Глава 4. Свечение
Зак мягко перекатывал вес с носков на пятки, и борд послушно кренился то в одну, то в другую сторону. К вечеру ветер усилился, и теперь его можно было поймать. Заметить по поземке, волнам-змеям, увидеть, куда Цитрус швыряет песчаные ленты, догнать одну из них и пролететь немного вместе.
И перескочить на другую. Уже красноватую: Медуза ползла к горизонту, окрашивая воздух, и песок, и сам ветер в багряные оттенки ночи.
Зак выбросил в сторону руку, чтоб удержаться на вираже. Второй рукой натянул маску. Вовремя: неожиданно ветер швырнул в лицо горсть песка, будто хотел сбросить с борда и забрать игрушку себе.
Зак не сопротивлялся – поддался удару, откинулся назад и с силой толкнул пятками борд, выводя на кувырок. Борд сделал оборот, Зак сделал сальто – и вернулся в исходное положение.
Он знал: с ветром не стоит спорить. Да любой дурак, проживший на Цитрусе хоть немного, знал это. Песчаные ветра, бури, ураганы здесь всегда. Это часть мира. Данность. Условия, в которых ты живешь.
Так кто додумался создавать этот шаманский культ? Кто выдумал сказки, что людям под силу колдовать погоду и останавливать бури?
Зак щелкнул пяткой переключатель скоростей – и рванул вперед. Ветер стал жестче, песок покраснел.
До дома нужно было добраться до того, как Медуза окрасит всё вокруг кровью. Иначе отец будет нервничать. Отец, конечно, нервничал всегда, но Зак уже четко определил те границы, до которых его доводить нельзя. За которыми ему станет хуже.
Потом он увидел остатки стены старого шаманского селения. Она была гораздо ниже, чем в нынешнем – единственном – Поселке. Почти утонула в песке, как рано или поздно здесь тонет все. Если остановиться, замереть, дать песку немного времени – он проглотит, утащит в небытие, вглубь. Цитрус пожирает все вокруг. И радостно переваривает, ворочая рыжим набитым брюхом.
Он и в старом селении давно все сожрал – даже крыш не видно.
Правда, от домов здесь и так после Вторжения немного осталось. Какие, к черту, дома, если даже бункер разворотило. Так что фактически дом здесь был один: тот, который отстроил отец. Да и не дом это был – отец превратил остатки их бывшего дома в еще один бункер. Над землей виднелась лишь будка подъемника и твердая площадка вокруг нее, которую Зак каждое утро расчищал от песка, а под вечер ее вновь заносило.
Оставалась только будка. И безумный старик в инвалидном кресле, который всегда там сидел. Щурясь, всматривался в пески. Ждал Зака. Он со своим креслом дальше порога годами не выбирался. Не мог, утонул бы в песках. И поделом, конечно.
Шаман, буря его разорви…
Зак остановил борд, спрыгнул. Ноги по щиколотку ушли в песок.
“Меня так просто не сожрешь”, – подумал он и с отвращением выдернул ногу. Ею же пнул борд и подхватил, когда тот взлетел от пинка. Сделал шаг, еще, пошел быстрее, побежал – увидел языки пламени в метре от отца. Сначала ему показалось, что под ногами у того что-то вроде разбитого зеркала, и так в нем играют кровавые отблески заката.
Но нет.
Старый хрен зачем-то развел костер. Зачем-то и непонятно каким образом – Зак уже давно и привычно прятал от него все колющее, режущее и воспламеняющееся. Нашаманил, гад, не иначе.
Зак затормозил в нескольких шагах от огня. Костер был уже хорошо виден – догорающий в неглубокой яме у ног гада. И все в нем было красно-черным: алели раскаленные угли, тлели черные полосы ткани.
Он, сволочь, еще и ткань аккуратно разрезал, прежде чем жечь.
– Мой костюм? – процедил сквозь зубы Зак.
Хотелось плакать от обиды. Чистой детской обиды. И смеяться – потому что это же бред. И голову оторвать грязному старику.
Но Зак только повторил:
– Костюм? Серьезно, пап? Окончательно двинулся?
– Ты никуда не полетишь, – отчеканил отец и поднял на него темный пронзительно-безумный взгляд. Иногда у отца случались обострения. Судя по взгляду и дрожащему на грани срыва голосу, очередное было на подходе. Зак тяжело вздохнул. Разгреб носком ботинка угли. Эмблема Флота – металлическая пластинка – почернела, но все еще была видна среди кусков тлеющей ткани. Наполовину сгорел один сапог. И одиноко, безжизненно лежал у самых колес кресла обгоревший кусок шнурка, вывалившийся из кострища в песок.
– Да я хоть в пижаме полечу, – ответил Зак и сам услышал: его голос дрожит ничуть не хуже папиного.
– И костюм – не твой, – продолжил отец, не обратив на него внимания.
– Мне его Рэй подарил! – неожиданно сорвался на крик Зак. Лучше уж в крик, чем рыдать над кострищем. – Зачем?!
– Будешь знать, как принимать от НИХ подарки, – отец поднял на него помутневший взгляд и воздел к небу кривой палец. Обострение обошло стороной. Вполне возможно, через несколько секунд он спросит, что за костер тут Зак разводил. И отругает его за несоблюдение техники пожарной безопасности.
“А кто мне вернет костюм? – устало подумал Зак. – Кто мне вернет хоть что-нибудь?!”.
И так же устало ответил отцу:
– Мы живем за ИХ счет, папа. Не они начали войну с Чужими. Не они убили тут всех, пап. Они защищали нас. И сейчас защищают!
– Делая оружие?
– А чем еще защищаться?! – Зак закричал было снова, но вовремя себя оборвал. Смысл спорить с больным человеком? К тому же – по сотому, тысячному разу. Всегда – об одном и том же.
Отец не любил военных. Отец нелюбил всех, но Флот – с какой-то особенной яростью. Может, потому Зак так усердно рвался туда. В самое сердце Флота – в Академию, на Рейну.
– Цитрус не просто так насылает на них бури, – многозначительно сообщил отец. – Выгоняет их. Ему не нужно здесь оружие. Ему не нужны здесь они.
– Тут всегда были бури, – устало напомнил Зак. Присел у кострища и осторожно подобрал обрывок шнурка. Сжал в кулаке. Протянул руку к эмблеме, но отдернул – обжегся. – Еще когда первые колонизаторы прилетели. И наши предки прилетели с ними. Ты забыл уже? Мы не жили тут всегда. Мы все – все! – прибыли сюда на тех машинах, которые ты так ненавидишь.
– И откуда тебе знать, что Цитрус не поднял первую бурю, когда сюда навезли железок? – спросил отец.
Зак поддел эмблему носком ботинка, та по высокой дуге перелетела на песок. Зак выхватил ее, остудил, перебрасывая с ладони на ладонь, пока песчаная поземка не проглотила. Не-ет, этого рыжебрюхому монстру не сожрать.
Сунул в карман – вместе со шнурком.
– Спроси у Цитруса, – говорил отец. – И послушай, что он скажет. Его надо слушать, а не топтать. Цитрус – наш дом.
Отец пил давно и плотно. Он и до того, как запил, был не в себе. Зак смутно подозревал, что еще до Вторжения он был не в себе. Что все шаманы были не в себе. Но сейчас в голове отца и вовсе все окончательно перепуталось, и теперь безумная развалюха в кресле была лишь отдаленно похожей на того человека, которого раньше знал Зак. Помнила какие-то фразы, обрывки, совершала действия, но внутреннюю логику этих действий не всегда было возможно понять. Он просто окончательно сошел с ума.
И вроде как, это было логично и естественно, но Зак сходил с ума от безысходности рядом с ним. Больше у Зака никого не было.
Пока на него случайно не наткнулся Мист.
Сейчас Мист был Заку куда больше отцом, чем это, отвратительное, в кресле. Рэй был куда больше отцом. Черт, да Заку сейчас подпорка под крышей Базы была больше отцом.
Хренов Цитрус с его песками и бурями был больше отцом, чем это.
“Ничтожество”, – процедил про себя Зак. Но заговорил мягко, как с ребенком:
– Если на то пошло, наш дом – Земля, пап. Мы прилетели с Земли. Что теперь? Собираем вещи и летим слушать Землю?
– Земля уже давно мертва, – ответил отец, вглядываясь в тонкие струйки дыма, пытающиеся пробиться сквозь пелену песка, что уже стелилась на кострище. Медуза огромным красным диском висела над самым горизонтом, отражалась в лунах – дисках поменьше, что уже выглядывали из-за песчаных барханов по другую сторону горизонта. И красные лучи отражались в глазах отца, делая его взгляд еще более безумным.
– Такие вот, как они, – кивнул он в сторону Базы, – как ты… убили ее. Цитрус жив. Мы прилетели сюда много столетий назад. И услышали его. А он услышал нас. Нигде больше не было шаманов, ни на одной другой планете, все планеты мертвы. Но не Цитрус.
“Ага, – мрачно подумал Зак, – прямо-таки самое живое место в Гряде”.
***
Черт его знает, что творилось в голове у старого безумца. Для Зака Цитрус был не просто мертв. Он был самой смертью. Занесенной кровавыми песками смертью, сожравшей уже даже обломки кораблей, даже развалины домов, дожевывающей стены, которые раньше казались несокрушимыми.
Люди пытались жить здесь, люди везде пытаются. Но только здесь, как только они построили свои дома и стены, как только песок не смог с ними управиться, только здесь смерть свалилась и с неба.
***
Зак не раз пытался воссоздать картину по неровным, отрывочным рассказам отца.
Небо почернело, грохотало и взрывалось. Шамны вышли с барабанами, и на грохот с неба отвечали барабанным боем. И призванные бури выли в унисон их камланию – так говорил отец, а Заку припоминалось, что вой и впрямь менялся. Что вой сирены был лишь поначалу, а потом стало еще громче, еще страшнее, будто выл сам Цитрус, потому что его небо разорвали на части, и небо теперь валилось на головы.
Падающее небо Зак то ли вспомнил в конце концов, то ли слишком четко представил, нарисовав ложное воспоминание. Но оно стояло перед глазами, если их закрыть и вызвать образ.
Черное падающее небо.
Конечно, не само небо падало. Черным кусками обрушивались вниз обломки кораблей. И что-то горело, он точно помнил, что что-то горело, хотя там, посреди песчаной бури, попросту нечему было гореть.
Может, он придумал себе и это – отчетливый запах гари.
Отец говорил, что они подняли бури, и бури метались вокруг, пытаясь достать до кораблей, а они стояли в эпицентре. И там, как внутри торнадо, был полный штиль. И время шло иначе. И все стихло. Но это – Зак был почти уверен – это отец выкурил слишком много трав. Это для него все стихло.
Зак помнил оглушительный грохот. Далекий, будто из другого мира, будто из-за стены. И такие же далекие шаманские завывания. Идиоты очень старались докричаться до Чужих. Вероятно, чтобы запеть их до смерти.
А потом был мягкий песок под рукой.
И отец рывком поднимает за запястье, и тащит прочь очень быстро. А Зак просто молча и послушно идет следом.
Зак потом долго не говорил после случившегося. Замолчал. Немножко умер под расколотым небом, среди бурь и душных песков, под песни идиотов и бой барабанов.
А идиотам естественно ничего не прилетело на головы. Прилетело в селение. Разворотило бункер. Убило всех, кто остался там.
Он так и не спросил отца, почему его не оставили в бункере. И со временем оставил вопросы позади. Некого было спрашивать.
Вот же глупо получилось. Пока была возможность спросить остальных, Зак не говорил. Отец его и из дому не выпускал. Отпаивал всякой дрянью, пока Зак лежал на твердой кровати и молча смотрел в потолок.
Отпоил.
А остальные к тому времени все-таки поумнели – свалили подальше с Цитруса. Кого не успели увезти во время Вторжения, эвакуировали постфактум.
И только этот старый пень отказался. Уперся. Построил новый бункер. И Заку некуда было из этого бункера бежать.
***
– Здесь все не так, – сказал отец. – Здесь человек меняется. Притяжение здесь другое? Да как же! Не-ет, мальчик, это Цитрус дает нам силы парить над песком. Но! – поднял снова свой кривой палец. – Но только тебе. И мне. Только тем, кто слышит его, кто его чует. Оранжевый свет – это душа. В твоих книгах написано, почему здесь все оранжевое? А я скажу – не написано. Микрочастицы в атмосфере… Пф! Это свечение! Цитрус – живой. Цитрус помог людям справиться с нападением иных форм…
– С нападением иных форм справился один человек! – Зак уже не кричал – цедил сквозь зубы.– Человек на корабле и с оружием, которое ты так ненавидишь! И в чертовой форме! Ким Джонс! Слыхал о таком?!
– И что именно с ним случилось, знаешь? – прищурился отец. – А я знаю. Его корабль взорвался и упал. Почему он выжил, мальчик? Цитрус спас его! В благодарность за то, что он спас Цитрус.
– Потому что спасательные капсулы давно изобрели! – застонал Зак. – И потому что притяжение! И спасатели с медицинской помощью! И химкоктейлями, которые ты не признаешь, и потому уже третий год не можешь оторвать свою задницу от кресла! И я не могу больше этого терпеть! Твои травы, твои медитации… Тут все пахнет гнилью! Ты гниешь! Почему твой Цитрус не поднимет тебя?! Почему не вернет маму?! Как мне здесь теперь жить?! В этом! Доме!
– Это – твой дом, мальчик, – ровно ответил отец, и Заку уже не впервые показалось, что тот доволен собой – доволен, что смог вывести сына из себя. Опять. Это у старого пня игра такая. “Достань Зака”.
– Это твой дом, – повторил пень. – И я сделаю все, чтобы ты здесь остался.
– В таком случае я рад, что Цитрус не может поднять тебя с кресла! – прошипел Зак. Снова сплюнул под ноги, решительно двинулся к отцу и оттолкнул кресло от подъемника.
Он хотел домой, а кресло загораживало путь.
Постоял, глядя перед собой. Устало вздохнул, развернулся к откатившемуся отцу и вернулся за ним. Не оставлять же его посреди песков. Первый закон Цитруса: никого не оставляй среди песков.
Потащил кресло за собой. Решительно сказал:
– Я иду домой. Ты тоже. Хватит с тебя свежего воздуха. Тебя еще мыть и укладывать.
– Ты хороший мальчик, – устало, но неожиданно мягко резюмировал отец.
– Даже слишком, – пробормотал себе под нос Зак.
– Но ты еще не готов, – наставительно добавил отец.
– Мыть тебя я никогда не готов, – признался Зак, – но больше это делать некому.
– Я не об этом, сын, – отозвался тот. Он редко называл Зака сыном, чаще – мальчиком. И почти никогда – по имени.
Зак знал, о чем он. Отец постоянно ему говорил, что он не готов. Что он – тоже шаман, что у него оранжевое свечение в крови, не зря же глаза такого же цвета, как песок. Волосы у Зака были черными, кожа – смуглой, и по всем законам природы глаза должны были быть карими. Зак втайне надеялся, что вдали от Цитруса они приобретут нормальный оттенок.
Что вдали от Цитруса все может стать нормальным.
Что вдали от Цитруса даже он сам может стать нормальным.
***
– Ха! – выдохнула Гоша и обошла Снежка справа, толкнув его борд так, что тот закрутился. Снежок чуть не рухнул, с трудом выровнялся, прокричал ей в спину:
– Нечестно! – и погнал следом.
Если бы борд не заваливался, его бы так не закрутило. Гоша всегда играла нечестно. Во все игры. Победа любой ценой – именно это было бы ее девизом, если б ей был нужен девиз. Но он был не нужен. Гоша безо всяких девизов могла уделать кого угодно в чем угодно. Кроме, разве что, Зака.
Снежок подозревал, что именно поэтому Зак ей нравился не всегда.
У дома Гоша почти дала себя догнать – так играть было интересней – но потом увидела отцовскую Муху. Та, тихо бурча, висела у ворот, в метре над песком. И Гоша вновь рванула вперед, легко перемахнув через забор.
Поместье Чернофф было огорожено отдельным забором и представляло из себя мини-поселок в Поселке.
***
– Матрешка! – радостно провозгласил как-то раз в связи с этим Чернофф. Иногда он выдавал странные слова с таким видом, будто все вокруг должны знать их значение. Снежок тогда вопросительно покосился на Гошу, а та шепотом объяснила:
– Кукла в кукле.
Снежок нахмурился, раздумывая, зачем и, главное, как засовывать одну куклу в другую. Аналогию он в принципе понял, но очень серьезно и тоже шепотом сообщил Гоше:
– Вы странные.
– Мы знаем, – гордо ответила она.
***
Снежок развернул борд и повел его обратно. Взмыть над стеной, взлетев почти вертикально, как это только что сделала Гоша, он не мог – сейчас его борд был непредсказуем и на вираже вполне мог влепиться в стену. Или просто перевернуться – и тогда Снежок грохнется с него головой в песок. А песка у него в волосах и так предостаточно.
Ему был нужен разгон и плавная дуга. И пока он отходил для разгона, ему уже открыли ворота. И со снисходительным сочувствием кивнули.
Здесь все понимали, что такое Гоша. И как нелегко бывает провести рядом с ней целый день. Сочувствовали Снежку искренне и даже сладости с кухни втихаря передавали.
Похоже, здесь один только Снежок не понимал, как тяжело ему с Гошей. Гоша ему нравилась. Да, иногда она раздражала, иногда злила, изредка даже пугала, но совсем чуточку. Ровно настолько, насколько положено любимой сестре. Снежок, конечно, был в этом не эксперт, у него раньше сестер не было, да и не любил он никого, и его никто не любил, но так ему казалось. Так он чувствовал.
Гоша стояла на борде в метре от входа в особняк. Обернулась через плечо и хитро улыбалась, дожидаясь, пока Снежок выведет борд над дорогой – выйдет на финишную прямую.
Он осторожно выровнял борд. Очень мягко, пяткой, включил максималку. Выдохнул и рванул вперед на ускорении. Гоша тут же понеслась к двери – у нее не было времени включать ускорение.
А у Снежка – выключать.
Потому и в захлопнутую перед носом дверь он тоже въехал на ускорении. И с грохотом. Из-за двери ехидно заржали.
– Эй! – возмутился Снежок. Спрыгнул на порог и подхватил борд. Потер ушибленный локоть. – Я чуть нос из-за тебя не сломал!
– Ты чуть дверь не сломал, – фыркнула Гоша, – носом.
А потом послышались тяжелые шаги и бас мистера Черноффа. Сначала тот басил издалека, и его было не разобрать, потом оказался ближе, и Снежок четко расслышал:
– А ну, с дороги, козочка, – и дверь распахнулась. Снежок шагнул внутрь и тут же угодил в мощные отцовские объятия.
– Ну, привет, бандит, – сказал ему Чернофф и потрепал по волосам. Трепал он жестко – не в пример Гошиным мягким подзатыльникам. И ласкательные эпитеты, обращаясь к детям, тоже подбирал довольно странные. Но что с него возьмешь? Он сам был странным. Странным и огромным. Поражал своими размерами, даже сейчас, когда Снежок успел морально подготовиться и настроиться.
Чернофф был огромен и лыс. И казался бы опасным грозным дядькой, если бы Снежок не знал: он хороший. Чернофф обнаружил его на борту и никому не сдал. Не кричал. Не ударил. Привел в свой дом. Отнесся очень по-человечески. По-отечески. Если, конечно, Снежок правильно понимал значение этого термина.
Чернофф дал ему дом и семью. Теперь дом Снежка был на Цитрусе.
И ему сложно было понять Зака, у которого дом здесь был всегда, и отец был, и Гоша, в конце концов, а он так стремился все это покинуть. Улететь и никогда не возвращаться. Зак никогда так не говорил, но было ясно: если он улетит, уже не вернется.
И ладно – дом, ладно – отец. Но Гоша! Как ее можно оставить?
– Иди сюда, дай глянуть на тебя! – отец отстранился и потрепал по щекам, заглядывая в лицо. – Вырос-то как, а, Гоша? Мужик у нас растет! Мужи-ик! Ну, иди, переоденься, – и мощным отеческим подзатыльником дал ускорение по коридору.
– Твой мужик уже борд сломал, – нажаловалась Гоша.
– Починим! – решительно сказал мистер Чернофф. – Как Мэй будет готов – зайдите в кабинет.
Широко и тяжело ступая, двинулся прочь. Гоша так же тяжело вздохнула ему в спину.
Снежок шагнул в комнату, поспешно стащил шарф. Тряхнул – и на пол посыпался песок.Наклонил голову, взъерошил волосы – и посыпалось еще больше, чем с шарфа. Сбросил куртку и ботинки. Босиком вышел в коридор и наткнулся на Гошу.
Та стояла, привалившись к стене напротив двери и скрестив руки на груди.
– Ну? – спросила у него. – Какие идеи?
– Насчет чего? – растерялся Снежок.
– В кабинет зовет, – она ткнула пальцем вверх – кабинет отца был на втором этаже, – не просто так. Серьезный разговор. Какие идеи?
– Не связываться с плохой компанией? – предположил Снежок и двинулся вперед по коридору. Гоша шагнула следом. – Это у него всегда.
– Никак не поймет, – вздохнула Гоша, – что мы и есть плохая компания.
– Не нарушать правил, – продолжил Снежок. – Что мы в последнее время нарушали, о чем ему могли рассказать?
– А чего мы не нарушали? – резонно спросила Гоша.
Снежок задумчиво хмыкнул. Они взбежали по лестнице. На верхней ступеньке Гоша ощутимо толкнула его острым плечом – чтобы оказаться сверху первой. Ну, и в кабинет, ясное дело, тоже первой влетела.
На огромном столе лежала россыпь конфет. Чернофф пригласил обоих садиться, кивнул на сладости. Гоша скривилась, и Снежок, протянувший было уже руку, замер, вопросительно покосился на нее.
– Тряпка, – бросила она ему. Перевела взгляд на отца и с хитрым прищуром сказала. – Прибыл, обнимал, целовал, принес сладкое, значит, пытается подкупить. Значит, что-то плохое скажет. Да, бать? Колись. Кто умер?
– Типун тебе, – погрозил ей пальцем мистер Чернофф. – Но в целом Гоша права, Мэй. Есть к вам серьезный разговор.
– Ха! – снова сказала Гоша.
– Пока мы разгружались, я говорил с МакКейном
Снежок тихо вздохнул, а Гоша тут же схватила его руку под столом. МакКейн был представителем власти, а Снежок, как ни крути, – контрабандным ребенком. Это Зака МакКейн, судя по всему, любил. А Снежка мог и отправить куда подальше. Прощай тогда дом, прощай семья, прощай Гоша.
– Ага, с МакКейном он говорил, – фыркнула Гоша. – Будто этот боров говорить умеет. Он, бать, не человек – он радио. Он говорит голосом Миста.
– Маргарита, – строго оборвал ее Чернофф. Гоша пожала плечами, но замолчала. Правда, ненадолго. И помолчав, уточнила:
– Так что тебе сказал голос Миста?
– Голос Миста, – после тяжелого усталого вздоха проговорил Чернофф, – сказал вам держаться подальше от шаманенка.
– Ты смотри, – уважительно покосилась на Снежка Гоша. – Угадал!
И с преувеличенной серьезностью воззрилась на отца.
– И чем он это аргументировал? Мы портим его золотому мальчику карму? Репутацию? Подхватит от нас еще чего-нибудь?
– Ну, вся в мать, – добродушно рассмеялся мистер Чернофф и заговорил совсем ласково. – Змеюка ты подколодная, ты хоть дослушай, прежде чем ядом плеваться!
Гоша выпустила ладонь Снежка, скрестила руки на груди и задрала нос.
– Не вы на него – он дурно на вас влияет. Держитесь подальше. Сидите потише. Не покидайте поселка. Никаких больше вылазок на запрещенные территории. Глядишь, все и уляжется.
– Что уляжется? – тут же вскинулась Гоша.
– Он опасен, – отчеканил отец. – Пока вы не познакомились, ты где гуляла? Тут, возле дома. Вот тут и гуляй. А с ним рядом – опасно. Мист думает, вы вместе чудите. Но я-то знаю: вы дети умные, а этому – только на Рейну дорога. Во Флот. Чтоб его там построили, гайки чтоб ему подкрутили. К тому же он, считайте, человек Миста, а от Миста и всех его людей надо держаться подальше. Запомните, дети: как можно дальше. Мист куда опаснее. Насколько – вам лучше не узнать никогда. Так что ситуация сейчас, можно сказать, опасна вдвойне.
– Да ты боишься! – прищурилась Гоша.
– За вас, – пояснил отец. – За тебя и за Мэя. Как иначе? Вы – мои дети.
– Все вы боитесь, – сказал Гоша. – Мист боится Чужих. Ты – Миста. И за нас. Рэй боится за всех. И всех. И Миста. И Зака. А Зак никого не боится. Вам не надоело бояться?
– Гошенька, – мягко сказал отец. – Ты злишься, козочка, я понимаю. Но твой Зак скоро улетит. Это уже точно, абсолютно точно. Не привязывайся к нему.
– А если я уже привязалась? – спросила Гоша с вызовом, и голос у нее нехорошо задрожал.
– Тогда чем раньше начнешь отвыкать, тем лучше, – жестко отрезал отец. – Никаких больше контактов с ним. Поняли?
И так как Гоша мрачно молчала, развернулся к Снежку. Уставился прямо в глаза, и Снежок тихо ответил за них обоих:
– Поняли.
Гоша фыркнула, поднялась из-за стола и решительно вышла, хлопнув за собой дверью.
– Вся в мать, – с легкой улыбкой повторил отец, глядя ей вслед. А потом стал серьезным и вновь развернулся к Снежку. – Ты проследи за ней, парень, хорошо? Ты умница, я знаю. И я тебе доверяю, понял? Она-то – баба, что с нее возьмешь. Но ты – ты мужик. И мой сын.
Снежок смотрел с опаской и легким недоверием. Он всегда так смотрел, когда Чернофф называл его сыном. И никак не мог понять, с чего это ему доверяют.
И тихонько тащил со стола конфеты в карман. А Чернофф старательно не смотрел на его руки.
– Ну, иди, – сказал он, когда карман был полон. – Поговори с ней, хорошо? А я посмотрю, что с твоим бордом.
Снежок послушно поднялся и направился к Гоше в комнату. Постучал, проигнорировал “вали отсюда, мелкий!” и вошел. Осторожно прикрыл за собой дверь. Гоша прямо в ботинках сидела на кровати, обнимала подушку и смотрела поверх нее очень сердито.
Снежок высыпал на кровать конфеты. Сам сел рядом и тихо сказал:
– Все не ешь, оставим Заку.
Гоша подозрительно прищурилась.
– Он устал, – Снежок кивнул на дверь, – скоро уснет. Выпьет перед сном. Будет спать крепко.
– Ты хочешь нарушить запрет отца? – недоверчиво уточнила Гоша.
– Я прибыл на Цитрус на корабле контрабандистов, – напомнил Снежок. – Как думаешь, я был очень послушным мальчиком?
И улыбнулся.
***
И Гоша будто впервые увидела его.
Улыбался Снежок редко, а улыбка у него была светлая. Он сразу становился как будто бы старше. И красивее. Может быть, даже красивее противного Зака, с его оранжевыми глазами и чертовой косичкой.