Глава V
Входя в комнату, я запер за собой дверь, а затем, обернувшись, увидал его. Раньше я очень боялся отца, так как он меня беспощадно дубасил. И на этот раз мне показалось, будто я его боюсь, но в следующую минуту я убедился в своей ошибке. Меня, в сущности, только ошеломила неожиданная встреча с ним, – до того неожиданная, что в первую минуту как будто даже дух захватило, но тотчас же я убедился, что о каком-нибудь серьезном страхе перед отцом у меня и речи не было.
Отцу было уже лет под пятьдесят, и это бросалось в глаза. Волосы были у него длинные, косматые, обильно смазанные жиром. Они ниспадали ему прямо на лицо, так что его глаза блестели сквозь них, словно из-за решетки или, вернее, сквозь чащу кустарника. Волосы эти были совершенно черными, без малейшей примеси седины. Длинные взъерошенные усы и бакенбарды были тоже черны, как смоль. В тех местах, где можно было разглядеть лицо, на нем не замечалось и тени румянца. Оно отличалось чрезвычайной бледностью, но не такой, какая встречается у других людей. На эту белизну противно и страшно было глядеть, так как она напоминала собой белизну некоторых лесных жуков или же белобрюхой акулы. Что касается одежды, то она была вся изо драна и висела лохмотьми. Отец сидел, перекинув одну ногу на другую, так что щиколотка ноги покоилась на колене. Сапог на этой ноге был дырявый, и сквозь отверстия в нем торчали два пальца, которыми мой отец время от времени шевелил. На полу валялась его шляпа – старая, черная войлочная шляпа с измятой, вогнутой вовнутрь тульей.
Я стоял и глядел на отца. Он, в свою очередь, глядел на меня, откинувшись на спинку стула и слегка раскачиваясь взад и вперед. Поставив свечу на стол, я окинул взглядом комнату и увидел, что окно рас крыто. Отец, значит, влез ко мне в комнату по крыше сарайчика. Пристально оглядев меня с ног до головы, папаша проговорил наконец: «Ишь ведь, подумаешь, каким он ходит щеголем! Даже рубашки носит с на крахмаленными воротниками! Ты, должно быть, считаешь себя очень важной персоной, настоящим богачом».
– Может быть, считаю, а может быть, и нет! – возразил я ему.
– Не советую говорить со мной в таком тоне! Ты за мое отсутствие страшно заважничал и начал поднимать нос. Вижу, что мне придется порядком по сбивать с тебя спесь. Говорят, будто ты сделался человеком ученым, умеешь даже читать и писать? Уж не считаешь ли ты себя умнее отца оттого, что он не занимался такими глупостями? Я вышибу из тебя всю эту дурь. Скажи на милость, кто мог вбить в твою голову, будто тебе приличествует заниматься такими сумасбродными вещами? Желал бы я знать, кто именно осмелился это сделать?
– Вдовушка! Она велела мне ходить в школу.
– Так, значит, вдова Дуглас заварила всю эту ка шу? Ну, а по чьему приказанию она позволила себе вмешаться в дело, которое ее вовсе не касается?
– Никто ей ничего не приказывал.
– Ну, ладно, я проучу ее за вмешательство! Ну, а ты, любезный, слушай, что я тебе говорю: брось школу! Я задам им перцу за наглую дерзость воспитывать мальчишку так, чтобы он глядел свысока на отца и считал себя умнее родителей! Посмей ты только еще таскаться в школу! Я отучу тебя от этой мерзости! Твоя мать не умела ни читать, ни писать и умерла безграмотной. Никто из твоей семьи грамоте не учился. Я сам человек безграмотный, а ты теперь позволяешь себе так возноситься над нами! Нет! Я этого ни за что не потерплю. Слышишь ты это!!! Ну-тка, теперь покажи мне, пострел, как ты читаешь?
Я взял книжку и принялся читать что-то такое про генерала Вашингтона и войну за освобождение. По слушав меня с полминутки, он вырвал у меня книгу, швырнул ее об стену и сказал: «Довольно, теперь я вижу, что ты умеешь читать. Сперва, было, я немного сомневался, но теперь, дружище, пойми, что я не потерплю больше таких фокусов. У меня, ты сам знаешь, расправа коротка. Я буду присматривать за тобой, голубчик, и если подмечу, то задам тебе такую лупку, что твоей милости небо покажется с овчинку. Уж не собираешься ли ты поступить в пасторы? Хорош сынок, нечего сказать!» Взяв со стола раскрашенную синей, желтой и красной краской картину, он спросил:
– А это еще что?!
– Я получил это в награду за прилежание и успехи.
Он тотчас же разорвал картинку и объявил:
– Я не в пример лучше награжу тебя за прилежание, попотчевав ремнем из коровьей шкуры! Небось останешься доволен!
Он еще с минутку сидел, шевеля губами и бормоча себе что-то под нос, а затем сказал:
– Этакий, подумаешь, раздушенный франт! Чего у него только нет в комнате?! Кровать с простынями и одеялами, зеркало, коврики на полу, а между тем родной его отец спит вместе со свиньями в заброшенной кожемятке! Нечего сказать, хорош сынок!.. Ручаюсь, что прежде, чем ты от меня отделаешься, я отучу тебя от таких мерзостных затей и прихотей! Нечего тебе чваниться перед отцом и воображать себя Бог знает какой важной птицей! Говорят, кстати, будто ты стал богатым человеком. Нут-ка, что ты мне на это скажешь?
– Скажу, что это чистая ложь!
– Гляди мне прямо в глаза и берегись меня обманывать! Ты все равно меня, брат, не проведешь! Я не из таковских, а потому лучше и не пытайся врать. Я здесь в местечке уже целых два дня, и все мне рассказывали, что ты страшно разбогател. То же самое говорили мне и на реке, вдали отсюда, вниз по течению. Это и заставило меня вернуться. К завтрашнему дню изволь до стать мне все деньги! Они мне нужны.
– Денег у меня нет.
– Ты лжешь!!! Они у судьи Татчера! Изволь взять их у него завтра утром! Они мне нужны.
– Говорят же вам, что денег у меня нет. Спросите об этом у судьи Татчера. Он подтвердит это.
– Ладно! Я у него спрошу и заставлю раскошелиться, если он не хочет, чтобы я его самого притянул к суду. Ну, а сколько у тебя денег в кармане наличными? Подавай их сюда!
– У меня всего лишь один доллар, да и тот мне нужен…
– Меня вовсе не интересует, на что ты хотел его истратить! Отдай мне его сейчас, говорят тебе! Пони маешь?
Взяв у меня доллар, он испробовал зубом его доброкачественность и объявил, что сходит сейчас же в местечко за водкой, так как в течение целого дня ничего спиртного не пробовал. Выбравшись на крышу сарайчика, он снова просунул голову в окно и выругал меня за то, что я важничаю и пытаюсь сделаться умнее его. Я думал уже, что любящий родитель мой ушел, но он неожиданно вернулся, просунул голову в окно и посоветовал мне помнить про запрещение ходить в школу, так как устроит для меня где-нибудь по соседству засаду и отдует меня на все корки, если я вздумаю таскаться в такое непотребное место.
На следующий день, напившись пьяным, отец по шел к судье Татчеру, наговорил ему дерзостей и требовал, чтобы судья отдал ему мои деньги. Убедившись, что ему не удалось застращать Татчера, почтеннейший мой родитель поклялся, что принудит его судебным порядком вернуть деньги.
Желая избавить меня от напасти, судья и вдовушка подали в суд прошение и ходатайствовали о назначении надо мной опеки. Новый наш судья, однако, поступил недавно на службу и не знал моего старичка отца. По этому он объявил, что без крайней необходимости суд не вправе вмешиваться в отношения между родителями и детьми и разрушать семью. Было бы тяжким грехом отбирать от отца единственного его сына. При таких обстоятельствах судья Татчер и вдовушка оказались не в состоянии мне помочь и вынуждены были признать родительские права моего отца.
Это доставило моему папаше величайшее удовольствие: от радости он не мог даже усидеть на месте и объявил, что отдерет меня ремнем так, что у меня на всем теле не останется живого места, если я не раз добуду ему где-нибудь деньжат. Я занял тогда у судьи Татчера три доллара, получив которые, отец тотчас же напился пьяным и в таком виде начал слоняться по улицам местечка, устраивая всюду безбожный скандал: он кричал, ругался и, стащив где-то железную сковородку, колотил в нее нещадно, как в барабан. Таким образом бесчинствовал он чуть не до полуночи, когда его изловили и отвели в участок. На следующий день его препроводили в суд и засадили в тюрьму на целую неделю. Отец объявил, что совершенно доволен обои ми приговорами, вынесенными судьей, так как ему все-таки сохранили власть над сыном. Это вознаграждает его за все. По выходе отца моего из тюрьмы новый судья возымел намерение сделать из него человека. Он взял моего папашу к себе в дом, одел его опрятно, сажал обедать и ужинать со своей семьей и вообще благодетельствовал ему, как говорится, вовсю. После ужина судья принимался беседовать с папашей насчет трезвости и разных иных добродетелей, так что под конец мой старичок расплакался и объявил, что был до тех пор безумцем и сумасбродно губил свою жизнь, но теперь начнет ее сызнова и станет таким человеком, знакомства с которым никто стыдиться не будет. Он высказал надежду, что судья поддержит его в этом решении и не станет презирать за прежнее безумие. Судья изъявил моему папаше готовность расцеловать его за эти слова и залился от умиления слезами. Жена его тоже расплакалась. Папаша сказал тогда, что ближние до тех пор его не понимали. Судья объявил, что искренне этому верит. Старик сообщил во всеуслышание, что падший человек нуждается в сочувствии, судья подтвердил это, и все вместе пролили слезы. Когда пришла пора расходиться по спальням, папаша мой встал и, протягивая руку, сказал: «Взгляните на нее, почтеннейшие дамы и джентльмены! Возьмите ее и пожмите хорошенько! Рука эта до сих пор была рукою свиньи, но теперь она стала совсем иною: это рука человека, начавшего новую жизнь, – человека, который скорее умрет, чем вернется на прежний свой греховный путь. Заметьте себе эти слова и не забывайте, что они сказаны мною! Рука эта теперь чистая, и вы можете пожать ее без боязни».
Все один за другим пожали папаше руку и расплакались. Жена судьи пришла в такой экстаз, что даже поцеловала эту руку. Тогда мой старик подписал клятвенное обещание не брать в будущем хмельного в рот, поставив по неграмотности под ним крест. Судья объявил, что никогда еще в жизни не испытывал такого священного восторга, как в эту минуту, и вообще совсем растаял. Затем они устроили старику постель в лучшей парадной комнате. Ночью его начала страшно томить жажда. Он влез на крышу парадного подъезда, а оттуда спустился по колонке на улицу. Променяв в соседнем питейном доме свой сюртук на кувшин сорокаградусной водки, он взобрался обратно в парадную залу и провел очень весело ночь в беседе с кувшином. Под утро папаша был уже пьян, как сапожник, когда задумал вылезти опять на улицу. На этот раз, однако, он свалился с крыши подъезда, сломав себе левую руку в двух местах, и непременно бы замерз до смерти, если бы, с восходом солнца, его не увидели и не подобрали. Заглянув тогда в парадную комнату, нашли ее загаженной до такой степени, что надо было с осторожностью осматриваться, чтобы безопасно поставить на пол ногу.
Судье после того немножко взгрустнулось: он объявил, что моего старика отца можно было бы, пожалуй, исправить доброй ружейной пулей, но что другие исправительные средства навряд ли подействуют.