Глава VIII
Когда я проснулся, солнце стояло так высоко, что, без сомнения, шел девятый час. Лежа на траве в прохладной тени, я думал о разных предметах, чувствуя себя совершенно довольным и спокойным. Сквозь один или два просвета доходили до меня солнечные лучи, но вообще-то высокие и развесистые деревья бросали от себя густую тень. Местами лишь виднелись маленькие светлые пятнышки, там, где свет проникал сквозь листву. Эти светлые места слегка колыхались от легкого ветерка. Парочка белок, сидя на соседней ветке, принялась, завидев меня, лопотать самым дружественным образом.
Меня охватило чувство приятной лени, так как я знал, что незачем вставать и готовить завтрак. Потом я опять было вздремнул, когда мне показалось, будто я слышу глухой звук «бум» где-то вдали, вверх по течению. Я проснулся и, приподнявшись на локте, стал прислушиваться. В скором времени звук этот повторился. Я вскочил, подбежал к одной из прогалин и, спрятавшись в кустах, увидел сквозь отверстия в листве густые клубы дыма, расстилавшиеся на воде приблизительно на уровне переправы. Тут же был и паром, переполненный людьми и спускавшийся вниз по реке. Я сразу понял, в чем дело. В это мгновение снова раздался выстрел и с борта парома вырвался клуб белого дыма. Это стреляли из пушки над водой, для того чтобы мой труп поднялся на поверхность.
Я сильно проголодался, но мне нельзя было за жечь огонь, так как, чего доброго, его могли бы заметить с парома. Поэтому я сидел смирно в кустах, любуясь пушечным дымом и прислушиваясь к грохоту выстрелов. Река была тут шириною с милю; она представляла собою в летнее время приятное зрелище, а потому я был бы не прочь любоваться охотой за моими собственными останками, если бы только под рукой имелось что-нибудь съестное. Я вспомнил тогда существующий у нас обычай погружать деревянные стаканчики с ртутью в целые хлеба и спускать их на воду в надежде, что они приплывут прямо к мертвецу и остановятся над затонувшим телом. Я решился поэтому глядеть в оба и, если замечу по соседству какой-либо из хлебов, немедленно его изловить. Зная, что течение проходит близ Иллинойского берега острова, я перебрался туда, и мне не пришлось разочароваться. Большая двойная булка плыла прямо ко мне, и я ее чуть не изловил длинной палкой, но, к сожалению, поскользнулся, и она проплыла мимо.
Я занял позицию как раз в том месте, где течение подходит всего ближе к берегу. Это было мне как нельзя лучше известно. Вскоре приплыла другая большая булка, и на этот раз я не дал маху. Благополучно вытащив ее из воды и вынув вколоченный в булку деревянный колышек, выбросил стаканчик с ртутью и тотчас же принялся уплетать булку так, что у меня лишь за ушами трещало. Это был на стоящий белый хлеб, приготовленный в булочной, из лучшего сорта крупчатой муки и употреблявшийся исключительно местной нашей знатью, а не дрянная жесткая лепешка из маисовой муки, какою утоляет свой голод простонародье. Выбрав себе удобное местечко в чаще кустарника, я уселся там на бревно и принялся закусывать булкой и наблюдать за паромом. Я чувствовал себя как нельзя более довольным своей участью; при этом у меня мелькнула мысль, которая произвела на меня весьма сильное впечатление: мне представилось совершенно ясно, как вдовушка, пастор или другой столь же благочестивый человек молились о том, чтобы этот хлеб меня разыскал. Не подлежало сомнению, что в молитве был некоторый прок. Я решил, впрочем, что она бывает услышана лишь в том случае, когда исходит от людей вроде вдовушки или пастора; таким же сорванцам, как я, не стоит молиться, тем более что пришлось бы ходатайствовать о выполнении чего-нибудь доброго или благочестивого.
Закурив трубку, я продолжал с любопытством следить за поисками, производившимися на реке. Паром плыл по течению, и я решился не упустить случая посмотреть, кто именно на нем едет: паром должен был подойти почти вплотную к острову, в том самом месте, куда плыл хлеб. Когда паром приблизился достаточно близко к острову, я загасил трубку, пробрался ползком к тому месту, где занимался перед тем ловлей хлеба, и залег за бревном на маленькой прогалинке, возле самого берега. Бревно было с развилиной, сквозь которую я мог удобно наблюдать.
Паром все более приближался и подошел наконец так близко, что с него можно было перебросить лодку и сойти по ней на берег. Почти все мои хорошие знакомые оказались на пароме: мой папаша, судья Татчер, Бекки Татчер, Джо Гарпер, Том Сойер, старушка его, – тетка Полли, Сид, Мэри и многие другие; решительно все толковали про убийство, но капитан прервал этот разговор приказанием: «Гляди теперь в оба! Течением сносит тут все к самому острову; мальчика, может, прибило к берегу, и труп его зацепился где-нибудь за кусты. Я, по крайней мере, надеюсь найти его там».
Я лично не разделял этого мнения. Все находившиеся на пароме столпились около перил с моей стороны и, перевесившись через них, пристально вглядывались в кусты, окаймлявшие берег острова. Я как нельзя лучше видел всех и каждого, но меня никто не мог разглядеть.
Затем капитан скомандовал нараспев: «Посторонитесь! Пли!»
Пушка, стоявшая на пароме, выпалила прямо в меня. Я на мгновение оглох от страшного грохота и чуть не ослеп от дыма, так что счел себя убитым. Если бы пушка была заряжена ядром или картечью, то этим выстрелом, пожалуй, и удалось бы добыть труп, который так старательно разыскивали. В следующее затем мгновение я сообразил, что, к счастью, остался цел и невредим. Паром поплыл дальше и вскоре исчез из виду, обогнув переднюю оконечность острова. Я слышал, как временами палила пушка, но звук выстрела доносился до меня все слабее, и приблизительно через час он сделался совершенно неслышным. Остров тянулся в длину мили на три. Я думал, что паром, доплыв до нижней его оконечности, отказался от дальнейших поисков. На самом деле он обогнул остров и начал подниматься под парами по протоку, отделявшему остров от Миссурийского берега, продолжая время от времени стрелять из пушки. Убедившись в этом, я перешел на другую сторону острова и продолжал наблюдать за поисками. Поравнявшись с мысом, паром прекратил пальбу и направился к Миссурийскому берегу, где все мои знакомые вышли на пристань и вернулись в город.
Теперь я знал, что мой план вполне удался. Ни кто больше не станет за мной охотиться. Я вытащил свои пожитки из челна и устроил себе уютную лагерную стоянку в лесной чаще: свои одеяла я рас кинул в виде шатра, для того чтобы остальные мои вещи не промокли в случае дождя. Поймав на удочку большую щуку, я распластал ее пилою, а вечером, незадолго до захода солнца, развел в своем лагере костер и приготовил себе ужин, после которого за бросил на ночь удочку в надежде поймать что-нибудь к завтраку.
Долго еще после того, как стемнело, я сидел около своего лагерного костра, курил трубку и чувствовал себя совершенно довольным. Мало-помалу, однако, одиночество мне как будто наскучило. Я встал, вышел на берег и, усевшись там, начал прислушиваться к говору струй, пробегавших мимо. От нечего делать я принялся считать звезды, а также и проплывавшие мимо бревна и плоты. Наконец меня стало клонить ко сну, и, вернувшись в палатку, я лег в устроенную там себе постель. Когда человеку скучно, сон является для него самым надежным средством, чтобы убить время. Арифметика оказывается тут очень полезной: как только начнешь считать звезды, так сейчас же и заснешь.
Подобным образом провел я на острове трое су ток; день походил на день, а ночь на ночь. Никакой разницы подметить было нельзя. На четвертый день, однако, я решился тщательно осмотреть весь свой остров. Я был, если можно так выразиться, един ст венным и неограниченным его властелином, а потому мне следовало с ним хорошенько ознакомиться. Всего более побуждало меня к этой экскурсии желание убить время. Я нашел на острове много спелой превосходной земляники, недозревшего винограда, зеленой еще смородины, брусники и черники. С течением времени эти ягоды, разумеется, должны были мне пригодиться.
Я слонялся по лесу в чаще до тех пор, пока, по моим расчетам, не добрался почти до противоположного конца острова; со мной было ружье, но я не стрелял, так как захватил его лишь на всякий случай для личной обороны. Впрочем, я хотел на обратном пути подстрелить себе что-нибудь на ужин по соседству от моей стоянки. Как было упомянуто, я находился близ противоположного конца острова, когда вдруг чуть не наступил на змею солидных размеров. Она принялась от меня удирать, скользя по траве и между цветами, но я побежал за нею, рассчитывая улучить удобную минуту и размозжить ей выстрелом голову. Таким образом я неожиданно набежал прямо на пепел слегка еще дымившегося костра.
Сердце у меня забилось так сильно, что я положительно ощутил боль в груди. Не вдаваясь в более обстоятельные исследования, я потихоньку опустил взведенный курок ружья и неслышными шагами, на цыпочках, как можно быстрее скрылся в лесной чаще. Временами я на мгновенье останавливался и начинал прислушиваться, но моя грудь дышала так учащенно и тяжело, что положительно препятствовала мне различать посторонние шумы. Я отошел тогда немного дальше и снова начал прислушиваться, но так же неудачно. Вообще я находился в очень возбужденном состоянии: каждый пень казался мне человеком, а когда я наступал на хворостину и она подо мною ломалась, у меня захватывало дыхание и я с трудом мог удержаться на ногах. Вернувшись к своей лагерной стоянке, я почувствовал сильнейший упадок духа. Руки у меня окончательно опускались, но я сказал самому себе, что мешкать и лентяйничать теперь не время, а потому уложил все свое имущество обратно в челн, чтобы оно не могло попасться кому-нибудь на глаза. Затем я погасил костер и разбросал золу кругом так, что можно было думать, будто она осталась от про шлогодней стоянки, а затем влез на дерево.
На этом дереве я просидел, должно быть, часа два, но ничего не видел и не слышал со своего наблюдательного поста. Мне мерещилось, впрочем, будто я видел и слышал множество всевозможных страшных вещей. Во всяком случае, нельзя было вечно сидеть на дереве. Сообразив это, я под конец с него слез, но все время не выходил из чащи и держался настороже. Питаться я мог только ягодами и остатками от своего завтрака.
К ночи я сильно проголодался, а потому, когда совсем уже стемнело, воспользовался тем, что месяц еще не взошел, и переплыл с острова на Иллинойский берег, находившийся приблизительно в четверти мили от меня. Там я ушел в лес и сварил себе ужин, но только я решил расположиться на ночлег, как вдруг услышал отдаленный конский топот. Он все более приближался, и вскоре я мог различать доносившиеся вместе с ним человеческие голоса. Поспешно убрав свои пожитки в челн, я сам отправился лесом на разведку, причем шел с крайней осторожностью. Пройдя всего лишь несколько шагов, я услышал:
– Нам лучше всего будет остановиться здесь, если только найдем удобное место для ночлега. Лошади совсем истомились. Здесь, кажется, будет недурно.
Я, разумеется, поспешил бесшумно удалиться и отплыл обратно на остров. Привязав челн на прежнем месте, я решил, что всего безопаснее будет выспаться, не выходя из него.
Я спал, нельзя сказать чтобы особенно много: разные мысли мешали мне уснуть, к тому же каждый раз, когда я пробуждался, мне казалось, будто меня хватают за горло. При таких обстоятельствах сон не мог меня подкрепить. Дело дошло до того, что я убедился в невозможности вести более такую жизнь. Надо было выяснить во что бы то ни стало, кто именно находился вместе со мною на острове. Я ре шил разузнать это или погибнуть и, приняв такое решение, почувствовал себя значительно лучше.
Взявшись за весла, я оттолкнулся от берега всего лишь на шаг или на два, а затем пустил свой челн вдоль острова, держась все время в тени. Ночь была ясная, лунная, и вне теневой полосы было почти так же светло, как и днем. Я плыл таким образом около часа, причем всюду кругом стояла непробудная тиши на. Доплыв почти до оконечности острова, я почувствовал, как поднялся порывистый, легкий, прохладный ветерок, являвшийся несомненным указанием, что ночь близится уже к концу. Несколько ударов весла заставили челн выскочить носом на прибрежный песок. Взяв с собою ружье, я вышел из лодки и пробрался в лес, доходивший почти до самого берега. Сев там на сваленное бурей дерево, я принялся наблюдать сквозь листву за рекой и небом. Вскоре месяц закатился, и вся река окуталась непроглядным мраком. Вслед за тем, однако, над вершинами деревьев показалась светлая полоса, предвестница наступающего дня. Схватив ружье, я направился потихоньку в ту сторону, где встретил вчера костер, причем через каждую минуту или две останавливался и прислушивался. В течение некоторого времени мне как будто не везло; по крайней мере, я никак не мог найти этот костер, но под конец действительно заметил вдали между деревьями мерцание огонька и стал осторожно к нему приближаться. Я продвигался при этом очень медлен но, но все-таки подошел под конец достаточно близ ко, чтобы убедиться, что возле костра лежал человек. В первое мгновение у меня зубы начали стучать от страха. Человек этот, завернувшись с головой в одеяло, лежал так, что голова его чуть не жарилась в огне. Я спрятался за кустами всего лишь в трех шагах от него и не сводил с него глаз. Занималось уже серенькое утро. Через некоторое время незнакомец зевнул, потянулся, сбросил с себя одеяло и оказался Джимом, тем самым рослым негром, принадлежавшим мисс Ватсон, с которым читатель уже познакомился. Можно представить себе, как я обрадовался, убедившись в этом.
– Хелло, Джим! – воскликнул я, выпрыгнув из кустов.
Он, в свою очередь, вскочил и принялся с растерянным видом таращить на меня глаза, а затем упал на колени, протянул с умоляющим видом ко мне руки и проговорил: «Пожалуйста, не обижайте меня! Я ведь никогда не делал ничего дурного мертвому человеку. Я всегда любил мертвецов и оказывал им всяческие услуги. Уйдите, пожалуйста, назад в реку, в назначенное вам место, и не делайте ничего дурного старику Джиму, который всегда был вашим приятелем!»
Мне удалось вскоре растолковать почтенному негру, что я еще нахожусь в числе живых. Я очень обрадовался при виде Джима уже потому, что не чувствовал себя более одиноким. Вместе с тем я имел полную уверенность, что он не станет никому рассказывать о моем убежище. Я все время говорил, а негр молча сидел и глядел на меня. Наконец я сказал:
– Теперь совсем уж рассвело, и нам не мешает позавтракать. Подбрось-ка свежего хворосту в огонь!
– К чему же разводить костер? – спросил он. – Уж не к тому ли, чтобы поджаривать землянику? Впрочем, у вас ведь имеется ружье. Быть может, с его помощью мы добудем себе покушать что-нибудь получше сырой земляники и брусники.
– Неужели ты кормишься здесь только земляникой и тому подобной дрянью?
– Я не мог раздобыть тут ничего!
– А давно ты на острове, Джим?
– Я попал сюда на следующую ночь после того, как вас убили.
– И все время пробыл здесь?
– Точно так!
– И ты все время ничего не ел, кроме такой дряни?
– Ровнехонько ничего.
– В таком случае ты, должно быть, страшно проголодался?
– Я, кажется, мог бы съесть, не во гнев вам будет сказано, даже мертвеца, если он не особенно протух. А вы, сударь, давно уж на острове?
– С той самой ночи, когда меня убили!
– Скажите на милость! Чем же вы жили? Впрочем, у вас есть ружье. Да, ружье – хорошая штука. Вы что-нибудь застрелите, а я пока разведу огонь.
Я провел Джима к тому месту, где стоял мой челн, и пока Джим разводил костер на поросшей травой полянке между деревьями, я достал муку, свинину, кофейник, сковороду, сахар и жестяные кружки. Негр почувствовал ко мне благоговейный ужас, немедленно сообразив, что все это добыто с помощью волшебства. Закинув удочку, я немедленно вытащил здоровенную камбалу. Джим выпотрошил ее своим ножом и поджарил.
Приготовив завтрак, мы улеглись на траве и съели его горячим. Особенно усердно работал челюстями Джим, чуть не умиравший перед тем от голода. Впрочем, по правде говоря, мы оба поели с большим аппетитом, а затем, насытившись, предались сладостному ничегонеделанию.
Помолчав некоторое время, Джим спросил:
– Скажите, однако, на милость, Гек, кто был убит в блокгаузе, если вы остались в живых?
Я объяснил ему тогда свою проделку, и он нашел ее очень ловкой. По его мнению, даже Том Сойер не придумал бы более хитрого плана. Тогда я, в свою очередь, спросил:
– А ты, Джим, по какой причине очутился здесь и как ты сюда попал?
Негр, очевидно, почувствовал себя очень неловко и с минуту ничего не отвечал, а затем проговорил:
– Пожалуй, лучше было бы об этом не рассказывать.
– Отчего же, Джим?
– Да так! У меня на это есть причины. Впрочем, ведь вы меня не выдатите, Гек, если я вам расскажу всю правду?
– Будь я проклят, если сделаю это, Джим!
– Ладно! Я верю вам, Гек… Я… я в бегах!
– Быть не может!
– Помните, вы обещали не рассказывать никому? Помните, вы поклялись не выдавать меня, Гек!
– Да, поклялся! Я сказал, что не выдам тебя, и сдержу свое слово. Право, я его сдержу не хуже честного индейца. Меня, конечно, назовут низким и подлым аболиционистом[1] и станут презирать за то, что я тебя прикрываю, но мне это безразлично! Я никому ничего не расскажу, тем более что никоим образом туда не вернусь! Ну, теперь расскажи мне все подробно про твой побег.
– Видите, как это случилось. Старая барышня, то есть эта самая мисс Ватсон, постоянно меня шпиговала и обращалась со мной довольно-таки крутенько, но всегда говорила, что ни под каким видом не про даст меня в низовье реки, в Орлеан. Заметив, однако, что к ней в последнее время часто похаживает работорговец, я начал маленько беспокоиться. Раз поздно вечером я подкрался к двери, а дверь эта была немножко приотворена, и вот я слышу, как старая барышня говорит вдове, что собирается продать меня в Орлеан. Ей и самой было это не по нутру, но, с другой стороны, за меня дают восемьсот долларов, а против такой крупной суммы денег она устоять не может. Вдова пыталась отговорить свою сестру от этой сделки, и они поспорили друг с другом, но я не стал дожи даться, чем у них кончится разговор, а поспешил улепетнуть из дома подобру-поздорову. Прежде всего я спустился с холма к берегу в надежде воспользоваться там чьей-нибудь лодкой, но на берегу было тогда еще очень людно, а потому я спрятался в старой, полуразвалившейся бочарной мастерской, чтобы обо ждать, пока все разойдутся по домам. Представьте себе, я просидел там целую ночь и все-таки не мог улучить такой минутки, когда бы никого на берегу не было. Приблизительно так к шести часам утра начали плыть мимо меня лодки. Часам же к восьми или к девяти на каждой из них говорили, что ваш папаша приехал в город объявить о том, что вас убили. Эти лодки были переполнены дамами и джентльменами, ехавшими осматривать место убийства. Случалось, что они приставали к берегу немножко отдохнуть, прежде чем переправиться через реку, так что из слышанных разговоров я узнал все подробности убийства. Мне было очень жаль, Гек, что вас убили, но теперь я об этом нисколько не жалею.
Я пролежал в бочарной целый день за досками и очень проголодался, но не испытывал никакого страха. Я знал, что старая барышня и вдова пойдут сейчас же после завтрака слушать проповедь в открытом поле и их не будет целый день. Им было известно, что я с раннего утра ухожу на пастбище присмотреть за скотом. Утром мое отсутствие не могло броситься им в глаза. Поэтому они могли узнать про мой побег лишь вечером, после того как стемнеет. Прислуга тоже не могла ничего заметить, потому что каждый раз, когда господ нет, наш брат отправляется тоже погулять по случаю праздника. Как только опять стемнело, я вышел на дорогу и прошел по ней мили две или больше до того места, где не было домов. К этому времени я уже обдумал, как мне следует поступить. Я сказал самому себе: «Если ты, Джим, попробуешь уйти по дороге, то тебя выследят собаки, если же ты украдешь лодку, чтобы переплыть на другой берег, они сейчас же заметят, что лодки нет, и сообразят, что ты переехал на ней через реку. Им не трудно будет переправиться туда с собаками и опять-таки разыскать твой след. Тебе, дружочек Джим, надо по пасть как-нибудь на плот. Он не оставляет, по крайней мере, никаких следов».
На реке показался из-за мыса огонек. Завидев его, я тотчас полез в воду, дождался подплывшего ко мне бревна и, держась за него, переплыл больше чем пол дороги через реку. Там встретилось мне множество деревьев, снесенных половодьем и плывших вниз по течению. Прячась между ними и отталкиваясь от них, я держался против течения до тех пор, пока не по дошел плот. Тогда я подплыл к его корме и ухватился за нее. Небо заволокло тучами, так что одно время сделалось порядочно темно. Я воспользовался этим, чтобы влезть на плот и улечься на доски. Плотовщики собрались все посередине, около фонаря. Вода в реке поднималась, и течение сделалось очень быстрым, так что я рассчитывал проплыть на этом плоту за ночь миль двадцать пять, а перед рассветом спуститься потихоньку с него в воду, переправиться на Иллинойский берег и укрыться там в лесах. Мне, однако, не везло. Как раз в то время, когда мы поравнялись с этим самым островом, я видел, что к корме плота направляется человек с фонарем. Дожидаться его, разумеется, было незачем, а потому я спустился с плота и поплыл к острову. Я думал, что можно пристать к нему в любом месте, но это оказалось гораздо труднее сделать, чем я ожидал, так как берег там очень крутой; мне пришлось порядком-таки поплавать кругом острова, прежде чем я нашел удобное местечко. Я ушел здесь в лес и решил, что не стану более пробовать счастья с плотами, на которых горят фонари. При мне имелась трубка в кожаном кисете и несколько спичек в фуражке; они не намокли, и поэтому я чувствовал себя очень хорошо.
– Однако ж тебе приходилось все время жить без хлеба и мяса. Отчего же ты не ловил черепах?
– Да как же их поймать? Они мигом убегут, а камнем в них ночью не попадешь; днем же разве можно за ними охотиться?
– Пожалуй, что и так! Тебе, разумеется, надо было все время скрываться в лесу. Ты ведь слышал, как они палили из пушек?
– Понятное дело, слышал! Я знал, что они стреляют из-за вас. Я видел, как они подъезжали сюда, и смотрел на них из кустов.
Несколько молоденьких пташек пронеслось мимо. Пролетев немного, они присаживались на мгновенье, а затем вспархивали опять. Джим усмотрел в этом верное предзнаменование близкого дождя. Он объяснил мне, что когда молодые куры начинают вспархивать и перелетать таким образом, наверное пойдет дождь, и что эту примету можно, без сомнения, распространить на всех молодых птиц. Я хотел изловить нескольких птичек, но Джим ни за что мне этого не позволил, объяснив, что это значило бы накликать на себя верную смерть. Когда его собственный отец был очень болен, кому-то из семьи вздумалось поймать птичку; бабушка объявила тогда, что отец непременно умрет, и он немного времени спустя после того в самом деле умер.
Джим сообщил мне, что никогда не следует считать съестные припасы, из которых собираются готовить обед, так как это приносит несчастье. Столь же опасно вытряхивать скатерть после захода солнца. Если хозяин улья умрет, то об этом следует сообщить пчелам не поз же, как на следующее утро, до рассвета, в противном случае они ослабеют, перестанут работать и перемрут. Джим уверял, будто пчелы не жалят идиотов, но я ему не поверил, так как много раз имел дело с пчелами и они ни за что не хотели меня ужалить.
Я уже и раньше слышал о некоторых приметах, но все-таки далеко не о всех. Джиму же были известны решительно все приметы и предзнаменования; по край ней мере, он уверял меня в этом. Я сказал ему, что все приметы на поверку выходят как будто дурными, и спросил, нет ли также хороших примет. Он ответил:
– Хороших примет очень мало, да и те почти совершенно бесполезны. Какой вам толк знать заранее, что вас ожидает счастье? Ведь вы же не станете заботиться о том, чтобы от него отбояриться. – Он присовокупил:
– Если у вас на волосатых плечах волосатые руки, то это верное предзнаменование, что вы когда-нибудь разбогатеете. Пожалуй, что такая примета пригодна еще на что-нибудь, по крайней мере, на будущее время. Понятно, что вам, может быть, долго придется жить в бедности и вы, чего доброго, могли бы с отчаяния лишить себя жизни, если бы не знали вперед, благодаря этой примете, что когда-нибудь разбогатеете.
– А ведь у тебя у самого, Джим, волосатые руки на волосатых плечах?
– К чему задавать такой вопрос? Вы это, чай, видите сами.
– Ну, что ж? Очень ты богат?
– Теперь нет. Но я был уже раз богатым и на верное опять разбогатею. Однажды у меня имелось четырнадцать долларов, но я начал спекулировать и спустил решительно все.
– На чем же ты спекулировал, Джим?
– Первоначально на скоте.
– На каком именно?
– На рогатом. Я купил себе на спекуляцию больную корову за десять долларов, да потом и закаялся, потому что корова издохла на моих руках.
– Так что ты потерял десять долларов?
– Нет, не совсем. Я потерял лишь около девяти, потому что продал шкуру за доллар и десять центов.
– У тебя, как я вижу, осталось пять долларов и десять центов. Что же, ты пустил их тоже в оборот?
– Разумеется, пустил. Вы знаете ведь одноногого негра, принадлежавшего старичку мистеру Брадишу. Так, видите ли, он устроил у себя банк и объявил, что каждый, кто положил туда доллар, получит в конце года четыре доллара. Вся наша братия, негры, сейчас же и принесли к нему свои сбережения, но денег у них было очень мало. Я один оказывался крупным капиталистом. Я потребовал от банкира, чтобы он заплатил мне более чем четыре доллара за доллар, пригрозив, что в противном случае сам открою банк. Этот негр очень боялся моей конкуренции и уверял, что двум банкам нечем было бы жить, а потому принял мои пять долларов, обещав уплатить за них в конце года тридцать пять. Эта комбинация была для меня очень выгодна, так как я сейчас нашел помещение для будущих моих тридцати пяти долларов. Один из моих знакомых, негр Боб, изловил бревенчатый плот по секрету от своих хозяев. Я купил у него этот плот, обязавшись уплатить в конце года тридцать пять долларов. Кто-то украл, однако, только что купленный мной плот на следующую же ночь, а на другой день после того одноногий негр объявил, что его банк лопнул. Таким образом, никто из нас денег не получил.
– А что же ты сделал с десятью центами, Джим?
– Я собирался было их прокутить, но как раз в это время мне привиделся сон, приказывавший отдать эти деньги негру по имени Валаам, которого в шутку зовут Валаамовым ослом, потому что он не то поло умный, то не совсем дурак. Говорят, однако, будто ему везет, а как вы видите сами, мне не везло. Вот именно кто-то во сне мне посоветовал, чтобы я отдал Валааму десять центов, уверяя, будто Валаам поместит их с барышом для меня. Валаам и в самом деле взял деньги, а потом пошел в церковь к обедне. Проповедовавший там пастор говорил, что кто подает милостыню бедным, тот дает в долг самому Господу Богу и вернет свои деньги назад сторицей. Уверения эти так подействовали на Валаама, что он сейчас же отдал десять центов бедным и после того ждал все время, какие из этого получатся барыши.
– Ну и что же? Они получились, Джим?
– То есть ровнехонько ни единого гроша. Ни мне, ни Валааму не удавалось потом раздобыть ни единого цента. На будущее я никогда не стану давать в долг иначе, как под верное обеспечение. Пастору хорошо говорить, что вернешь свои деньги сторицею! Если бы я мог вернуть хотя бы только мои десять центов, я бы и то подпрыгнул от радости и сказал бы, что мне везет.
– Ничего, Джим! Все перемелется, мука будет. Тебе ведь известно самому, что рано или поздно ты все-таки разбогатеешь.
– Положим, что так. А знаете ли, меня и теперь можно, пожалуй, назвать богатым. Я сам себе хозяин, а между тем меня ведь оценили в восемьсот долларов. Если бы эти деньги были в моем кармане, я бы на первое время совершенно ими удовлетворился.