Последняя песнь Акелы. Книга первая. Глава четвертая (С. В. Бузинин, 2012)

Глава четвертая

Октябрь 20… года, Российская Федерация

Если вы потеряли вещь, которая вроде бы нужна, но не так чтобы очень, тьма народу без нее вполне комфортно живет, будете ли вы ее искать с маниакальным упорством, тратя не дни, а годы без какой бы то ни было гарантии, что найдете? Угу, крайне сомнительно. Вот и я однажды поутру задумался: а оно мне надо? Надо искать этот самый смысл жизни? Солнце вон светит, люди на работу бегут… И многие ли из них, озадаченные ближайшими целями, думают о смысле жизни? Порой, честное слово, так и чешется язык спросить у первого встречного: приятель, в чем смысл твоего бытия на земле? Да, на этой вот самой земле, покрытой травкой, сквозь которую глядят в небо сигаретные бычки и горлышки пивных бутылок? Именно сегодня, в слякотный понедельник, а не в пятницу, когда жизнь приобретает некое подобие смысла, сверяясь с традициями поколений? Ибо другой земли и другого времени у тебя нет и не будет.

Но я ни разу не спросил. И не спрошу. Потому как городишко у нас не то чтобы большой, и мысль проснуться назавтра в ранге городского юродивого ну совсем не греет.

А вообще… черт с ним, со смыслом. Утро не хуже, чем вчера, если не считать, что это утро понедельника. Поэтому на то, что оно будет лучше, даже не надеюсь, да и на завтра не загадываю. Не это ли состояние называют волшебным словом «стабильность», ласкающим слух как государственных мужей, так и заурядных домохозяек. Так что жаловаться грех. И в предсказуемости есть своя прелесть: каждому случайному событию радуешься, как подарку судьбы.

Встреча в подъезде с бабой Валей из квартиры этажом ниже впервые за неделю обошлась без напоминаний о том, что в прошлый понедельник я ее залил. Алевтина Семеновна, завуч наш ненаглядный, пребывала в приподнятом настроении. Скорее всего благодаря новой прическе, знаменующей перемены в ее личной жизни, ставшей в коллективе притчей во языцех.

Тьфу ты, пропасть, проработав полтора года в сугубо дамском коллективе, я, кажется, уже начинаю мыслить, как они. Чур меня! Первый урок тоже прошел без эксцессов, то есть я и класс существовали в параллельных, не мешающих друг другу, но и практически не пересекающихся реальностях.

А вот начиная со второго урока, как в песне «Алисы», все понеслось по наклонной, только успевай ловить… в буквальном смысле слова.

Войдя в класс, я сразу же попал на импровизированный футбольный матч: четверо гоняли ногами чью-то мобилу, остальные азартно болели. Пока я соображал, что же предпринять (перекрикивать такой гвалт – дело бесперспективное, это я еще в первый месяц работы уяснил), примчалась Алевтина Семеновна. Класс настороженно притих (ну вот никак я не пойму, что за секрет таит от молодых коллег наша завучиха), и Алевтина, потрясая трофейной мобилкой, задвинула речь на четверть часа о том, что по половине здесь сидящих колония плачет, а по мне, грешному – биржа труда. М-да-а, а наш институтский препод по педагогике, помнится, очень прочувствованно вещал насчет педагогической этики. Явно отстал от жизни. Пристукнув мобилкой по учительскому столу, Алевтина поставила точку в своих, бесспорно, важных для всех и каждого рассуждениях и уселась на заднюю парту. Бдить. Я уже знал, что за этим воспоследует: еще одна лекция, на этот раз с глазу на глаз, и далеко идущие выводы насчет моей профпригодности. А премия… было бы о чем говорить! Премия в школе – это красивая, но очень печальная легенда. Правда, и каких-либо особо страшных санкций не последует, ну где она найдет нового преподавателя, когда учебный год уже начался?

Вместо третьего урока было окно – Алевтина, составляя расписание, будто бы нарочно сделала для меня самый дурацкий из всех мыслимых графиков. Только я пристроился на шатком стуле чайку попить, как в дверном проеме замаячила всклокоченная голова вахтерши:

– Алик, там твои оглоеды такое творя-ать! Иди скорей, пока они бошки себе не посворачивали!

Ну, я и пошел, подстраиваясь под ее семенящий шаг, со злостью думая: опять из мухи слона раздула! С нее станется. Конечно, правильнее было бы на себя злиться: пошел ведь, как бычок на веревочке, вместо того, чтобы сначала порасспросить. Потому-то я, наверное, до полтинника буду числиться Аликом. Если, конечно, не пересяду в директорское кресло. Но подозреваю, что и в таком вот карьерном росте моей заслуги не будет. Логика проста, как сюжет мексиканского сериала: тетушки из гороно очень любят начальствовать над… гм… особями мужского пола. Однако ж, к бабке не ходи, я и тогда для всех, даже для учеников, буду Аликом… разве что – не в глаза, а за глаза. Буду привычно корчить из себя эдакого вещего Олега, но и сам в душе так и останусь Аликом… слава богу, если не алкоголиком, что отнюдь не факт. А завуч (кто знает, может, по-прежнему Алевтина; такие, как она, имеют неограниченный срок эксплуатации) вместо разносов будет устраивать мне истерики по поводу того, как все паршиво в нашем учреждении, от кафеля в туалете до обрюзгшей рожи субъекта, занимающего директорское кресло.

Интересно, почему никому не приходит в голову поискать ответ на классический вопрос «кто виноват?» в зеркале? Мне – тоже. Но изредка пробивается мыслишка: если бы не мое желание откосить от армии, в какой-то момент вообще обретшее форму маниакально-депрессивного психоза, оказался бы я сначала на литфаке местной педухи, а потом в этой вот замечательной школе в десяти минутах езды от окраины города? А ведь все казалось таким продуманным, таким рациональным, почти что мудрым! Не самый плохой диплом о высшем образовании, далее – место учителя, пусть не сулящее головокружительной карьеры, но снимающее последние вялые претензии военкомата к моей персоне… Если еще честнее, то каждый хоть изредка да видит себя в мечтах героем-подвижником, эдаким рупором и трибуном – ну и так далее, на что у кого фантазии хватит. В порядке самооправдания и самоутешения. Я – не исключение. Взяв за основу тривиальную до изжоги мысль о том, чтобы сеять разумное, доброе, вечное (а многие ли задумывались, каков будет урожай?), я понапридумывал себе живых картин о том, как я, весь такой замечательный, чуть ли не отмеченный печатью избранности, глаголю своим ученикам истину в последней инстанции. Допустим, я бы даже знал ее, эту истину. Только фиг бы кто меня услышал…

Да, за полтора года с момента столкновения – в самом прямом смысле слова – с реальностью иллюзий у меня поубавилось. И даже иногда казалось, что я готов к любым неожиданностям в рамках моей, как сказала бы Алевтина, профессиональной деятельности. Но к тому, что я увидел, я готов не был: мальчишки из восьмого «А», у которых я имел сомнительную честь состоять в классных руководителях, с разбегу сигали с крыши второго этажа (слава неведомому архитектору, который направил свою фантазию вширь, а не ввысь!) в кучу опавшей листвы (слава нашему завхозу, который за неделю так и не сподобился довести результаты субботника до логического завершения!).

Я снова ничего не успел предпринять: мгновение спустя во дворе материализовались директриса, завучиха, завхоз и добрая половина учителей… с очень недобрыми, надо сказать, лицами. Кажется, вопрос о моей профпригодности из категории дискуссионных перешел в категорию решенных раз и навсегда…

…Только вот по пути домой я почему-то размышлял не о сегодняшнем нагоняе и не о завтрашних оргвыводах, а о том, смог бы я в свои четырнадцать, наплевав на всевозможные последствия, вот так – с крыши? Пусть даже ради понтов, ради того, чтобы кому-то что-то доказать?

Очень хотелось бы ответить «да», но себя-то не обманешь. Даже если бы я мог твердо ответить «нет», отлегло бы, наверное, от сердца. Так ведь ни да, ни нет. Прямые ответы – они не для рефлектирующих интеллигентов. Прямые ответы – для тех, кто меньше задумывается, но больше действует. Для тех, кто выбирает путь, а не ждет, пока тот сам постелется под ноги, как сказочная дорога из желтого кирпича. Для тех, в конце концов, кто идет по своему пути и смотрит вперед, а не норовит прошмыгнуть по обочинке, стыдливо пряча глаза от встречных. Это уже никакой не образ, а самая что ни на есть реальность: на порожках в подъезде вольготно расположилась смутно знакомая мне компания. Смутно – потому как одного я знал, соседского парнишку Егорку, двоих пару раз видел, прочих – ни разу. Ребята занимались тем, чем обычно занимается уважающая себя и еще пока что уважающая окружающих компания – пили и пели.

Обычно я всегда прохожу мимо таких компашек, стараясь ни на кого не смотреть и уж точно ни с кем не заговаривать. Конечно, не потому, что боюсь, не гопота ж какая-нибудь. Просто от «гы-гы» в спину я и в школе устаю. А если еще честнее, то основательно устал давным-давно, когда сам был подростком. Все ж таки странно, почему это в любом дворе, в любом классе всегда находится объект для острот – как правило, глупых, иногда и вовсе идиотских, для травли которого порой объединяются даже заядлые враги. Еще более странно, что и во взрослой жизни одни – лидеры, а другие – вечные аутсайдеры, если не сказать изгои, причем это очень часто идет вразрез с реальными способностями и душевными силами человека. Мне вот иногда кажется, что я способен на большее, значительно большее. Или только кажется? Вроде как самоутешение такое? Не знаю. А вообще, на что на большее-то? Вот то-то и оно!

А ведь сегодня и правда – способен. Вместо того чтобы приветственно кивнуть Егорке и проскочить вверх по лестнице, остановился, прислушался. Ритм какой-то есть, но мелодия едва уловима.

Как я в свои пятнадцать завидовал таким вот пацанам, бренчащим на гитарах в прокуренных подъездах! Особенно если среди слушателей были девчонки. Особенно одна девчонка. Но в эту компанию меня точно не приняли бы. И тогда я пошел в клуб бардовской песни, был у нас такой, действовал на общественных началах. Принимали в клуб кого угодно, лишь бы хоть какой-то слух имелся. Руководил нами дядька лет под полтинник, эдакий стареющий хиппи, миролюбивый, бестолковый и непробивной, но, однако же, ухитрившийся каким-то непостижимым образом договориться с городской администрацией – и помещение нам выделили бесплатно. На халяву, ясное дело, самый темный угол в хибаре на окраине. Ну, такие мелочи вдохновению не помеха. И мы собирались сначала два раза в неделю, потом три, со временем начали участвовать в конкурсах, правда, только местных, потому как выезд на популярные фестивали каких-никаких средств требовал. Капец подкрался, как водится, неожиданно – наша халупа со всеми ее углами вдруг перешла в собственность какой-то фирмы и превратилась в азиатского типа цеха… А ну и ладно, все равно еще год-другой, и рыхлый коллективчик наш распался бы. Доходили слухи о дальнейшей судьбе сотоварищей: один женился, детишками обзавелся, впахивает чуть не в три смены, другой в первопрестольную на заработки подался, третий спился…

Я, бывает, бренчу – так, для себя, под настроение – плохое или хорошее. Но на люди с этим не лезу. А тут вдруг как переклинило:

– Егор, дай-ка гитару.

Он посмотрел недоуменно, но спорить не стал. Если бы заспорил, у меня бы точно духу не хватило настаивать.

Наверное, это мои фантазии, но по тому, как гитара отзывается, можно многое рассказать о ее хозяине. «Общественная» гитара в нашем клубе, старушка с новенькими струнами, то кокетничала, то вредничала, но все это – слегка, и была она, по большому счету, бесхарактерной дамочкой. Гитара нашего руководителя нрав имела весьма дружелюбный и как будто бы помогала… да что там помогала! вела! Моя гитара – существо меланхоличное, но с претензиями. А вообще мы с ней неплохо понимаем друг друга. Егоркина гитара просто излучала безразличие, не агрессивное, просто… и слово-то не подберу. Может, все куда как тривиальнее – расстроена гитара, а про нрав я понапридумывал, чтобы жилось интереснее. Не дожидаясь, пока моя решимость окончательно растает, я взял аккорд.

Я всегда улавливал настроение слушателей – и в клубе, и на конкурсах, а тут… Легкое раздражение, что приперся какой-то чудик и поломал кайф – вот и все. Мне бы вернуть гитару Егорке да пойти по своим делам (включающим в себя ужин, просмотр любой подвернувшейся телепрограммы и переживания по поводу сегодняшних неприятностей и завтрашней взбучки), но накатило что-то такое, на идиотском упрямстве замешанное.

И я вдруг понял, что не для них пел. Для себя. Как будто каждое слово сдвигало какой-то камушек в завалах, давным-давно образовавшихся в моем внутреннем мире… «Это значит – не все еще… Это значит – пройдем…»

Неделя, не заладившаяся с понедельника, и дальше катилась по той же расхлябанной, разбитой колее. В довершение моих неприятностей вдруг оказалось, что в этом месяце я получу рекордную для меня зарплату. Понимаю, что большинство родителей моих учеников сочло бы цифру смехотворной, однако ж я, увидев ее в расчетке, слегка обалдел от счастья. Заслуженного, между прочим, счастья. Три недели кряду пахал и за Марь Ванну, ушедшую на больничный, и за пионервожатую, уволившуюся вообще из нашей бесперспективной конторы. Знал бы я, чем это, блин, счастье обернется! Родной коллектив отреагировал не поздравлениями и дружескими пожеланиями, а завистливыми взглядами в спину и молчаливым бойкотом. Вообще-то мне к подобному отношению не привыкать (или в аутсайдерах ходить), но я наивно полагал, что бойкоты – это забава двенадцатилетних пацанов, эдаких нравственных максималистов, ан нет! Оказалось, что наши рано постаревшие и разочарованные во всем, кроме нового сериала, тетушки отнюдь не пренебрегают подобным развлечением.

Казалось бы, после шумных Алевтининых нотаций и клеймления это сущий пустяк. А чувство такое, как будто бы этим молчанием все нутро выжигается, хоть на луну вой, хоть на стенку лезь.

Ну, я и полез. Только не на стенку, а в бутылку. Не просто так полез, между прочим, а чинно, с соблюдением традиций – вечером в пятницу под бубнеж теленовостей о том, как у нас все хреново. Слился, так сказать, в единодушном порыве с народными массами. И даже зеркало перед собою поставил, потому как мое отражение, искаженное экраном телевизора, еще до употребления первой рюмки весьма смахивало на рожу удавленника. А вешаться я не собирался. На фига мучиться подобным образом, если в аптечке полно колес.

Хотя так далеко мое саморазрушение пока еще не зашло. Поэтому вместо того, чтобы взять пластиковую коробку с лекарствами, я потянулся к рюмке. Заглотив три по тридцать (ну истинный американец, блин! Настоящий ковбой… из Мухосранска…) и не опошляя священный процесс банальной закуской, я, испытав потребность в собеседнике, ухватил пульт и начал лениво щелкать по каналам в поисках чего-то жизнеутверждающего. Видят Бог и Аллах, что в этот момент я даже Петросяну был бы рад. К счастью, обошлось без Ваганыча. Кликнув дцатый по счету раз, я наткнулся на канал про экстремальные виды спорта и следующие двести граммов выкушал, отдавая каждой новой рюмкой честь то ли героям, то ли безумцам. Отчаянно им завидуя. Когда количество выпитого зашкалило за триста граммов чистого продукта, пошел ролик про отчаянных школьников – последователей киношных ямакаси. Еще пару рюмок я с удовольствием следил за их кульбитами, а потом вспомнил оторви-голов из восьмого «А». Тех самых, что со школьной крыши сигали. Эх! Сейчас бы их мне да под горячую руку! Ух, я бы им! Услышав бравурную реплику, мое самосознание презрительно фыркнуло, язвительно ухмыльнулось и констатировало, что тогда бы восьмиклашки мне б и наваляли… А фигли пьяному чудику люлей не навешать? Или просто – спрыгнули бы и смотались. А чего? Они ж прекрасно понимали, что я вдогон за ними ни за что не прыгну. Или спрыгну?

Эта мысль закусила меня настолько, что последующие полчаса я провел в душевных терзаниях и даже водки выпил всего пару рюмок. В конце концов, устав безрезультатно ломать голову, я встал из-за стола и поперся на улицу. Может, для того, чтобы уж точно сломать голову, в самом прямом смысле слова. Да, и бутылку с собой прихватил. А чего? Вечерок отнюдь не майский, до школы – полчаса пехом, всяко-разно чуток протрезвею, а в бутылочке, в родимой, еще добрых сто граммов плещется. Как раз «наркомовская» доза для храбрости.

Сторож Василич не дремал. Он у нас старик сознательный. Все ж таки правильная была мысль – показаться ему в окошко, а не шариться по территории, аки тать в нощи. А то ведь Василич – дед мнительный, нажмет на тревожную кнопку, и тогда мне уж точно небо с овчинку покажется. Настолько далеко мой основательно подогретый спиртным героизм не простирается.

– Алик, чевой-то ты? – заботливо поинтересовался Василич, выглядывая из дверей. – Забыл чево?

– Гуляю, – ляпнул я первое, что пришло в голову. Да и правда, что ее по пустякам ломать-то буду, когда глобальное грядет?

– Соскучился, что ли, по работе? – хохотнул Василич. – Так заходи, гостем будешь, я тебя чаем напою.

Вот чего-чего, а чаю я точно не хотел.

– Нет, спасибо. Я еще погуляю.

– Ну, погуляй, – покладисто кивнул сторож. Прикрыл дверь, через мгновение выглянул снова: – Алик, у тебя точно все в порядке?

– В полном! – заверил я.

Все-таки правду говорят, что наш человек крепок задним умом. И предусмотрительность у него весьма специфическая. Уж не знаю, как и на чем завхоз спешно вывез кучу листьев, но от нее не осталось ни листочка. А вот убрать уныло подпирающие стенку списанные стулья никто так и не догадался. Так что взобраться на нижнюю ступеньку пожарной лестницы было несложно… Точнее, я думал, что несложно. Избранный мною для этой благородной цели стул был заэксплуатирован до состояния трухи, каким-то чудом сохраняющей форму стула. Пришлось испытывать на крепость второй, третий… И только четвертый любезно согласился меня поддержать – физически и морально.

На крыше хорошо: звезды чуток поближе, ветерок мою разгоряченную морду овевает. «Ну, за близость к звездам!» – я в несколько глотков допил все, что оставалось в бутылке. Где-то в стороне бывшей спортплощадки, а ныне излюбленного места стрелок стритрейсеров, тормознула какая-то тачка, и звуки песни, рванувшиеся в стороны и вверх, многократным эхом отразились от каменного колодца безмолвных домов: «Я продолжаю простые движенья!» Чуть хрипловатый голосок Волковой завораживал и сводил с ума. Двигаясь, как робот, и твердя немудреные слова вслед за безголосой певичкой, я поставил ногу на прутья стальной ограды, шатнувшиеся под тяжестью тела. Колыхнувшись в одной с оградкой амплитуде, я успел подумать: а действительно, что может быть проще, чем шаг вперед? Это ж так просто… и одновременно сложно. Словно боясь потерять свое влияние, «татушки» взвыли уже вместе, и я продолжил… Простые движенья…