Похороны куклы. 1. Торт. 20 августа 1983 (Кейт Хэмер, 2017)

Kate Hamer

The Doll Funeral

Copyright © 2017 by Kate Hamer

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency.

© Ракитина Е., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Мой тринадцатый день рождения, а еще я стала охотником за душами.

Когда мама позвала меня, я сразу поняла: что-то должно случиться. Это было слышно по ее голосу.

– Руби…

Открытый глаз зеркала в коридоре следил, как я спускалась по лестнице, напевая себе под нос беспокойную мелодию. Моя праздничная блузка цвета желтка была застегнута под самое горло, а коричневая вельветовая юбка билась о ссадину на коленке.

Свет из распахнутой кухонной двери, за которой ждали родители, лужей разливался по грязному ковролину в коридоре.

На пластиковой столешнице стоял праздничный торт. В белой глазури, посыпанный цветными конфетками. Из него был вырезан большой треугольный кусок, рядом лежал острый нож, направленный острием в выемку.

Я на секунду зажмурилась. Я ждала наказания за какой-то мелкий проступок: за то, что разбила или не вымыла за собой чашку. За то, что не заперла или заперла дверь в сад – или что там постановил насчет нее отец в настоящее время. Но вместо этого мама и папа превратились, казалось, в кукол или марионеток. От носа к подбородку у них пролегли глубокие морщины. На маминых щеках горели тревожные пятна красной краски; из головы штопорами рвались кудри. Папа напряженно застыл у нее за спиной в своей серой фетровой куртке. Его рука поднялась, потерла нос. Мама переступила туда-сюда, и ее шлепанцы зловеще хлопнули по линолеуму.

Она открыла рот.

– Руби. Слушай, мы не хотим, чтобы ты устроила сцену или выкинула что-нибудь, но тебе пора узнать…

Папа из-за ее спины произнес сиплым голосом, какой бывает у тех, кто долго молчал:

– Да. Тринадцать, уже достаточно большая.

Конфетки на торте между нами оплывали яркими цветами, словно неслись куда-то или попали в капкан и теперь медленно истекали кровью.

– Руби, мы кое-что скрывали от тебя все эти годы, – сказала мама; она помолчала, а потом скороговоркой добавила: – Ты нам не родная. Ты не у нас родилась.

– И это многое объясняет…

Мать оборвала отца.

– Прекрати, хотя бы сейчас, прекрати, Мик. Оставь девочку в покое.

Она повернулась ко мне:

– Руби, мы тебя удочерили, когда тебе было четыре месяца. Ты не наш ребенок, слышишь?

Она оглянулась.

– Честное слово, Мик, по-моему, до нее не доходит.

Но до меня дошло.

Я выбежала в сад и запела от счастья.

Вырвалась из двери черного хода под грозовое небо, на воздух цвета темного масла. На волю, на волю, в траву по пояс. За садом заслоняли даль деревья. В этот раз я не обратила внимания на Тень, сидевшую возле двери в сад. Я сорвалась с крыльца на туго пружинивших ногах и побежала по заросшей дорожке, раскинув руки, чтобы ощутить, как змеятся под моими ладонями перистые верхушки трав. Волосы волной неслись у меня за спиной. Я краем глаза увидела что-то красное – уголок игрушечного пластмассового автобуса, ушедшего наполовину в путаные заросли, и руку куклы, чьи короткие пальчики указывали прямо в небо, кипевшее серыми каракулями.

Длинные острия вечерней примулы, сиявшие ярчайшей желтизной, торчали из травы, я забрела в самую гущу, остановилась и понюхала сладкую пыльцу, осевшую у меня на ладонях. Потом, вскинув руки, запела грозовым облакам:

– Эй, мулатка, потанцуй, тра-ла-ла-ла. В хороводе потанцуй, тра-ла-ла-ла-ла.

И, наверное, когда я в десятый или в двенадцатый раз пела: «Она как на сливе сахарок, рок, рок», – голос Мика прорезал холодную дорожку от двери в сад.

– Руби. Прекрати и вернись в дом, сейчас же.

Ноги у меня не шли, пока я плелась к дому. Сразу же у порога кулак Мика взметнулся, как змея, и расколол мне голову.

– Сядь, – приказал Мик.

Я бросилась прочь и села по другую сторону стола, держась за голову.

– Боже мой, боже мой, – пробормотала Барбара.

Выглядела она присмиревшей, словно они спорили, пока меня не было.

– Господи.

Она села и скрестила руки на груди.

– Руби, ты была совсем малышкой, когда мы тебя взяли, – сказала она. – Сейчас и представить сложно.

– Настолько меньше, чем…

– Да, – поспешно отозвалась Барбара.

– Но совсем не такая, как она, – продолжал Мик.

Их дочь. Труди. Она умерла, когда ей было три. Только Мик все время звал ее «Душистым горошком». Он, когда напивался, плакал о ней; по его лицу текли крупные слезы и капали на пиджак.

– Нет. Ты была маленькая… – сказала мама. – Но сильная.

– Плакса, – перебил папа.

Он возился у плиты, стоя к нам спиной. Чиркнул спичкой, чтобы зажечь огонь под чайником, и в воздухе повис запах серы. Сзади, в три четверти, я все равно видела, как торчит над головой его чуб – словно рог. Теперь он был не так близко, и я отважилась расплести свои пальцы, защищавшие череп, хотя в виске все еще стучало.

Мамино лицо под взлохмаченными волосами выглядело напряженным. Итак, Труди не стало, и все, что ей досталось, – это я, вечно падавшая или что-то вытворявшая.

– Я родилась здесь? В смысле, в лесу?

Мысль, что я могла появиться где-то еще, казалась странной и невероятной.

Динский лес. Тут мы жили в одном из каменных домиков, и над нами простирались деревья, похожие на отпечатки рук детей, играющих в привидения, а вокруг медленно зарастали землей закрытые угольные шахты.

Барбара завела глаза под лоб, словно пыталась разглядеть, как я рождаюсь где-то вдали. Кивнула, точно что-то увидела.

– Да, здесь.

– А как меня звали? – спросила я.

– Флад – наша фамилия, но ты нам уже досталась с именем Руби, – сказала она. – Когда ты была маленькая, то верила, что это из-за…

Я не успела подумать, а моя рука рванулась к родимому пятну, покрывавшему левую сторону моего лица.

– Знаю.

Мик начал отковыривать конфетки с торта, и мама подхватила блюдо и понесла его к раковине.

– Ну вот и все, – пробормотала она, разглядывая ямки, оставшиеся от конфет.

– А… а что-нибудь еще?

– Да больше и нет ничего. – Она тяжело выдохнула, и торт задрожал у нее в руках. – Это все.

– Я могу перезагадать желание?

– А что не так с тем, которое ты уже загадала?

– Я его не договорила, – соврала я.

– Тогда давай. Мик, дай ей спички.

Я расставила желтые свечки; их головки уже пошли пузырями от огня. Коснулась спичкой с шариком пламени на конце каждой свечки, закрыла глаза и стала желать изо всех сил. Двойная звезда моих настоящих родителей кружилась у меня в голове, вспыхивала и гасла.

– Придите и заберите меня, – просила я.

Тень теперь переместилась от двери в сад на лестницу, приняла очертания ссутулившегося мальчика. Он подвинулся, я села рядом и прошептала: «Представляешь? Мик и Барбара мне не родные мама и папа». Изогнутые косточки уха скользнули по моим губам, и мне показалось, что он вздрогнул от волнения.

Потом я заперлась в ванной и включила такую горячую воду, что стены затуманились от пара. Я представляла, как передо мной из белых облаков появляются мои настоящие родители. Мать была похожа на меня, но ее окружало морозное мерцание шика. У отца оказались такие же, воронова крыла, волосы, как у меня, он был одет в плащ с поясом, как мужчины в старом кино. Я потянулась, чтобы прикоснуться к ним, но под моими пальцами они взорвались сотней капель, дождем выпали обратно в ванну, и я открыла кран, чтобы добавить пару.

– Придите, отыщите меня, – снова и снова умоляла я, обхватив мокрые колени и прижимая их к груди.

– Руби.

Не знаю, сколько Мик стоял под дверью.

– Ты, похоже, льешь чертову уйму воды. Вот прямо сейчас пятерка ушла, судя по звуку.

– Прости, прости, – откликнулась я, сжимая ладонями щеки, чтобы он не услышал, как я улыбаюсь.

Я всегда была барахольщицей, собирала разную мелочь. Тянулась, пытаясь ухватить сверкающую пылинку. Или многослойные тени, лежавшие по углам, словно куча одежды на стуле. Проводила ладонью под ковриками, нашаривая, кто там живет. Рылась в грязи в поисках сокровищ.

Но в ту ночь я стала подлинным охотником. За настоящей семьей. За нитями, которые оставляют по себе призраки.

За потерянными душами.