Прирожденный драматический актер Николя Берестов с юных лет считал, что в бойцовском характере и задиристом нраве мужчины нет ничего дурного. А уж служителю сцены такие свойства и вовсе показаны: без них ни роль достоверно не сыграть, ни куска послаще не выбить.
Потому, едва выйдя от директора, Николя отбил победную чечетку и мысленно окрестил свой временный перевод карьерным лифтированием. «Чердачок», конечно, театром был так себе. Но первое: тамошнее руководство ввод Берестова всецело одобрило, в полной мере распознав его актерские потенциалы; и главное – теперь Николай сыграет в пьесе Килкойна, что было несомненной удачей.
Увы, обстоятельства сложились славно отнюдь не для всех участников кадровой операции, итогом которой явилось десантирование Николая Берестова в дружественный театр. Во всяком случае, уж точно не для «чердачника» Матвея Мальцева, с первой пятничной репетиции доставленного в реанимацию с гипертоническим кризом. Что же касалось Николя? Он, разумеется, старался извлекать из случившегося исключительно позитив.
Правда, режиссеру «Почвы» пришлось самовольно скорректировать сценарий модного драматурга и основательно омолодить Филипа Карра, но на каркасе пьесы это не сказалось. Напротив, некоторые акценты ее заиграли иначе, заманчивее и провокационнее.
Сам «Чердак» Николя показался в меру симпатичным.
Приятно-пыльный, запутанный и тесный, переплетающий узкие коридоры в щемящем лавкрафтианском очаровании. Простенький, во многом камерный и даже по-своему провинциальный, но уютный и теплый. Многие хуже бывают, Берестов после «театралки» насмотрелся… Да и ввод в «Промерзшую почву» устроился не короткий, а чинный и многодневный – до следующей среды Коля планировал не только прилежно отзубрить роль и примерить образ упрямца Карра, но и придать тому берестовскую уникальность.
В итоге (перетаскивая из такси в гримерку бутылки на первую проставу и прислушиваясь к аплодисментам воскресному спектаклю) Николя решился считать так: к «Чердаку» и его традициям-устоям он станет относиться уважительно. Но родниться с теми будет вопросом опрометчивым. А потому все последующие четыре недели до снятия спектакля с репертуара Берестову придется выдерживать с «чердачниками» доброжелательную, но изрядную дистанцию.
Ведь, несмотря на уют и ламповость, «Чердак» был театром раздражающе тесным и скромным. Хоть и на удивление живучим. Секретом его (о чем Николя и сам немало размышлял) были одержимы боссы почти всех городских подмостков.
Но директор «Чердака» на каверзные вопросы лишь загадочно улыбался. И продолжал отважно ставить современную либеральную классику и лютую авангардщину, раз за разом собирая полный, хоть и небольшой, зал. И это имея на руках немногочисленную – всего 22 человека (пока 21, если вычесть больного Мальцева, но летом худрук наверняка найдет ему полноценную замену) – дружину актеров.
Разумеется, атмосфера тайны привела к тому, что Николя даже не попытался устоять перед искушением разведать больше. Что и дерзнул сделать воскресным вечером после спектакля, когда в обязательном порядке театральных традиций проставлялся новым коллегам горячительными микстурами. День был выбран сознательно, перед выходным, чтобы не сдерживать в возлияниях ни себя, ни окружающих, а к своему первому вторничному появлению на репетиции не только разведать хмельных сплетен для лучшего понимания коллектива, но и хотя бы отчасти (да пусть бы и показушно) сблизиться с труппой.
План провалился по двум причинам.
Первой оказалось скользкое нежелание «чердачников» раскрывать своих секретов новенькому. Даже после бутылки. И даже после второй.
Мужчины пожимали Коле руку, «добропожаловательствовали» через слово, а седовласые морщинистые примы даже хлопали по плечу и демонстрировали осведомленность о его прежних ролях. Женщины тоже казались доброжелательными и милыми, обсуждая Берестова с нарочито демонстративным интересом.
Но на любой каверзный вопрос каждый из них лишь улыбался и слово в слово повторял рецензии сайтов и газет, где говорилось о «невероятном сплочении труппы и режиссерском чутье». А еще об «удивительных декорациях, словно творящих само действо и помогающих актерам раскрыть душу любого спектакля».
Второй причиной оказался цыган, по непонятной самому Берестову причине вдруг испортивший ему настроение и даже изгнавший из головы приятный легкий хмель. Цыган, появившийся на пьянке вместе с подчиненными монтами и прочими цеховиками, которых Николя тоже великодушно позвал.
И как бы гладко ни прошел вечер, именно они подпортили первое (вовсе не безупречное) впечатление от «Чердака». Профессиональные секреты, знать которые чужакам не полагалось. И цыган…
Коля, признать честно, от конокрадской породы ждал чуть иного. Чего-то яркого, связанного с сочными картинками из советского кино. Но начальник монтировочного цеха оказался куда более прозаичен и блекл: ни пышной шевелюры пепельными каральками, ни золотого кольца в ухе, ни даже трубки. О национальных костюмах, понятное дело, тоже речи не шло – «чердаковский» цыган носил голубые джинсы и спортивную толстовку с капюшоном поверх полосатой рубахи.
От романтически-опасного образа, выдуманного Берестовым при первом упоминании старшего монта, у того оказалось меньше малого. Вспухший горбинкой перелома тяжелый нос, бельмо на правом глазу. Да огромно-уродливый золотой перстень-печатка с мерзостно клювастой химерой на барельефе. В остальном – тощий сутулый мужичок в возрасте первого российского инфаркта, каких по отечественным хрущевкам кузовок за часок собрать без усилий.
Уже после, ворочаясь в постели тягостным похмельным утром, Николя вспоминал, до чего нагло и по-хозяйски тот вошел в оккупированный зрительский буфет, где и была накрыта «поляна». Как один из молодых артистов услужливо бросился освобождать ему место. Как вызывающе и громко сутулый заработал позолоченными челюстями, перемалывая купленные Берестовым бутерброды; как барином развалился на стуле у окна и до чего вальяжно закурил самую вонючую сигарету в мире…
Берестова аж передернуло. Он привык, что так в театре вести себя может лишь Актер, истинный властитель подмостков и душ. Но чтобы монт, пусть даже старший? В каждом его движении чувствовалась спокойная хозяйственность и неуместная властность. И хоть бы кто из собратьев Николя по профессии вежливо одернул, подколол, дал знать свое место с легкостью, одним лишь театралам и доступной!
Тем вечером, вдыхая едкий дым дешевого табака, Коля хотел пошутить, что вынужден отлучиться, потому что забыл привязать коня. Но сидящие вокруг коллеги покосились на него с авансами осуждения, будто заведомо разгадали пошлую шутиху на языке новичка.
Белобрысый Артемка – молодой артист из числа тех, кого сам Берестов почитал второпланщиками, – тут же взялся наливать цыгану. Николя на это косился, хмурился, гнул губы и едва ли не фыркал, что не укрылось от Людмилы Сёминой – милой мышки, которой, по глубокому Колиному убеждению, больше подошла бы сцена поселкового ДК.
– Это Зурало Годявирович, – призраком возникнув за плечом Берестова, пояснила Людочка. Указала стаканчиком в угол и придвинулась на интимную дистанцию. – Но мы все чаще называем его просто дядя Зурало. Ах, какие же чудесные у него руки!
– Зав монтировочным цехом? – уточнил Коля, надеясь, что в голосе не просквозит презрения.
Людмила замялась. Так, будто была безнадежно влюблена в пожилого цыгана, чем невольно вызвала у Берестова щипок непрошеной тревоги.
– Можно и так сказать… Вы поймете, Николай, просто чуть позже, – наконец ответила девушка. – В его… круг обязанностей, так скажем, немало входит. Он и по реквизиту, и художник-декоратор, а иногда даже и помощником заведующего постановочной частью.
Говорила она негромко и все норовила прильнуть поближе, чтобы слова не тонули в общем гуле хаотичного актерского застолья.
– Но в любом деле он поистине кудесник! Настоящий проводник между нашей оскудевшей на чудеса многоэтажной материей и таинственным миром священного вдохновения, куда заказан вход простым смертным. А хотите, пойдем в карманы, я вам покажу его недавние работы?
Николя не хотел и с вежливой улыбкой отклонил предложение Люды. Теперь он видел точно – она была мила, тупа, бесперспективна и слаба на передок. Другое дело – прима Черногорова, эффектная, как взрыв петарды в коробке с конфетти. Тамара. Увядающая, но умело маскирующая это обольстительностью тигрицы и магнетизмом настоящей la femme fatale. С ней бы изучить склады декораций за сценой Коля сходил, и, возможно, даже дважды.
Дядя Зурало потягивал красное вино и искоса наблюдал за новеньким сквозь дымную вуаль. Время от времени отвлекался на чей-то вопрос, на который отвечал с едва ли не отеческим благословением, похлопывая собеседника по предплечью…
А уже через пару дней, в среду, Берестов понял, что его спонтанная неприязнь к цыгану возникла вовсе не на пустом месте – он просто тонко чуял, вот заведомо нос и кривил.
Случилось это перед дебютным участием Николая в «Промерзшей почве». Аккурат на третьем звонке, когда «чердачники» вдруг продемонстрировали ему не просто странную, но и весьма оскорбительную традицию…
Вообще Коля уважительно относился к ритуалам коллег, даже самым нелепым. Неоднократно и без комментариев наблюдал, как актеры плюются через плечо, взасос целуют кулисы, держатся за край сцены, истово посылают собратьев к черту или Богу, яростно заклинают зал. Но странный ритуал нового коллектива показался ему откровенно унизительным.
Да что там?! Он прямо-таки выбил Берестова из колеи, и даже давешний укол булавкой (и это на примерке костюма! вот где славная примета, теперь-то роль как влитая сядет!) начал зудеть и чесаться.
Дело было так: когда труппа приготовилась разойтись на стартовые позиции по планам, в кармане слева от сцены вдруг появился цыган. Сел на груду декораций, будто истинный правитель царства пыли и сумрака, и положил на колено жутко старую серую шляпу. Мятую и драную настолько, словно ее подобрали на помойке. А все актеры – и даже безмерно уважаемый Берестовым Севастьян Григорьевич и огненно-желанная Тамара, – все они цепочкой двинулись мимо, преклоняя перед дядей Зурало колено и осторожно целуя фетровый край этого мусора.
– Что еще за фокусы такие? – осторожно осведомился Николя, оглядывая остальных так, словно разгадал их розыгрыш.
На него посмотрели удивленно, с недоверием и опаской. Секунды утекали, зал готовился к таинству. Очередь желавших, но еще не успевших облобызать обноску нетерпеливо переминалась за спиной Берестова.
– На пхуч, – негромко посоветовал ему Зурало Годявирович на своем вольном языке. Прикрыл здоровый глаз и подвернулся бельмом, отчего вызывал у Николая новую брезгливую гримасу. – Не спрашивай. Или отойди.
Тот отошел, не в силах даже помыслить об унижении перед жалким винтиком театральной махины. А в душе уже закипало, плескалось, требовало выброса и скандала. И только понимающий взгляд Севастьяна Григорьевича и томное спокойствие Черногоровой не позволили Коле взорваться прямо там…
– Николай, ну что же вы? – робко поинтересовалась Людмила, загримированная ведьмой.
Причем спросила так, будто преклонение перед сутулым замухрышкой было процессом столь же естественным и важным, как репетиция или профзанятие.
– Знаете, – растянув губы в неестественной улыбке, ответил Берестов, – я, пожалуй, обойдусь.
И отступил к кулисам, со смесью гнева и омерзения рассматривая, как труппа продолжает унижаться.
На него косились, кололи шепотками, бросали в спину обвиняющими взглядами, но Николай решил стать кремнем. И едва поборол желание прямо сейчас выпить. Выпить – это после спектакля, во время или перед представлением сие не дозволено никому, кроме незаменимых фундаментальных прим, причем вплоть до докладной директору…
Несмотря на пренебрежение идиотской традицией, первый спектакль с Берестовым в роли старшего Карра прошел почти без осложнений. Почти, потому что в конце второго акта Николя умудрился проткнуть себе ладонь.
Случилось это ближе к финалу, когда подвыпивший Филип упрекал брата Рори в том, что тот до сих пор наивно и по-детски боится ведьмы с соседней улицы. Причем уже убитой. А бояться тем временем было нужно совсем иного: скорого «Брексита», иммигрантов, русского Путина и секретных мечетей, плодящихся по Альбиону, как грибок.
В подтверждение непримиримой позиции Филип Карр бил рукой по столу – основательному и деревянному, отнюдь не декоративному, хоть сейчас домой забирай и пользуйся. И вот когда Николя со всего маху приложил правой ладонью о мореную столешницу…
Кисть вспыхнула острейшим огнем, словно раскаленной спицей до кости проникло. Проникло повдоль, глубоко раздирая плоть зазубренным шипом длинной занозы. Лицо Карра-Берестова перекосилось, он из последних сил заставил себя не отдергивать руки, а в голове уже пульсировало жгучим неоном – вот ведь носатая дрянь, специально все подстроил!
Конец ознакомительного фрагмента.