Клады, тайные подземелья
Сколько помню себя в этом разрушенном городе, разговоры и взрослых, и ребятишек, нет-нет, да и сворачивали на захватывающую тему: о скрытых подземных ходах, затопленных на побережье заводах, о богатствах, погребённых под развалинами Кёнигсберга. Собственно говоря, вся бывшая столица Пруссии представляла собой гигантскую развалину. Причем, дома с выбитыми огнём окнами тянулись целыми кварталами.
Жутко было идти в вечерних сумерках вдоль этих мёртвых жилищ. И, честное слово, ещё больший ужас охватывал почемуто, когда глаз выхватывал в темноте одно-два светящихся окна. Кто не убоялся жить в разбитом доме? Да, наверняка, какие- нибудь лихие разбойники! Такая мысль мелькала в голове мальчишки, к тому времени уже начитавшегося вдоволь приключенческой и фантастической литературы.
Мои книжные фантазии ежедневно обогащались городскими слухами и сплетнями. Там-то нашли в развалке склад шикарной одежды, в другом месте обнаружили целый подвал, загруженный дорогой посудой и домашней утварью. Воображение будоражили постоянные сообщения «сарафанного радио» о драгоценных находках. Но и о том, что в развалинах кое-кто из кладоискателей находил притаившуюся смерть, становилось известно почти каждый день. Помнится, в близлежащем кинотеатре, под который приспособили бывшую немецкую конюшню, во время сеанса раздался зычный окрик контролёра:
– Семенцовы есть? На выход! Там ваш мальчик, вроде как, на мине подорвался…
Так что по большей части горожане не особенно лезли на рожон, и не очень-то искали счастья в развалинах. Побаивались. Хотя отчаянные головы, разумеется, находились. Я к ним не относился. Однако, по некоторым развалкам полазить довелось, не столько из жажды приключений и наживы, сколько в силу неистребимой мальчишеской любознательности. Простой пример приведу. Ну, как тут устоишь от желания вживую убедиться, что есть посреди города, на островке, возле взорванной кирхи без окон, дверей и крыши могила знаменитого философа Канта?! Откуда я, малолетка, мог знать о таком учёном, про которого в школе мы ещё «не проходили», да и вряд ли стали когда- нибудь «проходить»? Тут мне помогла особенность юного характера – я был чрезвычайно общительным малым, просто прилипал к интересным людям, а они почему-то не отказывали мне в общении.
По нашей Волочаевской улице каждое утро ездила лошадь с тележкой, а управлял ею почтенный немец-старичок с бородкой. Это был уличный уборщик-мусорщик, необычно для такой профессии аккуратно и чистенько одетый. Что-то он меня спросил, я что-то ответил, удивившись его хорошему знанию русского языка и правильному произношению, почти без акцента. Парнишка я был сообразительный и поэтому сразу понял, что старичок не мог научиться русскому, находясь у нас в плену. По возрасту не подходил он для прохождения какой-то воинской повинности во время Великой Отечественной. Я тут же начал было, по своему обыкновению, сочинять ему биографию, объясняющую знание нашего языка. Но старичок прервал моё творческое воображение. Видно, ему наскучило в одиночку ездить по улице и молча собирать бумажки и окурки. Он, думаю, как и я, жаждал общения, а любопытствующий русский паренёк, лишённый довольно привычной высокомерной неприязни к немцам со стороны новых хозяев города, ему, наверное, приглянулся. Старичок пригласил меня на козлы, и стали мы вместе кататься вдоль по нашей Волочаевской.
Возчик этот оказался профессором Кёнигсбергского университета, славистом – вот откуда у него такое хорошее знание нашего языка. Он с большим удовольствием рассказывал мне о своём родном городе и его достопримечательностях. От него я много узнал. В том числе и о заброшенной могиле Иммануила Канта. Собственно, совсем в недавние времена она была ухоженной и к ней, наверное, приносили цветы, в том числе, студенты и преподаватели Кёнигсбергского университета. Они, чтили память великого философа, который был выпускником, преподавателем и даже кратковременным ректором этого старейшего европейского вуза, который накануне падения Кёнигсберга отметил 400 лет со дня основания. Между прочим, в 2005 году он стал называться Балтийским Федеральным Университетом имени Иммануила Канта. Почему именно его избрали на эту почётную «должность», надо спросить инициаторов этого действа – студентов и преподавателей ВУЗа, поддержанных минобрнауки и постановлением правительства, возглавляемого тогдашним премьером Михаилом Фрадковым. Среди воспитанников и педагогов этого учебного заведения были и другие, не менее значимые в истории человечества фигуры. Например, физиолог Гельмгольц, математик Якоби, и даже сам великий и ужасный Эрнст Теодор Амадей Гофман! Поистине, таинственная ситуация, прямо в духе гофмановских фантасмагорий.
В конце 40-х, когда я побывал на могиле Канта, она имела, мягко говоря, непрезентабельный вид. Впечатление такое, будто здесь веселились на пикниках. Могила кощунственно утопала в конфетных обёртках, стаканчиках из-под мороженого, окурках и прочем мусоре. Но не это особенно удручало, а надписи. Ими изрисовали стену разрушенного собора, к которой притулилась высокая каменная плита, в виде гроба, накрывавшая последнее пристанище учёного. Там отметились, разумеется, обычные мазилы-хулиганы, привыкшие похабно выражаться устно и письменно, где попало. Но попадались и некие философские, критические, даже назидательные надписи. Мне запомнилась такая фраза: «Теперь ты познал, что мир материален?» Видно оставил сию надпись студент, которого достало обязательное изучение диалектического материализма, и у которого застряло в мозгу, что Кант метафизик, а, следовательно, враг материализма. На фото, сделанном в 1951 году, хорошо читается эта надпись.
Перед смертью Кант сказал, что ему «не дадут лежать в могиле спокойно».
Думаю, что надписи менялись, стирались временем, непогодой и людьми, наслаивались друг на друга. «Моя надпись», вроде была нанесена обломком кирпича, коих там были кучи, над самим надгробием.
Вдруг однажды, читая «Кубик» Валентина Катаева, наткнулся на знакомые слова, которые, как пишет автор, вывела на чудом уцелевшей могиле Канта чья-то недрогнувшая рука: «Ну что, Кант, теперь ты видишь, что мир материален?»
Закралось сомнение, что такой знаменитый писатель побывал в Калининграде незамеченным местной прессой гостем. А уж я, неравнодушный ко всему, что касалось литературы, наверняка знал бы о таком визите, и конечно же, попытался пробиться к «самому Валентину Катаеву». Откуда же он узнал о надписи? Эта загадка разрешилась вот как – вспомнил один разговор.
Некоторое время (1964—1966) я работал корреспондентом московской областной милицейской многотиражки «На страже». И еженедельно ездил в командировку по области. Однажды на железнодорожной станции увидел в окне отъезжающей электрички своего давнего приятеля, знакомого ещё по учёбе во ВГИК, Юру Куранова.
– Куда едешь?
Он назвал местечко на берегу Московского моря.
– Я к тебе приеду! – крикнул я ему в след.
Командировочные заботы (сбор материала для газетных публикаций), как всегда, заняли один или два дня. И было это неподалеку от места, где остановился мой вгиковский дружок, так что доставил меня туда милиционер на мотоцикле с коляской. Самого Куранова не было. Меня встретила его подруга (так она представилась). Надо сказать, радушно принимала, как может это делать любящая женщина по отношению к друзьям своего возлюбленного. Но, разумеется, до той поры, пока ей не начало казаться, что у неё отнимают предмет страсти или пытаются занять время, ей принадлежащее по праву любви. Так произошло и в той ситуации. Мы с Юрой пили водку и вспоминали вгиковские времена, подруга терпеливо улыбалась, и даже обеспечивала нас закуской. А нам было что вспомянуть. Куранов занимался вместе со мной на сценарном факультете, в одной мастерской. К середине второго курса обучения будущий сценарист заскучал. Мол, чему здесь учат? Ремеслу? А зачем оно без знания жизни? О чём писать-то?
Между прочим, его метания начались раньше, он уже успел бросить на полдороге исторический факультет МГУ. Выяснилось, что на этот раз его, вгиковца, подбивают в поход, то ли геологи, то ли картографы, кажется, куда-то в Тянь-Шань. Уговаривал и меня составить ему компанию. Потом я потерял его из виду. Но в конце 50-х, начале 60-х в печати стали появляться его великолепные мини-рассказы о природе. В литературу пришёл оригинальный тонкий лирик, мастер миниатюрных эссе. Его «крестным отцом» был Константин Паустовский.
Юрий Куранов.
На берег Московского моря он приехал работать над теми самыми своими миниатюрами и, заодно что ли, провести время вдали от людских глаз с дамой сердца. А тут вдруг я, нежданно-негаданно свалился на голову любовников.
Мы с Юрой наслаждались общением, разгуливая по полям, параллельно занимаясь обильными возлияниями. В первый вечер подруга, молча, постелила мне на полу, и ушла куда-то. Во второй она унесла подушку, якобы ей понадобившуюся. В третий – лишила меня одеяла. Одним словом, выживала бессердечного разлучника. Кончилось дело тем, что я, оказавшись перед перспективой спать на голом полу, оставил Юре записочку, мол, не могу больше, не имею права мешать его работе и любви, и уехал.
Именно в ту пьяную встречу я и рассказал Куранову о могиле Канта и надписи на стене разбитого немецкого собора. А он (по его позднему собственному признанию) пересказал эту изустную новеллку Валентину Катаеву, который опекал молодого прозаика. Кто из них подправил первоначальный текст – осталось не известным.
Кроме старичка профессора славистики появился у меня ещё один путеводитель по Калининграду-Кёнигсбергу. Вернее сказать, путеводительница, причём, в прямом смысле слова. Это была немка, уборщица в отцовском учреждении – прокуратуре. Худощавая фрау в годах – надо учитывать только, что в моём сопливом возрасте все, старше лет 25, взрослые казались пожилыми. Ей почему-то нравилось водить меня с приятелем по разбитому городу, поясняя, где, что здесь было до боёв. Один такой поход мне запомнился. Немка привела нас в Королевский замок – мы его тогда называли замок Вильгельма. Он был основательно разрушен. Но одна башня уцелела, хотя внутрь попали снаряды, и подниматься по выщербленной, заваленной битым кирпичом и извёсткой лестнице было небезопасно. Однако наша провожатая повела не в эту башню, а в главный дворец Королевского замка, который хоть и без окон, без дверей, без крыши, но тоже в какой-то степени уцелел. На втором этаже фрау вдруг остановилась и сказала, что выше, мол, ничего интересного нет. Там, дескать, имеется большой зал, где проходили приёмы и танцевали. Обмолвилась, что она здесь была, «когда замок посетил рейхсминистр народного просвещения Геббельс».
Зал, заваленный кусками стен, отбитыми во время обстрелов и бомбардировок, действительно, не представлял ничего особенного, но я, неисправимый фантаст, тут же поделился со своим товарищем своей догадкой:
– Она боится сюда подниматься, потому что в этот зал пускали только самых доверенных лиц. Другим – воспрещалось.
Мой шёпот, кажется, достиг ушей немки, и она, как мне показалось, деланно равнодушным тоном заверила:
– Это не есть правда. Я просто устал и не хотел поднимать туда свой ноги.
Но не только тайны прошлого прусской земли завораживали и притягивали моё юное воображение. Не надо забывать, что я был советским мальчиком, которого не миновало увлечение книгой Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». Мне захотелось организовать в Калининграде тимуровское движение со всеми его романтическими атрибутами. С уличными ребятами мы облюбовали на Волочаевской маленький пустой домик на никем не занятом участке. Прибрались, вымыли полы, повесили красный флаг над крышей. Назвали свой штаб «Форпост №1». Почему «форпост»? Где-то я вычитал, что это означает «вперёд, передовой».
В своём отряде мы завели строгую дисциплину: все повязали пионерские галстуки, каковые школьники давным-давно не носили. При встрече друг с другом в обязательном порядке салютовали по-пионерски, поднятием руки.
Дело было в летние каникулы, когда мы были предоставлены самим себе. По утрам собирались около штаба, поднимали флаг и проводили линейку. С распорядком было всё в ажуре, хуже обстояло с тимуровской деятельностью.
У Гайдара тимуровцы оберегали семьи тех, чьи отцы ушли на фронт, помогали немощным и больным дачникам. У нас, на Волочаевской улице таковых мы не обнаружили, ведь здесь только совсем недавно поселились руководители района, семьи разных начальников, директоров и заведующих, а так же офицеров Московской дивизии.
Население нашего микрорайона, таким образом, состояло из молодых, здоровых людей, завербованных сюда для освоения бывшей Восточной Пруссии. Никто не нуждался в нашей, говоря нынешним языком, волонтёрской помощи. Ни колоть дрова, ни вскапывать огород, ни присматривать за малыми детьми не было необходимости. Да и дров-то не было, печи топили углём и торфобрикетами. Мало того, проникнуть на территорию усадеб особняков было бы проблематично, ибо прежние хозяева надёжно огородили свои владения сеткой-рабицей, протянув поверху колючую проволоку, ворота с калитками снабдили мощными запорами.
Пришлось охранять богато плодоносящие сады, кои имелись при каждом особняке. Правда, на них никто не покушался, у всех здесь было вдосталь собственных яблок, груш, слив, вишен. А местного Квакина, увы, не существовало.
Форпост №1 просуществовал недолго. Я чувствовал, что мои тимуровцы маются от безделия: ни помогать, ни оберегать, ни защищать мы не могли – некому. Однажды зашёл в наш штаб и был поражён увиденным: на столе стояла бутылка водки, которую мои пионеры собирались распить… Я бросил красивую фразу, насчёт того, что, мол, капитану нет места на тонущем корабле, и хлопнул дверью. К великому сожалению, следовало признать: благое начинание под моим бездарным руководством умерло от безделия.
Помнится, ко мне чуть позже приставали какие-то тётки из наробраза, пытаясь подтолкнуть к возрождению тимуровского движения, чуть до слёз не довели. Причём, заметили:
– А Тимур никогда не плакал!..
Но я упёрся: мёртворождённое незачем оживлять.