19. А что такое «цивилизация»?
В литературе нередко встречается противопоставление гуманных и благородных «цивилизованных людей» и коварных, жестоких «дикарей». Так ли это? Да и вообще, что такое – цивилизация? В XIX в. на Западе возобладали масонские теории о грядущем торжестве разума. Внушалось, что просвещение, развитие науки и техники приведут человечество к изобилию всех благ, а тем самым решатся все проблемы. Не будет голодных, нищих, и исчезнут преступность, социальные конфликты. Народам не из-за чего будет воевать. Вместо труда ради хлеба насущного люди смогут предаваться искусствам, культуре, философии. Настанет эпоха всеобщего счастья…
Но «прогресс» разума шел за счет разрушения Веры. Ну а как же, разве рационально верить в Бога, в чудеса, тратить время и силы на молитвы, посты, церковные службы? И как-то так получалось, что последствия «прогресса» становились далекими от благих утопий. Скорее, обратными. Накопление богатств вело не к общему счастью, а к всесилию финансовых тузов. Преступность не снижалась, а росла. Войны не прекращались. Искусство и философия вырождались в извращенные формы. Но это как раз и было торжеством человеческого разума. Если можешь хапнуть дополнительные богатства, зачем же стесняться? Если хочешь ограбить ближнего или другую страну, почему бы и нет?
Материальный расцвет сопровождался духовным упадком. Тем не менее, «цивилизованный» человек видел себя неизмеримо выше «диких». Разве он не ценнее их – образованием, культурой, или хотя бы принадлежностью к «цивилизованной» нации? А чтобы обосновать свое превосходство (и колониальную политику), множились мифы о «культурных» людях, идеальных рыцарях, и свирепых «варварах». Кстати, русских тоже не причисляли к «цивилизованным». Мы уже видели, как британский офицер представлял себе казаков с луками и стрелами. Но дело было не в луках и стрелах. Россия еще сохраняла духовные устои, стержень Православия. А это раздражало Запад, было для него «диким». Власти нашей страны пытались противодействовать губительным влияниям – это еще больше раздражало. Объявлялось нарушением «свободы» (разрушать Россию). И в потоках информационных войн нагромождались мифы о «русском рабстве», «отсталости», «варварстве». Исключение делалось для космополитизированной интеллигенции, которая тянулась к западной культуре и «свободам». А русский народ – увольте, куда ему!
В Англии даже нравственность подменили наукой. Чтобы девочки вели себя пристойно, в состоятельных семьях их подвергали операции, удаляли клитор, отсюда и холодная чопорность британских дам. А на разврат и проституцию среди бедноты закрывали глаза, она же «некультурная». В Германии нравственность подменили идеологией. Внушали, что долг немцев – быть хорошими супругами и плодить кайзеру солдат. Во Франции поступили еще более рационально, просто снимали моральные барьеры. На сценах парижских театров уже прыгали полуголые (но еще не голые) актрисы. А если нужно совсем «без ничего», в ларьках свободно продавали открытки, журналы. Как раз такая культура соблазняла и русских интеллигентов. Это тоже было торжеством разума. Зачем отказывать себе в удовольствиях, если они естественны? Или противоестественны, но на то и нужен разум, чтобы изобретать что-то особенное.
Разум открывал дорогу и жестокости. Первые концлагеря придумали не папуасы, не индусы, не русские. Их учредил во время англо-бурской войны британский фельдмаршал Китченер. Буры развернули партизанскую борьбу, и англичане принялись уничтожать их поля, скот, селения, а жителей сгоняли за колючую проволоку. Это объявлялось не наказанием, а «превентивной мерой», чтобы буры не помогали воюющим сородичам. В лагерях оказались одни женщины, дети, старики – все боеспособные мужчины сражались. Только по официальным британским данным от голода и болезней умерло 20 тыс. человек. Буры насчитывали куда больше. Китченера никто и не думал наказывать, чествовали как победителя.
Но германская армия в данном отношении переплюнула других «цивилизованных». В ней жестокость внедрялась целенаправленно, подкреплялась солидной теоретической базой. Еще Клаузевиц ввел в свое учение о войне «теорию устрашения». Писал: «Нужно бороться против заблуждений, которые исходят из добродушия». Доказывал, что мирное население должно испытывать все тяготы войны – и оно начнет давить на свое правительство, чтобы согласилось капитулировать. Эти доводы подхватил Шлиффен. А в 1902 г. германский генштаб издал «Kriegsbrauch im Andkriege», официальный кодекс ведения войны. В нем разделялись принципы Kriegsraison – военной необходимости, и Kriegsmanier – законы и обычаи военных действий. Подчеркивалось, что первые всегда должны стоять выше вторых.
Еще не было работ Гитлера, Геббельса, приказов Кейтеля и Гиммлера, но уже существовали труды Ницше. Некоторые современные ученые склонны величать его выдающимся философом, протестовавшим против «ханжеской морали». Внесем уточнение – против христианской морали. Труды душевнобольного Ницше были антихристианскими. Евангельские заповеди выворачивались наоборот. «Война и смелость творит больше великих дел, чем любовь к ближнему», «добей упавшего», «отвергни мольбу о пощаде», «идя к женщине, возьми с собой плеть»… В Германии начала ХХ в. теории Ницше были очень популярны. Его книгу «Так говорил Заратустра» частенько находили в офицерских сумках, солдатских ранцах.
А террор на оккупированных территориях признавался необходимым из чисто рациональных соображений. Действуя по плану Шлиффена, немцы не могли оставлять в тылу крупных сил. Значит, надо было сразу же запугать население, чтобы оно и думать не смело о сопротивлении. Были заранее отпечатаны большими тиражами листовки, угрожающие смертью за порчу дорог, линий связи, за спрятанное оружие, укрывательство солдат противника. Объявлялось, что в случае «враждебных актов» деревни «будут сожжены», а если таковые произойдут «на дороге между двумя деревнями, к жителям обеих деревень будут применены те же меры». Листовки расклеивались передовыми частями во всех селах и городах.
В русской Польше немцы вошли в г. Калиш, наложили на него контрибуцию и взяли 6 заложников до ее уплаты – православного священника, 2 католических ксендзов, раввина и 2 купцов. Деньги внесли немедленно, но заложников все равно казнили, а ночью 7 августа по неизвестной причине германская артиллерия открыла огонь по жилым кварталам, выпустила 423 снаряда. Очевидец писал: «Картина Калиша после бомбардировки была ужасна, на улицах валялись сотни трупов… Немецкие солдаты арестовывали все мужское население и угоняли на прусскую территорию». Примерно то же – расстрелы заложников, грабежи, захват мужчин как военнопленных, происходило в Ченстохове и других местах, куда вступили немцы.
В Бельгии, как и в Польше, партизанского сопротивления не было. Наоборот, правительство предписало своим гражданам безоговорочно подчиняться оккупантам, чтобы не дать повода к репрессиям. Но немцы злились. Они надеялись промаршировать эту страну без выстрелов, а пришлось вести бои. Их задерживали мосты, тоннели и дамбы, взорванные отступающей бельгийской армией. Начали отыгрываться на мирном населении. Предлог придумали сами: объявили, будто сопротивление существует. В первый же день вторжения стали расстреливать католических священников, якобы организующих борьбу, хватали других жителей. 4 августа перебили заложников в Варсаже, сожгли деревню Баттис. Разрушили г. Визе – часть жителей расстреляли, 700 человек угнали на работу в Германию.
Командование об этом не только знало, но и требовало таких действий. Мольтке писал Конраду: «Разумеется, наше наступление носит зверский характер, но мы боремся за нашу жизнь, и тот, кто посмеет встать на нашем пути, должен подумать о последствиях». В приказах ставки и командующих армиями предписывались «жестокие и непреклонные меры», «расстрел отдельных лиц и сжигание домов». Но и сами по себе эти приказы раздували истерию. В войсках шли слухи о «бельгийских снайперах». Пикетам что-то чудилось, они палили среди ночи, а их выстрелы приписывали «снайперам», и катились репрессии. Их масштабы нарастали. По приказу фон Клюка сперва части его армии брали в каждом населенном пункте 3 заложников, судью, бургомистра и священника. Потом командующий предписал брать по 1 человеку с каждой улицы. Потом по 10 с улицы. 19 августа в Аэршоте казнили 150 человек. После массовой расправы был сожжен г. Вавр.
Командующий 2-й армии фон Бюлов вел себя аналогично. В Льеже было вывешено его объявление, что население Анденна «наказано с моего разрешения как командующего этими войсками путем полного сожжения города и расстрела 110 человек». Его части устроили бойню в Тамине, в Белгстуне казнили 211 человек, в Сейле – 50. В Тилине учинили грабеж и пьяную оргию, на второй день население согнали на площадь и открыли огонь, раненых добивали штыками – погибло 384 человека.
Приказ командующего 3-й армии фон Хаузена требовал карать за любое проявление непокорности «самым решительным образом и без малейших колебаний». Иногда его войска даже не трудились назначать заложников, а собирали жителей деревни или городка и, в зависимости от настроения, расстреливали каждого десятого, второго или всех. Хаузен считал преступлением саму «враждебность бельгийского народа». Граждан Динана он обвинил в том, что они «мешали восстановлению мостов» (их заставили чинить мосты, а они плохо работали). Согнали в центр города всех, кто не догадался сбежать. Хаузен приехал лично, позже без всякого смущения пояснял – дескать, почувствовал, что от горожан «исходила неукротимая враждебность», и он решил их «наказать». Мужчинам велели отойти на одну сторону площади, а женщинам и детям на противоположную, встать на колени лицом друг к другу. Между ними вышло две шеренги солдат и открыли огонь, одна по мужчинам, другая по женщинам. Потом было опознано и погребено 612 тел, от стариков до трехнедельного младенца Феликса Феве.
Намюр был большим городом, после его взятия Гвардейский резервный и 11-й германские корпуса взяли по 10 человек с каждой улицы, прокатились массовые расстрелы. Но особую известность получило разрушение Лувэна. Этот чистенький старинный городок стратегического значения не имел, славился лишь памятниками архитектуры и уникальной библиотекой, хранившей тысячи средневековых рукописей, редчайших книг. Части 1-й армии Клюка вошли в него без боя, как обычно, взяли заложников. Потом якобы кем-то был ранен солдат, 25 августа их расстреляли. Но в этот же день бельгийская армия предприняла вылазку из Антверпена, некоторые немецкие подразделения обратились в бегство и удирали до Лувэна. Возникла паника, солдаты палили кто куда, попадали и друг в друга. Все это свалили на «снайперов», и на город обрушилась кара.
Такая же, как в Вавре, Визе, но Лувэн расположен рядом с Брюсселем, оттуда прибыли журналисты нейтральных стран. Повсюду чадили пожары. Пьяные солдаты, ошалевшие от вседозволенности, шли от дома к дому, выгоняли жителей, грабили и поджигали. Один стал взахлеб орать корреспонденту: «Мы разрушили три города! Три! А будет еще больше!» На глазах журналиста нью-йоркской «Трибюн» расстреливали женщин и священников. Мечущихся в ужасе людей походя, между делом, кололи штыками, проламывали головы прикладами.
Разразился международный скандал, посыпались официальные протесты, президент США Вильсон озаботился судьбой знаменитой библиотеки. 28 августа Лувэн посетили американские, шведские и мексиканские дипломаты. Они застали жуткие картины. Библиотека уже погибла, город полыхал, от пожаров накалились мостовые. Везде валялись трупы. Иностранцы отметили, что многие женщины и маленькие девочки лежали обнаженные или в порванной одежде, с явными следами, чем занимались с ними перед убийством. Немцы принялись оправдываться. Полетела инструкция послу в Вашингтоне: разъяснять, что «Лувэн был наказан путем разрушения города» за преступления самих жителей. Кайзер направил послание Вильсону, уверял, будто его «сердце обливается кровью» по поводу страданий Бельгии «в результате преступных и варварских действий бельгийцев». Германский МИД выпустил коммюнике в том же духе, а по поводу надругательств уклончиво заявлял, что «женщины и девушки принимали участие в стрельбе и ослепляли наших раненых, выкалывая им глаза».
Зверства продолжились и во Франции. Здесь почти все крестьяне держали дробовики для охоты на зайцев, портящих виноградники. Но было объявлено, что ружья им «присланы из Парижа», чтобы стрелять в спину кайзеровским солдатам. Стали хватать даже тех, кто добровольно сдавал оружие. Террором отметились все командующие армиями. Части 4-й армии герцога Вюртембергского учинили расправу в Бразейле. Войска Хаузена сожгли Рокруа. По приказу Клюка перебили заложников в Санлисе. По приказам командующего 5-й армии кронпринца Вильгельма – в Монмеди, Этене, Конфлане. В полосе Руппрехта казнили эльзасцев и лотарингцев, которые имели неосторожность радостно встретить французов. Сожгли деревню Номени, 50 жителей расстреляли и перекололи штыками.
Право распоряжаться жизнями распространялось и на командиров батальонов, рот, эскадронов. Немецкий офицер фон Блом писал, как о чем-то обыденном: в любом населенном пункте, где останавливалось их подразделение, он «от каждого двора по приказу ротмистра фон Клейста брал по мужчине, а если мужчин не было – то женщин». Когда чудились какие-то враждебные действия, «заложников казнили». Кстати, упомянутый фон Клейст прославится уже в следующей войне. Дослужится до фельдмаршала, будет командовать группой армий и закончит жизнь в тюрьме как военный преступник. А в Гвардейском резервном корпусе, расстрелявшем множество жителей Намюра, служил адъютантом полка лейтенант Манштейн, еще один будущий фельдмаршал и военный преступник, известный злодеяниями на Украине и Юге России. Опыт таких акций они приобретали еще в Первую мировую…
Но при всем при том германская пропаганда подняла грандиозный хай о… «русских зверствах». Газеты взахлеб стращали читателей, как русские режут всех подряд, жгут, секут кнутами. Статьи порождали кошмарные слухи, а потом эти же слухи обратным эхом тоже попадали в газеты. Особо смаковали «животную похоть» – уверяли, что русские поголовно насилуют женщин, включая старух. На митингах добродетельные немки под общие аплодисменты давали клятвы удавиться или отравиться, но не даваться в лапы «чудовищам». «Диких казаков» объявили даже людоедами – дескать, любят лакомиться детским мясом. И верили! При вторжении 2-й армии в Омулефоффене некая дамочка с ребенком встретила на улице оренбургских казаков, упала перед ними в слезах и что-то лопотала. Те не могли понять в чем дело, но подошел офицер и перевел – она умоляет не кушать ее киндера, а если казакам очень уж хочется человечинки, пусть лучше кушают ее саму, она согласна. Пораженные оренбургцы плюнули от эдакой мерзости и пошли прочь.
Да, реальные факты несколько расходились с пропагандой. Приказы русских командующих были очень не похожи на распоряжения Клюка или Хаузена. Например, приказ Брусилова при переходе границы гласил: «Русская армия не ведет войны с мирными жителями, русский солдат для мирного жителя, к какой бы он народности не принадлежал, не враг, а защитник… Я выражаю глубокую уверенность, что никто из чинов, имеющих честь принадлежать к армии, не позволит себе какого-либо насилия над мирными жителями и не осрамит имя русского солдата. С мирным населением каждый из нас должен обращаться так же, как это было бы в родной России».
Брусилов в своих воспоминаниях не скрывает, что в Восточной Галиции были случаи грабительства, мародерства – в семье не без урода. Но командиры всех рангов вели разъяснительную работу, а преступников предавали военно-полевому суду и расстреливали, и к моменту вступления в Западную Галицию подобные безобразия удалось полностью искоренить. Никаких заложников русские войска не назначали. Были, правда, настоящие, а не выдуманные противники. Во Львове попался ярый враг России униатский митрополит Шептицкий. Его всего лишь взяли под домашний арест. Потом и совсем освободили под честное слово не вести антироссийской агитации. Он слово не сдержал, в проповедях открыто возбуждал паству против «москалей». И что же, казнили? Нет, сослали. Не в Сибирь, а в… Киев. Позже он выставлял себя мучеником, пострадавшим от «схизматов», а русофобскую деятельность продолжал еще долго, был одним из идейных вдохновителей бандеровцев.
Конец ознакомительного фрагмента.