НОВЫЙ, 1938 год, Австрийские Альпы
Огни фонарей вдоль железной дороги, проложенной у подножия тирольских холмов, освещали небольшой австрийский городок, засыпанный снегом, словно убранный в сказочные белые одежды.
Нарядные витрины магазинов, веселые люди, их улыбки, яркие наряды, венки хвои над окнами аккуратных двух-, трехэтажных домов – все напоминало о только что прошедшем Рождестве и о том, что завтра наступит новый, 1938 год.
Курт Домбровски поднимался по склону холма, с удовольствием прислушиваясь к хрусту снега под лыжными ботинками, радуясь возможности побыть одному, без снующих под ногами детей, их вздорных мамаш и надменных папаш. Он глубоко вдыхал крепкий, морозный воздух, легкий, как взбитые сливки. Утром выпал снег, потом изрядно подморозило, и сейчас склоны были девственно чисты. Словно крупное сильное животное отряхнулось от бесконечного множества надоедливых насекомых и улеглось на отдых. Курт остановился, чтобы насладиться одиночеством и тишиной. И тут за спиной послышалось чье-то прерывистое дыхание. Курт обернулся.
Его пыталась нагнать темноволосая девушка в бело-голубом лыжном костюме. «Это она!» – удивляясь удаче, думал Курт, отвечая на ее улыбку вежливым наклоном головы.
– Добрый вечер! – тут же заговорила девушка, и он отметил, что говорит она с весьма резким акцентом и что у нее глубокий, очень красивого тембра голос.
– Добрый вечер, фрейлейн, – учтиво, но весьма сдержанно ответил он.
– Извините, что побеспокоила, – она вспыхнула, решив, что пришлась некстати, – но я видела вас утром в нашей гостинице… Я заблудилась! Каталась, каталась, перебиралась со склона на склон и… вот. Не подскажете, как мне вернуться назад?
– Разумеется.
Используя лыжную палку в качестве карандаша, он начертил на снегу путь к гостинице.
– Спасибо! – снова улыбнулась девушка. Матово-белые зубы чуть блеснули ровным жемчужным
рядом.
– Вы приехали сегодня утром? – спросил Курт.
– Да! Представьте, сегодня утром в Вене шел дождь! А здесь такая рождественская сказка! Настоящая зима!
Он рассмотрел ее как следует. Стройная, с великолепной осанкой, тонкими чертами лица, большими светло-карими глазами и коротко подстриженными вьющимися каштановыми волосами.
– Вы надолго? – скупо улыбнулся он в ответ.
– Нет, неделя, не больше. Каникулы, – объяснила она и тряхнула каштановой гривкой. – А вы инструктор? Учите кататься на лыжах?
– Да, – кивнул Курт.
– Я видела вас днем на западном склоне. Вы очень красиво спускались. И дети вьются вокруг вас как мотыльки.
– Да. И мне редко удается побыть одному.
Она ужасно смутилась, покраснела до корней волос и быстро проговорила:
– Спасибо за помощь. Извините, что помешала.
– Что вы! Ничуть. Хотите, спустимся вместе? – галантно предложил он.
– Нет, нет, благодарю. Тем более, что с непривычки устала. Еще раз спасибо и извините.
Он смотрел ей вслед. Она плохо стояла на лыжах. Следовало бы проводить. Но. еще не время.
Вера остановилась возле отеля, стараясь отогнать неприятное впечатление от встречи на горе. «Мужлан, деревенщина! – подумала она об инструкторе и тряхнула головой. – Забудь!» – приказала она себе и переступила порог.
Обеденный зал маленького отеля встретил ее яркими лампами, венками из сосновых ветвей и остролиста, дразнящим запахом выпечки. Она осмотрелась. В ярком свете ламп зал выглядел иначе, нежели в утреннем полумраке. Она рассмотрела забранные в дубовые панели стены, увешанные литографиями, кожаные кресла, массивную мебель красного дерева. Поражала удивительная, ослепительная, почти осязаемая чистота.
Хозяйка отеля, фрау Фигельман, шла навстречу с огромной хрустальной чашей для пунша. Ее широкое, раскрасневшееся лицо, мгновением раньше такое сосредоточенное, раскрылось в улыбке, как только она увидела
Веру.
– Добрый вечер, фрейлейн! Как покатались? – она установила чашу на ближайшем столе, с удовольствием разглядывая девушку.
– Спасибо, отлично!
– Хочу спросить, если позволите, – немного замялась фрау Фигельман. – Вы русская? У вас русское имя.
– Да. По происхождению. Мои родители покинули Россию во время революции. А это имеет какое-то значение? – Вера с вызовом взглянула на хозяйку.
– Нет, что вы, что вы! – женщина замахала короткими полными ручками. – Я вам так сочувствую, деточка! Потерять Родину. Надеюсь, вы не очень устали? Сегодня у нас маленькая вечеринка. С танцами и множеством кавалеров. Вам нужно успеть отдохнуть!
– Когда начало вечера?
– Через пару часов.
– Что ж, я вполне успею и отдохнуть, и привести себя в порядок.
– Вот и отлично! А то парней у нас много, а девушек недобор. А в танцах нужны пары!
– С удовольствием составлю пару, если меня научат вашим танцам.
– О! Это не проблема. Молодые люди знают все танцы. Они вас научат! Но предупреждаю, – с лукавой улыбкой добавила фрау Фигельман, – остерегайтесь моего сына, Генриха. Уж как он любит девушек, просто ужас! – она хохотнула, подхватила чашу и скрылась за кухонной дверью.
Вера невольно рассмеялась ей вслед, с удовольствием вдохнула аромат пряностей и растопленного масла, идущий с кухни. Радостное предвкушение праздника снова вернулось к ней. Она быстро, перепрыгивая через ступеньки, поднялась на второй этаж, напевая что-то под нос.
Поначалу праздник не ладился. Люди постарше жались по углам, молодежь собиралась в группы. Крупные румяные девушки, нарядившись по-праздничному в широкие клетчатые юбки, легкие блузки, которые открывали широкие плечи и сильные, загорелые руки, чувствовали себя не в своей тарелке, шушукались, прыская в кулак. Аккордеонист попытался расшевелить публику, сыграв пару мелодий, но желающих танцевать пока не нашлось, и он махнул рукой, тем более, что огромная чаша с пуншем заняла законное место на столе, стаканы наполнялись, и каждый отдавал должное крепкому, пряному, пахучему напитку.
Большинство гостей составляли родственники Фи-гельманов. Простые, загорелые, пышущие здоровьем люди, которые зарабатывали на жизнь торговлей, скотоводством, виноделием. Они ощущали себя честными тружениками, которые вполне заслужили пару праздничных дней.
Приезжие, занимавшие гостиницу, выпив из уважения к хозяевам по кружке пунша, отправились встречать Новый год в более веселые места, в крупные отели, где предлагалась настоящая праздничная программа. Вера, в отличие от других постояльцев, приехавших на отдых парами, была одна, и потому решила никуда не уходить, а через часок-другой отправиться в номер и хорошенько выспаться.
Постепенно вечеринка набирала обороты, чаши с пуншем сменяли одна другую, начались танцы под патефон. Танго сменялось вальсом, потом каким-либо тирольским танцем. Веру приглашали на каждый, она не сидела ни минуты. Чаще других ее партнером оказывался ширококостный здоровяк, как выяснилось, сын хозяйки, Генрих.
С очередной американской пластинки зазвучал фокстрот, который никто из присутствующих, как выяснилось, танцевать не умел. Вера, радуясь тому, что брала в Вене уроки модных танцев, и вот теперь это пришлось как нельзя кстати, взялась учить хозяина гостиницы. Под общий хохот, на своем слишком книжном немецком, она пыталась объяснить старику Фигельману, какие движения нужно делать. Когда они вполне сносно выполнили несколько фигур, старик отер пот и воскликнул: – Жизнь прожита не зря!
Все смеялись, хлопали Вере, ее заставили выпить полный бокал пунша, и она, неожиданно для себя, осушила его под одобрительные возгласы присутствующих.
Аккордеонист, уже изрядно зарядившийся крепким напитком, напомнил о себе звуками аккордеона. Взяв несколько аккордов, он запел. Гости тут же сгрудились возле него и подхватили песню. В отблесках полыхавшего в большом камине огня их голоса и звуки аккордеона поднимались к высокому потолку. Вера стояла рядом с Генрихом, который обнимал ее за талию. И ей было приятно его осторожное объятие. Она думала о том, какие милые люди окружают ее в этот вечер, как они дружелюбны, как встречают приезжих, которых знать-то не знают, но вот безоговорочно принимают в свой круг, делятся своим теплом. И она начала потихоньку подпевать, покачивая в такт песне кружкой, которую Генрих не уставал наполнять.
Roslein, Roslein, Roslein rot, Roslein auf der Heide,[4] – пели они.
Вера старательно пела, незаметно озираясь: она чувствовала на себе чей-то взгляд. Чуть в стороне от всех стоял тот самый лыжный инструктор, который чуть не испортил ей вечер, а теперь не спускал с нее глаз. Вера демонстративно пыталась выдержать этот взгляд, отметив, что мужчина очень хорош собой. Лет тридцати с небольшим, с короткой стрижкой темно-русых волос, со светлыми, в крапинках глазами и великолепным загаром, который еще более оттеняла белоснежная рубашка. Он держал в руке кружку с пуншем и был единственным в зале, кто не участвовал в хоровом пении. Плотно сомкнул красиво очерченный рот, он смотрел на Веру, и она вдруг смутилась и сердито отвернулась.
Новый год стремительно приближался, и так же стремительно нарастало всеобщее веселье. Молодежь снова закружилась в танце, по углам были видны целующиеся парочки, то и дело сыпались шутки, значения которых Вера не понимала, из-за незнания здешнего диалекта, но чувствовала их соленый вкус: женщины прыскали в кулак, а мужчины громко хохотали. Сын хозяев не отходил от нее, приглашал на каждый танец, а в перерывах все пополнял ее кружку. Его рука постоянно лежала на ее талии, и Вера даже как будто привыкла к теплу его широкой ладони.
Когда до Нового года оставалось не более четверти часа, старик Фигельман залез вдруг на стул и потребовал тишины.
– Как ветеран Западного фронта, воевавший там с тысяча девятьсот четырнадцатого по тысяча девятьсот восемнадцатый, – торжественно говорил он, – прошу, чтобы вы все исполнили вместе со мной дорогую мне песню.
Он махнул рукой, аккордеонист раздвинул меха, и в зале зазвучали начальные аккорды
«Deutschland, Deutschland uber Alles».[5]
Вера не слышала ранее, чтобы эту песню исполняли в Австрии, но она знала ее благодаря няне-немке и потому охотно подпевала, как и следует настоящей передовых взглядов молодой женщине, пусть и немного пьяной. Или даже излишне пьяной.
Генрих, тронутый тем, что она знает слова песни, наклонился и поцеловал ее в шею. Вера невольно вскинула глаза на лыжного инструктора. Он наблюдал за ними и, поймав ее взгляд, отвернулся.
«Назло буду принимать ухаживания Генриха. Он такой милый и трогательный», – подумала Вера, продолжая петь.
Когда песня закончилась, старик Фигельман, все еще стоявший на стуле, предложил тост за русских женщин, за дружбу между немецким и русским народами. Все чокались с Верой, она смущенно благодарила, решив, что сейчас не время объяснять присутствующим свои сложные отношения с исторической родиной.
Музыка тут же сменилась другой – резкой, примитивной мелодией, которую Вера никак не могла узнать. Вроде бы она слышала отдельные куплеты раз или два, но сейчас, поскольку мужские голоса уже заплетались, ей никак не удавалось понять, что же они поют. Единственное, что она ощущала, это то, что страстность песни передается Генриху. Его мышцы бугрились, а рука все крепче прижимала ее к себе.
Вера еще внимательнее прислушалась. Она попыталась выделить из общего рева голос Генриха, и когда ей это удалось, она начала различать слова и узнала песню. А когда узнала, лицо ее начало каменеть.
– Die Fahne hoch die Reihen fest geschlossen, – пел Генрих, надрывая голосовые связки. – S. A. marschiert in ruhigfesten Schritt. Kameraden die Rotfront und Reaktion erschossen.[6]
Слушая эти слова, Вера чувствовала, что тошнота подступает к горлу, ноги подкашиваются. Она закрыла глаза, стараясь справиться с приступом дурноты и вырваться из объятий Генриха. Но это было невозможно – его рука удавкой обвилась вокруг ее талии. В отчаянии Вера открыла глаза и увидела встревоженный взгляд инструктора, который, казалось, готов прийти ей на помощь. Но устраивать здесь, в полном зале, свару Вера не решалась. Тем более, что гости имели теперь весьма свирепый вид. Мужчины вытянулись в струнку, стояли, расправив плечи, с глазами, горящими готовностью сейчас же ринуться в бой. Женщины не отставали от них, гордые и страшные. Голоса звучали все громче, все резче, и к последнему куплету песни Хорста Весселя[7] Вера всерьез начала опасаться за свои барабанные перепонки.
Последняя строка песни едва не обрушила потолок.
От бессилия Вера заплакала, молча коря себя за мягкотелость, за то, что не может вырваться из омерзительных теперь объятий. Она молча плакала, пока над городом не поплыл колокольный звон.
Старик Фигельман, багровый, с каплями пота, катящимися по лысине, поднял кружку:
– За фюрера! – громогласно провозгласил он.
– За фюрера! За фюрера! – кружки взлетели вверх, все жадно выпили.
– С Новым годом! – воскликнул кто-то из женщин. – С Новым годом! Господь, благослови этот год!
И все вокруг вновь превратились в милых, мирных, добрых людей, которые смеялись, целовались, поздравляли друг друга. Такие уютные, такие домашние.
Генрих развернул ее к себе, намереваясь поцеловать в губы, но она, разрыдавшись, вырвалась и бросилась прочь, услышав за спиной его полный издевки возглас:
– О, эти русские! Русские свиньи! Они думают, что умеют пить!
Это было уже слишком. Слишком… Она опрометью кинулась в свою комнату.
Курт наблюдал эту сцену из своего угла. На протяжении всего вечера он следил за девушкой и отмечал все стадии перемены ее настроения, от бесшабашной, отчаянной веселости до отчаянного стыда. Романтическая русская душа, открытая, наивная, глупая. Он отпил пару глотков, закрывая кружкой лицо, наблюдая за Генрихом. По тому, каким взглядом тот проводил девушку, было ясно, что последует позже. Распалился, скотина. Наверняка залезет к ней ночью. Он допил пунш и отправился к себе.
Слезы высохли, осталось бессилие вместе с сознанием того, что вела она себя крайне глупо. Вера попыталась игнорировать и первое и второе. Она тщательно почистила зубы, приняла душ, расчесала на ночь волосы, промыла холодной водой заплаканные глаза, разделась, натянула ночную рубашку, распахнула окно и забралась в просторную, слишком широкую для одного человека кровать. В распахнутое окно ворвался лунный свет и ветер с заснеженных вершин. Вдохнув чистый морозный воздух, она поежилась, согреваясь на холодных простынях. Свежевыстиранное белье пахло точь-в-точь как в доме у бабушки, тюлевые занавески шуршали, касаясь подоконника. Снизу едва слышались печальные звуки аккордеона. Она повернулась, устраиваясь поудобнее, матрас тихонько скрипнул под ее телом. В конце концов Вера уснула.
Курт лежал с книгой в постели, стоявшей у стены, за которой в соседней комнате лежала девушка. Было слышно, как поскрипывал матрас под ее телом, как она несколько раз вздохнула, глубоко и печально. И затихла. Их разделяла такая тонкая преграда, что ему казалось, он не только слышит каждый шорох, но и видит ее – в длинной белой ночной рубашке с кружевами; заплаканную, несчастную, одинокую. Он перевернул страницу, углубившись в чтение.
Ей часто снились подобные сны. Большое, мощное тело, лежащее рядом, чуткие пальцы, поглаживающие кожу. Вот они осторожно снимают с нее рубашку, и она не сопротивляется, отдавшись нежной силе мужских рук.
И тут Вера проснулась, явственно ощутив на щеке чужое дыхание, наполненное алкогольными парами.
– Тихо, – произнес мужчина по-немецки, – я не причиню тебе зла.
Он пил коньяк, поняла Вера. Он него пахнет дешевым коньяком. Она замерла на мгновение, стараясь всмотреться в лицо мужчины, в его темные в ночи глаза, сверкающие искрами отраженного лунного света. Его опытная рука по-хозяйски блуждала по ее телу, скользнула по груди, по животу, затем опустилась ниже. Рывком она отпрянула к краю кровати, но мужчина не уступал ей в скорости и явно превосходил в силе – мгновением позже она была распластана посередине ристалища. Его потная ладонь предусмотрительно закрыла ее рот. Он хохотнул:
– Маленькая зверушка, маленькая шустрая кошка. Она узнала голос.
– Это же я, твой кавалер, – продолжил Генрих. – Решил заглянуть в гости. Бояться тебе нечего, милашка! Я не сделаю тебе больно.
Его рука оторвалась от ее рта и переместилась на грудь. Вера рванулась.
– Я закричу!
– Да ладно… – хохотнул он, ничуть не испугавшись. – Во-первых, все напились, так что никто тебя не услышит. Во-вторых, я скажу, что ты сама пригласила меня, а потом вдруг начала кочевряжиться. И поверят мне, а не тебе. Я здесь свой, а ты – иностранка. К тому же русская. У нас не любят русских.
– Пожалуйста, уходи! – взмолилась Вера. – Пожалуйста, я никому ничего не скажу.
Она все еще надеялась на мирное решение вопроса и даже на какие-то мгновения примирилась с тем, что его пальцы стискивают ее грудь. Конечно, она вела себя в минувший вечер не самым разумным образом, возможно, невольно она его спровоцировала. Если сейчас попытаться объясниться, он уйдет, он ведь не зверь, не садист, не насильник.
– Послушай, Генрих, ты очень симпатичный, но я. не по этой части.
– Как-как? – Он оглушительно расхохотался, впился губами в ее шею. – В жизни не слышал ничего подобного!
Наверное, она неудачно выразилась. Вера предприняла новую попытку, потихоньку передвигаясь в краю кровати:
– Ты такой симпатичный парень. Наверняка, девушки тебя любят. Зачем я тебе? Есть много других, они будут только рады.
– Но я хочу тебя! Ты красивая. Наши девушки не такие. Ты мне очень нравишься.
И снова он впился в ее шею.
– Но ты-то мне не нравишься! Я тебя не хочу!
Это полное безумие, думала она. Обнаружив среди ночи в своей постели постороннего мужчину, она волновалась из-за того, что ее может подвести недостаточное знание немецкого. Что она может позабыть нужные слова, правильное построение фраз. И ею овладеют только потому, что она не смогла ясно выразиться.
– Я не хочу тебя! – вскричала Вера.
– Приятно, знаешь ли, когда девушка притворяется, будто никаких желаний у нее нет. Это так возбуждает! – хихикал Генрих, а его ладонь беспрепятственно продолжала обследовать каждый изгиб, каждую складочку ее тела.
Вера попыталась пригрозить:
– Я все расскажу твоей матери! Клянусь! Он снова рассыпался пьяным смехом:
– Матери расскажешь? А почему она, по-твоему, поселила тебя именно в этой комнате, с окном над сараем, по которому так легко взобраться и попасть внутрь?
Вера похолодела. Это невозможно! Фрау Фигельман, такая приветливая, улыбчивая, радушная. Но, вспомнив лицо хозяйки, когда она вместе с другими пела фашистский гимн, вспомнив ее дикий, безумный взгляд, в миг утратившее приветливость жесткое лицо, она поняла, что в этом доме все возможно.
Девушка изо всех сил попыталась высвободиться. Но добилась лишь того, что он поднял и стиснул в здоровенном кулачище, как в тисках, обе ее руки. Руки были больно вывернуты, фиксированы над головой, она была почти распята, беспомощная и беззащитная. Вторая его рука по-хозяйски шарила между ног. Она замотала головой, попытавшись сдвинуть колени, но не тут-то было. Он был очень умел и очень силен. Ее слабое сопротивление явно доставляло ему удовольствие, он прямо-таки упивался своей властью.
– Пусти, умоляю тебя, отпусти меня, – взмолилась девушка. – Я обращусь в полицию!
Генрих расхохотался.
– Какая же ты дура! Попробуй только! Ты сама заманила меня к себе. Все видели, как мы танцевали весь вечер. Как я обнимал и целовал тебя, а ты не сопротивлялась. Ты будешь посмешищем для всего города, для каждого приезжего. Газеты будут писать о тебе. Хочешь прославиться?
Он приблизил к ее губам свой слюнявый, пахнущий дешевым коньяком рот, она укусила его, ощутив соленый вкус крови.
– Ах ты сучка!
Сильный удар пришелся по скуле, голова ее мотнулась в сторону, но никакой боли Вера не чувствовала. Зато она очень хорошо чувствовала, как он навалился на нее, голый, потный, такой тяжелый, что, казалось, он расплющит ее. Еще мгновение, и он оседлает ее. От ужаса и унижения она почти лишилась чувств.
В этот момент что-то произошло. Скрип двери, какой-то неясный шум, звук удара, тело ее освободилось от тяжести, и она окончательно потеряла сознание.
Когда она очнулась, в комнате никого не было. Вера с трудом поднялась с разорванных простыней. Забравшись в ванную, она долго, не менее часа, терла свое тело мочалкой. Ей хотелось содрать кожу, по которой блуждали его руки… Наконец она вышла, оделась и села в кресло, ожидая рассвета. Ее бил озноб, зубы стучали, все тело болело. Вынув из чемодана бутылочку вишневого ликера, она осушила ее и уставилась в окно.
Горы выплывали из ночи, на их побелевшие вершины упал первый, зеленоватый свет зари. Затем на смену зеленому пришел розовый, он осветил склоны, снег заблестел под первыми лучами солнца.
Осторожно, стараясь не скрипеть половицами, она прошла через дом, в углах которого еще царила ночь, а в воздухе висели запахи вчерашнего празднества и, открыв дубовую дверь, вышла на улицу, вступила в еще сонный, белоснежный новый год.
Сначала она бесцельно бродила по пустым улицам, но после того как дверь одного из домов распахнулась и вышедшая женщина поздоровалась с ней, а затем испуганно отпрянула, Вера направилась к горам. Она шла ровным шагом, глядя себе под ноги, поднимаясь все выше и выше, пока тропинка не привела ее к скамейке, притулившейся возле лыжного домика. Вера буквально рухнула на нее. Оказалось, она не в силах сделать более ни шага. Ею овладело такое желание уснуть здесь и не проснуться, что она даже взмолилась, чтобы небеса приняли ее бедную душу. Сомкнув веки, прислонясь спиной к стене хижины, она сидела одна – среди безмолвной снежной тишины.
– Доброе утро, фрейлейн Вера! – раздался за ее спиной мужской голос.
Она резко обернулась. Сзади стоял лыжный инструктор, тот самый, что вчера вечером не спускал с нее глаз. Повинуясь безотчетному импульсу, она вскочила, намереваясь уйти.
Мужчина шагнул следом.
– Что-то случилось? – участливо спросил он.
– Нет-нет, – торопливо ответила она, отворачиваясь
– Вы уверены?
Он заглянул ей в лицо с таким участием и тревогой, что слезы сами брызнули из глаз.
– Сядьте, прошу вас, – он мягко усадил ее. – Я не представился. Меня зовут Курт Домбровски.
Курт достал из кармана лыжных брюк пачку сигарет и протянул девушке. Она вытянула дрожащими пальцами сигарету, он дал ей огня и сел рядом. Несколько мгновений они молча курили.
– Как здесь красиво! – сказала Вера, вытирая слезы, не в силах рассказать, что с ней случилось.
– Это враг, – пожал плечами Курт.
– Что? – не поняла девушка.
– Горы – враг. Мой враг. Моя тюрьма.
– Что вы такое говорите? – от неожиданности Вера поперхнулась дымом и закашлялась.
– Разве вы не понимаете, что здесь мужчине не место? – жарко воскликнул Курт. – Провести всю жизнь в этих горах – идиотизм, иначе не скажешь. Мир рушится, а я трачу время на то, чтобы толстые девочки не зарывались носом в снег.
– Ну. Тогда почему бы вам не помочь миру, который рушится? – саркастически заметила Вера.
– Я пытался. Полгода провел в Вене. Хотел найти нужную, полезную работу. И знаете, что я в конце концов нашел? Меня взяли в ресторан. Убирать грязную посуду за туристами. И я вернулся. Здесь, по крайней мере, мне платят приличные деньги. В этом вся Австрия. За ерунду тебе платят, а настоящего дела нет, – с горечью закончил он.
Вера молчала, не зная, чем его утешить. Подумав, что странным образом отвлеклась от собственной беды.
– Извините меня, – словно прочел ее мысли Курт.
– За что?
– За жалобы. Мне стыдно за себя, – смущенно проговорил он. – Не знаю, что на меня нашло. Обычно я не разговорчив. Но мы здесь одни, раннее утро, и горы и солнце. Почему-то мне показалось, что вы можете меня понять. А местные. Волы. Есть, спать, зарабатывать деньги. Вчера вечером я хотел поговорить с вами. Мне показалось, я вас чем-то обидел…
Он наклонил голову, вычерчивая прутиком на снегу какие-то замысловатые фигуры.
«Какой он трогательный и милый», – подумала вдруг Вера.
– Жаль, что не поговорили, – вырвалось у нее.
Все могло сложиться иначе. Не было бы Генриха и этой ужасной ночи.
И он, словно вновь прочитав ее мысли, проговорил:
– Генрих был у вас этой ночью.
– Откуда вы знаете? – глаза ее наполнились слезами.
– А вы ничего не помните? Ну да, вы были без чувств.
– Так это вы.
– Да, моя комната расположена по соседству с вашей. Я услышал шум, ваши крики, вошел и вышвырнул мерзавца. Вы не первая девушка, которая попадает здесь в подобную ситуацию.
Она молчала, глаза ее наполнились слезами. Он осторожно погладил ее руку.
– Ну-ну, будет! Он не успел причинить вам вреда. Кроме психологического, разумеется. Но ведь это забудется! Вы так молоды! Сколько вам лет?
– Восемнадцать, – едва вымолвила Вера.
– Восемнадцать! – задумчиво повторил он, словно эта цифра имела какое-то значение.
– И вы русская?
– Я не знаю Россию. Родители эмигрировали во время революции. Мама была беременна мною. Я родилась во Франции, – она как будто оправдывалась, хотя, разумеется, знала много из рассказов родителей и их друзей, которыми всегда был полон их дом.
– А что сейчас с вашими родителями. Почему вы здесь одна?
– Они умерли в прошлом году от какой-то инфекции. Диагноз так и не поставили. Оставили мне небольшое наследство. Вот я его и проживаю. Не самым удачным образом, – горько добавила она. Его расспросы помогали ей успокоиться. Она достала из кармана платок.
– Позвольте мне.
Он бережно промокнул ее глаза, тихонько дотронулся до щеки.
– У вас синяк на скуле. Ничего, это быстро пройдет. Давайте-ка я сделаю вам холодный компресс.
Соорудив из плотного снега лепешку, он протянул ее Вере.
– Нужно подержать минут пятнадцать. Отек спадет. Вера послушно приложила снег к щеке.
– А что вы делаете в Австрии?
– Учусь. Я училась музыке. Хотела стать пианисткой. Мне посоветовали Вену.
– И как? Вам нравится?
– Все школы одинаковы. Того, что нужно, никогда не найдешь.
Он улыбнулся.
– Вы умница. Жаль, что впечатление от Австрии так испорчено.
– Да. Еще вчера, когда они пели эту песню.
– Хорста Весселя?
– Ну да. Я никак не ожидала, что в этой глуши есть нацисты.
– Разумеется, есть. Они есть везде, – удовлетворенно проговорил Курт.
Вера вскинула на него испуганные глаза.
– Что вы так смотрите?
– Вы как будто рады этому. Вы сочувствуете нацистам, которые поют гимны штурмовиков, врываются ночью к женщинам, насилуют их, поднимают на них руку?.
– Бросьте! – жестко перебил Курт. – Генрих ворвался к вам не потому, что он нацист, а потому, что скотина. Грязная свинья! То, что он еще и нацист, – совпадение. Более того, ему никогда не быть хорошим нацистом.
– Вы тоже из них? – угадала наконец Вера, и глаза ее испуганно расширились.
– Разумеется. И нечего удивляться. Просто вы начитались бульварных газетенок. Представьте, мы не едим детей! Более того, мы с вами ближе друг к другу, чем вам кажется. Потому что мы боремся с коммунистами, которые, в частности, лишили вас Родины.
– Разве? Мне казалось, что Сталин и Гитлер друзья-соратники.
– Бросьте! Пройдет несколько лет, и Гитлер освободит Россию от коммунистов. Попомните мои слова.
– Мне это, собственно, безразлично, – пробормотала сбитая с толку Вера. – Россия не моя Родина.
– Но это Родина ваших родителей. Отчизна, которой их лишили. И кто знает, как они переживали эту утрату. Может, они боролись со сталинским режимом. Вместе с другими русскими эмигрантами-подпольщиками. И поплатились за это жизнями.
– Что?! Откуда вы?… С чего вы взяли? – вскричала Вера.
– Я только предположил, – торопливо произнес Курт, стискивая ее ладони, удерживая девушку на месте.
Он горячо продолжил:
– Простите меня, я наговорил лишнего. Мне просто показалось, что мы с вами родственные души, что мы можем понять друг друга. Еще раз извините меня. Вы пережили ужасную ночь, но уверяю вас, все это забудется. А мерзавец понесет наказание, я об этом позабочусь. Не говорите сейчас ничего! Что касается вашего отдыха, я сегодня же перевезу вас в другое местечко. Еще лучше этого. В десяти милях отсюда есть уютный маленький отель, где нет никаких нацистов. Вы придете в себя, все забудется. А я буду приезжать каждый день и учить вас кататься на лыжах.
– Мне нечем платить за уроки, – буркнула Вера.
– Вы будете давать мне уроки русского языка. И мы будем в расчете. Идет? – весело предложил он.
Вера молчала. О дальнейшем пребывании в проклятой гостинице фрау Фигельман не могло быть и речи. Возвращаться же в Вену в таком плачевном виде тоже не хотелось. К тому же Курт оказался ее спасителем. И вообще он ей понравился – тонкий, открытый, честный человек, полный участия и сострадания.
– Что ж. пожалуй, – пробормотала она.