Поэты и вожди. От Блока до Шолохова. «Черный человек» (Сергей Есенин) (Л. Е. Колодный, 2016)

«Черный человек» (Сергей Есенин)

Уход из жизни Сергея Есенина потряс современников, причем этот, как его считали, «крестьянский» поэт с наибольшей силой оплакивался в городах, самых больших пролетарских столицах, особенно в Москве, где он постоянно жил.

Прощались с ним на Никитском бульваре, где над входом в Дом печати (нынешний Дом журналистов) висел плакат: «Тело великого русского национального поэта Сергея Есенина покоится здесь».

Отсюда понесли его по Тверскому бульвару (где он сотни раз бывал), мимо «дома Герцена», клуба московских писателей того времени. Процессия, растянувшаяся далеко-далеко, направилась к Пушкину, стоящему тогда на вершине Тверского бульвара, и трижды обнесла гроб вокруг монумента. Отсюда двинулись на Ваганьково.

Так Москва прощалась только с великими – Гоголем, Чеховым… То, что Есенин, несмотря на все эскапады, застольные скандалы, приводы в милицию, несмотря на славу певца «Москвы кабацкой», репутацию хулигана, которую он сам усердно творил, именно поэт выдающийся, понимали не только те, кто шел за гробом.

Это понималось и теми, кто не принадлежал к есенинскому кругу, – непререкаемыми авторитетами литературы, представителями старшего поколения писателей.

Из далекой Италии Максим Горький писал: «Мы потеряли великого русского поэта…»

Алексей Толстой выразился еще более категорично: «Погиб величайший поэт».

Глава пролетарских писателей Александр Серафимович, тот самый, что как внутренний рецензент издательства препятствовал выходу есенинского сборника стихов за их религиозную окраску, после рокового события писал о Есенине: «…единственный в наше время поэт. Такой чудовищной способности изображения тончайших переживаний, самых нежнейших, самых интимнейших – нет ни у кого из современников…»

Все это утверждалось сразу после декабря 1925 года.

Так почему же мое поколение никогда не слышало в школе имени поэта с такими эпитетами, вообще не «проходило» Есенина, не учило наизусть его строки, как других классиков?

Только теперь, когда читаешь извлеченные из недр хранилищ особого назначения пожелтевшие сборники воспоминаний 1926 года, становится понятным, почему тот, кого сочли великим сразу после кончины, вдруг выпал из памяти нескольких поколений, был вышиблен из строя классиков, куда только спустя полвека его возвратили. Но сколько было оговорок, упреков: где-то что-то не постиг, где-то не устоял, не смог преодолеть воздействия мелкобуржуазных «групп и группочек», которые под дымовой завесой своих «революционных» манифестов, деклараций и лозунгов о новом искусстве пытались протащить в молодое советское искусство чуждые ему буржуазно-эстетические теории и оказать свое влияние на творчество художников, вставших на сторону революционного народа. То есть на Сергея Есенина, вокруг которого клубится литературоведческая дымовая завеса, опущенная перед выходом в свет его собрания сочинений…

Зачем весь этот дым, когда речь идет о великом поэте? Разве нуждается он в адвокатах? Разве к нему зарастает народная тропа в Ваганькове?

И вот что узнаешь, листая пожелтевшие страницы. Слова Максима Горького о «великом поэте» знали только его корреспонденты. Написанное Александром Серафимовичем осталось в архиве. За словами Алексея Толстого не последовало действия…

А между тем в начале 1926 года появились официальные – значимые и весомые знаки внимания по адресу великого поэта.

Вечер памяти состоялся в зале Московского Художественного театра, где собралась «вся Москва». Председательствовал на нем Александр Воронский, редактор «Красной нови», лучшего толстого журнала Советской республики, основанного при содействии В.И. Ленина. Телеграмму об этом вечере распространило по всей стране ТАСС. Ее напечатали республиканские и областные газеты.

Открывая вечер, председательствующий предложил огласить поступившее письмо «Памяти Сергея Есенина». В наступившей тишине зал внимал каждому слову этого прочувствованного письма, исходившего от члена Политбюро ЦК партии, одного из руководителей страны.

«Мы потеряли Есенина – такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли: он ушел сам, кровью попрощавшись… Под полунапускной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, – прикрывался, но не прикрылся…»

На официальном траурном торжестве, устроенном Всероссийским союзом писателей, член руководящего ядра партии возлагал ответственность за трагедию на суровое время, на всех современников и на самого себя, в частности. Еще раз повторив, что Есенин – лиричнейший поэт, интимнейший лирик, он устанавливал такое противоречие: «Эпоха же наша – не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и своей эпохи Есенин».

Касаясь крестьянского происхождения поэта, его корней, связывавших с деревней, автор письма отмечал, что «крестьянская подоплека» у поэта – крепкая. «Но в этой крепости кроется подлинная причина личной некрепости Есенина: из старого его вырвало с корнем, а в новом – корень не принялся. Город не укрепил, а расшатал и изранил его».

Еще, значит, устанавливалась одна причина трагедии. Не только эпоха, но и город, большой город повлиял на роковой исход.

Процитировав все известные строчки, которые позднее многократно будут повторять толкователи творчества поэта, – о его лояльности советской власти, о связи с партией:

Вслед за этим автор письма без особого сожаления утверждал, что Есенин не был революционером. У него были другие качества: «Есенин интимен, нежен, лиричен, – революция публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой».

Как видим, снова мысль возвращает нас к тому, что убило поэта время, эпоха, более того, – революция. «Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его».

На чем основана эта уверенность? «Каждая почти строка написана кровью израненных жил…»

Неужели только поэтому, неужели родство наше будет основываться лишь на крови, которой так много было пролито тогда? Нет, называлась другая причина бессмертия: «И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот израненный и неподражаемый поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-своему сказавшими о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом – о себе самом».

Вот что роднит его с нами: песни о любви, о природе, о самом себе – цветке неповторимом…

Скупы строки телеграммы ТАСС, нет в ней комментариев к тексту, что читал председательствующий, не сказано, как реагировали на них слушатели. Думаю, что со слезами на глазах, потому что заканчивалось это письмо, по сути – пламенная речь, такими вот словами:

«Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя! Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин».

Кто из членов политбюро написал в январе 1926 года эти строки? Может быть, Михаил Иванович Калинин, который хорошо знал творчество Есенина, помнил наизусть его стихи? Нет, письмо это прислал другой поклонник поэта, другой член политбюро, известный тогда каждому в России – Лев Троцкий.

Полный текст этого письма 19 января 1926 года был напечатан в центральном органе партии «Правде» и 20 января в официальном органе правительства – газете «Известия», а также в журнале «Огонек», сборниках о Есенине…

Столь высокопоставленное тогда лицо ответственность за гибель поэта возлагало на время, на эпоху, на современников, в том числе и официальные власти. Нарком просвещения А.В. Луначарский, по ведомству которого проходила культура и поэзия, считал: «Не будем винить только его. Все мы – его современники – виноваты более или менее…»

Что же касается члена политбюро ЦК партии, то он вообще не ставил вопроса о вине Есенина, всю ответственность возлагал на общество. Обратите внимание – не на какие-то группы и группочки, не на мелкую буржуазию, друзей-приятелей, не на водку и богему, не на кулаков и хулиганов, не на имажинистов, которых некогда возглавлял жаждавший славы поэт, а также не на заезжую танцовщицу, дурно повлиявшую на супруга, Сергея Есенина, – Дункан, каковым он с удовлетворением вышел из дверей московского загса, перед тем как улететь из Москвы в Европу.

Чем объяснить, что член политбюро, к тому времени – бывший председатель Реввоенсовета и нарком по военным делам, взял да сочинил столь прочувствованное письмо? Только ли тем, что у него после освобождения от военных дел прибавилось время для литературной работы, которой он занимался десятки лет?

Нет. В автобиографии, написанной после возвращения из долгой поездки за границу в 1923 году, Есенин (напечатана в сборнике «Литературный Ростов», 1926 год, откуда цитирую) писал: «В революции был отмечен Троцким как попутчик».

Как видим, этот эпитет ничуть не задевал самолюбие поэта. Собственно, почему он должен был обижать? Попутчик – это тот, кто идет по пути с кем-то. В данном случае – с революционерами.

О своем участии в революции Есенин писал: «В революцию покинул самовольно армию Керенского и проживал дезертиром, работая с эсерами не как партийный, а как поэт. При расколе партии пошел с левой группой и в Октябре был в их боевой дружине».

Об этой стороне жизни Есенина в дни Октября мало что мы знаем.

Знаем из недавно появившихся свидетельств в печати, что левые эсеры не только поднимали мятеж в июле 1918 года, но и храбро сражались на баррикадах Октября в 1917 году, о чем недавно писали наши газеты, опубликовав воззвание к москвичам Николая Бухарина, написанное в те дни.

Что конкретно имел в виду автор «Памяти Сергея Есенина», когда обмолвился, что «мало знал» поэта?

Сохранилось несколько свидетельств об их встрече. У Есенина была такая привычка – перед ответственными свиданиями непременно мыть свои золотые кудри. Так поступил он и в тот раз, перед тем как направиться в Кремль.

Есенин мечтал выпускать журнал, для этого нужны были средства, бумага. Он обратился за помощью к члену политбюро. Этим объясняется его визит в Кремль.

Приятель поэта Матвей Ройзман пишет: «Я помню, как однажды встретил его на улице, идущего необыкновенно быстрым шагом. Я подошел к нему, но, наскоро пожав руку, он бросил мне:

– Бегу мыть голову. Сегодня иду к Троцкому.

И он поспешил по Тверской».

В Кремль шел с друзьями. Один из тех, кто направлялся тогда с воодушевлением в Кремль, был поэт Иван Грузинов. «Летний день. Нас четверо, – пишет он, – идем к видному советскому работнику хлопотать о деле». Шли в Кремль, туда, где жили и работали вожди революции.

Есенин много раз писал о Ленине, не мог не писать, будучи его современником, мучительно размышляя о судьбах страны, революции, деревни, крестьянства. Он хорошо понимал, что это вождь, какого никогда еще не было на Руси.

Однако упоминал Есенин в стихах не только Ленина, но и тех, кто «творил его дела», жил и работал с ним в Кремле. В известном стихотворении «Русь бесприютная», навеянном посещением колонии беспризорных, малолетних страдальцев, миллионы которых блуждали по республикам (по словам поэта, – штатам), читаем:

Откуда эти неведомые нам строки? – могут спросить меня современные читатели. Нашел я их в прижизненном издании 1925 года. В собраниях сочинений они никак не обозначены. Сокращены советской цензурой.

Укороченная строфа начинается поэтому так:

После чего возникает длинная полоска точек, и строфа завершается как-то нескладно, не по-есенински:

Почему не рифмуется строчка, заканчивающаяся словом «хари»? Да потому, что вместо точек нужно знать такую вот строчку:

Идя в Кремль, Сергей Есенин направлялся не просто к «видному советскому работнику», чью фамилию в книжке 1927 года ее автор Иван Грузинов уже не мог назвать, но и к тому, кто давно и пристально следил за его творчеством. За год до встречи в Кремле вышла объемистая книга «Литература и революция», сборник статей председателя Реввоенсовета о беллетристике. В главе «Литературные попутчики революции» один из разделов назван «С. Есенин». Очерк писался в то самое время, когда поэт странствовал по свету. Судя по всему, автор очерка не только досконально знал творчество лирика, особенности его стиля, но и интересовался его высказываниями за границей: «Воротится он не тем, что уехал. Не будем загадывать, приедет, сам расскажет».

Из очерка видно, что автор относится к Есенину как к большому поэту. Он ставит его в один ряд с самыми известными литераторами своего времени – Блоком, Маяковским, Пильняком… К Есенину же не скрывает симпатий, любуется им, выражает твердую надежду на то, что «Есенин еще впереди». Можно предположить, что и Есенин питал к автору «Литературы и революции» светлые чувства. В первом издании книжки, сочиненной есенинским родственником, поэтом Василием Наседкиным, находим еще не вымаранные позднее строки: «Идеальным законченным типом человека Есенин считал Троцкого».

Есенина, как, впрочем, и других писателей, не могло не поразить то обстоятельство, что человек, стоявший во главе вооруженных сил республики, входивший в руководящее ядро партии, находил время не только читать его сочинения, но и писать о них, о литературе русской и мировой.

Можно предположить, что встречались они не один раз в Кремле. Точно известно, что сборник «Звездный бык» напечатан в типографии знаменитого поезда председателя Реввоенсовета. (Об этом поезде есть упоминание в «Тихом Доне» Михаила Шолохова.)

Об этом поезде читаю подробности в брошюре, вышедшей в Москве в 1920 году под названием «Трибун революции». Вот один эпизод из нее: «Чапаев втихомолку любуется Троцким, который стоит у окна, всматриваясь в безграничную ширь степей».

Узнаем мы не только о встрече Чапаева с наркомом в его поезде, но и о яростном бое. В то самое время, когда в Москве было совершено покушение на Ленина, под Казанью была сделана попытка захватить поезд председателя Реввоенсовета.

Автор книжки получил информацию из первых рук, в частности, о том, что, заполняя подложный паспорт, его герой взял да и вписал в него, шутки ради, пришедшую ему на ум фамилию старшего надзирателя Одесской тюрьмы (где довелось квартировать), некоего Троцкого…

Фамилия эта спустя несколько лет стала известна всему миру. Иной читатель, который столько лет видел ее в сочетании отнюдь не с Лениным, Чапаевым, Есениным, может возмутиться, может нам задать вопрос: зачем понадобилось извлекать из недр спецхрана давно забытые истории? Отнюдь не сенсации ради. Не зная этих обстоятельств, нам никогда не ответить на вопрос, почему столько лет Есенин не издавался, не изучался, подвергался травле?

Автором этой книжки был не кто иной, как Георгий Устинов, один из друзей Сергея Есенина, с которым последний был неразлучен в 1919 году, после того, как закончилась командировка журналиста на фронт, под Казань, после того, как он написал книжку «Трибун революции», в дни, когда работал в газете «Правда», а по совместительству и в других советских учреждениях…

В самых подробных комментариях, указателях, прилагаемых к собраниям сочинений Сергея Есенина, в двухтомнике воспоминаний о нем, любых книгах, выходивших у нас в стране до наступления гласности, мы не найдем никаких упоминаний о его связях с членами ленинского политбюро ЦК партии. А связи такие прослеживаются.

Как известно, их насчитывалось всего пять: Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин и Троцкий (Бухарин, Калинин перешли из кандидатов в члены Политбюро после кончины Ильича…). Что известно об отношениях с ними? На кремлевской квартире Л.Б. Каменева устраивались вечера, где бывали крупнейшие литераторы и артисты, в частности – Александр Блок. Как и другие руководители партии, Лев Каменев, будучи председателем исполкома Московского Совета, находил время для статей о литературе. С Сергеем Есениным, по-видимому, встречался. Именно он подписал патент, дававший ему право открыть книжную лавку на Большой Никитской улице.

Глава Московского Совета довольно спокойно реагировал на шалости имажинистов, когда они переименовали несколько столичных улиц, укрепив на фасадах домов таблички со своими именами. В одно прекрасное утро граждане увидели неподалеку от Моссовета улицы Сергея Есенина и Анатолия Мариенгофа.

Был и другой случай, взбудораживший Москву, когда поэты использовали для издания своих стихотворений белые стены Страстного монастыря, располагавшегося на вершине Тверского холма, где теперь памятник А. Пушкину.

Произошло это в знак протеста после решения, переданного всем московским типографиям, – не публиковать сочинения имажинистов.

Историю эту подробно рассказал в 1926 году поэт Вадим Шершеневич на вечере памяти друга, и она объясняет нам также причину того, как удалось Сергею Есенину столь много выпустить своих книжек в то самое время, когда другие его собратья по перу вынуждены были размножать произведения от руки.

У Никитских ворот произошла такая сцена: «Сергей идет с перекошенной губой, совершенно расстроенный. В чем дело? Оказывается, Госиздат захотел оказать ему хорошую услугу. Он взял стихотворения и вычеркнул оттуда слова “Бог”, “Саваоф” и другие. Есенин взял свои стихотворения из Госиздата и больше туда не приходил».

Но где издаваться?

Уже тогда над авторами навис меч цензуры. Ни одна поэтическая книжка не могла в Москве выйти в свет без визы Госиздата, единственного в то время казенного издательства. Требовалась также (в связи с Гражданской войной) виза военной цензуры.

С военными поэты были в дружбе, всегда получали без всяких проволочек нужное разрешение. Получить визу Госиздата – не могли.

Тогда Есенин нашел выход. Он предложил печатать книги в московских типографиях, а на обложке ставить названия других городов, где не требовалось визы Госиздата.

Таким образом друзья-имажинисты издали в 1919–1922 годах двадцать три книги! После каждой следовал вызов на Лубянку, где приходилось давать объяснения. По-видимому, там тогда сидели люди, снисходительно относившиеся к шалостям поэтов, любившие стихи. Однако в конце концов и на Лубянке решили положить конец самочинным действиям. Во все московские типографии было дано распоряжение – стихотворений имажинистов не издавать ни под каким предлогом.

Из этого, казалось бы, безвыходного положения Есенин снова нашел выход. Он рассуждал так: должна же быть хоть одна типография, куда это распоряжение не поступило? И нашел такую типографию, принадлежавшую Московской Чрезвычайной Комиссии. Там и отпечатали очередную книжку, на обложке которой стояло название города – Ревель…

Когда и эта проделка раскрылась, пришлось дать подписку, что без разрешения Госиздата публикаций больше не будет. Неутомимый на выдумки Есенин предложил:

– Если Госиздат не дает нам печататься – давайте на стенах писать!

Взяв ведро с масляной краской, друзья направились к стенам Страстного монастыря, тянувшимся вдоль Тверской улицы. Приставив к стене лестницу, взобравшись наверх, стали писать дерзкие стихи: «Граждане, душ меняйте, белье исподнее…»

За этим занятием застал их милиционер:

– А вы что делаете?

Есенин за словом в карман не лазил:

– Наступают первомайские праздники, мы пишем революционные лозунги. А чтобы нам публика не мешала, вы, товарищ милиционер, постойте и покараульте.

Милиционер покараулил. Утром весь город смеялся, а монашки, приставив к стенам обители лестницы, начали замазывать богохульные надписи. И эта выходка сошла с рук.

Наконец в 1922 году Государственное издательство выпустило «Избранное» Сергея Есенина, который в том же году уехал за границу с женой Айседорой Дункан.

После возвращения и развода, оставшись без квартиры, Есенин говорил друзьям: «Пойду к Каменеву, попрошу себе жилье, что такое, хожу, как бездомный». На тройке с бубенцами прикатил тогда в деревню Тверской губернии, где проводил отпуск «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин. И у него хотел просить квартиру, но не решился. При той встрече Калинин читал стихи Есенина, которые помнил.

Теперь об отношениях с Николаем Бухариным.

Снова придется обратиться к свидетельству Георгия Устинова, автора книжки «Трибун революции». Вернувшись с фронта, из-под Казани, он заведовал редакцией газеты «Правда», отделом в «Центропечати», редактировал еженедельник «Советская страна», где публиковал друга – Есенина.

Есенин и Устинов не разлучались тогда. Утром Георгий шел в «Центропечать». Сергей следовал за ним. Днем начиналась служба в «Правде». И туда путь Есенину был открыт.

«Потом приходили домой, – вспоминает Г. Устинов, – и вели бесконечные разговоры обо всем: о литературе и поэзии, о литераторах и поэтах, о политике, революции и ее вождях; впадали в жуткую метафизику, ассоциировали землю с женским началом, а солнце с мужским, бросались мирами в космосе, как дети мячиком, и дошли до того, что я однажды в редакции пустился в спор с Н.И. Бухариным, защищая нашу с Есениным метафизическую теорию. Бухарин хохотал, как школьник, а я сердился на его “непонимание”. Убоявшись, что у меня “вывихнулись” мозги, Бухарин сказал:

– Ваша метафизика не нова, это мальчишеская теория путаниц, чепуха. Надо посерьезнее заниматься Марксом…

Есенин улыбался и говорил:

– Кому что кажется. Мне, например, месяц кажется барашком…»

Вот такие были нравы. Молодой поэт мог запросто поспорить с молодым главным редактором центрального органа партии. В те дни Сергей Есенин решил вступить в партию большевиков, написал заявление об этом. Тогда же сочинил революционные стихи «Небесный барабанщик» и при содействии друга попытался их опубликовать в «Правде». На его стихи один из редакторов наложил резолюцию: «Нескладная чепуха. Не пойдет».

Это не помешало вскоре Г. Устинову поместить «Небесного барабанщика» на страницах еженедельника, который он редактировал.

Таким образом, знакомство с Николаем Бухариным подтверждается.

И вот возникает вопрос: а был ли Есенин знаком с генеральным секретарем ЦК партии, сыграл ли тот какую-то роль в его судьбе?

В стихах, прозе, письмах фамилии Сталина – нет.

По-видимому, никаких личных отношений между ними не было. Но вот, когда в январе 1926-го по стране прокатилась волна публикаций Льва Троцкого о Сергее Есенине, тогда, очевидно, заинтересовался его стихами и Сталин.

В заметках «Ненаписанные романы» Юлиана Семенова есть эпизод, рассказывающий о вожде, который намечал очередной ход в политической игре: «…И ведь снова он, именно Троцкий, – в пику мнению большинства ЦК – выступил с эссе о “талантливом русском поэте Сергее Есенине”; снова оказался впереди, хотя потерял и армию, и политбюро. Однако популярность – с ним; ведь именно он заступился за русского поэта; ничего, когда перестанем печатать Есенина, то и статью Троцкого забудут… Пусть порезвится; сжать зубы и ждать, уж недолго осталось…»

Звезда Троцкого закатилась 23 ноября 1926 года в один день со звездой Каменева, перед которыми навсегда дверь политбюро захлопнулась.

Как видим, прошло всего десять месяцев со дня публикации в «Правде» эссе «Памяти Сергея Есенина». За этот сравнительно короткий промежуток времени произошел крутой поворот в оценке творчества Есенина: из интимнейшего лирика он превратился в автора, недостойного издаваться в советских издательствах!

Как это случилось?

Сначала волна покатилась в одном направлении – в сторону великого национального поэта. Вслед за уже известным эссе стали появляться статьи в журналах и газетах, выходить книжки друзей, знакомых, один за другим в Москве появились сборники:

«Есенин. Жизнь, личность, творчество», под редакцией Евдокии Никитиной;

«Памяти Есенина», изданный Всероссийским союзом поэтов;

«Сергей Александрович Есенин», под редакцией И. Евдокимова;

четвертый сборник – «Сергей Есенин» – вышел в Ростове-на-Дону.

Все датируется 1926 годом.

Вместе с тем начала подниматься другая волна, которая шла совсем в другую сторону – забвения, осуждения. Еще весной, в мае, в «Правде» появились рецензии критика А. Лежнева, анализировавшего первые два тома собрания сочинений, успевших к тому времени выйти посмертно.

И вдруг 16 июня появляется статья известного публициста, не раз входившего в состав ЦК партии, Карла Радека, совсем иного свойства, – сочиненная в дни, когда Троцкий катился к обрыву, увлекая за собой и Радека.

«Есенин умер, ибо ему не для чего стало петь. Он вышел из деревни, потерял с ней связь, не пустил никаких корней в городе. Нельзя пускать корни в асфальт. А он в городе не знал ничего другого, кроме асфальта и кабака. Он пел, как поет птица. Связи с обществом у него не было, он пел не для него. Он пел потому, что ему хотелось радовать себя, ловить самок. И когда, наконец, это ему надоело, он перестал петь».

Проходит еще несколько месяцев, и 19 сентября появляется новая разгромная статья. Ее автор – Лев Сосновский, другой известный политик (под которым, как и под Радеком, горела земля за участие в оппозициях). И он бил без пощады, словно старался выслужиться. Название его статьи – «Развенчайте хулиганство».

Она появляется сразу в двух центральных органах – партии и комсомола. Такой двойной удар можно было нанести только по воле генерального секретаря ЦК… Вот таким образом попал поэт в политические жернова: били по Есенину, развенчивая Троцкого, опровергали все, что он утверждал, даже – истинное.

Именно политикой, яростной борьбой за власть объясняется то, что за перо взялся Николай Бухарин, который вместе со Сталиным громил тогда оппозицию. Он поместил 12 января 1927 года в «Правде» печально знаменитые «Злые заметки». Хотя пишут теперь, что Николай Иванович выступал только против «есенинщины», то есть упадочнических настроений среди молодежи, пьянства, богемы и т. д., однако этим дело не ограничилось. Именно в его заметках мы находим такие слова:

«…Есенин талантлив? Конечно, да. Какой же может быть спор? Но талантлив был и Барков…» Так на одну доску ставилась целомудренная лирика и оголтелая порнография.

«Почему у комсомольца частенько под “Спутником коммуниста” лежит книжечка стихов Есенина?» – задавал вопрос автор. И отвечал: «Потому что мы и наши идеологи не трогали тех струн молодежи, которые тронул – хотя бы в форме вредоносной по существу – Сергей Есенин…»

И это далеко не все. «Есенинская поэзия по существу своему есть мужичок, наполовину превратившийся в “ухаря-купца”; в лаковых сапожках с шелковым шнурочком на вышитой рубахе, “ухарь” припадает сегодня к ножке “Государыни”, завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом “душевно” сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троице-Сергиеву лавру на “помин души”. Он даже может повеситься на чердаке от внутренней душевной пустоты. “Милая”, “знакомая”, “истинно русская картина”!»

Тому, кто первый в русской поэзии сумел так трепетно написать о любви к братьям нашим меньшим, животным (эту особенность подметил Максим Горький), выговаривают, что он спьяну готов обнять кобеля.

От всего написанного не оставляют камня на камне. Идейно Есенин представляет якобы самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, «обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще…»

Если это все так, то не виновата эпоха в его кончине, не виновато общество в том, что «полетело в обрыв незащищенное человеческое дитя». Незачем скорбеть об ухаре-купце, вредоносно влиявшем на молодежь. Хотя автор «Злых заметок» не предлагал запретить Есенина, – этот вывод сделали из его статьи издатели.

Если за десять лет с 1918 по 1928 год вышло свыше сорока книг поэта, не считая сборников, публикаций в периодике, то за последующие десятилетия, до 1953 года, – всего семь книг…

Вот так в конечном счете сказалась на посмертной судьбе великого национального поэта злая воля того, кто травил при жизни Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Осипа Мандельштама, того, кто отправил на тот свет многих поэтов из плеяды Есенина.

Еще не успела засохнуть земля на Ваганькове, как одна за другой стали выходить книжки Алексея Крученых – «Черная тайна Есенина», «Гибель Есенина», «Есенин и Москва кабацкая», «От херувима до хулигана», «Развенчайте хулиганов».

Обложки этик книжонок иллюстрировались зловещими рисунками, где бутылка водки, кулак располагались рядом с обложкой первого тома сочинений поэта.

На одной из брошюр – фотография Есенина сдвоена, как бывает, когда двоится в глазах пьяниц. На экземпляре, попавшем в Музей книги из коллекции Ан. Тарасенкова, прочел я автограф Крученых, объясняющего, что это не полиграфический брак: «Анатолий! Это не двоится у тебя в глазах (обложка). Это не опечатка – так надо… А.К.».

Автор требовал от правительства, чтобы прекратилось издание Есенина, поскольку творчество его «вредно и разлагающе от самого своего основания».

В истории литературы, пожалуй, нет другого примера, когда бы один поэт написал столь много гадостей о другом – после его кончины. Именно так поступил Алексей Елисеевич Крученых. Был он, кстати, плодовитый литератор. Но «глаголом жечь сердца людей» Крученых было не дано.

Как ни гадки писания Крученых, не подходит он на роль «черного человека», чей образ начал преследовать поэта за три года до трагедии. Есенин относился к заумному стихотворцу без опаски, не церемонился с ним, выставил за дверь, дав автограф, не прибегая к палке, не швырял ее, чтобы прогнать от себя непрошеного гостя.

Реальный «черный человек», какого еще не видывала земля, ходил по Москве, медленно, но верно прибирая власть к рукам, сооружая невиданной мощи карательную машину, что пройдет по костям есенинской плеяды поэтов, односельчан, раздавит первую жену, отчима его детей.

Есенин не успел узнать зловещее его имя. Он не оставил предсмертной записки, как Маяковский и Фадеев. Все, что считал нужным, записал в стихах, ответил на все вопросы, которые, понимал, будут волновать потомков. В числе первых ощутил ледяные ветры, что задували над страной, деревней, ощутил подземные толчки, что сотрясали уже в 1925 году его родную землю, которая стала представляться ему «хладной планетой».

И ушел, пожелав всем нам счастья.