многими из нас Серебряный век, при всей его одухотворённости, был временем очень бурным, полным борьбы между представителями различных художественных направлений. Представители традиционного искусства считали своим долгом воевать с авангардистами, видя в них разрушителей культуры, этаких «новых гуннов». А те, провозгласив себя людьми будущего, громогласно отправляли на свалку истории всех отвергавших новую эстетику.

Конец ознакомительного фрагмента.