Перед вами, читатель, повествование, в основу которого легли события и факты из жизни моего отца, полковника медицинской службы Вениамина Петровича Симатова. Его памяти посвящаю я эту повесть.
Скромный завтрак Владимира Петровича подошел к концу, положенная после приема пищи горсть таблеток была запита чаем. Вставать из-за стола совсем не хотелось. Отложив в сторону листок отрывного календаря с безрадостным пейзажем Левитана и стихами Есенина «Нивы сжаты, рощи голы…», которые он только что прочитал, Владимир Петрович подумал: «Хорошие стихи». Почувствовав горечь во рту, оставшуюся после лекарств, налил воды в стакан и выпил его не спеша, в несколько приемов, переводя дыхание и смакуя – как житель пустыни, только и знающий настоящую цену этому напитку; со стороны могло показаться, будто он дегустирует что-то изысканное. Покончив с горечью, принялся бесцельно разглядывать пятнистую буренку на пакете молока. Буренка счастливо улыбалась и по коровьим меркам была хороша. Ее русую косу украшал розовый бант, а большие добрые глаза обрамляли густые черные ресницы. «Да, корова – это жизнь», – констатировал Владимир Петрович и надолго задумался.
Набежавшие воспоминания унесли его в начало весны далекого сорок третьего, в низкий полутемный сарай, крепко пропахший навозом, куда согнали их под дулами автоматов; забыть это было невозможно. Вовке тогда казалось, что провели они в том сарае вечность – злые небритые деревенские мужики да такие же юнцы, как он. Разбираться с ними никто не торопился, потому как знали блюстители наверняка, что скоро потянутся жены да матери вызволять своих и понесут последнее. Стояли они в напряженной тишине, переминались с ноги на ногу, коченели от холода; иногда кто-нибудь из задержанных мочился в углу сарая. В каждом томились глубоко спрятанная ненависть и неглубоко залегающий страх. Иногда охранник выкрикивал в приоткрытую дверь чью-нибудь фамилию и командовал: «На выход!» Вовка, напуганный до смерти, готов был расплакаться от невозможности что-либо изменить, но держался как мог и лишь плотнее прижимал локти к бокам, будто так можно было сберечь спрятанные деньги. От одной лишь мысли о том, что он вернется к матери без коровы, невыносимо становилось на душе и хотелось выть от отчаяния.
Про то, что корова в Индии – священное животное, Вовка узнал на уроке истории. Это нисколько его не удивило, так как Вовке к тому времени уже был доподлинно известен священный коровий статус. Никакого другого статуса у их Нюрки и быть не могло, поскольку Нюрка во всех смыслах кормила, одевала и обувала все их многодетное семейство. И стоять бы этой самой Нюрке в колхозном стойле и довольствоваться скудным пайком, да – слава богу! – не сподобилась советская власть организовать колхозы в городах. А означало это, что физиологические циклы коровы Нюрки не подпадали под коммунистическое влияние и регулярно доилась она исключительно в интересах Вовкиной семьи. Несмотря на Нюркины старания, молока дети вдоволь не пили: большая часть его продавалась и обменивалась на рынке, чтобы иметь все остальное: от постного масла и муки – до ботинок и школьных ранцев.
Семья Вовкина жила в ту пору в частном секторе Самары, в собственном доме с маленьким двором, хлевом и огородом-садом в придачу. Поселились они в Самаре в начале тридцатых. Благодаря решению отца перебраться в город семья была спасена от рабского колхозного труда и страшного поволжского голода.
Распределение обязанностей в семье было простым: мать воспитывала детей и вела хозяйство, дети во всем помогали матери, а отец занимался двумя вещами: добывал корма для коровы или пропадал на городском рынке. Рынок был местом приложения отцовых выдающихся способностей дешево купить и дорого продать. Вот так, коровьими стараниями да отцовской спекуляцией, и выживала семья.
В оправдание Вовкиного отца надо сказать, что к спекуляции подтолкнула его, как ни странно, советская власть, для занятия только этой сомнительной трудовой деятельностью не требовавшая правильного социального происхождения. А происхождение у отца было на самом деле не то, поскольку женат он был на дочери богатого кулака. И первое же после переезда в город трудоустройство Вовкиного отца на самарском пивном заводе, да к тому же вместе с тестем (что явилось непоправимой ошибкой), происхождение которого было не просто не то, а совсем не то, окончилось ровно через месяц. За это время бдительные органы не без помощи бдительных же граждан успели разузнать, что к чему. В итоге заводское начальство посчитало невозможным держать на должностях грузчиков двух родственных элементов с антисоветским прошлым.
Для Вовкиной семьи это событие стало поворотным. Но не столько потому, что пропали последние иллюзии по поводу взаимоотношений с государством, сколько потому, что пропал источник дешевых отходов производства пива – солодовых ростков для коровы, из-за которых выбор и пал на пивзавод: отпускали их по бросовой цене только рабочим завода. Недолго думая, отец с тестем купили лошадь, и отец в сезон стал ездить в пригород, благо было недалеко, косить на неудобьях сено для очередной Нюрки. А вдобавок занялся извозом и прочно обосновался на рынке, где его скоро стала узнавать каждая собака.
Постепенно жизнь наладилась, дети росли и не голодали, и простые семейные радости не обходили стороной Вовкин дом. Стало даже казаться, что так будет всегда. Но осенью сорок второго эта надежда потерпела крах: сорокалетнего Вовкиного отца забрали на фронт, забыв выяснить его социальное происхождение.
Вовка отца не провожал: в это время он вместе с другими старшеклассниками изматывался на колхозных полях, убирая урожай картофеля и прочих корнеплодов. Домой он вернулся только к середине ноября, совершенно исхудавший, с отмороженными пальцами ног. В довершение ко всему их немолодая корова почти перестала давать молоко. Складывалось крайне тяжелое положение. В это непростое время Вовкина мать предприняла несколько жизненно важных шагов: забила корову и продала мясо, устроилась в магазин мыть полы, чтобы получать больше хлеба, уговорила соседского деда Матвея Кузьмича, собирающегося купить стельную корову, взять с собой Вовку для этой же цели, настояла на том, чтобы Вовка бросил школу и пошел на завод, дающий «броню», по-крестьянски здраво рассудив, что этой власти – ее бы воля – и мужа не отдала бы, не токмо сына.
Подготовка к походу за коровой много времени не заняла. Мать зашила деньги в Вовкину телогрейку тонкими пачками по кругу в три ряда. Получилось три невидимых патронташа. И купила Вовке толстые носки из собачьего меха и рукавицы с собачьим мехом внутри. Ранним февральским утром дед Матвей Кузьмич и Вовка предстали перед провожатыми в высоких валенках до колен, ватных ушанках и штанах и огромных рукавицах. Обнялись перед дорогой с домашними, забросили за спину холщовые мешки с хлебом и, напутствуемые дедовой старухой и мелко крестящейся и тихо плачущей Вовкиной матерью, тронулись в путь. И пока они не скрылись за поворотом улицы, Вовкина мать все посылала и посылала им вдогонку невидимые православные кресты.
Идти предстояло в далекое село, в котором, по уверению деда, в это время на колхозном рынке был большой выбор стельных коров. Дед в этом селе ранее уже бывал и дорогу знал хорошо. Шли они с дневными остановками в деревнях, встречающихся на пути. К вечеру просились на ночлег. За гостеприимство расплачивались картошкой, которой взяли с собой по мешку и везли на санках. Дальше сеней их обычно не пускали. И неудивительно: с какой такой доброты? да в лихое время? И мерзли они по ночам, но все не под открытым небом. Кипятком, а бывало, и колотым сахаром их не обделяли, хлеб с картошкой были свои. О намерениях своих дед с Вовкой по предварительному уговору не распространялись. На вопросы отвечали, что идут к родственникам. Никак нельзя было им откровенничать, уж больно большие деньги были на руках, за них и жизни могли лишить.
Через неделю дошли они до нужного села, и Матвей Кузьмич купил себе корову – крупную и ладную. Переночевали, а наутро в воскресенье, когда народу на колхозном рынке бывало больше всего, попали они с дедом в энкавэдэшную облаву. Автоматчики оцепили рынок и фильтровали народ по одному; дело это было обычное, дезертиров и уклоняющихся от призыва бродило по стране немало. Деда, разумеется, отпустили, а Вовку задержали. Полных лет ему тогда было шестнадцать, документов с собою никаких, на слово верить не хотели ни в какую, хотя у Вовки в ту пору и пушок над губой толком еще не пробился. Но дед Матвей Кузьмич умудрился его вызволить, потому как прожил долгую жизнь и знал о ней все. Да и не мог он вернуться домой без Вовки, немыслимо это было. Сначала дед просто и честно объяснял отутюженному щеголю с тугими щеками, что да как, потом унижался, затем ваньку валял, но это все так, для затравки. А в итоге дал часть, чтобы не потерять целое, и получил взамен своего Вовку.
Если разобраться, то Вовку все равно бы отпустили. Выяснили бы, кто он, и отпустили. Но на это могло уйти много времени, а у Матвея Кузьмича с Вовкой времени было в обрез – стельные коровы ждать не могли. После Вовкиного освобождения купили ему корову поменьше и дешевле, чем у Кузьмича, и направились без задержки домой. Коров надо было довести в целости и сохранности, потом правильно принять телят, а затем правильно коров раздоить, чтобы было много молока, ради чего и затевалась вся эта кампания. И торопились они, как выяснилось, не зря: в начале марта снег днем начал подтаивать на солнце и отяжелевшие коровы скользили, вести их было трудно. Матвей Кузьмич всю дорогу молился и матерился – вперемешку, как повелось на Руси, но его крупная корова все равно два раза упала; на обратном пути обогатил Кузьмич Вовкин матерный запас причудливыми словоформами на всю оставшуюся жизнь.
А коров они дедовыми молитвами все же довели. И помнил Владимир Петрович потом всю жизнь, как мать целовала и обнимала его, и целый день радовалась и плакала, и глаза ее ненадолго ожили от счастья. А младший брат и сестренки смотрели на него как на кормильца и героя. Вовка стал мужиком.