Юрко
«Юрко, а Юрко!» Голос матери ласков и светел. Несмышленыш еще, лет пяти, мальчуган обернулся на мать. Она стояла на резном красивом крыльце, ажурная вязь его выдавала богатство в дому. Ни одной щербатой ступени, так все прочно, налажено и красиво.
«Юрко!» – мать повторила. Мальчуган досадливо отмахнулся:
«Некогда, мати! На Лыбедь (река в Киеве) бежим! Там нынче огнища жечь будут, весело! Я, мам, не сам: мне дворовые подмогнут.»
Не убежал, не успел: сильные руки большого отца подхватили ребячье легкое тело, руки взметнули до неба, до Солнца.
Отец засмеялся:
«Что, чадо? На Лыбедь собрался? А то пошли с нами товар торговать. Гостинец матусе прихватишь. Сам выберешь, я оплачу. Торг нынче большой, да мы тороваты (здесь, ловки и удачливы), мошна-то звенит, так денежки много.
Мальчишка аж ротик разинул: на Лыбедь хотелось, на торг с тятенькой – тоже.
С мольбой оглянулся на мать: серо-зеленые глазищи ребенка ждали, что мати ответит, какое примет решение.
Отец вновь со смехом:
«Что ты на бабу уставился, сыне? Ты же мужик, сам и решай».
Но женщина резко ответила, беспокоясь за сына: «Торг!», – и новые из тёса ворота закрылись за сыном и мужем. Материнское сердце смутно чувствовало что-то недоброе: а что может быть хорошего на реке? Где мальчишки, там и проказы, а вдруг да утонет? Сколько русалок детей перетащили, не перечесть. А торг, он относительно безопасен, да и рядом отец.
Отец по дороге не выдержал, тихо ругнулся на жёнку: «Ишь, как гостинчика захотела, на речку не отпустила.»
Мальчонка поднял глазищи, посмотрел в лукавые отцовские очи. Отец почему-то смутился, поправил тугой кожаный поясок с латунною пряжкой, недавно надетый и вышитый ловкими жениными руками. Мальчуган поневоле поправил свой поясок таким же движеньем, отец засмеялся: «ну, ладно, пошли!» И двое очень похожих, один только маленький, другой, сильный, большой, пошли по дороге к торжищу, скоро смешавшись с людной толпой.
Велик Киев-град, ой как велик! Город большой, могучий и тучный (тучный – здесь, мощный, богатый), он мог поразить не то что дитя несмышленое, что шло сейчас, крепко вцепившись в руку отца. Толпа, что перла к торжищу, могла разделить, раздавить, расцепить его и отца, потому малец вцепился в палец отца, как клещами. Люди в толпе шли, выбирая местечко почище. Деревянные тротуары проложены не везде, канавы со всякою жидкою дрянью могли замочить или вывалять в жидкой грязи новенькие чьи-то онучи, тому толпа шла не кучно, как на бунт, а наразбродку. Но все больше и больше поднимавшиеся и спускавшиеся с крутых киевских горок люди захватывали свободные места и местечки. Толпа валом валила к Подолу, торг обещался большим.
Сытые вершники (конники) из дружины зорко всматриваясь в гущу толпы, поигрывали плетями: порядок должён соблюден. Жерло толпы сожрёт, не помилует, настроение биомассы могло поменяться в любую секунду, тому держались другу друга по ближе, искусно поигрывая кручеными сыромятными плетями, что потом через пару сотен лет назовутся нагайками. Игривые сытые кони звенели уздечкой: их тоже толпа веселила. Общая масса людей бродила весельем, будущим дармовым пиршеством. Князюшка, хоть завсегда скуповатый, обещался сей час выставить киевлянам квасы, сикеру (сикера- хмельной напиток, по технологии близкий к медо- или пивоварению, но без гонки), меда варё ные, медовуху, и, конечно же, ол (ол, олуй, – практически то же, что в нашем понимании пиво, сравните с английским «эль»). В общем, всякое питие, что тогда называлось пивом. А к княжескому дармовому питию те, кому покажется за мало, добавят и свою березовицу пьяную, хмельную и чистую, что ровно младенца слеза (березовица пьяная -самопроизвольно забродивший сок берёзы, сохраняемый долгое время в открытых бочках и действующий после заброживания опьяняюще).
А к хмельному давались калачи да другие харчи, вот и пёр народ на дармовщинку, в центр, на Подол.
Отец уж не рад, что и сам пошел на Подол, и ребенка малого с собой прихватил, но толпа несла, как река, и не выплывешь. Отец взял сына на руки, и мальчонка стал вертеть головенкой, что тот совёнок. Да ещё и ротик раскрыл: досада брала, что глаза да и память всё сразу взять не могли. Глаза выхватывали то вершников, что как на подбор, сидели на мощных конях и зорко взирали на лаву толпы; то миловидных боярышень, что сдуру отправились не в возке, а пешими на рынок, уже одуревших от жутковатой массы людей, от дурных шуток молодчиков, что шастали рядом, и жавшихся к мамкам-нянькам своим, что те цыплята к наседке; то на резко выделявшуюся из толпы ватагу человек десяти мощных мужчин явно военных. Отец шепнул: «русы!» и постарался обогнуть этих молодцов, как обходят вепря (вепрь-дикий кабан) или быка. Мальчонка не успел даже переспросить, кто такие эти русы, что их так с ходу нужно бояться: мужчины были веселы и вовсе не грозны на вид. Но не успел: новые впечатления захлестнули ребёнка.
Толпа все несла и несла, и, наконец-то вот оно, торжище. Людская масса гудела, что улей. Скромные наряды поселян мешались с богатой одеждой киевлян. Горожане могли ещё позволить себе одеваться богато, не все князюшка вытряс, не всё дружинушка понаживилась, не всю процентщики-ростовщики рухлядь (одежда, в том числе и меховая) из клетей и коморок у людей повытаскивали.
Рыжие русы, что на голову выше были любых киевлян, ходили ватагой по рынку-базару, всё больше прицениваясь к военным рядам. Чаще презрительно ухмылялись на зовы мастеровых, что торговали военным товаром, призывно кликавших покупателей. Изредка брали в руку кольчугу, меч или шлем, картинно пытались кольчугу надеть, или шлем нацепить на мощные головы. Демонстративно показывали, мол, маловаты будут, и с грохотом бросали товар, стараясь не в руки отдать продавцу, а пихнуть, да еще и, желательно, в грязь.
Мастеровые молчком поднимали омытый потом своим драгоценный товар, клали на место: с русами связываться было не можно. Рыжие русы, довольные и весёлые, хохотали, широко открывая громадные рты.
Юрко посмотрел на отца: «Что, мол, тятенька, это такое?» Отец молча дёрнул за руку: пошли!
Дошли до ювелирных рядов. Здесь было потише. Нарядные девушки стайками перемещались от лавки до лавки, стараясь если всё не купить, то хотя бы на всё посмотреть. Мужчины солидно и долго рядились с ювелирного дела мастерами. Те хвалили товар, отцы семейств или суженые (суженые- женихи) рассматривали серёжки да бусы, обручи, колты, венцы да другие мелочи для женской услады. Мелочи-то они мелочи, но как дорого стоят! Отец тоже подошел к одному из торговцев. Тот, видно, был из знакомых: здоровался проще, торговался поменьше, больше для вида.
Отец понабрал всякой разности. Мальчику было не интересно смотреть на лалы да бирюзу, червленую эмаль и прочее. Он с удовольствием, как только в детстве бывает, уминал белый калач с маком да медом, что отец прикупил по дороге. Калач все уменьшался да уменьшался, и кончился, наконец. Вилявшей хвостом бродячей собаке так ничего не досталось, несмотря на все её усилия мотать тертым хвостом. Пёс, поняв, что в этой ситуации он проиграл, жалобно заскулил, и не успел мальчонка ротик раскрыть, попросить ещё калача, как отец пнул пса так, что пёс не просто вскулил, завыл от боли и нежданной обиды.
«Тебе что, дворовых псов мало?», – и мальчик молча вытер слезинки, так некстати закапавшие из громадных глазищ.
Отец недобро взглянул:
«Ты что, девчонка? Или мамкины жалости перенял? Я из неё эту дурь выбить никак не могу, а из тебя смолоду вытравлю». И уже с другой, недоброй силой взял, как клешнями, детскую ручку, и опять пошли по рядам.
Детские слёзы недолги, и скоро опять детский дискант мешался с басом отца. Дело шло к вечеру, уже торопились домой, как встретил отец незнакомца. Раньше Юрко не видал этого человека в горнице у отца. Отец славился хлебосольством, но этого, богато одетого, Юрко видел впервые. Мужчины говорили недолго, урядились о чем-то, наверно, раз отец из калиты (калита – денежный мешок) деньгу-гривну (слово деньги пришло к нам с приходом татаро-монгол на Русь, на Руси тогда в денежном обращении ходили гривны и куны, но мы называем привычно деньгами и гривны, и куны) достал.
«Кто это, тятенька?»
«Так, огнищанин (огнищанин- близкий к князю дворцовый слуга). Я ему должен. Долг и отдал. Да смотри, матери не говори, она это не любит».
Мальчик с готовностью закивал, хотя ни слова не понял: что такое матушка его не любит, и почему ей нельзя говорить, что отдали долг?
Усталые ножки хотели домой, и так писать хотелось! Тут не до дяди, которому тятенька денежку должен, тут дело живое и очень уж невтерпёжное назревало!
«А вам самим время жить в домах ваших украшенных, тогда как дом сей в запустении?
Обратите сердца ваши на пути ваши.
Вы сеете много, а собираете мало;
Едите, но не в сытость; пьете, но не
Напиваетесь; одеваетесь, но не Согреваетесь; зарабатывающий плату
Зарабатывает для дырявого кошелька.