По обе стороны Арбата, или Три дома Маргариты. Белая цыганка (В. Н. Сутормин, 2015)

Даниил Григорьевич и Софья Исааковна Ливиковы имели свой маленький гешефт при ростовском городском театре: муж мастерил театральные шляпы и прочие головные уборы, жена делала парики, накладные усы и бороды. От трудов праведных не наживёшь палат каменных, а всё же семья не бедствовала, и одну из четырёх дочерей даже отправили учиться в консерваторию, но самую младшую музыке не учи ли, хотя петь Изабелла всегда любила.

Однажды её пение услыхал сосед, скрипач симфонического оркестра. Поражённый, он попытался уговорить родителей показать девочку хорошему преподавателю, но отец не рискнул: две дочери в консерватории – это многовато для бедной еврейской семьи. Однако сосед не унимался, и едва Изабелле исполнилось шестнадцать, предложил ей выступить в концерте на летней площадке театра.

«Я пела романс из репертуара модной в ту пору Надежды Плевицкой «По старой Калужской дороге». Спела два куплета, и… комар влетел мне прямо в рот, открытый на высокой ноте. Я поперхнулась, закашлялась и убежала со сцены, решив, что это конец моей карьеры. Но мне дали водички, утешили, уговорили спеть заново. Зрители встретили меня аплодисментами и заставили исполнить еще две песни».

Папе пришлось капитулировать. Беллу отправили в Петербург, сестра Анна отвела её в консерваторию к своему профессору. После прослушивания тот сказал Анне: «У вашей сестры незаурядный голос – низкий, с красивым редким тембром, почти контральто. Судьба послала ей природную постановку голоса. Учиться не надо. Ни в коем случае! Сведите ее с хорошим эстрадным певцом, пусть выучит с ней несколько песен – и она готовая певица».

Вот так и получилось, что «мадам Вечный Аншлаг» до конца жизни не знала музыкальной грамоты, что, впрочем, не мешало ей с блеском выступать на сценах нашего Большого театра и парижского концертного зала «Олимпия». Но до этих взлётов было ещё далеко. Пока она просто пела в своём неподражаемом стиле, напоминавшем цыганскую манеру исполнения, за что даже была прозвана «белой цыганкой».

Шла Первая мировая война, когда Изабелла приехала в Москву – на прослушивание в сад «Эрмитаж», знаменитый своими эстрадными концертами. Всё прошло удачно, оставалось лишь подписать контракт, но тут выяснилось, что начинающей артистке всего семнадцать лет. Импресарио расстроился даже сильнее, чем сама Изабелла; когда он уговаривал певицу прийти через год именно к ним, она улыбалась, потому что знала: всё у неё получится. И действительно, вскоре состоялся дебют Изабеллы Юрьевой (такую фамилию взяла она для сцены).

Выступления в Москве имели успех, но времена настали непростые: революция, Гражданская война, всякого рода «чистки»… однако удалось как-то приспособиться и к такой обстановке. Юрьева продолжала выступать и даже приобрела некоторую известность, но только в Москве, и это её не устраивало. Хотя в 1920-х годах основная административно-политическая жизнь Советской России кипела в Москве, центр культурной жизни пока ещё оставался в Петрограде. Поэтому Изабеллу очень заинтересовала новость о приезде из Питера администратора по фамилии Рафаэль.

На сцене сада «Эрмитаж» он организовал прослушивание для молодых артистов, чтобы пригласить в Петроград тех, кого сочтёт перспективными. Изабелла постаралась произвести на него впечатление – она словно чувствовала, какую роль сыграет в её судьбе эта поездка. Рафаэль подписал с ней контракт на тех же условиях, что и с более известными артистами: Смирновым-Сокольским, Хенкиным и Утёсовым – по 20 рублей за выступление.

Два червонца по тем временам составляли сумму настолько серьёзную, что в Питере бухгалтерия закатила скандал. За подписание такого контракта с никому не известной певичкой несчастного администратора вызвали на ковёр и чуть не уволили. Из-за дубовой двери доносилось: «Что вы себе думали, Рафаэль?….» – «Я у видел, услышал и умер. И вы умрёте!….» – «Да заберите её обратно в Москву и чтобы вы были здоровы!».

На прослушивание, куда были приглашены московские артисты, Юрьеву даже пускать не хотели, но Рафаэль настоял на своём, ведь для него это была единственная возможность не вылететь с работы.

Восприняв ситуацию как вызов, Изабелла шагнула в слепящие лучи прожекторов, как под дуло дуэльного пистолета, – предельно собранная, скрывающая волнение под внешним спокойствием. После второй песни захлопали, после третьей аплодисменты раздались такие, что она поняла: в зале не только отборочная комиссия, но и зрители. По окончании прослушивания оказалось, что первые ряды занимали директора кинотеатров, эстрадные администраторы, люди из мира оперы.

Юрьева получила сразу несколько предложений и даже немного растерялась, но тут из зала раздался голос (как ей показалось, тот самый, что доносился недавно из-за дубовой двери): «Позвольте, я возьму ее к себе». На сцену взбежал молодой брюнет, поцеловал Изабелле руку и сказал: «Вы не только прекрасная певица, но и красивая женщина».

Он и сам был «интересный мужчина», как выражались в те годы. Иосиф Аркадьевич Эпштейн, юрист по образованию, а по роду деятельности – главный администратор театрального концерна, никогда не чувствовал себя обделённым вниманием прекрасного пола. Но в этот вечер решилась его судьба: голос Юрьевой что-то перевернул в его душе, а взглянув в сияющие глаза Изабеллы, он понял, что никто другой ему не нужен.

Изабелла Юрьева. Открытка из коллекции Алексея Рябова, 1930-е гг.

Юрьева тоже не испытывала недостатка в поклонниках. Конечно, в смысле карьерных перспектив администратор в сравнении с множеством прочих претендентов имел преимущества весьма существенные (и даже решающие, с точки зрения большинства артисток), но Изабеллу покорило не это. Для Иосифа никак не разделялись его любовь к ней как к женщине и восхищение талантом певицы. Он принимал её предназначение и готов был сделать его смыслом собственной жизни.

Он стал её мужем, администратором, а также ангелом-хранителем, оберегавшим от чересчур назойливых поклонников, среди которых встречались и люди довольно влиятельные. Слова для песен, ставших в её исполнении самыми популярными, тоже написал он (под псевдонимом Иосиф Аркадьев). С присущим ему юмором сравнивал себя с Федей Протасовым, при случае то напевая, то произнося с театральной патетикой любимую фразу: «Я погиб за цыганский романс».

Поистине, выбирая себе мужчину, женщина выбирает и судьбу. Изабелла ни разу не пожалела о своём выборе. Все те сорок шесть лет, что они с Иосифом прожили вместе, муж был для неё защитой и опорой. Вместе они мчались в такси по предрассветным парижским улицам в ту декабрьскую ночь, когда у Изабеллы начались родовые схватки. Год спустя вместе читали полученную из Ленинграда телеграмму с известием о смерти маленького Володи. У единственного сына был порок сердца, и родите ли никогда не покидали его, но в тот раз, уезжая в Москву на выступления, ненадолго оставили малыша у родственников.

Иосифу пришлось принять непростое решение – хоронить сына он уехал один, велев жене остаться в Москве. До концерта оставалось всего пара дней, и билеты были распроданы. Муж сумел бы найти способ отменить выступление и выплатить неустойку, но он знал, что выход на сцену заставит Изабеллу отключиться от мыслей о сыне.

В те годы не существовало бульварной прессы, была только советская, и потому личное горе артистки не стало достоянием публики (да и вообще в начале ХХ века свою личную жизнь люди не выставляли на всеобщее обозрение). Поэтому публика наслаждалась полным страсти и печали голосом, не пытаясь понять, отчего немудрёные в общем-то слова этих песен так берут за душу. А в ложе над рампой, стиснув лицо в ладонях, задыхалась в рыданиях подруга певицы, единственный человек в зале, который знал.

Через несколько лет советская власть всерьёз взялась строить социализм, а заодно принялась строить и всех присутствовавших. Индустриализацией и коллективизацией не ограничились, развернули борьбу с любыми отступлениями от генеральной линии партии. Критики вроде тех, что у Булгакова призывали «крепко ударить по пилатчине и тем богомазам, что пытаются протащить её в печать», принялись наклеивать ярлыки и бороться с есенинщиной, цыганщиной и прочим «упадочничеством». И в том самом зале мюзик-холла на Триумфальной (будущей Маяковской) площади, где когда-то бисировала Изабелла Юрьева, концерты стали напоминать сеансы чёрной магии с последующим её разоблачением – только в данном случае сначала кто-нибудь из комиков выходил с пародией на произведения в жанре романса, а потом должна была выйти Юрьева и петь перед публикой, уже и не знающей, то ли освистывать артистку полагается, то ли можно всё-таки похлопать.

Увидев, как Изабелла рыдает за кулисами, Иосиф коротко сказал: «Хватит! Выступать больше не будешь! С голоду не умрём». И на целых семь лет выступления прекратились, тем более что инстинкт самосохранения отчётливо требовал не находиться на виду. Как удавалось Иосифу держаться на плаву, можно только предполагать. В хорошие времена он интересовался антиквариатом, а это штука получше валюты и камешков: и дорожает с каждым годом, и сделки с предметами старины закон не запрещает. Единственная проблема состоит в ликвидности, но при наличии хороших связей с понимающими людьми продать можно что угодно, а связей у бывшего администратора хватало.

После 1937-го, когда ежовщина так «почистила» страну, что бороться с лёгкой музыкой стало просто неуместно, Юрьева смогла возобновить концерты, и популярность к ней стремительно вернулась. Гонорары были такие, что Иосиф сумел вступить в кооператив «Творчество», и вскоре они справили новоселье в Трёхпрудном.

А потом началась война. Агитбригады ездили по фронтам, поднимали воинский дух. Несколько советских песен разучила и Юрьева, но исполнить их ни разу не довелось – как только ведущий объявлял её выступление, бойцы начинали требовать «Белую ночь», «Если можешь, прости», «Всё впереди»… Людям, живущим на линии фронта, хочется не патетики, а простых человеческих чувств из мирной жизни, которой им так не хватает.

Она выступала в госпиталях и на заледеневшем Кольском полуострове, в разрушенном Сталинграде и в Ленинграде, где за время блокады дала более ста концертов.

Так уж у нас повелось, что если властям припекает, то сразу «Братья и сестры!» и много высоких слов о Родине, а как беда чуть отступила, государство очень доходчиво каждому объяснит, что ты никто и звать никак, причём делается это обычно на ярких примерах. Печально знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», превратившее Зощенко и Ахматову в тренажёры для битья, имело целью не персоналии, а общее закручивание гаек.

Изабелла Юрьева. Фото из коллекции Алексея Рябова, 194 0-е гг.

Досталось и «цыганщине». Романс, как буржуазный пережиток, обрекли на забвение. Вместе с ним предстояло уйти в небытие и «белой цыганке».

Судьба, которая непременно всё уравновешивает, Изабелле Юрьевой неизрасходованную творческую энергию конвертировала в долголетие, – так в армии отбывающим в командировку выдают пищевое довольствие сухим пайком. Впрочем, всё сложилось не так уж плохо: Иосиф Аркадьевич возобновил свои операции с антиквариатом, так что заботиться о хлебе насущном Изабелле Даниловне не приходилось, а выходить на сцену для исполнения любовных романсов на шестом десятке уже не очень-то и уместно, не правда ли?..

Только вот зачем и в этом возрасте Судьба ей сохранила голос? Тот самый, низкий и страстный, очаровавший не только администратора Иосифа Эпштейна, но и Иосифа Сталина, а он действительно любил слушать её пластинки.

Умер генсек и упокоился в Мавзолее; и был вынесен из Мавзолея и без особых почестей похоронен у Кремлёвской стены. Умер и муж, оставив её в одиночестве на семьдесят втором году жизни. А она всё жила год за годом, потихоньку продавая вещицы из коллекции супруга, всеми забытая… Но оказалось – не всеми. И человек, вспомнивший о ней раньше других, по странному стечению обстоятельств тоже звался Иосиф.

Вхожий в самый высокие кабинеты, Иосиф Кобзон мог бы решить её бытовые проблемы, если бы в этом была нужда. Но единственное желание, пронесённое Юрьевой через годы забвения, было – петь. Пусть изменилось время и публика тоже изменилась, но голос Юрьевой остался прежним, да и сама она, миниатюрная и стройная, отнюдь не казалась ветхой, когда на шпильках вышла на сцену Театра эстрады. А ей ведь было уже девяносто три года!

Звание народной артистки России ей присвоили, минуя «заслуженную». Ещё через несколько лет Изабеллу Даниловну наградили орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени, словно правительство торопилось почтить певицу, пока она ещё жива.

А она жила себе спокойно, словно знала, что отпущенный ей век целиком и полностью в её распоряжении. И вместо «столетия со дня рождения» взяла да и позволила отметить свой круглый юбилей! Такое небывалое событие отпраздновали в Концертном зале «Россия».

В зале не было людей её поколения – только люди, полюбившие голос Изабеллы Юрьевой, когда мамы или бабушки ставили пластинки, доставая их из пожелтевших конвертов. Иосиф Кобзон на руках вынес ее на сцену и поставил перед микрофоном. Маленькая и сухонькая, Изабелла Даниловна уже выглядела как старушка. Но голос Юрьевой в тот день звучал так же, как и в прежние годы.

Конечно, сейчас и тексты песен, и манера исполнения Юрьевой уже кажутся такими же странными, как её твёрдо выговариваемое «ч», но что с того?.. Это человек-эпоха. Атмосфера шипящих патефонов и немого синематографа, крепдешиновых платьев и шляпок с вуалетками мгновенно возникает в воображении, стоит лишь услышать её чувственное контральто:

7. Скоропечатня Левенсона

Анастасия Цветаева вспоминала, как однажды к Марине после выхода первой книги её стихов явился незнакомый юноша и начал донимать поэтессу вопросами. Не зная, как избавиться от этого зануды, Марина сперва отвечала серьёзно, потом стала нести откровенную чушь, но он даже и тогда не понял намёка. В конце концов Марина подвела его к окну и показала на скоропечатню Левенсона:

– А тут живёт наш дед, он – феодальный барон.

А сестра добавила:

– И мы каждый день ездим к нему в карете с гербами.

Тут до гостя наконец дошло, что п ора прощаться.

Однако же и вправду откровенно сказочный облик имеет это здание – по крайней мере, парадная его часть; тыльная сторона полностью отвечает своему промышленному назначению.

«Товарищество Левенсон» было основано в 1881 году Александром Александровичем Левенсоном и специализировалось на высококачественном воспроизведении памятников древнерусской письменности, издании богато иллюстрированных книг, а также выпуске литографий. Двадцатую годовщину своей деятельности издательство встретило в новом здании, построенном по проекту Франца Шехтеля. Сохранились какие-то свидетельства, что заказчик устроил конкурс, и Шехтель в нём участвовал. В последнее поверить было бы можно – Шехтель был человеком очень скромным и козырять заслугами не любил, но вот вряд ли Левенсон стал бы затевать конкурс, когда буквально в сотне шагов от места, где предполагалось построить типографию, уже три года как стоял и поражал воображение прохожих подобный замку собственный дом знаменитого архитектора (а ведь Левенсон к тому времени был с Шехтелем знаком уже много лет и даже поручал ему несколько заказов). Но туда мы ещё не дошли, давайте пока полюбуемся зданием скоропечатни.

Фрагмент рекламного объявления скоропечатни «Товарищество А.А. Левенсон», 1905 г.

«Издали оно красиво выступает своими лёгкими линиями, высокой шатровой крышей и остроконечностями, – так описывал его сам заказчик. – Вблизи впечатление значительно выигрывает. Несмотря на свои размеры, постройка не кажется чересчур массивной, а, напротив, поражает своей легкостью. В наружных украшениях – полная умеренность. Всего один барельеф, простой, художественно исполненный дрезденским скульптором».

Скоропечатня А.А. Левенсона. Фото из журнала «Зодчий», 1901 г.

Проект здания был утверждён в феврале 1900 года, и строительство уже шло полным ходом. Тем временем Шехтель съездил в Париж, чтобы принять участие во Всемирной выставке. Понятно, что домой архитектор вернулся, переполненный идеями, воплощать которые ему хотелось не в будущих работах, а уже сейчас. Вносить изменения в проект было поздно, но почему бы не изменить хотя бы некоторые дета ли декора и интерьеров? В частности, обратите внимание на оконные переплёты – по форме это уже чистейший модерн: большая плоскость, разделённая на три секции, верхние части которых состоят из маленьких прямоугольников (в таком же стиле будут нарисованы Шехтелем окна театра МХТ в Камергерском переулке).

Если выпадет случай попасть внутрь, обратите внимание на лестницу – она выполнена в совершенно иной манере, чем можно было бы ожидать по впечатлению от фасада.

Барельеф на фасаде скоропечатни Левенсона. Фото 2014 г.

Первая книга Марины Цветаевой была напечатана именно здесь, у Левенсона, как и множество других изданий, заслуживающих внимания. Но из двух закреплённых на фасаде мемориальных досок ни одна не позволяет себе размениваться на подобные пустяки.

Та, что поменьше, ограничится ритуальной фразой «Охраняется государством», а та, что побольше, торжественно сообщит, что в этом здании прошёл первый сбор первого пионерского отряда в Советской России. По случаю такого знаменательного события Трёхпрудный переулок был в 1924 году переименован в Пионерский, а Большой и Малый Патриаршие переулки – в Большой и Малый Пионерские. Как были переименованы Патриаршие пруды, тоже догадаться несложно. Однако у консервативных москвичей в обиходе новые названия так и не прижились, так что мы с чистой совестью забудем об этом факте.

8. Закоулочек

Сразу за домом, примыкающим к скоропечатне, уходит влево от Трёхпрудного переулка к Большому Козихинскому довольно необычный закоулочек. Его можно было бы принять за переулок, если бы не закрывающие проезд металлические ворота.

Говорят, что некоторые жильцы дома любят подшутить над теми, кто приходит к ним впервые, предлагая гостям проявить смекалку и найти подъезд № 5. Казалось бы, ну что сложного, есть адрес: Трёхпрудный переулок, дом № 11/13; от первого подъезда отсчитываешь ещё четыре – и дело в шляпе. Только сначала обнаруживается, что в доме все подъезды нечётные, но пятый среди них отсутствует; затем выясняется, что дом напротив имеет тот же номер, и подъезды в нём чётные (правда, откуда-то затесался среди них девятый, но пятого нет как нет). И только потом, если сохранить душевное равновесие и проявить некоторое упорство, то за аркой во внутреннем дворе удастся найти искомое.

Кто и зачем отмочил такую шутку? Может, виной всему старик Хоттабыч, поселившийся здесь по авторскому произволу Лазаря Лагина, ныне забытого писателя, а когда-то знаменитого жильца этого дома? Как утверждали Стругацкие, джинны специализируются на том, чтобы разрушать города и строить дворцы, а также исполнять заковыристые желания.

Фото 2014 г.

Думается, что архитектору Нирензее помощь джинна могла бы пригодиться при выполнении заказа здешних домовладельцев, семейства Волоцких. Так получилось, что этот доходный дом строился поэтапно, точнее даже – по частям: новые подъезды архитектор достраивал по мере того, как Волоцкие понемножку прикупали соседние участки. Поэтому фасад здания особым изяществом не поражает (что поделать, легко ли строить дом, не представляя, где именно будет его очередной подъезд!..), и вообще под № 11/13 здесь возведено целых три строения, причём планировки квартир во всех подъездах разные.

Однако по нынешним временам такая эксклюзивность объекта недвижимости лишь добавляет ему ценности. Поэтому здесь в разное время жили или сейчас проживают люди состоятельные и известные, в числе которых, например, Татьяна Догилева и Михаил Мишин, а также Наталья Бонк – автор учебника английского языка, памятного всем, кто учил его в институте.

Те же самые старожилы, от которых я это узнал, рассказывали, что в 20-х годах в одной из квартир дома существовал карточный притон, который (пока его не прикрыла доблестная милиция) посещали Есенин и Маяковский. Кстати, если уж о Маяковском зашла речь именно сейчас, имеет смысл завернуть в Мамоновский переулок.

9. Мамоновский переулок

Здесь с XVIII века располагалась усадьба Дмитриевых-Мамоновых, что и дало название переулку. Члены семейства занимали видное положение при дворе и в среде русской аристократии. Василий Афанасьевич Дмитриев-Мамонов дослужился до адмирала, сын его Матвей – до тайного советника и сенатора, внук Александр стал фаворитом Екатерины II, а правнук Матвей оставил в нашей истории след самый я ркий, хотя и неоднозначный.

Унаследовавший от отца пожалованный Екатериной графский титул и одно из крупнейших состояний того времени, Матвей Александрович был волен располагать собой как заблагорассудится. Он сочинял стихи, изучал историю пугачёвщины, вступил в масонскую ложу и уже в семнадцать лет был возведён в степень «великого мастера». Официальная карьера тоже складывалась всем на зависть: в восемнадцать лет Дмитриев-Мамонов пожалован в камер-юнкеры (что соответствовало в те времена чину V класса – статскому советнику или премьер-майору гвардии). В двадцать он уже обер-прокурор Московского департамента Сената.

Но тут грянула «гроза 12-го года» и разом всё изменила.

В порыве патриотических чувств молодой граф произнёс речь, наделавшую в обществе много шума. Он объявил о готовности поставить под ружьё своих крестьян и «употребить все свои доходы на военные нужды, оставив для себя лишь по 10 тысяч рублей ежегодно» и действительно начал формировать за свой счёт Московский казачий своего имени полк. Помимо крепостных, вступали в полк и волонтёры, а на офицерские должности записывались представители московского дворянства, но дело шло медленно, и Матвей переложил все заботы на командира формируемой части, а сам устремился в действующую армию.

Он успел принять участие в Бородинском сражении, отличился в сражениях под Тарутином и Малоярославцем, а вот его кавалеристы на тот момент были способны разве что обеспечивать порядок при отходе армий через Москву. Лошадей не хватало, закупленную амуницию вывезти было не на чем, и она погибла в сгоревшем городе, поэтому часть была передислоцирована в Ярославль и переформирована в уланский графа М.А. Дмитриева-Мамонова полк, а награждённый золотой саблей «За храбрость» двадцатидвухлетний шеф полка был произведён в генерал-майоры.

Но, как впоследствии написал Пётр Вяземский, «граф всегда был тщеславен, а эти отличия перепитали гордость его.

К тому же он никогда не готовился к военному делу и не имел способностей, потребных для командования полком. Пошли беспорядки и разные недоразумения…». За недисциплинированность мамоновское воинство было прозвано «мамаевцами» ещё до того, как приняло участие в боевых действиях, а уж в европейском походе солдаты показали себя во всей красе: не давали спуску ни местному населению, ни союзникам-австрийцам, а в Германии какой-то городок и вовсе спалили, после чего полк был возвращён в Россию и расформирован. Восприняв это как личную обиду, Матвей Александрович отправил императору письмо столь резкое, что дело кончилось отставкой (формально – по болезни).

Однако то, что воспринималось всеми как нездоровая эксцентричность молодого графа, было лишь естественным проявлением его мировосприятия. Ведь Дмитриевы вели род от Рюриковичей, от Владимира Мономаха, причём п о мужской линии, а не по женской, как Романовы. Поэтому граф Матвей без пиетета относился к Александру I, да и династию в целом считал «мнимыми родственниками наших государей, которые совсем не Романовы, а происходят от голштинцев».

Неудивительно, что ещё в 1815 году Дмитриев-Мамонов вместе с Михаилом Орловым основал тайное общество, намереваясь отменить крепостное право и превратить Россию в аристократическую республику с двухпалатным парламентом на манер британского. Кроме этого, «Орден русских рыцарей» ставил своей целью «лишение иноземцев всякого влияния на дела государственные» и «конечное падение, а если возможно, смерть иноземцев, государственные посты занимающих». Оптимальным способом реализации задуманного представлялся военный переворот.

Никаких практических шагов предпринято не было, да и организация существовала главным образом в воображении её немногочисленных членов, однако напечатанные на французском языке «Краткие наставления русским рыцарям» М.А. Дмитриева-Мамонова привели к помещению автора под домашний арест. Данная мера отнюдь не остудила пыл Матвея Александровича – после выхода в отставку граф удалился в своё подмосковное имение Дубровицы, где его радикализм и эксцентричность проявились уже в полной мере. Там, у слияния речек Десны и Пахры, Дмитриев-Мамонов начал строить настоящую крепость, для обеспечения секретности предпринимая меры весьма решительные, хотя и странные.

Он никого не принимал, и даже Орлову, чтобы нанести визит соратнику, пришлось пробиваться с применением силы. Затворник обитал в комнате, где хранились знамя князя Пожарского и окровавленная рубашка убиенного царевича Дмитрия. Отрастивший бороду и волосы, Матвей Александрович свою комнату при свете дня не покидал. Еду и чистую одежду для него полагалось оставлять в соседнем помещении, куда граф выходил, только если там никого не было.

Днём граф чертил планы укреплений, а ночью выходил инспектировать ход работ, втыкая специально приготовленные колышки в землю в тех местах, где надлежало возводить редуты, капониры и контрэскарпы. Устные указания о том, как именно эти укрепления следует строить, подрядчик получал каждое утро, являясь в прихожую и почтительно выслушивая заказчика через запертую дверь. Инструкции были чёткими и разумными, оплата – щедр ой, и работы продвигались успешно. Впрочем, завершить их не удалось.

Когда умер старый камердинер графа, пришлось нанять нового, которым оказался бывший крепостной князя Волконского. Надо сказать, что князя Петра Михайловича считали не только основателем русского Генерального штаба, но кое-кто числил его сред и создателей российского политического сыска; так или иначе, новый слуга за проявленную им чрезмерную любознательность вскоре был выпорот и согнан со двора. Любой помещик, безусловно, имел право сечь своих крестьян, но к вышедшим из крепостного звания людям применять телесные наказания был не вправе. Потерпевший добрался до Москвы и явился с жалобой к генерал-губернатору. Тот направил в Дубровицы своего адъютанта, которого граф не удостоил аудиенции, но через него ответил губернатору письмом, что слуг за их провинности наказывать телесно – «это право передано нам от предков наших». С высоты своего происхождения не видя разницы между губернатором князем Голицыным и хоть самим государем, граф Матвей даже изумился: «Как вы смели писать это мне, человеку, который предшествует вам по всему на свете, кроме по табели о рангах», но завершил послание вежливо: «Всегда готовый встретить вас шпагою и пистолетом, вашего сиятельства покорный слуга граф Дмитриев-Мамонов».

Ознакомившись с посланием и выслушав доклад адъютанта о дубровицкой фортеции, генерал-губернатор не стал вызывать Матвея Александровича к барьеру, а просто отправил отряд жандармерии с приказом доставить графа в Москву. По повелению государя Дмитриев-Мамонов был помещён под домашний арест, а затем назначенная Голицыным медицинская комиссия признала графа недееспособным, и собственный дом превратился для него в место заточения. В декабре 1825 года при воцарении нового императора присягать Николаю I граф Матвей отказался – и был официально объявлен сумасшедшим. Купив у Юсуповых огромную усадьбу на Воробьёвых горах, назначенные графу опекуны перевезли его туда. Под присмотром лекарей, регулярно обливавших своего пациента холодной водой в порядке терапии, а иногда обряжавших его в смирительную рубашку, Матвею Александровичу предстояло провести последние тридцать лет жизни в усадьбе, москвичами названной «Мамонова дача».

Император Александр II вскоре после вступления на престол помиловал доживших до того времени декабристов, а заодно вспомнил и о создателе «Ордена русских рыцарей». Царь-освободитель готов был снять опеку с Матвея Александровича, но гордый граф на это ответил, что коли уж он сумасшедшим пережил двух императоров, то пусть и при третьем всё остаётся как есть. Однако пережить третьего ему было не суждено. На семьдесят третьем году жизни обитатель «Мамоновой дачи» погиб от ожогов, когда на нём вспыхнула политая одеколоном сорочка. Был ли это несчастный случай или нечто иное, теперь установить уже невозможно.

Дом графа в Мамоновском переулке был в 1830 году продан под размещение глазной больницы, и вот уже почти два века он является медицинским учреждением. В 1940 году при реконструкции улицы Горького созданный архитектором Матвеем Казаковым особняк мог погибнуть. Но исторический памятник не сломали, а переместили, причём постройку весом в 13 300 тонн пришлось повернуть на 97 градусов и надвинуть на заранее возведённый цокольный этаж (иначе невозможно было установить здание в переулке, имеющем довольно значительный уклон).

Расположенный напротив усадьбы Дмитриевых-Мамоновых маленький голубой особнячок, в котором сейчас служебный вход в Театр юного зрителя, до революции принадлежал владельцу скульптурных мастерских Михаилу Кутырину. Работы его камнерезов мы видели, когда гуляли по Ильинке, и ещё увидим во время сегодняшней прогулки. А в здании ТЮЗа размещалось артистическое кафе «Розовый фонарь», закрывшееся в октябре 1913 года после выступления футуриста Маяковского, прочитавшего «Нате»:

Нужно признать, что за последние сто лет искусство эпатажа достигло таких зияющих вершин, что на фоне Sex Pistols или Pussy Riot попытки молодого Маяковского шокировать публику своей брутальностью выглядят невинными подростковыми понтами. Однако до Первой мировой войны дамы ещё умели падать в обморок, а кавалеры пока не научились пить спирт из чайников, и страна в целом оставалась непуганой, так что футуристам было где порезвиться.

Несколькими месяцами ранее у Маяковского был другой имидж: поэт щеголял в плаще с пелериной и в широкополой чёрной шляпе, надвинутой на самые брови, что делало его похожим не то на флибустьера, не то на карбонария. Перед выступлением он сбрасывал свою крылатку и представал перед публикой в жёлтой блузе, украшенной чёрным галстуком-бантом. По воспоминаниям Корнея Чуковского, скандалы на выступлениях происходили так часто, что «полиция запретила Маяковскому появляться в жёлтой кофте перед публикой. У входа стоял пристав и впускал Маяковского только тогда, когда убеждался, что на нём был пиджак. А кофта, завёрнутая в газету, была у меня под мышкой. На лестнице я отдал её Владимиру Владимировичу, он тайком облачился в неё и, эффектно появившись среди публики, высыпал… свои громы».

Владимир Маяковский. Фото 1912 г.

Про «жёлтую кофту фата» написано достаточно, что же до галстука-банта, то он остался не только на фотографиях той поры, но и на обложке первой книги поэта, выпущенной им вместе с друзьями. Макет делали недалеко отсюда, в доме архитектора Шехтеля, и эту историю я непременно расскажу, как только мы дойдём до места.

Владимир Маяковский, «Я». Обложка книги и портрет автора, 1913 г.

Что же касается здания театра, то у него тоже есть своя история. Изначально здесь располагалось реальное училище, но в 1911 году группа любителей театра решила организовать собственную антрепризу и осуществила свой проект, специально для него перестроив дом. Почему именно здесь, сейчас уже и не узнать, но, возможно, сыграло роль случайное созвучие: переулок Мамоновский, а одним из учредителей стал драматург Сергей Мамонтов, сын Саввы Ивановича.

Впрочем, он очень скоро, разойдясь во взглядах с другими организаторами, объявил о своём выходе из проекта и даже попытался отсудить у них 15 тысяч рублей, внесённые им в уставной капитал, но «Театр смеха и веселья» пережил и это, и уход ещё двух учредителей – художников Е. Лансере и В. Замирайло.

Оставшиеся руководить театром супруги Арцыбушевы (актриса и художник) взяли курс на поиск новых форм и создали в результате Театр одноактных пьес, что и неудивительно – люди той поры так ценили краткость, что начало ХХ века стало эпохой сокращений и аббревиатур. На сцене Арцыбушевского театра миниатюр шли драмы и оперетты, балетные дивертисменты и оперы, но непременно одноактные, чтобы представление укладывалось в полтора часа. Это позволяло давать три представления за один вечер, что сильно увеличивало рентабельность антрепризы, а ведь времена наступали тяжёлые, началась Первая мировая война.

Александр Вертинский. Фото 1914–1917 гг.

Для приезжавших с фронта офицеров, сытых по горло ура-патриотизмом, требовалось что-то либо смешное, либо возбуждающе-чувственное. Сделали танцевальный номер, слегка пародируя «танго аргентинских гаучо», некогда исполнявшееся на этой сцене Тамарой Карсавиной и Вацлавом Нижинским. Но теперь к стильной паре танцоров прибавился третий персонаж: точно попадая в ритм танго, исполнял забавную песенку-речитатив некий никому не известный молодой человек. Публике он понравился, что и отразилось в рецензии газеты «Русское слово», где дебютант был упомянут кратко, но одобрительно: «Остроумный и жеманный Александр Вертинский».

Окрылённый успехом, Вертинский готов был и дальше исполнять свои «ариетки», но образу мечтательного поэта, в котором он выступал, недоставало оригинальности. Мария Арцыбушева нашла неожиданное, но очень точное решение. Вместо маски Арлекина, роль которого молодому артисту уже случалось исполнять на этой сцене, она предложила примерить маску Пьеро. Выходя к зрителям в костюме грустного клоуна, в мертвенно-бледном, «лунном», свете софита, Вертинский и представить себе не мог, что образ «чёрного Пьеро» переживёт и театр в Мамоновском переулке, и даже человека, вошедшего в этом образе в историю русской культуры.

10. Феодальный замок

Там, где Трёхпрудный переулок соединяется с Ермолаевским и Благовещенским, слева стоит очень необычный дом. Но прежде чем он захватит наше внимание, давайте посмотрим в противоположную сторону и припомним ключевой эпизод романа:

«Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. <…> Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, она по другой. „Нравятся ли вам мои цветы?…“»

Не здесь ли произошла эта встреча?.. По сторонам от Тверской переулков множество, но из них кривых только три: Брюсов, Малый Гнездниковский и Благовещенский. Про первые два можно рассказать столько интересного, что скучными их никак не назовёшь. А Благовещенский переулок ничем особым в истории не прославлен.

Зато совсем рядом – «нехорошая квартира» в доме № 302-бис и сад «Аквариум», где в театре «Варьете» был устроен сеанс чёрной магии с полным её разоблачением. В общем, булгаковские места. Не потому ли в качестве возможного «дома Маргариты» иногда указывают и на особняк, который стоит на соединении Трёхпрудного и Ермолаевского переулков? Например, художник Сергей Тюнин в серии своих очень необычных иллюстраций нарисовал её жилище именно таким.

Дом Ф.О. Шехтеля в Ермолаевском переулке. Фото из коллекции М.В. Золотарёва, конец 1890-х гг.

Хотя сёстры Цветаевы и называли феодальным замком скоропечатню Левенсона, дому Шехтеля этот почётный титул подходит гораздо больше, причём в связи не только с его внешним видом, но и с режимом охраны. После революции в особняке проживал один из соратников Сталина, товарищ Бубнов (пока его не расстреляли), а потом здание перешло в распоряжение Наркомата иностранных дел и стало дипломатическим представительством. Поэтому нам с вами вряд ли выпадет возможность полюбоваться шехтелевскими интерьерами. Разве что ваша тётя Лаура, проживающая в Уругвае, попросит передать послу своей страны горячий привет и бутылку домашней настойки на кактусах. Хотя есть и другой вариант: накануне Всемирного дня музеев заблаговременно обратиться в Москомнаследие и попытаться попасть в список желающих посетить этот охраняемый памятник культуры. Только имейте в виду, что желающих много, и если честно, через тётушку Лауриту будет проще.

Дом Ф.О. Шехтеля в Ермолаевском переулке. Парадный вход. Фото Марии Ермоловой, 2014 г.

Во всяком случае, нам никто не мешает любоваться зданием снаружи (и даже фотографировать его, если не слишком нагло это делать: милиционеры не препятствуют, поскольку дипломаты не жалуются, ведь уругвайцы – люди цивилизованные и понимают, что занимаемое ими здание – памятник нашей, российской культуры).

Ф.О. Шехтель в своём доме в Ермолаевском переулке. Фото из семейного архива К.С. Лазаревой-Станищевой, конец 1890-х гг.

В конце XIX – начале ХХ века, когда строительные работы выполнялись в основном вручную, а фурнитура и отделочные материалы производились на маленьких предприятиях небольшими партиями, стоимость изделий серийных и выполненных на заказ различалась не принципиально – во всяком случае, не в разы. Поэтому заказать для своего жилища оригинальные дверные ручки или, допустим, плитку для пола мог любой человек, способный эскизы для них оплатить либо выполнить собственноручно. Первое было не каждому по карману, второе предполагало наличие таланта, но не составляло никакой проблемы, если творец и заказчик выступали в одном лице. Для практикующего архитектора, кстати говоря, сделать свой дом неповторимым являлось насущной необходимостью, ведь к нему приходили не только друзья, но и потенциальные клиенты, и в этом случае жилище зодчего воспринималось как часть портфолио.

Впрочем, к своему творению сам Шехтель относился с юмором и в письме к Антону Чехову, с которым состоял в приятельских отношениях, выразился так: «…построил избушку непотребной архитектуры, которую извозчики принимают то ли за кирку, то ли за синагогу». Однако отнюдь не смешными были обстоятельства, вследствие которых возник этот особняк.

В 1890-х годах Франц Осипович с семьёй проживал на Петербургском шоссе в небольшом симпатичном доме, построенном по собственному проекту. В течение трёх лет смерть дважды посетила это жилище, и для Наталии Тимофеевны, потерявшей сына и мать, оставаться в этих стенах стало невмоготу, тем более что она вновь ждала ребёнка. Шехтель продал дом, и весь год, пока строился новый, семья провела на съёмной квартире.

Но даже перевернув страницу и начав с чистого листа, архитектор не мог отрешиться от мыслей о жизни и смерти. Правда, они уже приняли направление не трагическое, а философское. Свой новый дом зодчий украсил мозаичным панно с изображением лиловых ирисов. Три цветка – распускающийся, расцветший и увядающий – замерли над главным входом, символизируя три периода жизни. На тёмной стене замка подобная аллегория могла бы смотреться мрачновато, но сияние золотистых кусочков смальты создало такой жизнерадостный фон, что символ читается иначе: такова природа, её вечный круговорот. Видимо, это и хотел сказать Франц Осипович: «Мой дом – моя крепость», жить в которой он собирался долго и счастливо, прежде чем родное гнездо унаследуют дети.

Дача И.В. Морозова в Петровском парке (1895, не сохранилась). Фото из журнала «Зодчий», 1901 г.

Облик здания абсолютно нетипичен для Москвы. У него нет главного фасада – фасадом является каждая из сторон особняка, не похожая на остальные. Массивные стены из тёмного, как бы сильно обожжённого кирпича с элементами кладки из белого известняка; окна, кажущиеся узкими в сравнении с большим окном главного зала; мощная шестигранная башня с главным входом и вторая, увенчанная острым коническим шатром… Практически все эти черты относятся к романскому стилю, господствовавшему в X–XII веках в Западной Европе и слегка затронувшему некоторые страны Восточной Европы, но только не Русь с её традиционным деревянным зодчеством.

Почему здание получилось именно таким, объяснить можно, если знать, что в последней четверти XIX века в моде был историзм, проявлявшийся в различных вариантах – от русско-византийского стиля до завезённой из Британии неоготики.

Попробовать себя в этих направлениях Шехтель уже успел и, всегда пребывая в поиске чего-то нового, обратил внимание на работы американского архитектора Генри Гобсона Ричардсона, возрождавшего неороманский стиль, Romanesque revival. Построенные американцем общественные здания унаследовали лаконичную монументальность и рациональность композиции от средневековых монастырей и замков.

Особняк Н.В. Кузнецовой на Мещанской улице (1894–1896, перестроен в конце 1960-х гг.) Фото из сборника «Архитектурные мотивы», 1899 г.

Планировка замка в целом проста: ближе к центру располагается главная башня (донжон), а вокруг неё группируются остальные строения, обычно представляющие собой простые геометрические формы – кубы, призмы, цилиндры. Если взять данный принцип за основу, получится, что дом можно проектировать «изнутри наружу»: скомпоновать внутренние объемы в соответствии с функциональным назначением каждого из них, а потом для получившейся конструкции создать фасады.

Шехтель так и поступил, в 1896 году предугадав те изменения, которые произойдут в архитектуре уже совсем скоро, в период модерна. Кованая решётка ограды, мозаика над входной дверью – тоже приметы стиля, ярчайшим представителем которого в России предстояло стать Францу Осиповичу Шехтелю.