Моим родителям – Менаше и Лее Нузброх, да будет благословенна их Память!
Издано при поддержке Министерства абсорбции.
Особая благодарность Ирине Коган (Калифорния), убедившей меня издать эту книгу.
Моше
Сказать, что он отличался от других обитателей «бейт авота» («дома престарелых»), – всё равно, что не сказать ничего. Его покрытое глубокими морщинами лицо, обрамлённое белой косматой бородой, его величественные осанка и манеры создавали ощущение, что вы перенеслись во времена Исхода. В инвалидном кресле он не сидел, как остальные, – нет, он в нем царственно восседал. Наверное, поэтому большая чёрная ермолка на его голове смотрелась, как царская корона.
Даже то, что он практически не видел и очень плохо слышал, работало на его облик. И при всём при этом, звали его Моше.
Я даже не знал, из какой он палаты, так как виделся с ним только в столовой. Он сидел за соседним столом, у стены, и громко, по памяти, произносил молитвы из «Сидура».
Моше никогда ни с кем первым не заговаривал, а отвечая, был саркастичен и колюч, из-за чего остальные обитатели отделения предпочитали с ним не общаться.
Теперь уже и сам не припомню зачем, но однажды я с ним заговорил:
– Шалом, Моше!
Нас разделял узкий проход, но он меня не услышал.
– Шалом, Моше! – повторил я так громко, как только позволяли приличия.
Моше вздрогнул и повернул голову в сторону, откуда, по его мнению, шёл звук.
– Ты кто?
– Я? Я твой сосед.
– Не знаю я никакого соседа, – категорически заявил он и отвернулся.
– Зато я тебя знаю, – не сдавался я.
Моше заинтересовался. Он высокомерно повернулся в мою сторону и удостоил меня невидящим взглядом:
– Да?! Откуда?
– Как откуда?! Мы же сидим рядом.
– А-а, – протянул он, – а кто ты?
– Я твой сосед.
– Сосед? – с сомнением повторил он, и вдруг: – А как тебя зовут? А откуда ты? А ты знаком с моей дочерью?
Я отвечал, как мог. С той поры Моше стал узнавать меня. Наши, пусть короткие, но ежедневные общения сблизили нас настолько, что мне захотелось узнать о нём побольше, и я расспросил медсестёр.
Оказалось, что ему уже исполнилось сто лет и у него действительно есть дочь. Дочь свою Моше обожал и ждал её прихода каждый день. Она же… Она приходила навещать отца так редко, что за те пятнадцать дней, в которые мне пришлось там бывать, нам так и не довелось встретиться. Тем не менее, я не осуждал её.
«Моше сто лет, – так думал я, – значит, его дочери должно быть около семидесяти. Кто знает, что за жизнь и какое здоровье у этой женщины?»
В один из вечеров Моше, нахохлившись, сидел в своём кресле на колесах, и что-то бурчал себе под нос, обиженно поджав губы. На его состояние обратили внимание санитарки. Одна из них громко позвала: «Моше!»
По нему было видно, что он услышал, но, не имея настроения разговаривать, не ответил.
– Моше! – позвала санитарка ещё раз, подойдя вплотную к его креслу. – Тебе звонят по телефону.
Он моментально повернул в её сторону свой сгорбленный нос и сказал, как выдохнул:
– Кто?
– Кто-кто… Как будто ты не знаешь, кто тебе может звонить? – громко, чтобы расслышал, спросила она и покатила его кресло к телефону.
Моше выхватил скрюченными дрожащими пальцами протянутую трубку:
– Алло! Алло! Кто это? – громко прокричал он, пытаясь прижать трубку к уху непослушными руками. – Доченька, это ты? Это ты?
От нетерпения Моше весь напрягся.
– Да, папа. Это я, – услышал он в ответ.
– Доченька, – от волнения его начал бить озноб и трубка буквально застучала по уху, – доченька, как хорошо, что ты мне позвонила. – И вдруг усомнился:
– А это точно ты?
– Конечно же, я, папа. А кто ещё, кроме меня, может тебе позвонить?
Этот аргумент был неоспорим.
– Действительно, как я не подумал, – согласился он, – кто мне ещё может позвонить?
Удостоверившись, что это дочь, он облегчённо вздохнул и успокоился:
– Доченька, душа моя, как хорошо, что ты мне позвонила!
– Папа, как ты себя чувствуешь?
– Спасибо. Слава Б-гу, хорошо.
– А кормят тебя хорошо?
– Хорошо, доченька, хорошо.
– А лекарства тебе дают?
– Дают, доченька.
Разговаривая с дочерью, он весь расслабился. По лицу Моше можно было прочесть, какое огромное удовольствие он получал от каждой фразы, от каждого слова этого разговора. Он смаковал каждый вопрос, каждый ответ, стараясь в полной мере насладиться происходящим.
– А почему тебя так долго не было?
– Я была занята.
– Чем?
– О! У меня так много проблем!
– Да-да, доченька, – быстро согласился он, – я знаю. А почему ты мне так долго не звонила? – в голосе Моше мелькнула обида. – Я так ждал.
– У меня не работал телефон.
– А-а, – не стал спорить он, – а когда ты приедешь ко мне?
– Не знаю, папа. Я сейчас так занята.
– Но когда освободишься, – приедешь?
– Конечно.
– А когда это будет? Скоро?
– Скоро.
– Правда?
– Правда.
– Доченька, я так соскучился по тебе.
– Я тоже, папа.
Вокруг стояла гробовая тишина. Все, и обитатели «бейт авота», и посетители, в молчании слушали этот диалог восторженного отца с дочерью.
Как это было прекрасно.
Жизнь подарила нам возможность стать свидетелями проявления истинной, неподвластной ни времени, ни обстоятельствам, родительской любви. Нет, тот, кто этого не видел, – тот очень много потерял.
– Я так люблю тебя, доченька, – тихо и проникновенно сказал Моше.
– Я тоже, папа, – громко ответила дочь.
Вдруг что-то обеспокоило меня, что-то было не так.
«А почему, – подумал я, – а почему мы слышим оба голоса?» И только тогда, внимательно приглядевшись, я увидел в нескольких метрах от Моше, за барьером дежурки, санитарку, державшую трубку параллельного телефона.
– Я очень люблю тебя, папа, – еще раз повторила она, и я увидел, как глаза её заблестели от набежавших слёз.
– Я очень люблю тебя, папа… – невольно повторил я её последние слова.
«Ах, если бы он, мой папа, мог меня услышать, – подумал я, – если бы мог…»
Г-споди! Прости этой сердобольной санитарке её святой обман. Прости дочери его, да и всем нам, смертным, самый большой, самый страшный грех – наш неоплатный долг за родительскую любовь.
Его дочь, вероятно, даже и не подумала о нём в это время, а он, старый больной Моше, сидел в своём инвалидном кресле, вцепившись обеими руками в телефонную трубку, и не было в эту минуту в «бейт авоте», да что там, в «бейт авоте», – во всём Израиле, и даже во всём этом огромном мире не было человека, счастливей его.