Четыре бессмертных отца царя Эдипа
«Твари, подъем!» – этот дикий отцовский крик посреди ночи сохранился в сознании Сергея как первое детское воспоминание. Да иного и быть не могло, потому что такой полууставной командой отец, скончавшийся десять лет назад от алкоголизма, поднимал свое семейство регулярно. То есть с той же самой частотой, с какой напивался до бесчувствия. А напивался он не реже четырех раз в неделю, благо этому не препятствовала жизнь в богом заброшенном гарнизоне и служба в оставленном высшим командованием на произвол судьбы батальоне внутренних войск.
«Твари, подъем!» – и в ночной квартире стремительно пробуждалась неестественно бурная жизнь. Старшие братья пытались спрятаться от грозных отцовских сапог то под кроватью, то под столом, то в гулком барачном коридоре. Мать, прикрывая собой младшенького Сереженьку, металась по постылому жилью дурной растрепанной птицей, издающей то всхлипывания, то гортанные звуки. Что приводило отца, которого от пьянства могла частично отвлечь лишь утиная охота, в еще большее неистовство.
Бог миловал, Сергей не нажил естественного в данной ситуации заикания. Чему, несомненно, способствовала пробудившаяся в очень раннем возрасте яростная злоба к обидчикам, среди коих первое место занимал, естественно, родной отец. Однако энуреза избежать не удалось. Более того, он преследовал мальчика не только в детстве, но и перекочевал во взрослую жизнь. Это было обидно, но при наличии большого количества денег и немых слуг, не вызывало никаких проблем.
Сергей, которого природа, вопреки пьяному зачатию, а может быть, и благодаря ему, щедро наградила нечеловеческой способностью адаптироваться к любым формам жизни, уже в пятнадцать лет начал делать комсомольскую карьеру. Потому что это был единственный способ побега из кошмара богом забытого гарнизона. Не сомнительные компании с портвейном и острыми выкидными ножами стали его повседневностью, а пламенные общие собрания и заседания бюро школы, где не по годам смышленый юноша жег сердца однокашников пламенными речами о самом главном, придумывал эффектные мероприятия по повышению идеологической грамотности и борьбе с любыми проявлениями чуждых веяний, зорко следил за отчетностью и собираемостью взносов.
В шестнадцать он был уже первым секретарем комсомольского бюро школы, с семнадцати до восемнадцати руководил комсомольской ячейкой фабрики по производству бензиновых паяльных ламп, с восемнадцати до двадцати внедрялся в армии в ряды компартии. А затем, после демобилизации, не тратя время на поездку в ненавистный родной городишко, сразу же обосновался в горкоме ВЛКСМ областного города в качестве инструктора по идеологии с параллельной заочной учебой в высшей партшколе.
Через три года наступило горячее время перестройки. Будучи уже третьим секретарем, Сергей, никогда не бывший догматиком, прекрасно сориентировался в новой исторической ситуации, которая вместо административного господства над народными массами сулила финансовое могущество. И бывший пастырь советской молодежи вместе с тысячами своих коллег встал в новую колею, из которой выпихнуть человека, осознавшего свою новую избранность, могли лишь исключительные обстоятельства.
Короче, жили в ту пору весело: весело открывали кооперативы, благотворительные фонды, не облагаемые налогом, весело налаживали связи с зарубежными компаньонами, весело пили доселе неведомые напитки, весело ежемесячно меняли секретарш, весело обогащались. Причем это искрометное веселье, зиждившееся на определенном социальном статусе, на стартовом комсомольско-партийном капитале, на ничейном богатстве Советского Союза, не омрачалось не то чтобы заказными убийствами, но даже и конкуренции-то тогда, по сути, не было. Всего было навалом: подходи и бери.
Затем, правда, спустя лет пять, лошади уже начали скидывать неловких седоков под копыта бешено мчавшейся по необозримым российским просторам орды, звенящей золотыми нагрудными цепями, верещащей пейджерами и мобильниками, полощущей на ветру, словно штандартами, полами малиновых пиджаков. То есть стали и душить, фигурально, конечно, выражаясь, друг друга, и дырявить черепные коробки, а также минировать автомобили, подключать к бассейнам высокое напряжение, подкладывать в постель спидоносных телок, закапывать живьем в ближнем Подмосковье, etc.
Сергей, как и положено хозяину жизни, прошел все эти ступени развития общества. И в конце концов приобрел искомое могущество и значительную устойчивость собственного бизнеса. Его даже допустили в круг избранных, которым позволено делать взносы в общак, предназначенный для содержания председателя одного из думских комитетов.
Однако дикий крик «Твари, подъем!» не отпускает его и поныне. Нет-нет да и приснится их убогая комнатенка и страшный отец.
Поняв, что никуда от этого воспоминания уже не деться до конца дней своих, Сергей года четыре назад решил использовать этот сильный раздражитель для скрашивания своего досуга, уже довольно давно ставшего монотонным. Поскольку те примитивные развлечения, которые предлагают состоятельным господам толпы шоуменов, хозяев кабаков, казино и публичных домов, модные театральные режиссеры и бездушная голливудская киноиндустрия, – все это адресовано совсем уж кретинам, годовой доход которых не превышает сотни штук баксов.
Поэтому Сергей стал культивировать у себя в особняке образ покойного отца. Подыскал четверых совершенно безответных бомжей, не обремененных алкоголизмом, которые были из прежних, из порядочных. Вымыл их и одел во все чистое. То есть в форму советского капитана внутренних войск образца семидесятых. И постригли их по образу и подобию незабвенного папаши. И тем же самым «Тройным» одеколоном спрыснули, чтобы злость вползала в сердце Сергея не только через глаза, но и через ноздри.
Эти люди стали ему прислуживать, выполняя немудреную домашнюю работу типа принеси, подай, унеси, убери. Конечно, не все сразу, а по очереди: каждый из них дежурил сутки, а потом отдыхал. Но не потому, что работа была такая уж тяжелая. Тяжелы были хозяйские кулаки, которые он то и дело пускал в ход при возникновении малейшей ассоциации с его чудовищным детством.
Трое отдыхавших, дабы не ярить Сергея сверх меры своим коллективным присутствием, отлеживались в отведенном для них флигельке. Лежали молча, лишь изредка постанывая. Поскольку по настоянию хозяина и по добровольному согласию у прислужников были ампутированы языки. Не из опасения, что регулярно избиваемые люди могли кому-либо проговориться о своей тяжелой участи, которая никак не сообразуется с рядом положений Уголовного кодекса Российской Федерации. И повара, и шофер, и горничные, и охранники прекрасно все знали. Да и от нечастых гостей Сергей ничего не скрывал. Просто данная операция исключала возможность случайного произнесения кем-нибудь из этой четверки фразы «Твари, подъем!» В этом случае Сергей не сдержался бы и убил несчастного. Но к этому он не стремился, хоть и не был ограничен в действиях на территории собственной усадьбы.
Конечно, Сергей избивал своих «отцов родных», что называется, от чистого сердца. То есть пребывая в состоянии аффекта, а не руководствуясь холодным и расчетливым рассудком, бездушным и потому наиболее опасным для жертв возведенного в систему насилия. Пользовался он лишь кулаками да каминной кочергой, не запрещая при этом несчастным пассивно защищать жизненно важные органы ладонями, локтями и предплечьями. Правила, которые сформулировал Сергей, были достаточно гуманны: если меня не убил и не изуродовал отец, то и с ними следует поступать точно так же.
У наивного читателя, поверхностно знакомого с реалиями современной жизни, может возникнуть вполне естественный вопрос: почему же эти несчастные, вместо того, чтобы сбежать из пыточного дома, безропотно сносили глумление хозяина? Ведь не только же сытная еда и крыша над головой были тому причиной? Конечно, не только! Бывшие бомжи, как уже было сказано выше, происходили из «бывших порядочных», что делало их париями в сообществе вольных асоциалов, большинство из которых имело не только криминальное прошлое, но и патологическое настоящее. Поэтому кулаки и кочерга Сергея для четырех «отцов родных» были не так страшны, как повинующиеся лишь безусловным рефлексам стаи изгоев.
Конечно, Сергей тоже не был психически здоров. То есть, здоров не в полной мере, на чем категорично настаивает психиатрическая наука, базис которой был заложен в конце XIX – начале XX века немецкими корифеями. Протекающие в нем нервные процессы квалифицируются как Эдипов комплекс, характеризующийся ненавистью к родному отцу и тайным вожделением к матери. К счастью, в живых уже не было не только отца Сергея, но и его матери.
Поэтому до кровосмешения дело не дошло. Да и не могло дойти ни при каких обстоятельствах, поскольку вопреки теории господина Фрейда Сергей не испытывал к своей забитой матери абсолютно никаких чувств. В душе не было даже жалости.
Однако он не женился. Боялся жениться. Потому что не был уверен в том, что сможет дать счастье гипотетическому сыну, который в результате брака может появиться на свет. Конечно, Сергей, чья свирепая злоба в последние годы в полной мере компенсировалась избиением четырех специально нанятых для этого людей, непременно постарался бы всем сердцем полюбить сына, привязаться к нему всей душой. Вероятно, лет пять-семь такая любовь давалась бы без труда и ничем не омрачалась. Но впоследствии, как это следует из теории передачи наследственных признаков, в сыне все больше и больше начали бы проступать ненавистные черты деда: разнузданность, тупость, эгоизм, склонность к спиртному и скабрезным солдафонским анекдотам, буйность нрава, отсутствие интеллекта, лживость, предательство, неблагодарность, завистливость, распутность, безжалостность, вероломство, вороватость, физическая и моральная нечистоплотность, лицемерие, жадность. Чего доброго после лицея он вдруг пошел бы в военное училище. Последствий этого шага Сергей даже не мог себе представить. Вполне возможно, вначале Сергей, насколько позволили бы силы, жестоко бил бы своего сына. Затем их роли переменились бы.
Поэтому Сергей не рискует. Его вполне устраивает нынешнее свое бессемейное положение. Любовь? Во-первых, кто сказал, что любовью человека способна одарить лишь жена? Может быть, это и справедливо на первых порах, пока в безоблачную жизнь супругов не начнет вторгаться отупляющий быт, способный вытравить в человеке любые, даже самые возвышенные чувства. Ведь быт терзает богатых людей не меньше, чем бедных. Просто одни устают от беготни по рынкам в поисках самых дешевых продуктов, других терзает монотонность совсем иных процессов.
А, во-вторых, у Сергея достает средств на то, чтобы решать свои сексуальные проблемы не с помощью суетливых проституток. Секс, если его дарят бескорыстно, то есть не по таксе, обходится гораздо дороже. Все совершенно справедливо: тебе дарят, и ты даришь. Даришь не как плату, а в знак благодарности, признательности, пребывая в прекрасном расположении духа, которое называется как минимум влюбленностью. Чаще же это настоящая любовь, стремительная, двухнедельная, а оттого и более острая. При этом ощущаются и разряды тока от первого прикосновения, и все, что положено ощущать любимым. Порой возникает и горечь разлуки, которая, впрочем, быстро сходит на нет под натиском стремительного времени.
Стараясь соблюсти максимальную деликатность, я спросил у Сергея, как он представляет свое отдаленное будущее, когда, уйдя от дел, он останется один. То есть без семьи. И без друзей, которые к тому моменту будут либо нетранспортабельны, либо уже закончат свое земное существование. Да и кому перейдет вся его недвижимость, и главное – его дело?
Сергей, отхлебнув бурбона, грустно усмехнулся. И зло глянул на выжидательно возникшего в дверях «папашу», к вечеру уже изрядно заклеенного пластырем: «Да вот с этими и доживу, что останется». «Позвольте, – удивился я, – но разве ваши прислужники при столь напряженной физической нагрузке дотянут до вашей старости?» – «Нет, конечно, – задумчиво ответил Сергей. – Этих я скоро поменяю. Куплю им по квартирке, отвалю деньжат за честную службу и найму новых. Потому что мой отец всегда должен быть сорокалетним. С ним мне и умирать не страшно будет».
– Но ведь от старости до смерти могут пройти долгие годы. Не скучно ли вам будет с абсолютно чужими людьми? – поинтересовался я.
– Да вы что? Это же самые родные для меня люди. К тому же меня горничные любят. Будут для меня самыми лучшими мамками. Не только за мою щедрость, а очень уж много у нас с ними общего. Этих я нипочем не отпущу. Буду ездить в коляске, в смысле, в конной, писать мемуары, которые, уверяю вас, потрясут основы. Мне много чего есть сказать.
– Ну, а ваше состояние, его куда? – не смог я сдержать неделикатного вопроса, который у меня, как у небогатого человека, постоянно вертелся на языке.
– Дом отдам под сиротский приют. Собственно, в завещании я это уже и написал. Не обижу, естественно, и всех, кто за мной тогда будет ухаживать. Ну, а дело… – Сергей, нахмурившись, задумался, – а дело передам в руки какого-нибудь своего конкурента. Родственные капиталы должны сливаться. Это ведь как ненависть и любовь, между которыми лишь один шаг. И я его когда-нибудь сделаю.
Сергей порывисто встал, давая понять, что разговор закончен. И неистово позвонил в колокольчик. На пороге с готовностью возник свежий «отец», еще не заклеенный пластырем.