Посвящается
памяти родителей и
учителей
Автор – доктор медицинских наук, профессор, «Заслуженный врач России».
Москва, Измайлово, весна и лето 1947 года
Воспоминания о детстве Миши, Саши, Володи Кирилловых и Любы и Люси Гришковых в период с 1940-го по 1946-ой год приведены в книге «Мальчики войны», изданной в Саратове в 2009 и 2010 годах. После окончания войны и смерти мамы мальчиков и отца девочек в 1946 году детей объединила новая семья. Отцом для всех стал Кириллов Михаил Иванович, матерью – Кириллова Наталья Васильевна. К январю 1947 года из дома на Смоленском бульваре в Москве семья переехала в Измайлово, на улицу 3-я Парковая.
Поселившись всемером в 16-ти-метровой комнате, начали жить на новом месте (я с Вовкой спал за шкафом при входе в комнату, Люся и Люба на диване, а где остальные – не помню). К нам иногда заезжали бабушка – Матрена Григорьевна и тетя Валюша. Тете Валюше было 25 лет. Она была видной и красивой девушкой. Отличалась добротой и спокойствием. Иногда она приходила со своим молодым человеком, сразу попадая в центр нашего мужского внимания и обсуждения.
Сразу после окончания зимних каникул я, Саша и Люся пошли в новые для нас школы, каждый в свой класс. Школы, как и прежде, были раздельными. Во взаимоотношениях с ребятами и учителями у нас особых трудностей не было. Появились друзья – приятели. Мужская школа располагалась на 7-й Парковой улице, а Люсина – на 1–ой.
Уроки мы делали по очереди за единственным, обеденным, столом или на кухне. Володя был маминым помощником по хозяйству. А уж ей доставалось сполна. Отец пропадал на работе. Нас выручало то, что соседкой была одинокая, тихая, очень набожная старушка-акушерка, которая в нашей двухкомнатной секции не занимала много места. Она постоянно находилась в своей комнате, погруженная в чтение религиозных книг. Мы даже забывали, что она есть.
Район Парковых улиц в Москве только еще строился. Своему названию они были обязаны близости Измайловского парка. Теперь этих улиц больше 15-ти. До метро шел трамвай.
Мой класс был каким-то шумным и драчливым. По математике я ходил в середнячках, но вскоре понял, что отстаю и чего-то не могу понять, хотя учитель был очень хороший. Он пригласил меня на факультатив после уроков, но там погоду делали «продвинутые», отличники. Среди них я становился еще тупее. Мне было очень тяжело. До этого я всегда был отличником. Отец заметил это и договорился с учителем (Николаем Георгиевичем Бодуновым) о дополнительных занятиях со мной. Пришлось ходить к учителю домой. Тот очень быстро разобрался в моих трудностях, как-то очень понятно объяснил мне анатомию решения задачек, начиная с самых простых, и убедившись в успехе, закрепил его множеством повторений, постепенно усложняя примеры. Главное было понять механизм решения, а он, как правило, был один. Тогда само решение становилось делом техники. Но самое главное было – поверить в себя. И я поверил. Мне стало так легко! Больше на уроках я не смотрел на классную доску как баран на новые ворота. А всего-то сходил к учителю раз пять. Отец оплатил эти уроки, объяснив мне, что учителя живут очень бедно и им разрешается давать частные уроки. Мама не была сторонницей дополнительных уроков, так как денег семье решительно нехватало: жили только на зарплату отца.
В нашем дворе стала собираться компания – все те, кто переехал со Смоленского бульвара и из соседних домов. Были и девчонки: Лида Смирнова, Лида Лобанова. Иногда приходили Люсины подружки. Среди них была Женя Капитайкина. Рассказывали «страшные» истории, читали стихи «бандитского» или авантюрного содержания, показывали свои альбомы с фото знаменитых артистов. В кино ходили редко (в нашем районе тогда не было кинотеатра), хотя такие фильмы как «В 6 часов вечера после войны», «Трилогия о Максиме» смотрели. Вечером родителям нас приходилось буквально вытаскивать из подъездов. Для Саньки это была стихия: он просто жил на улице.
Вскоре в нашей квартире появился маленький песик, дворняжка. Его местом был угол за дверью. Привез его отец из командировки, пожалел заброшенного и голодного. Это был наш первый собственный песик. Мама его обстригла, смазала керосином и вымыла в ванной. И хотя она ругалась, песик, названный Байкалом, был принят всеми. Нам было так тесно, что еще одно живое существо помешать нам не могло. Зато радости и ласки прибавилось.
Несмотря на тесноту в доме мы и здесь умудрялись устраивать «сражения»: боролись на диване, бросались подушками, пытались забраться на шкаф. Как-то брошенный мяч попал в стекло форточки, оно треснуло, хотя и не выпало. На подоконнике в этот момент стоял Вовка. Ему шел уже 6-й год, но он по-прежнему считался маленьким. Поэтому ему больше прощалось. С его согласия мы решили свалить все на него. А он просил нас: «Давайте склеим!» и даже плакал. Он не понимал, что разбитое стекло склеить невозможно. Мама его простила.
Люба повзрослела, но по своей привычке по-прежнему частенько поддразнивала нас. Но с ней было весело. Люся была другой. Она все делала обстоятельно: и уроки, и заучивание стихов. Ела она в отличие от нас медленно и самое вкусное оставляла на самый конец. Мы же – мальчишки – с вкусненького начинали и, быстренько разделавшись с едой, с завистью смотрели на смакующую сестренку.
Из двора дома на Смоленском бульваре ко мне приезжал одноклассник (Генка Бакуев), и мы катались на лыжах. И я к нему ездил: от метро «Измайловский Парк» (теперь – «Партизанская») до станции «Смоленская» была прямая линия. Отец его тоже был военным, а мама – парализованная. Вот такая у них была жизнь. И он скучал по моему обществу. В Лефортово я не ездил: не было времени. После Лефортово наши переезды с квартиры на квартиру напоминали мне продолжение эвакуации, начавшейся в 1941-ом году. Мне и в голову не приходило, что так будет всю жизнь.
Питались мы в то время скудно, как и все. Поэтому мама постоянно напоминала нам: «Ешьте с хлебом, иначе останетесь голодными!» Хлеб получали по карточкам. Это поручалось Люсе. Дело было очень ответственным.
Как-то к нам приехал товарищ отца из Ленинграда, его довоенный сослуживец. Помню, что жил он с семьей в Ленинграде на ул. Съезженской. Говорили о жизни в Ленинграде, о погибших родных и друзьях. После ужина гость и отец здорово играли на струнных инструментах: отец на мандолине, а гость на гитаре. Чувствовалась школа и музыкальный слух у обоих. Играли и пели. Романсы и народные песни. Очень задушевно. Рассказывали, что в рабфаковские годы ходили в студию по вокалу и в театр, где играли тогда еще мало известные артисты – Черкасов и Чирков (Пат и Паташон). У нас было тесно, и гость спал на полу под столом. Больше негде было. Но воспоминания продолжались и в темноте. Отец очень гордился тем, что он – ленинградец.
Во дворе дома построили сараи, по одному на семью, в них хранилось всякое барахло, а также санки, лыжи и даже велосипеды. Кое-кто вырыл под своим сараем погреб, разместив в нем картошку и капусту. У нас погреба не было: копать было некому, отец был очень занят на службе.
Обстановка в Измайлово была неспокойной, как и во всей Москве. Квартирные кражи, драки. Шла демобилизация из армии, по городу бродило много неустроенных людей. Скапливались на вокзалах. Помню, на горке круглых бревен, привезенных для какого – то строительства, прямо у тротуара сидело до десятка оборванных и полупьяных парней и девиц, несших пахабщину и задиравших проходивших мимо людей. Похоже было, что вышли из какого-то притона. Таких называли «банда» или «кодла». Их побаивалась даже милиция.
Как-то днем, лавируя между домами и сараями, от милиционера убегал парень в куртке и кепке. Милиционер, вытащив пистолет из кабуры, гнался за ним и кричал, что будет стрелять. Убегавший был более ловок, милиционер в тяжелых сапогах отставал. Погоня продолжалась, но стрельбы я не услышал. Скорее всего, преступник скрылся. Картина была очень характерной для нашего района.
Пока в лесу Измайловского парка лежал снег, мы в него не ходили, а с наступлением весны такие походы стали частыми. Через весь парк протекала речка Серебрянка. Она впадала в большой пруд, на берегу которого стоял высокий монастырь. Известно было, что по пруду в свое время на ботике плавал молодой царь Петр. Все помещения монастыря были заняты жильцами. В Москве жилплощади нехватало. Когда стало тепло, мы ходили туда купаться. Как-то шли с Левой Блейхом – мальчишкой с соседнего двора – и возле монастыря подверглись нападению хулигана. Тот неожиданно и беспричинно ударил Леву в лицо кулаком и с криком «Бей жидов!» убежал. Лева был евреем. Это было дико, так как в нашей ребячьей среде никто никогда не различал людей по национальности. По крайней мере, так нам казалось.
Нашим соседом по балкону был Володя Бару, Сашин одноклассник. Его мама – Клара Исаевна Бару – была подполковником медицинской службы, одной из первых выпускниц Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова в Ленинграде – настоящий доктор. Отца он потерял рано. Володя тоже был евреем.
Напротив нас по лестничной площадке жили Савицкие – семья с тремя мальчиками нашего возраста. Они были поляки. Их бабушка была очень набожной католичкой. В школе было много украинцев. Но все это не имело для нас никакого значения. Однако на самом деле жизнь оказывалась более жестокой и несправедливой.
На лестничной площадке рядом с нами жила семья Четвериковых. Люди были хорошие, дружелюбные, но какие-то тихие и замкнутые. Их отец работал крупным инженером. Той весной он уволился и вышел на пенсию еще не очень старым. Он стал добровольным и неоплачиваемым дворником нашего дома. Каждый день по нескольку раз он убирал мусор, подметал дорожки, посыпал их песком, чинил забор. Он был тихим, аккуратным и очень скромным человеком. Нас – ребятишек – никогда не ругал. Мне он напоминал какого-то героя из рассказов Чехова. Только что закончилась война, дел в стране было много, мужчин мало, а он – видный инженер – ограничился тем, что стал дворником. Мне это было непонятно. Может быть, болел? А может быть, устал от передряг военного времени? В 14 лет я этого понять не мог. Мне было жалко его. Я старался не сорить во дворе, вежливо здоровался с ним. Кто знает, может быть, он всю свою жизнь мечтал тихо работать обыкновенным дворником, в стороне от грохота жизни и зависеть только от самого себя?
Продолжалась демобилизация из армии. В семьи, хоть и редко, но возвращались родные: кто из воинских частей, кто из госпиталей. Вернулся как-то из Германии уволенный офицер, отец семейства, жившего у нас в доме. Через какое-то время к матери прибежала его жена и принесла целый пакет фотографий непристойного характера. В разных позах на них были сняты голые мужчины и женщины. Это ее муженек привез из освобожденной Германии. Мне и раньше изредка приходилось видеть отдельные такие картинки: их приносили и из-под полы показывали на переменах кое-кто из учеников нашего класса. Но чтобы целый альбом – не приходилось. Тайное превращалось в обыкновенную массовую случку в племенном производстве. Женщина посоветовалась с нашей мамой и, несмотря на то, что у нее на руках оставались дети, выгнала мужа из дома и выписала его из квартиры. Суд учел содержание фотографий.
С наступлением тепла зазеленел лес в Измайловском парке. Выросли целые заросли молодой крапивы. Мы вчетвером рванули в лес и, надев перчатки, оборвали ту, что была поближе. Теперь мы были обречены есть щи из крапивы с добавлением картошки и крупы. Это было вкусно, укрепило продовольственную базу семьи и добавило нам витаминов, тем более, что к лету их стало меньше. Крапивы хватило и на последующие походы.
Близость громадного парка добавила нам свободы. Теснота, в которой мы жили последние месяцы, как ни странно, воспитывала в нас умение дружить и коллективизм. Некогда стало грустить. Я даже стал реже вспоминать о маме и выбрался на Ваганьковское кладбище только в августе. Шел мимо еще дореволюционных бараков улицы 1905 года, без труда нашел могилку. Убрал листву. Все здесь было, как прежде. Сверил с мамой свои внутренние часы (совесть), упреков не услышал, значит, я жил правильно. По выходе из кладбища нашел могилу Люсиного отца. Положил цветочек за Люсю. Я так делал потом всю свою жизнь.
В самом начале лета дворовая ребятня и я с ними бегали в район Черкизово (на тогда еще небольшой стадион «Локомотив») – это было не очень далеко.
Весной отец помог устроить Любу в Училище по подготовке чертежников. Это была удача, так как у нее выявился талант к этой работе. Потом она всю жизнь трудилась чертежницей, причем в крупнейших издательствах и учреждениях Москвы. С этого времени она переехала жить к тете Валюше в Дорогомилово. Ей шел 17-й год.
Закончилась учеба в 7-м классе. Мне дали похвальную грамоту. Но на выпускной вечер я пойти не смог. Причина была та же: в семье не было денег, и я не мог внести взнос. Было очень обидно. Но делать было нечего.
Вскоре отец устроил меня на Прожекторный завод, где у него было много знакомых инженеров. Завод располагался на шоссе Энтузиастов. Направили меня в конструкторское бюро, там, в громадной комнате за кульманами, трудились до десятка инженеров. Дали мне втулку с заданием сделать ее чертеж в трех проекциях. Я старался, но получалось топорно.
Все здесь было для меня интересно, но особенно жадно я вглядывался в жизнь завода, с удовольствием ходил по цехам, выполняя отдельные курьерские поручения. Чертить же мне не очень нравилось, хотя я видел, какие чертежные шедевры выходили из-под рук взрослых мастеров. Поражали меня их необыкновенная сосредоточенность и терпение в работе над ватманами. В конструкторском бюро всегда стояла тишина.
Относились ко мне хорошо, по-отечески, работать особенно не заставляли. Мне нравилось в обеденный перерыв вместе с ними есть свой небольшой завтрак (кашу из обжаренной муки с хлебом), запивая чаем, который заваривался для всех. Завтрак мне перед уходом на работу давала мама. Кашу почему-то называли «кашей Маро». Правда, очень трудно было дождаться этого перерыва, так хотелось есть, а одному есть было неудобно.
В перерывах между маленькими чертежными заданиями я бегал в заводскую библиотеку, благо она располагалась на этом же этаже, забирался в глубокие кожаные кресла и, забывая обо всем, читал Жюля Верна, Фенимора Купера, Майн Рида, Марка Твена. Сотрудники снисходительно и ласково посмеивались над моим увлечением, предлагая мне рассказывать о прочитанном, и я с удовольствием делился впечатлениями. Здесь от меня для них было больше пользы, чем от черчения и затачивания карандашей. Отцу, который иногда забегал на завод, они меня хвалили. Я был очень горд тем, что самостоятельно зарабатываю деньги. Так продолжалось целых два месяца – все лето. А Саша и Володя были в заводском пионерском лагере под Москвой.
Осенью мне пришла повестка с завода о получении заработной платы. Пришлось съездить в заводскую бухгалтерию. Заработанные 50 рублей отдал матери. В своей дальнейшей жизни я очень обязан этой прививке уважения к труду и принадлежности к рабочему классу. И отцу – тоже.
Отец был переведен на работу в НИИ Главного артиллерийского управления Наркомата Обороны. Институт располагался в районе р. Яузы. Начальником НИИ был генерал Неделин (в будущем – маршал артиллерии).
К сентябрю семья территориально разделилась: мама, Люся и Вова и с ними пес Байкал, остались в доме на 3-ей Парковой (к ним смогла вернуться Люба), а отец, я и Саша переехали в поселок Шереметьевский по Савеловской железной дороге, недалеко от Хлебниково. Раз в неделю к нам приезжала мама. Привозила продукты, готовила и стирала. Иногда привозила с собой Вовку. Семью разогнала теснота. Отец стоял на очереди на расширение жилплощади, но скорого решения не обещали. Он снял две комнаты в частном деревянном доме в поселке по ул. Пушкинской у своего довоенного товарища. Отопление было печное. Издалека до нас доносились звуки проходивших поездов. Школа была в 15 минутах от дома. Я пошел в 8 класс, Саша – в 4-ый. Начался новый виток нашей жизни.