Глава 7
Джоан сбежала весной, перед выпуском из школы. За неделю до ее исчезновения я проследила за ней во время большой перемены. Я увидела ее в столовой и, уставшая от постоянной неизвестности и отсутствия подруги, решила последовать за ней. Я выскользнула из кабинета машинописи, спряталась за шкафчиками и, дождавшись звонка, увидела, как Джоан, выйдя из кабинета трудов, куда-то направилась.
Она вышла из класса и была одна, что меня удивило. Обычно ее окружала толпа людей. Теперь она выглядела задумчиво, держа книжки обеими руками. Было просто следить за ее белокурыми волосами – вот они пересекли холл, промчались сквозь толпу, повернули к стадиону, где обычно проводились собрания и матчи по баскетболу. Где Джоан выступала миллион раз. Я помню прямоугольные лампы вдоль окон, мимо которых шла Джоан, все еще прижимая книги к груди.
Я прижалась к холодной стене рядом с дверью. Стадион был огромным, вмещал сотни людей, но сегодня он был только для двоих: Джоан и меня.
Я вышла из тени.
– Джоан, – мягко промолвила я, и она склонила голову набок, но тут из-за трибун появился еще один силуэт.
Нас стало трое. Джон, сперва подумала я, выпускник, с которым Джоан встречалась последние несколько месяцев; но Джон был выше этого парня, он держал себя иначе. Этого парня я раньше не видела.
Джоан подошла к нему. Я ощутила что-то странное в своем животе; я сразу же все поняла. Джоан ступала очень тихо; когда она подошла, он страстно поцеловал ее, держа за затылок. Я никогда не видела, чтобы так целовались, с открытым ртом, с явным обоюдным желанием. Джоан не отпрянула – она целовала его в ответ. Она была голодна, как и он.
– Давай избавимся от этого, – сказал он; я не видела его, но прекрасно слышала. Его голос был низким, сдавленным. Он взял книги Джоан и бросил их на металлическое сиденье. Я была уверена, что кто-то вот-вот зайдет, – я задержала дыхание на секунду, на две – но никто не зашел.
На Джоан был розовый кашемировый свитер с короткими рукавами; он ласкал руками ее грудь, сначала едва касаясь, затем – сильнее и сильнее, пока Джоан не застонала.
Я никогда не слышала подобных звуков от нее. Она оглянулась. Но Джоан обычно не оглядывалась. Она никогда не осторожничала. Завернув за угол, она вошла в открытую дверь и встала на колени. Он толкал ее вниз, а она все стонала. Я подумала о ее голых коленках на трибуне, о давлении его рук на ее плечи. Он торопливо и неуклюже расстегнул штаны – я была шокирована увиденным – и вошел в ее рот, странно нежно двигая тазом.
У меня закружилась голова. Его глаза были закрыты. Я не видела лица Джоан.
Когда она поднялась, я было собралась уходить, но парень заговорил.
– Теперь твоя очередь. – Его слова раздались эхом в пустом зале. Он завел руки Джоан под юбку, которую я выбрала для нее в магазине «Battelstein’s», чтобы она подчеркивала ее талию, – и Джоан издала еще один неведомый мне звук, и снова, и опять. Она откинула голову назад, а он взял ее под шею. Сперва я подумала, что он может сделать ей больно, но он просто помогал ей встать. Я видела ее напряженную шею, изгибы ее груди под свитером. Они слились в странном танце без правил.
За дверью прозвучал чей-то заблудившийся крик. Джоан обернулась в мою сторону. Я закрыла глаза, будто это могло сделать меня невидимой.
Тут она отвернулась, и я выскользнула со стадиона, побежала по пустому вестибюлю и вернулась обратно в шум и суматоху.
Спустя неделю, уже после ее исчезновения, мне было любопытно, сбежала ли она с этим парнем. Картинка ее, встающей на колени, всплывала в моем сознании снова и снова. Но я даже не знала его имени. Я точно не видела его раньше. Я искала его в столовой, в коридорах, но я не знала, кого именно ищу. Парня ниже Джона. Парня, которого ласкала Джоан.
Джоан сбежала, когда я была в Оклахоме на Пасху, с нетерпением ожидая окончания неловких выходных с моим тихим папой и его идиотской новой женой Мелани. Мелани, которая, перед тем как стать его женой, долго была его любовницей, смеялась над каждым своим высказыванием, над каждым его высказыванием, над любым высказыванием, которое вообще звучало, и подавала дурацкие канапе вместо нормального ужина. Их дом был большой и коробкообразный, украшенный безделушками Мелани. В общем, ничего общего с массивными стенами, старыми семейными портретами и чувством истории Эвергрина. Но, в отличие от моей матери, она была легка на подъем.
Когда я вернулась в Хьюстон, в аэропорту вместо Джоан меня встретила Мэри. По пути к машине через шумный вестибюль, полный прибывших и улетающих пассажиров, я сохраняла спокойствие; я сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, как учила Иди, когда в детстве меня что-то расстраивало.
Возле машины нас ждал Фред в своей черной униформе; он наклонил голову и грустно мне улыбнулся. Мой страх подтвердился: Джоан пропала.
– Рассказывай, – сказала Мэри, как только мы сели на заднее сиденье машины, – все рассказывай.
– Джоан пропала, – сказала я, будто сама себе.
Я смотрела в окно на людей, возвращавшихся домой после празднования Пасхи. На уставших женщин в пастельных шляпках, на мужчин в костюмах, держащих за руки своих восторженных, счастливых детей. Их все еще восхищала сама поездка; они не знали о том, что родные когда-нибудь их бросят. Они не понимали, что любви не существует. Я прижалась лбом к окну и проглотила всхлип. Что у меня осталось?
Что я знала? Я сказала Мэри, что ничего не знаю, и вытерла слезы со щек. Мэри сделала вид, что не заметила этого. Я пыталась сосредоточиться на ее вопросах; пыталась понять, что она хочет услышать. Но я соврала насчет того, что не знаю ничего. Я знала, что Джоан сбежала подальше от меня. Что в ее планах на будущее меня не было. Пентхаус, в котором мы должны были жить вместе после выпуска; курс заочного обучения, который мы должны были посетить летом; вечеринки, которые мы собирались устроить: у нее пропало желание делать что-либо из этого. Она сказала, что хочет покинуть Хьюстон, уехать туда, где рождаются идеи, и ей это удалось. Той ночью я, выжатая как лимон, на удивление легко уснула. Я проснулась, когда было еще темно; взглянув на постель Джоан, я на секунду подумала, что она сбежала к парню, но потом вспомнила.
Меня охватила паника. Мое горло сжалось, я жадно хватала ртом воздух. У меня гудели голова и руки. Мои губы онемели. Я вонзила ногти в щеки, чтобы боль немного облегчила страдания.
В тусклом свете я подошла к шкафу Джоан и нашла платье с короткими рукавами, в котором видела ее последний раз, – в красивую лилово-желтую клетку. Я надела его.
Платье было велико на меня и пахло Джоан. Я взобралась на ее кровать и накрылась простыней. Взглянула ли она на мою пустую постель, перед тем как покинуть комнату? Представила ли она себе меня в Оклахоме, терпящую отца и его жену? Посочувствовала ли она мне? Или она была рада, что я не мешала ее планам осуществиться? Вспоминала ли она обо мне вообще?
Я заснула, думая о Джоан. И, думая о ней, проснулась. Перед тем как спуститься на завтрак, я, конечно же, переоделась в свои вещи, но Мэри так на меня пялилась, что я на секунду подумала, что забыла что-то снять. Я опустила взгляд на свою темно-зеленую юбку.
– Твое лицо, – сказала Мэри, и я потрогала себя за щеку.
– О, – сказала я. – Наверное, я поцарапала себя во сне.
– У тебя кровь на лице, Сесилья. Сходи умойся.
Царапина была небольшой; как только я смыла кровь, ее почти не стало заметно. Но было по-странному приятно видеть, что я причинила себе вред. Я хотела показать всему миру, что уход Джоан ранил меня.
Но я была слишком прагматичной для этого. Мир подумает лишь то, что я сошла с ума.
После этого, чувствуя себя особо одинокой, я иногда спала в одежде Джоан. Никто не знал об этом.
Каждый день Стюарт, дворецкий семьи Фортиер, складывал почту в аккуратную стопку и оставлял ее на серебряном подносе в холле, и каждый день я искала в стопке письмо от Джоан. Спустя месяц после ее исчезновения пришла открытка с полем голубых васильков.
«Я в порядке, – гласила надпись. – Не ищите меня. Люблю вас всех».
Я перевернула открытку. На почтовой марке было написано «Форт-Уорт», но я знала, что Джоан давно покинула Техас. Она была в Нью-Йорке. Она была в Голливуде. Ходили разные слухи. Но только я знала, что она была далеко от меня.
Мне хотелось разорвать открытку, но вместо этого я сунула ее обратно в стопку и проскользнула в уборную, пока Стюарт и Мэри не увидели, что я что-то разнюхиваю. В уборной стояло старинное зеркало, поверхность которого покрылось черными временными пометками. В тусклом свете я едва видела свое отражение. Теперь, когда Джоан нет, кто увидит меня?
Я ждала своей открытки, сигнала, адресованного мне лично. Она не могла отправить его в Эвергрин, поэтому, возможно, пошлет его Сиэле.
– Не получала ли ты каких-то необычных писем? – однажды спросила я Сиэлу, когда мы выходили из школы.
Фред ждал меня у крыльца.
– Нет, – медленно сказала она. Она видела меня насквозь, но я ничего не могла с собой поделать.
Мэри и Фарлоу тайно совещались у него в кабинете. Наняли детектива, затем другого, когда первый ничего не нашел.
Я бы никогда не проболталась о том, что Джоан хочет покинуть Хьюстон. Я бы никогда не проболталась о том, что видела на стадионе. Это стало ясным, когда планы Мэри относительно Джоан стали более конкретными, более реальными и подробными, чем я думала. Однажды я услышала, как она говорит Фарлоу, что Джоан «должна была стать открытием для мира». Но она не имела в виду мир. Я уже тогда это знала. Она имела в виду Хьюстон, и ее планы не предвидели того, что Джоан может уехать куда-то далеко от родителей, в место, где они не смогут повлиять на нее и проконтролировать.
Весь следующий месяц я страдала лунатизмом и выпустилась из Ламарской старшей школы без Джоан. Мой отец прилетел из Оклахомы, и мы до ужаса печально пообедали в «Санни Лук», вдвоем. Я скучала по Джоан с ослепляющей силой. Я буквально не видела пути без нее. Отец предложил забрать меня в Оклахому, и все, что я сделала, – это рассмеялась ему в лицо. Что мне там делать? Подавать канапе с его женой? Я должна была остаться здесь, дождаться Джоан.
– Но что ты будешь делать, Сесилья? – спросил папа, нахмурив лоб.
– Неужели наконец пришло время обо мне позаботиться?
Он изменился в лице. Я совсем забыла, какой он чувствительный. Он не был хорошим человеком, но и плохим человеком тоже не был. По большому счету, он просто был не пара моей маме.
– Я справлюсь, – сказала я, неловко похлопав его по руке. Мы всячески старались не прикасаться друг к другу. – Как и всегда справлялась.
Теперь я думаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы тогда я отправилась в Оклахому, в совершенно другой мир. В мир без Джоан.
– Что ж, Сесилья, – сказала Мэри через месяц после моего выпуска из школы, когда я в одиночестве ела овсянку на завтрак. Я проводила время так, как мы с Джоан всегда его проводили: ходила в бассейн по утрам, на шопинг, в кино с девочками. Иногда мы с Мэри и Фарлоу проводили безрадостные вечера за коктейлями перед ужином. – Думаю, пора.
Перед тем как встретиться взглядом с Мэри, я положила ложку на широкий ободок тарелки и промокнула уголки губ салфеткой.
– Пора? – спросила я, прекрасно понимая, о чем идет речь.
– Пора, – сказала Мэри. – Время переезжать из Эвергрина. Я уверена, что ты устала жить с нами, стариками. – Она засмеялась, а затем, будто только заметив меня, прервалась на полуслове. – Ты ведь понимаешь, не так ли, Сесилья? Я говорю о переезде в пентхаус. Переезжай туда и дожидайся Джоан там. – Она прижала палец к губам. – Она ведь не может вечно пропадать.
Мне хотелось зарыдать. Я насупленно осматривала столовую, стол из соснового дерева, за которым мы с Джоан сидели сотню – нет, тысячу раз. Сервант с запасным набором фарфора. И Дори, которая стояла в дверях и смотрела на меня. Мне хотелось к Иди. Я чувствовала ее запах. Я помнила, как идеально я вмещалась под ее подбородком, сидя у нее на коленках в детстве. Дори покачала головой и вернулась в кухню. Почти неуловимый жест, но я поняла: семья Фортиер – не моя семья.
Когда Джоан пропала, стало просто забывать о том, что Мэри и Фарлоу – не мои родители. Я спала в комнате их дочери. Я ела с ними. Они подарили мне золотой браслет на выпуск с золотой подвеской в виде буквы «Д».
– Это ведь твое настоящее имя или нет? – спросила Мэри, когда я пальцем коснулась буквы.
Она поцеловала меня в щеку, и я почувствовала себя любимой. Это было одно из редких проявлений любви от Мэри. Мэри была добра ко мне, но я не сказала бы, что она нежная. При этом я заслуживала ее любовь: я вела себя лучше Джоан. Я была хорошей, а Джоан – нет.
Мэри стояла надо мной – возвышаясь, как и всегда, – а я до того отчаянно хотела, чтобы она прикоснулась ко мне, что почти ощущала ее руку на моем плече. Она не прикоснулась.
Она стояла надо мной дольше, чем было нужно. Она смотрела на меня не с любовью, но и не со злостью. Я не могла разгадать этот взгляд. Внезапно я почувствовала, что все не так, как казалось. От меня что-то скрывали. А затем это чувство пропало с такой же скоростью, с какой и появилось, потому что Мэри наклонилась и поцеловала меня в щеку.
Мэри и Фарлоу были щедрыми людьми; куда я пойду – так вопрос никогда не стоял. Но теперь речь шла не об их щедрости. Они хотели, чтобы все в жизни Джоан оставалось на своих местах, чтобы, когда она вернется, все просто пошло своим чередом, будто она никогда и не уезжала.
На следующий день я уже была в центре Хьюстона. Был жаркий июль; набираясь сил, чтобы одеться, я прохлаждалась в лифчике и трусиках перед окном. Пришла Сиэла, чтобы помочь мне разобрать вещи – хотя и разбирать было нечего. Все мои вещи аккуратно висели в гардеробе, а туалетные принадлежности лежали в стальной нержавеющей тумбочке. Я выдохнула с облегчением, когда увидела, что все вещи Джоан тоже были там.
Мне никогда не приходилось тратить собственные деньги, что ждали меня на банковском счете в центре города, и иметь собственное жилище. Мое наследство, уже довольно солидное, выросло с момента смерти моей матери благодаря мудрым вложениям безликих людей. Конечно, я была не так богата, как Джоан, но, если бы было нужно, я могла бы провести остаток жизни в достатке. Я ненавидела ежемесячные выписки, которые присылал мне Второй национальный банк Хьюстона, поэтому, чтобы не видеть их, закрывала в ящике прикроватной тумбочки. Вместо мамы, занимающейся финансами, у меня была стопка бумаг с числами, которые я никогда не читала.
Сиэла вошла, посмотрела на огромные стеклянные окна и нарекла это место Банкой.
В последнее время ходили слухи, что федералы собираются проверить отца Сиэлы на отмывание денег, но Сиэла, казалось, не переживала на этот счет. Как говорится, она созрела; она двигалась вдоль комнаты, будто перед зрителями, которые смотрели на Джоан. Джоан все еще так ходила, где бы она ни была, только если ее чары не развеялись вдали от Хьюстона.
Когда Джоан пропала, Сиэла просто расцвела: теперь ее будут упоминать в прессе каждую неделю; она станет хьюстонской девочкой, которая принимает гостей. А затем Джоан вернется и заменит ее.
– По крайней мере ты не будешь одинока, – с улыбкой сказала Сиэла, кивнув в сторону окна.
Это правда. Казалось, все за мной наблюдают, хотя никто не мог видеть меня там, на четырнадцатом этаже одного из самых высоких зданий в Хьюстоне. Со мной также жила Сари, горничная, правда, мы с ней старательно избегали друг друга.
Сиэла ушла, и в дверь снова зазвонили. Я подумала, что это она что-то забыла.
– Входите! – крикнула я.
Но вместе Сиэлы на пороге стоял Фарлоу. Он явно сомневался, стоит ли заходить, хотя квартира и принадлежала ему. Я вскочила, чтобы встретить его, и он робко поцеловал меня в щеку.
– Тебе здесь нравится? – спросил он.
Шляпа все еще была на его голове; возможно, как знак, что он не задержится надолго. Я надеялась, что это именно так. Я никогда не могла подумать, что мне придется остаться с Фарлоу наедине.
Его кожа уже начала выдавать возраст, но годы совсем не затмили голубизну его глаз; по очертаниям лица, по густым седым волосам можно было представить себе, каким привлекательным мужчиной он когда-то был. Перед отъездом Джоан он отпраздновал свой семьдесят пятый день рождения.
– Сесилья? – сказал он, и я поняла, что не ответила на его вопрос.
– Мне нравится, – кивая, ответила я, хотя что еще я могла сказать?
Отсутствие Джоан было подобно смерти. Даже хуже смерти, потому что, когда умерла мама, у меня была Джоан, а теперь у меня не было никого. Фарлоу мог задать мне какой угодно вопрос, и я ответила бы так, как ему хотелось бы слышать.
– Можно? – спросил он и жестом указал на диван, который я только привела в порядок, диван, которому он никогда не придавал значения, но тем не менее купил.
Я кивнула. Я наблюдала, как он садится на низкую софу. Дизайнер обыграл пространство в новейшем стиле, квартира была глянцевой, современной и совершенно непохожей на места, где я жила до этого. Мне казалось, будто я живу в гостиничном холле. Впрочем, прошел всего один день. Я привыкну к пентхаусу так же, как привыкла к особняку Эвергрин.
Фарлоу явно был не в своей тарелке. Он не был создан для пропорций современной мебели. Ему нужна была объемная и увесистая мебель: потертый кожаный стул с высокой спинкой, гардероб из красного дерева, где он хранил свою ковбойскую шляпу.
– Джоан нет уже три месяца, – сказал он.
Я кивнула. Это было фактом, хотя и казалось невозможным.
– Я пришел один, без Мэри, чтобы узнать, связывалась ли с тобой Джоан.
– Только та открытка, – сказала я и прочистила горло. – С цветами.
Я понимала его, но хотела выиграть немного времени.
– Я имею в виду – лично.
Я улыбнулась и попыталась не заплакать.
– Нет, – сказала я.
А должна была! Джоан должна была написать мне письмо, позвонить. Отправить записку на адрес Сиэлы. Что-нибудь, что угодно. Я должна была получить какой-то знак, сигнал, что я все еще что-то для нее значу. Становилось все сложнее и сложнее надеяться, что Джоан любит меня, что Джоан просто не показывает своих чувств.
Фарлоу рассматривал хьюстонский горизонт. Я подумала, как же этот вид отличается от зарослей за окнами Эвергрин. Представлял ли он Джоан, смотрящую в окно? Интересовал ли его, как меня, вид из окна Джоан, где бы она ни была?
– Я надеялся, что она писала тебе. Надеялся, что хоть ты расскажешь мне что-нибудь о ее счастье.
Какая странная формулировка.
– О счастье?
– Ее счастье – это единственная вещь, которая когда-либо меня волновала. В отличие от ее матери.
Он слабо улыбнулся. Я никогда раньше не видела Фарлоу таким – тихим, вдумчивым, и это меня обеспокоило. Он продолжил свою речь.
– Мэри думает, что мы разбаловали Джоани. Слишком много свободы. Но для такой девочки, как Джоан… – сказал он, разведя руками. – Что нам еще оставалось делать? Ты знаешь, к Мэри на выпускном балу подошел один продюсер. Одна из ваших девочек оказалась его кузиной. Он хотел сделать Джоан известной. – Он посмотрел на меня. – Думаешь, она поехала именно туда? В Голливуд?
Мое лицо зарделось. Я впервые слышала о продюсере. Джоан ничего мне не рассказывала.
– Может, и так. – Я попыталась придать голосу оптимизм.
Я вспомнила о парне на трибунах. Вспомнила о Джоне, по уши влюбленном в Джоан. Я представила себе Джоан на кастинге, как это описывалось в журналах, среди других красивых девушек. Голливуд казался не самым плохим вариантом. Фарлоу вздохнул, снял шляпу и положил ее рядом с собой.
– Мэри думает, что она уехала именно туда. А я просто не понимаю, почему она не сказала нам. Я бы отпустил ее.
Он не отпустил бы ее.
– У моей девочки было все, – сказал он, и его тон застал меня врасплох. – Все, – повторил он.
И все же она уехала. Фарлоу смотрел на меня. Джоан, покинувшая его мир без разрешения, – он не видел в этом смысла.
После того как Фарлоу попрощался, не узнав совершенно ничего нового, я пошла в свою современную ванную. Лейка душа была такой широкой, что возникало ощущение, будто ты стоишь под дождем.
Я изучала свое отражение. Неудивительно, что Джоан выделялась среди всех нас.
В этот момент я почувствовала себя не более чем нанятой спутницей, шестеркой, невзрачной подружкой из тех викторианских романов, которые мы читали на уроках английского языка. Не считая того, что моя спутница – цель и смысл существования – сбежала от меня.
– Голливуд, – сказала Сиэла в один из вечеров под конец лета.
Мы сидели на белом кожаном диване в гостиной Банки и играли в старый бакелитовый маджонг, который я нашла в шкафу. Мы все еще были в купальниках и расстегнутых халатах. Большую часть дня мы провели у бассейна, как и множество других дней тем летом. Так мы провели бы их и с Джоан, будь она здесь.
Накануне мне позвонила Мэри и рассказала, что они нашли Джоан. Она была, как Мэри и думала, в Голливуде. И не планировала возвращаться.
– Да, – сказала я, – мистер Фортиер говорил мне, что она пытается стать звездой.
Я постаралась, чтобы голос был как можно более обыденным.
– Великая тайна раскрыта, – сказала Сиэла.
Мне не понравился ее тон, но я поняла, что она недооценивает способности Джоан, выставляя их нелепыми. Она не принадлежала Голливуду. Ее место было здесь, со мной. Все наши планы, наши затеи сводились к тому, чтобы ходить гулять каждый вечер, стать постоянными клиентами в клубе «Трилистника». Мы собирались провести две недели на холмах Хилл-Кантри. Собирались сбежать из Галвестона, когда жара станет невыносимой. Собирались полететь в Париж следующей весной, где Джоан должна была показать нам город и попрактиковать свой французский. Собирались вернуться в Хьюстон и найти привлекательных мужчин постарше – а не мальчиков, с которыми мы встречались в школе, – и ходить на свидания вместе. Мы представляли себе такую жизнь класса с восьмого.
Джоан в какой-то момент передумала. Она не брала трубку. И не брала в руки ручку. Она даже не передала мне ничего через Мэри. Я сделала что-то не так, обидела ее чем-то? Я ломала голову. Видела ли она меня тогда, на стадионе? Может быть, я провела слишком много времени с Сиэлой, слишком с ней сблизилась? Слишком настойчиво защищала Мэри? Но ни один из моих поступков, реальных или вымышленных, не заслуживал того, чтобы Джоан бросила меня. Я знала это. Ни ее внезапное исчезновение, ни ее новая жизнь, ни ее нежелание возвращаться в Хьюстон не были связаны со мной.
– Наверное, тебе обидно, что она не поделилась с тобой своими планами, – сказала Сиэла. Она с сочувствием смотрела на меня. – Мне очень жаль, Сесе.
Я чуть не сказала ей. Мы были очень пьяны, была поздняя ночь. Отчаяние. Это слово вертелось на языке. Я не использовала это слово ранее. Это слово подходило женщинам из романов, киногероиням, но уж точно не для Сесе Берн из Ривер-Оукс, Техас.
Но ведь это именно то, что я ощущала, не так ли? Не боль. Боль я ощутила, когда на Рождество в Эвергрин пригласили фотографа и меня не позвали на семейный снимок. Больно было, когда мой папа и его жена не вспомнили о моем дне рождения, хотя я не особо на это и надеялась. Боль – совершенно иная вещь. Боль нельзя забыть, но можно простить.
Когда Джоан уехала, я чувствовала опустошение. В сердце образовалась дыра, похожая на ту, что возникла, когда умерла мама.
– Сесе? – сказала Сиэла, ожидая моего ответа.
Она искренне переживала обо мне или просто хотела узнать грязные подробности? Интересно, хотела ли она услышать от меня, что Джоан оказалась не такой, какой я ее видела? Что наша великая дружба – это фарс?
Она извлекала выгоду из отсутствия Джоан, все-таки ее приглашали на каждую вечеринку, каждое открытие, каждый концерт. На прошлых выходных она даже попала на страницы журнала «Городской глашатай», покидающая клуб «Трилистника». Если бы Джоан была здесь, то на фотографии наверняка была бы именно она.
Я глубоко вдохнула.
– Только никому не говори, – сказала я. – Иначе Мэри Фортиер оторвет мне голову. – Я провела пальцем по шее. Сиэла слушала меня, затаив дыхание и склонив голову. – Я знала. Она все мне рассказала.
– Все, – повторила Сиэла, и я не поняла, поверила ли она мне, но это не имело значения. Я закрыла тему Джоан.