Внучки приехали
Дед я без опыта. И дедом-то себя не чувствую ни в малейшей степени. Потому что дед – это седой, степенный, умудренный опытом человек с раздраженным и в то же время необыкновенно добрым глазом. У меня почти все не так, даже наоборот.
Я не очень-то седой, только с пикантной проседью, совершенно не степенный, а даже несколько инфантильный по своим замашкам. Могу, например, вдруг сорваться с места в метро и почесать к поезду, к закрывающимся дверям, как будто опаздываю навсегда. Могу вдруг сцепиться с кем-нибудь в общественном месте и крепко наподдать. Благо, это я умею классно! Вот тут как раз сказывается мой житейский опыт. Одно время, я только этим или почти только этим занимался. Причем, часто далеко от родных стен и родного метро.
Явилась дочь, моя дорогая Евгения Антоновна, и впихнула в мою однокомнатную берлогу двух своих девок – жгучую брюнетку Машку, этот колючий кустик черной розы, и рыжую, тяжеловесную Дашку. Дашка неподвижно стояла в дверях кухни, отсвечивая огненной своей башкой, словно кто-то воткнул в землю горящий факел. Машка выглядывала из-за ее спины, являя собой ясную черную ночь, которую этот факел и должен освещать.
Женька только крикнула:
– На пару деньков, папа! У меня жизнь меняется…
И тут же хлопнула входной дверью.
У нее часто так: раз в полгода круто меняется жизнь. Потом Женька приходит в норму, то есть постоянно барражирует между офисом, продмагом и двумя самостоятельными дочками. Между всем этим иногда возникает какой-то загадочный образ, чаще всего, неприкаянного мужика. Это – норма. А когда дочерей скидывают мне, норма нарушается. То есть, офис почти побоку, дома, в двухкомнатной квартире в Дегунино появляется какая-то новая фигура, претендующая на относительную постоянность. С исчезновением ее восстанавливается норма.
Евгения Антоновна – личность до определенной степени независимая. Очень ладная кареглазая блондинка, с роскошной фигурой, длиннющими ногами, с собственным представлением о морали, с неглупыми мозгами, местами циничными, местами эротичными, местами практичными. Злопамятная молодая дама, образованная на экономическом факультете университета, свободно владеющая тремя языками, включая родной. Последнее замечание важно в наши дни, потому что многие как раз родным языком почти не владеют, то есть владеют, конечно, но каким-то очень уж нам, старшему поколению, неродным. То ли они, то ли мы здесь иностранцы. Хотя нет! Они захватчики, явившиеся из наших генно-гормональных сражений, а мы нищие туземцы. Захватчики, правда, не всегда бывают состоятельными, чаще всего тоже нищими, но язык у них, тем не менее, свой: забавная помесь разбойничьего наречия Бронкса с нашим нижегородским. Моя дочь этого каким-то образом избежала. Она, кстати, нравится мужчинам старшего поколения, по-моему, прежде всего поэтому.
Женька не простила матери, то есть мой жене Ларисе Глебовне, ее отъезд в Никарагуа с моим старым приятелем и коллегой Генкой Павловым на вроде бы дипломатическую работу. Тогда, когда она это сделала, с Никарагуа еще были какие-то тайные, как будто даже добрые отношения. Генка эти отношения поддерживал в меру своего героического характера. Евгению брать с собой было нельзя, потому что уж слишком много героики требовалось в то время от Генки.
Женька этого так и не поняла. Осталась еще малым ребенком со мной, а когда Лариса Глебовна Павлова вернулась на Родину, Женька ей в любви решительно отказала. Лариса горько переживала, но новый младенец, мальчонка по имени Данила Геннадиевич Павлов, примирил ее с действительностью.
Лариса со своими двумя Павловыми уехала в Перу, дальше – в Эквадор, где семья и осела окончательно. Павлов-старший, уже пенсионер, занимается отправкой на Родину гигантских партий бананов и, кажется, неплохо содержит семью. Иногда из Эквадора Женьке и ее двум девкам, брюнетке и рыжей, приходят подарки от бабушки. Первое время Женька брезгливо относила подарки в комиссионку, но потом стала ими пользоваться. Но ни строчки матери, ни слова по телефону. Лариса установила у себя СКАЙП и настойчиво требовала хотя бы этой связи от дочери. Связи не добилась. На ее «мыло», то есть на электронные послания, никто не отвечает. Она иногда звонит мне и ревет от обиды.
– Хочу видеть дочь! Хочу видеть внучек! Я даже не помню, кто из них старше, а кто младше!
– Дашке десять, Машке одиннадцать.
– Рыжая кто?
– Дашка.
– Это в моего деда. Он был рыжий.
– Не докажешь! – издеваюсь я и тут же думаю, что я и есть та сволочь, которая из мелкой мести воздвигла Великую китайскую стену неприязни между Женькой и Ларисой.
Успокаивает лишь мысль, что хоть какая-то компенсация за нанесенное мне когда-то оскорбление должна же быть. А вот с Генкой Павловым мы еще долго виделись в Москве, когда он прилетал с отчетами. И ничего! Общались. Без рукоприкладства даже.
Так что дочери я постоянно прощаю ее потуги изменить свою жизнь и беру на себя то малое, что могу: непродолжительное наблюдение за Черной Розой и Горящим Факелом, то есть за Рыжей Бестией. Она любит, когда я ее именно так называю. Слово факел не признает – они уже давно английский учат, а там это звучит двусмысленно, даже неприлично. Я же говорю – смесь Бронкса с Нижним Новгородом! Это поколение, похоже, уже не избежит того, чего почти избежало поколение наших детей.
Сразу после вылета Женьки из моей квартиры в новую налаживающуюся личную жизнь сюда же вплыла моя налаживающаяся жизнь в лице строгой и энергичной дамы по имени «Иди ты!».
Эдит внимательно осмотрела двух девок, рыжую и черную, и покачала головой.
– Это еще что за разноцветие такое?
– Это вы разноцветие, а мы внучки, – непринужденно и не зло ответила рыжая Дашка.
– Кто из вас старше, а кто наоборот?
– Я наоборот, – ответила Дашка, – А вы кем будете?
– Я иногда сплю с твоим дедом, – просто ответила Эдит. Она, по-моему, точно всегда угадывала, как и что говорить, а главное – кому.
Я затравленно стрельнул в нее глазами.
– Он так храпит! – подхватила трепетную тему Машка.
– Я не даю ему спать в прямом смысле, – Эдит на меня даже не смотрела. Она говорила с девками на равных. Меня будто и не было тут.
– А что же вы делаете? – Дашка пошленько ухмыльнулась.
– То же, что и мама, когда не дает кому-то спать, – спокойно ответила сестре Машка. В ее ответе не было и грамма пошлости. Она просто констатировала известный им факт.
– У тебя опытные девки в доме завелись! – Эдит впервые посмотрела на меня.
– Один я – зайчик несмелый, – я глубоко вздохнул.
Женщины в моем доме как-то сразу друг другу понравились. Хотя бы это успокаивало.
Но Эдит на этот раз у меня не осталась. Хватило такта. Явилась на следующий день с двумя пакетами съестного. Там было полно сладостей.
– Люблю начинать обед с десерта, – сказала она прямо с порога.
Десерт и стал основной едой. Рыжая и черная это оценили по достоинству.
– Дед, женись на ней! – объявила, как почти уже совершившийся факт, Машка.
– Не могу.
– Почему?
– Растолстею.
– Это не самое страшное, – спокойно встряла в разговор Эдит. – Хуже другое.
– Что именно?
– У невесты бы надо еще спросить.
Я не стал спрашивать.
Так мы общались еще три дня (один – сверх запланированного, что негативно сказывалось на отношении ко мне в офисе, где курьеру разрешили отсутствовать только два рабочих дня). Потом явилась Женька. Худая, даже, я бы сказал, сухая, строгая и решительная.
Она посмотрела на Эдит и сразу протянула ей руку.
– Папа о вас не говорил. Но, думаю, еще скажет.
– О вас он тоже мало что говорил. Он вообще из неразговорчивых.
– Как вам мои девки, особенно рыжая?
– С трудом.
– А брюнетка?
– Так же.
– А мне нравятся.
– Я тоже люблю трудности.
– Чем здесь занимались мои девки?
– Сначала они нашли у деда какой-то старый порножурнал и вырезали маникюрными ножницами все видные места.
– Это дело, – спокойно констатировала Женька. – Хорошо, что у отца нет компьютера, а то у нас дома они обходятся без порножурналов. Вырезать не могут, но лазают там исправно. И это все?
– Нет. Когда журнал наконец превратился в безобидные детские картинки, они обнаружили у того же деда кем-то забытые вульгарные предметы макияжа и разрисовали себе рожи, оставшееся время отмывали себя, обивку мебели и стены.
– Такое они тоже любят. Особенно, рыжая.
– И брюнетка ничего!
Тут я понял, что и эти сговорятся. Посидели за столом, выпили бутылку красного сухого вина, принесенного мне Женькой в виде благодарности за терпение, позыркали друг на друга внимательными глазищами, а когда взгляды сами по себе почему-то потеплели, Женька решительно поднялась.
– Девки, домой!
– А новая жизнь? – полюбопытствовала Черная Роза.
– Не состоялась. Будем довольствоваться старой.
– Что так?
– Со старым мужиком новую жизнь не сделаешь, так что пока перебьюсь одна. Он, правда, сильно против.
– Женат?
– Был. Не раз.
– Нищ от алиментов?
– Это ему не грозит. Его «обнищить», по-моему, не может целое монгольское племя. Там всем хватит и еще останется. Но – стар!
– Поэтому и успел.
– А ты?
– Я неудачник, мурзик! Одну тебя родил.
– Дед, у тебя еще есть мы, – совсем серьезно, супя брови, заметила Черная Роза.
– У тебя разноцветье, – добавила Рыжая Бестия.
– Всё, девки! Пора мотать удочки, а то у деда тут, похоже, свои важные дела намечаются, – устало вздохнула Женька и многозначительно перемигнулась с Эдит Ивановной.
Все трое быстро собрались, подпоясались, как говорит в таких случаях Женька, и испарились.
Эдит наконец спала со мной и у меня. Было волшебно!
Ранним утром она, увидев, что я собираюсь на службу, прямо с постели сказала так, как будто продолжила какой-то разговор:
– Когда развезешь свои конвертики и пакетики, приходи к нам. А то Паня, похоже, опять собирается прощальные письма писать. Как бы только на этот раз не с продолжением.
Я уже стал понимать ее интонации. Эта мне не понравилась. Я вскинул глаза и присел на краешек кровати.
– Что стряслось?
– У нас квартиру отбирают. Всю. С потолками и стенами, даже с полом. Так что мы все вместе, я, Паня и музыкальный алкоголик, возможно, очень скоро переедем на твою мелкую жилую площадь. Потому что больше, похоже, некуда.
Я быстро уехал на службу, почти в забытьи возил туда-сюда какие-то конверты и пакеты и поздно вечером был уже у Боголюбовых.
С этого ли все началось? Или с того вагона метро, когда я читал похищенную музыкальным алкоголиком в своей же семье книжку Грэм Грина с Паниной закладкой? Или, может быть, с драки на Новослободской?
Сейчас это уже неважно. Но – началось…