Последний романтик. Глава 3 (Элизабет Гилберт)

Глава 3

Дейви Крокетт сбежал из дома в тринадцать, спасаясь от гнева отца. Отец Дэниэла Буна бил сыновей, пока те не начинали молить о пощаде, – но Дэниэл ни разу не сломался. («Ты не умеешь умолять?» – спрашивал его отец.) Все дни он проводил в одиночестве в лесу, подальше от отцовской территории, и к пятнадцати годам обрел репутацию одного из лучших охотников в лесах Пенсильвании. Джону Фримонту, исследователю дикой природы, было пять, когда он лишился отца. Отец Кита Карсона тоже погиб (на него упала ветка горящего дерева; он оставил жену с восемью детьми, которых ей пришлось воспитывать в одиночку), и в шестнадцать Кит сбежал из дома. Покоритель гор Джим Бриджер остался сиротой в четырнадцать.

В то время в этом не было ничего необычного. Товарные поезда, идущие на Запад, везли немало мальчишек, сбежавших из дома по разным причинам, – и можете быть уверены, многие из них подались на фронтир, потому что считали, что даже самая опасная неизведанная земля в мире лучше того, что происходит в их родном доме в Новой Англии, Виргинии или Теннесси. В наших учебниках истории много пишут о том, что именно влекло юношей на фронтир, но я не слишком удивлюсь, если окажется, что они вынуждены были податься туда из-за плохих отношений с жестокими отцами.

Так уж сложилось: в каждом поколении есть своя «новая волна ребят», которые бросили родной дом и готовы отправиться куда угодно, лишь бы подальше от отца. Это хороший способ быстро населить страну, хоть и не идеальный для внутреннего благополучия наших семей. Именно это пытался сделать Юстас Конвей – сбежать. Его детские годы были одной сплошной травмой, и он мечтал лишь об одном – удрать от всего этого.

«Перед сном, – писал он в дневнике в четырнадцать лет, – отец заходил в комнату и учил меня, как вести себя с людьми. Говорил, что я думаю только о себе. Что никто никогда меня не полюбит, что я пытаюсь всеми руководить и не делаю ничего для других. Мне кажется, бежать из дому глупо, но в лесу мне было бы лучше. Если я всё же уйду, то постараюсь не возвращаться, даже если буду умирать с голоду. Всё лучше, чем это».

Но он не стал принимать поспешных решений и вытерпел еще целых три года. Лишь окончив школу, как полагалось, Юстас Конвей пошел своей дорогой. Взял своими руками сделанный вигвам (старая женщина из индейского племени, которая знала Юстаса в те годы, описала этот вигвам как «самую красивую вещь, которую когда-либо видела»), нож, несколько книг – и был таков.

«Надеюсь, что со мной всё будет в порядке, – написал он в дневнике, когда ушел из родительского дома, – и я выбрал путь, который мне подходит».

За этим последовали, пожалуй, самые счастливые годы его жизни. Из имущества у него были лишь вигвам и мотоцикл. Юстас жил в горах и у подножия гор недалеко от Гастонии. Он разобрал и собрал свой мотоцикл, чтобы узнать, как работает мотор. Сам сшил всю свою одежду. Ел крапиву и охотился на мелкую дичь с помощью духового ружья племени чероки, используя самодельные дротики. Вырезал тарелки и миски из дерева, отполированного барсучьим жиром. Делал кружки из глины, взятой со дна ручья – того самого, где купался. Спал на траве, на шкурах животных. Плел веревки из коры и собственных волос. Расщепил кору белого дуба и сплел из нее корзины. Готовил на костре и грелся у костра – и в течение трех лет не брал в руки спички.

«Мой дом выглядит вполне сносно, – писал он в дневнике, когда привел в порядок свое новое убежище. – И я надеюсь устроиться в нем и познать себя. В этом мне поможет тот образ жизни, который я веду в данный момент». Он не сразу привык к новой жизни. («Ночью пошел дождь, и я нехотя поднялся и закрыл дымовые отдушины – а надо было сделать это перед сном».) Но Юстас Конвей понял почти сразу, что наконец зажил той жизнью, которая ему предназначена. «Проспал до семи, – записал он в дневнике после одной из первых ночевок в вигваме, – а потом солнце пробилось сквозь полотняные стены задымленной палатки и привлекло мое внимание к миру. Встал, умылся родниковой водой. Как же моему телу нравится то, что я делаю! Всем счастливого дня!»

Его вигвам был замечательным – он был и крепостью, и храмом, и домом, который совершенно удовлетворял Юстаса своей легкостью и возможностью быстро перемещать его и не оказывал на него никакого психологического давления, в отличие от слишком неподвижного дома в классическом понимании. Вигвам можно было собрать и разобрать в течение нескольких минут, упаковать, погрузить на багажник машины друга, поехать в школу и поставить на игровой площадке, на радость детишкам (в тот же день его пригласили читать лекции о природе). Или взять на индейскую церемонию в другой штат и провести выходные, танцуя и общаясь с американскими индейцами, с которыми с годами подружился. Или отдать на хранение, пока сам путешествуешь по стране автостопом, просто потому, что так захотелось. А можно было жить в вигваме где-нибудь в лесной глуши, испытывая восторг от того, что его никто никогда не найдет.

После школы Юстас устроился на работу, но продержался недолго. Он уехал в Теннесси, где работал учителем природоведения в учебном заведении для трудных детей и детей-инвалидов – школе «Бодайн». Он прекрасно ладил с учениками, хотя был немногим их старше, – а вот с начальством отношения не ладились. Дело в том, что Юстаса Конвея не радует работа под чужим началом. Это противоречит его натуре. Он тут же поругался с директором, который пообещал, что разрешит ему жить в вигваме на школьной территории, и не сдержал обещание. А Юстаса Конвея не радуют люди, которые не держат обещания.

От негодования Юстас не находил себе места и поехал в гости к другу по имени Фрэнк, который тоже любил лес и учился в колледже в Алабаме. Они отлично провели время. Бродили по лесу, упражнялись в стрельбе из старого ружья, рассказывали анекдоты. Но у Юстаса было чувство, что его друг чем-то озабочен. Юстас прямо об этом спросил, и Фрэнк рассказал, что расстался с подругой и вся его жизнь пошла коту под хвост: он бросил заниматься спортом, бросил учебу и работу. И не имел ни малейшего представления, что делать дальше. Когда он закончил свой грустный рассказ, Юстас выпалил («слова просто соскочили у меня с языка, как лягушка с горячей сковородки»): «А давай пойдем в поход по Аппалачской тропе».

Он до сих пор не может вспомнить, откуда взялась эта мысль. Просто вдруг она пришла ему в голову.

– Точно, – сказал Фрэнк. – Давай!

И вот Юстас позвонил директору школы «Бодайн» и сказал, что увольняется (об этом не стоит и жалеть; директор оказался трусом, нарушившим слово, да и вообще, кому нужна работа?). Через четыре дня двое молодых людей стояли на автостанции в Монтгомери, штат Алабама, и ждали автобуса, который отвезет их в Бангор, штат Мэн. Внезапность и смелость их решения удивила даже мать Юстаса, которая обычно поощряла такого рода приключения.

«Твой звонок с новостями очень меня удивил, – писала она ему в коротком письме, надеясь застать его перед отъездом. – Что-то я не уверена насчет этого похода. Понимаю, зачем ты решил его предпринять, и согласна: это очень полезное дело. Но, с другой стороны, это решение свидетельствует о твоей неспособности держать слово и понять, что важнее». Затем она добавила несколько провокационную, и очевидную, мысль – видимо, чтобы подкрепить свои опасения: «Твой отец называет тебя прохвостом и никогда не успокоится, если ты не начнешь серьезно относиться к жизни и думать о будущем. Он считает, что тебе нужно больше работать, быть более ответственным и держать данное слово. Он тебя не одобряет!»

М-да. Кто не слышал эти слова в девятнадцать?

Приключения начались сразу же… с приключения. Юстас с Фрэнком купили билеты на автобус, но не могли сесть в него, не решив одну последнюю проблему. Они ждали на станции девушку, подругу Фрэнка, которая должна была принести спальный мешок – важнейшую в походе вещь. Они ждали и ждали, но девушка так и не пришла. Они умоляли водителя автобуса подождать, но в конце концов ему пришлось уехать, чтобы не нарушать график. Фрэнк и Юстас были в отчаянии. А потом, спустя всего несколько секунд после того, как отъехал автобус, появилась девушка со спальным мешком. Фрэнк с Юстасом сели в ее фургон и помчались вдогонку за автобусом. Когда они его наконец догнали, Юстас попросил девушку ехать рядом. Они начали сигналить, размахивать руками, однако, хотя другие пассажиры смотрели на них во все глаза, водитель делал вид, что их не существует. Но Юстас Конвей не из тех, кто спокойно позволяет себя игнорировать, и он ни в коем случае не хотел упустить свой автобус в Мэн. Поэтому он попросил девушку (которая гнала машину со скоростью семьдесят пять миль в час) поравняться с окном кабины водителя. Затем Юстас опустил стекло, вылез из окна, забрался на крышу фургона и встал, держась одной рукой за багажник, а в другой сжимая билеты – свой и Фрэнка. Он стал размахивать билетами и громко кричать водителю: «Пустите нас в автобус!»

«В этот момент, – вспоминает Юстас, – водитель, видимо, решил, что лучше затормозить и подобрать нас. Все пассажиры громко приветствовали нас, а одна полная дама сказала, когда мы шли по проходу: „Ну, вы даете, ребята! Прямо как в кино!“».

Они добрались в Мэн, доехали до Бангора автостопом, и тут выяснилось, что приехали они слишком рано – не сезон. Рейнджеры предупредили, чтобы они даже не думали заходить в лес, где снегу по колено, а земля покрыта толстой ледяной коркой. Разумеется, предупреждение друзья проигнорировали и вышли в горы на рассвете следующего дня. В тот день они видели белоголового орлана, который держался в ледяном разреженном воздухе на неподвижно распростертых крыльях. Юстас и Фрэнк отправились в путь, опередив на месяц других походников.

Одного они не предвидели: что в пути им будет постоянно не хватать еды. Всё время. Они постоянно были голодными. Проходили по двадцать пять – тридцать миль ежедневно почти без еды. С собой у них были овсяные хлопья и… впрочем, это почти всё, что у них было. С утра оба съедали по чашке жидкой овсяной каши. Фрэнк быстро проглатывал скудный завтрак и печально смотрел на Юстаса, который смаковал каждую ложку, словно ел шоколад. На первом отрезке пути на тропе им почти не встретилась дичь, на которую можно было бы поохотиться; было еще слишком рано, животные не успели подняться так высоко в лес, а кроме того, земля была покрыта твердой коркой льда, так что съедобные растения не могли сквозь нее пробиться.

Когда друзья добрались до Нью-Гемпшира, уже почти обезумев от голода, Юстас заметил в кустах стаю куропаток. Достав свернутую веревку, которую хранил в кармане, он сделал лассо диаметром около восьми дюймов, намотал веревку на длинную палку и подкрался к одной из птиц. Накинув лассо ей на шею, он затянул петлю, дернул за веревку и оторвал птице голову. Фрэнк закричал от радости, заплясал на месте и стал обнимать и целовать Юстаса. Куропатка тем временем по-прежнему хлопала крыльями и забрызгивала кровью плотный белый снег. «Бог свидетель, – вспоминает Юстас, – от этой птицы ничего не осталось». Они съели все, включая мозги и лапки и, так и не наевшись, уничтожили все до одной кости.

Голод послужил такой сильной мотивацией, что они стали прекрасными охотниками. Юстас научил Фрэнка ловить птиц с помощью лассо (к счастью, сам он научился этому, еще играя с Рэнди Кейблом), и они крадучись двигались дальше по тропе на юг. Кроме птиц, ели раков, форель, ягоды, крапиву – всё, что попадется. Убивали гремучих змей и вспарывали им живот, чтобы посмотреть, нет ли внутри крольчат или чего-нибудь съедобного; потом съедали и змею, и содержимое ее желудка. Однажды Юстас даже убил дикушу,[30] запустив в нее камень. Он увидел птицу и подумал: я хочу ее съесть, – а потом взял первый попавшийся булыжник, швырнул, убил чудное существо и съел до косточки – одни перья остались.

Друзья твердо решили жить только охотой и собирательством. Но чтобы опробовать подобный образ жизни, они выбрали странное и отнюдь не лучшее место – облюбованная туристами Аппалачская тропа многие годы так сильно эксплуатировалась человеком, что еду здесь было найти труднее, чем в обычном лесу. И Юстас понимал, что с точки зрения сохранения окружающей среды нет ничего хорошего, если каждый турист и дальше будет делать то же, что делает он. Он осознавал всё это и даже чувствовал себя немного виноватым из-за того, что пользуется и без того обедневшей землей, но всё-таки продолжил эксперимент. Юстас знал, что за прошедшие тысячелетия люди из примитивных племен проходили огромные расстояния пешком, питаясь лишь тем, что попадется на пути, и был уверен, что и ему с Фрэнком это под силу. Но факт оставался фактом: они умирали с голоду.

Они ели, когда представлялся шанс поохотиться и собрать ягоды; они копались в отбросах, а бывало, даже воровали. Добравшись до парка Бэр-Маунтин в штате Нью-Йорк, друзья попали на праздник Четвертого июля: сотни пуэрториканских и доминиканских семей устроили в парке пикник. Для Юстаса и Фрэнка это было настоящее блаженство. С каким восторгом они обнаружили, что все мусорки в парке завалены рисом, бобами, недоеденной курицей, воздушной кукурузой и тортами в красивых коробках! Они были как та крыса на ярмарке в «Паутине Шарлотты»[31] – двое всеядных в раю. Под звуки сальсы они перекрикивались, склонившись каждый над своим баком: «Тут целый кусок ветчины! О боже! Сладкий картофель!»

Но забавнее всего оказалось в Мэне, когда они сошли с тропы и остановились в небольшом городке, пробыв несколько дней у семьи, которая держала на дворе «коммунальную» свинью. Коммунальной свинья называлась потому, что все жители города кормили ее отходами со своего стола, а когда наступало время резать хряка, мясо делили на всех и запасали на зиму. Об этом любопытном обычае Юстас и Фрэнк узнали в тот день, когда хозяйка напекла пирогов с яблоками и вручила ребятам ведро очисток для свиньи. Оказавшись на улице, Фрэнк с Юстасом переглянулись, посмотрели на очистки и хором сказали: «А ну ее, эту свинью». И, спрятавшись за сараем, умяли все очистки. После этого друзья любезно предложили хозяйке освободить ее на время от обязанности самой кормить свинью. И по сей день, рассказывая об этом случае, они упоминают лишь о том, что добрые люди из того маленького городка выбрасывали слишком много хорошей еды. А славная коммунальная свинка не прибавила в весе ни грамма, пока в городке гостили Юстас Конвей и Фрэнк Чэмблес.

Их путешествие удалось во всех отношениях. Движение вперед, восторг, новые открытия, преодоление трудностей и откровения – всё это каждый день ждало их на пути. Между друзьями возник особый контакт, чувство неразрывного родства. Их взгляды относительно дикой природы и проблем современного американского общества совпадали; они оба были глубоко увлечены индейским фольклором и философией. Юстас рассказывал Фрэнку о своих проблемах с отцом, а Фрэнк – о своих разногласиях с отцом и чувствах к подруге Лори. Этих ребят объединяло то, что они были абсолютно серьезны; в них не было ни капли циничности, равнодушия и самолюбования, свойственных их поколению в целом. Они были откровенны друг с другом и ничуть этого не стыдились.

Их не смущали даже разговоры о Боге. Оба выросли в семьях баптистов-южан, где преданность вере и фундаментализм воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Дед Юстаса, Шеф Джонсон, был христианином до мозга костей, человеком несгибаемой морали, и мать Юстаса пыталась привить религиозные догмы своему первенцу. И в детстве Юстас был замечательным христианином. С малых лет стал звездой воскресной школы – любознательный, понятливый, внимательный. Всегда обожал Иисуса Христа. Юстасу страшно нравилась история о том, как Иисус вошел в храм и, обнаружив там торговцев, «опрокинул их прилавки к чертовой матери». А особенно близок ему был тот отрывок из Библии, где говорилось, как Спаситель уединился в дикой глуши, чтобы найти ответы на важные вопросы.

Но с возрастом Юстас разочаровался в верующих и церковных лидерах. Он чувствовал их неуверенность и лживость. Каждое воскресенье сидел между папой и мамой, которые склонили голову, и слушал напыщенную проповедь. И с каждым разом, к неудовольствию Юстаса, ему всё больше приоткрывались лживая природа этого действа и суровый контраст между показным образом благополучной семьи и реальным разладом в семейных отношениях. Этот глубокий разлад каждое воскресенье родители задвигали на полку, чтобы не потревожить соседей. Вскоре он взял привычку разглядывать другие «благополучные» семьи в церкви. Все они были нарядно одеты, все сидели на скамьях, склонив голову, а он не мог не думать о том, какие кошмары скрываются под сборником церковных гимнов.

Его всё больше начал раздражать христианский цикл «молитва – грех – покаяние – молитва – грех – покаяние». Неужели никто не видит, что это не более чем разновидность морального взяточничества, причем невиданного размаха? Грешишь – и получаешь немедленное прощение; идешь и грешишь снова, потому что знаешь, что тебе снова всё простится. Такое поведение казалось Юстасу глупым, трусливым и недостойным. А откуда вообще взялось мнение, что все люди рождены грешниками? И если людям так нравится Библия, почему бы им просто не следовать совершенно ясным указаниям, которые она дает, и перестать лгать, обманывать, красть, убивать и ходить к шлюхам? Сколько раз нужно перечитать десять заповедей, чтобы наконец дошло? Просто перестаньте грешить, и всё! Живите так, как вас учили! Тогда не надо будет ходить в церковь каждое воскресенье, преклонять колени, плакаться и каяться! Тогда у всех появится куча времени, которое можно провести на свежем воздухе, в лесу, а именно лес, по мнению Юстаса, был «единственным местом, где можно найти истину. Там нет лжи, обмана, иллюзий, лицемерия. Это всего лишь реальное место, и все существа в нем живут по совершенным правилам, которые никогда не менялись и не изменятся».

Разумеется, в силу своего характера и индивидуальности Юстас вскоре отказался ходить в церковь и стал сам искать ответы. В подростковые годы он прочел множество книг о самых разных религиях мира и остался верным заветам христианства, добавив к ним кое-что из других верований. Его вдохновляли древние суфийские мистики, возносившие восторженную хвалу любви; будучи сосредоточенным перфекционистом, он инстинктивно склонялся к основному буддийскому постулату – что достигнуть просветления можно лишь путем постоянного созерцания своего сознания. Ему импонировала даосская идея о том, что люди подобны воде, и они должны огибать твердые препятствия, меняя форму и принимая природные очертания, и что лишь терпение точит камень. Нравились философские уроки восточных боевых искусств, которые учили тому, что если отступить перед агрессором, то он не сможет навредить тебе, а навредит лишь себе самому.

Почти в каждой религии он находил что-то для себя и готов был говорить о Боге с кем угодно, включая мормонов, свидетелей Иеговы и кришнаитов в аэропорту. Но ближе всего ему были верования американских индейцев. Он узнал о них от индейских вождей, с которыми познакомился в музее Шиле, и в ходе собственных антропологических исследований. Юстас полностью разделял идею о том, что Бог – или Божественная сущность – есть в каждом живом существе на планете и что всё на планете является живым. Не только звери, но и деревья, и воздух, и даже твердые камни – всё это является вечной и неотъемлемой частью жизни на Земле.

В этом взгляды Юстаса и его спутника по Аппалачской тропе, Фрэнка, полностью совпадали. Оба были убеждены, что Бога можно обнаружить лишь в природе. Именно поэтому они ступили на тропу – чтобы обнаружить Божественное присутствие в окружающем мире и в себе. И их ничуть не смущали разговоры об этом «Божественном», которые они вели каждый вечер. По вечерам друзья доставали самодельные индейские трубки, курили и молились; их объединяла вера в том, что трубка – инструмент молитвы, а дым – священное воплощение их мыслей, обращенных в космическое пространство. Юстас и Фрэнк понимали, что кому-то вид двух белых парней, курящих трубку мира, может показаться нелепым и даже возмутительным. Но они не просто играли в индейцев – они проходили ритуал взросления, проживали жизнь с полной серьезностью и вместе встречали трудности и открытия, которые нес каждый новый день. Именно этот контакт больше чего-либо еще Юстас ценил в путешествии.

А потом они дошли до Пенсильвании, и Юстас Конвей встретил девушку.

Ее звали Донна Генри. Ей было девятнадцать лет, она училась в колледже в Питтсбурге, и Юстас познакомился с ней на пенсильванском отрезке Аппалачской тропы. Донна пошла в поход на выходные с тетей и двоюродной сестрой, и поход обернулся сплошным мучением, потому что тетя и сестра были в ужасной физической форме и напихали в рюкзаки слишком много вещей и припасов. Поэтому в момент встречи с Юстасом Донна не шла, а сидела на тропе, устроив вынужденный привал по требованию родственниц. Она сидела и пыталась не слушать, как тетя с сестрой жалуются на натертые ноги, боль в мышцах и ноющую спину… и тут появился Юстас Конвей.

К тому времени Юстас начал избавляться от вещей, которые считал ненужными. Продвигаясь всё дальше на юг и ближе к Джорджии, он устал нести кучу вещей и, положившись на старый принцип «чем больше знаешь, тем меньше нужно», постепенно выбросил всё, кроме спального мешка, ножа, веревки и котелка. Он даже избавился от одежды. Последнюю тысячу миль пути он прошел обнаженным, связав вместе две банданы и используя их в качестве набедренной повязки. Не оставил даже куртки, чтобы согреваться. Когда он шел, ему не было холодно; когда не шел, то спал. Когда лил дождь, Юстас надевал на голову пакет для мусора. Устав от скучной ходьбы (он преодолевал тридцать миль в день, и даже такой темп казался ему скучным), принимался бежать по тропе.

Таким он и предстал перед Донной Генри в тот день на тропе: худое, загоревшее до черноты, бородатое и дикое существо почти без одежды, но в кроссовках, несущееся сквозь лес со скоростью койота. Несмотря на худобу, тело его состояло из одних мышц. И у него было потрясающее лицо. Увидев Донну, он остановился. Она поздоровалась, Юстас ответил. А потом улыбнулся своей чудесной улыбкой, и в тот момент Донна почувствовала, что больше не замечает ни тети, ни сестры, ни тяжелого рюкзака. Все растворилось в сиянии этой улыбки, и у Донны осталась лишь уверенность, что жизнь ее никогда уже не будет прежней.

Я люблю порассуждать на тему сексуальной жизни своих знакомых. Можете считать это хобби или извращением – оправдываться я не буду. Просто констатирую факт. При этом должна признаться, что, несмотря на то что моя голова несколько месяцев была занята Юстасом Конвеем, у меня ни разу не возникло мысли о нем как о человеке, который занимается сексом. Особенно в сравнении с его братом Джадсоном, который ни с чем, кроме секса, у меня не ассоциируется. Но мне почему-то казалось, что Юстаса не занимают такие обычные и приземленные вещи. Мне казалось, что секс ему просто не нужен.

Когда я впервые увидела братьев вместе, я сразу заметила этот резкий контраст. В том баре в Ист-Виллидж Джадсон флиртовал и танцевал со всеми существами женского пола, что оказывались в его поле зрения. Юстас же сидел в углу, выпрямив спину, и совершенно серьезно рассказывал мне о том, как здорово пить воду из ямки в земле. О том, как солнечные лучи, просачиваясь сквозь листву деревьев в Аппалачах, влияют на процессы в организме. И о том, что лишь те, кто живет в глуши, способны познать главную истину существования – что смерть всегда рядом с нами, она так же близка и важна, как и сама жизнь, и этого не надо бояться – это священная истина, которую нужно восхвалять.

«Я гуру, – казалось, говорит он, паря где-то высоко над нашим миром. – Ты можешь верить мне и следовать за мной, но не вздумай со мной заигрывать…»

Этот человек купался в ледяных ручьях, поэтому вряд ли у него были проблемы с либидо. И всё же – именно это меня и смутило – Юстас Конвей позиционировал себя как эпического американского героя. А сама идея романтической или плотской любви, увы, напрочь отсутствует в классическом американском эпосе.

Как заметил в своей мудрой книге «Любовь и смерть в американской литературе» писатель Лесли Филдер, мы, американцы, – единственная нация в мире, для которой романтическая любовь никогда не являлась понятием священным. У остального мира есть Дон Жуан – у нас есть Пол Баньян. В «Моби Дике» нет любовной линии, Гекльберри Финн так и не нашел себе подружку, Джон Уэйн и помыслить не мог о том, чтобы променять свою лошадь на какую-то там жену, а Дейви Крокетт и подавно не ходит на свидания.

Эволюция этих персонажей проходит на фоне одной-единственной их истинной любви – природы. Они всё делают сами или с помощью верного скакуна. Женщины существуют для того, чтобы их спасать и отдавать должное их красоте, прежде чем умчаться вдаль на фоне заката – в одиночестве. Иногда это приводит к странному результату: в то время как во всей мировой литературе обычно женщины ревностно оберегают свою святую невинность, в американском героическом эпосе именно мужчины столь же упорно хранят добродетель.

Возьмем в качестве примера «Зверобой» Джеймса Фени-мора Купера. Нэтти Бампо, красавец, смельчак, умница и к тому же холостяк, так и не женится, потому что, реши он это сделать, ему пришлось бы бросить свою идеальную жизнь в уединении фронтира, где он наслаждается полной свободой. Мало того что Зверобой не женится, – ему как будто вообще не нравятся девчонки! Когда ослепительная красотка Джудит Хаттер, неглупая, и смелая к тому же, буквально предлагает ему стройную, темноволосую и ясноглазую себя, он отвечает вежливым отказом, несмотря на то что уже целую вечность торчит в горах в одиночестве. Правда, при этом замечает, что будет вечно уважать ее, и если вдруг нужно будет как-нибудь спасти ей жизнь, пусть обращается.

Джудит, разумеется, ничего не понимает. Что за непробиваемый экземпляр этот одичавший герой в оленьих шкурах? Не то что красавчики капитаны охраны, что родились в городе, но живут в бараках по соседству и любят флиртовать и танцевать! Она даже предлагает Нэтти поселиться вместе с ним в лесной глуши, вдали от удобств цивилизации, но он все равно ей отказывает! Неужели Зверобой не знает, что такое любовь?

«А где же тогда твоя любимая, Зверобой?» – спрашивает Джудит, пытаясь хоть немного прояснить ситуацию.

«В лесу, Джудит, – отвечает он (и речь его свидетельствует не только об отношении эпического американского героя к женщинам и окружающей среде, но и о банальном неумении складывать слова в предложения). – Она – теплый дождь, что капает с веток; и роса на поляне в лесу; и облака, парящие в голубом небе; и птицы, поющие в чаще; и пресный источник, водой которого я утоляю жажду; и все чудесные дары Божьего провидения!»

«Ты хочешь сказать, что никогда не любил женщину, но больше всего тебе милы твои поляны и жизнь в лесу?» – спрашивает Джудит. (Женщины в этих романах иногда немного туповаты, зато отлично позволяют развить мысль.)

«Это так, Джудит», – отвечает Зверобой.

И посылает красотку Джудит утолять жажду из чьего-нибудь еще пресного источника.

Так вот. Я довольно хорошо начитана и к тому же впечатлительна. Поэтому разве можно винить меня в том, что, взглянув одним глазком на Юстаса Конвея, я вообразила, что он и Нэтти Бампо по прозвищу Зверобой – одно и то же лицо? Они даже внешне похожи и одеваются одинаково («ростом около шести футов, в мокасинах, легкого, худощавого телосложения, не лишенного, однако, мускулатуры, которая свидетельствовала о небывалом проворстве»). Да и кто, как не Юстас, писал мне письма, полные эротичных, но при этом совершенно невинных описаний, вроде такого: «Рассвет застал меня на дереве, где росло множество спелых вишен. Я смотрел с высоты на своего коня, а мой рот и ладони были наполнены вишнями – и их было еще много». Да, решила я, природа – вот единственная любовь Юстаса, а Божье провидение – единственное, в чем он нуждается.

Но я ошиблась.

В 1981 году на Аппалачской тропе пути Юстаса Конвея и Донны Генри пересеклись. Донна – спортивная, общительная и очень симпатичная девушка – сразу приглянулась Юстасу, а он понравился ей. Они поздоровались, затем улыбнулись друг другу. Донна не знала, почему из одежды на нем всего два платочка, поэтому сразу же предложила ему еды, сгорая от любопытства. Отчасти ей хотелось накормить Юстаса для того, чтобы задержать его подольше, потому что он понравился ей с первого взгляда, а отчасти – чтобы разгрузить рюкзаки двух нытиков – тетки и сестры. Юстас съел всё, что Донна ему дала. Он мог есть сколько угодно, точно умирал с голоду. Впрочем, так и было.

Когда он сказал, что ему нужно пополнить запас воды, Донна воскликнула: «Мне тоже!», – и они прошагали милю до ближайшего ручья. Юстас рассказывал ей о приключениях, пережитых на пути из Мэна. Донна Генри пришла в такой восторг, что пригласила его поужинать со своими родственниками. Во время ужина Юстас съел все их припасы до крошки, одновременно рассказав о своих приключениях, своем вигваме и примитивном образе жизни.

Донна сказала Юстасу, что он может устроиться на ночлег рядом с ними. Юстас принял приглашение и, когда небо потемнело, а костер догорел, забрался в палатку Донны и прижался к ней всем своим стройным мускулистым телом. С этого момента Донна, считайте, пропала.

Наутро, уже по уши влюбленная, Донна отправила тетку с сестрой обратно со всеми вещами, а сама следующие двадцать пять миль прошла вместе с Юстасом. Донна была в прекрасной форме – прошлым летом она ходила в поход с друзьями из колледжа, – так что без труда поспевала за Юстасом. Они шагали, разговаривали, ели ежевику прямо с куста, а Юстас рассказывал Донне о каждой травинке, камне и веточке, что попадались на пути.

В конце концов Донне пришлось вернуться в реальную жизнь, в Питтсбург, но ей этого не хотелось. Юстас сказал, что они – хорошая команда, и Донна была с ним согласна – так и есть! И время для того, чтобы объединиться, было самое подходящее, потому что, как выяснилось, Юстасу предстояло лишиться своего верного спутника. Фрэнк Чэмблес решил прекратить путешествие, так как слишком скучал по своей подруге Лори и чувствовал, что у него еще есть шанс всё исправить, если он закончит поход и направит все силы на примирение. Юстас понимал друга и принял его искренние извинения. И всё же ему было очень жаль потерять спутника – ведь до конца пути оставалась всего какая-то тысяча миль. И вот он увидел, как хорошо держится на тропе Донна (не говоря уж о том, что делить с ней палатку было очень приятно), и его осенило. Он предложил ей встретиться с ним в Виргинии спустя несколько недель и продолжить поход. Донна предложение приняла. В тот момент она была готова пойти хоть в Исламабад, лишь бы снова увидеть Юстаса Конвея.

По прошествии нескольких недель она села на ночной автобус, захватив рюкзак и спальный мешок, и поехала на юг навстречу Юстасу. Бегство Донны с каким-то худосочным парнем в одной набедренной повязке настолько рассердило ее мать, что та даже не сказала дочери «до свидания».

М-да. И с кем из нас не случалось то же самое в девятнадцать?

Донна думала, что поход по Аппалачской тропе с Юстасом Конвеем подразумевает задушевные беседы, прогулки, наблюдение за природой, романтику – и так будет весь остаток пути. И действительно, в первый день похода Юстас не отходил от нее и рассказал ей много интересного о деревьях и цветах. Однако на второе утро пути он рано проснулся и сказал: «Сегодня я пойду вперед. Хочу пройти тридцать миль. Встретимся на стоянке в обед». С тех пор они больше вместе не ходили. Каждый день она шла без него по тропе. Он выходил на рассвете – она шла следом. Единственным средством общения были записки с руководящими указаниями, которые он ей оставлял. «Донна, вода в 20 футах налево. Там же хорошее место для отдыха». Или: «Впереди тяжелый подъем, но я знаю – ты справишься!»

По вечерам она нагоняла его в лагере, который он разбивал к ее приходу. Они ели еду из помойки, или пойманную дичь, или гнилые объедки, а потом ложились спать. Иногда Юстас долго не засыпал и полночи рассказывал Донне о том, как мечтает изменить мир, – и ей очень нравилось его слушать. Донна никогда не была счастливее, чем в те дни, за исключением, пожалуй, того момента, когда он назвал ее своей «маленькой итальянской крепышкой».

Вся эта дикая природа была ей в новинку. (Один раз, когда они проходили мимо стада на лугу, она спросила: «Это коровы или лошади?») Но Донна была открыта всему новому и ничего не боялась. Однажды, прошагав двадцать пять миль, они ужинали вместе. Садилось солнце, и небосвод был удивительно красив. Донна сказала: «Юстас, а давай взбежим на гору и посмотрим закат!» И это после того, как они прошли двадцать пять миль! Он часто говорил, что она «одни сплошные мышцы», и называл ее самым неприхотливым попутчиком. Она была готова на всё, лишь бы поспевать за своим парнем. Мало того, Донна верила во все его мечты и хотела помочь ему их осуществить. Он вдохновлял ее и вселял в нее жизненные силы. Наступало утро, и он первым выходил на тропу, а Донна шла через некоторое время следом без колебаний и вопросов. Сейчас Донна говорит, что этот ритуал стал «символом их отношений».

«Я просто согласилась на его условия, – вспоминает она. – Меня словно влекла за ним какая-то магнетическая сила, заставляющая преодолевать по двадцать пять – тридцать миль в день. Я была стройной и сильной, и мне хотелось показать ему, что я могу быть с ним на равных. Я совершенно потеряла голову от любви. И пошла бы за ним на край света».

Когда Юстас Конвей вспоминает тот поход по Аппалачской тропе, перед его глазами возникает не Фрэнк Чэмблес и не Донна Генри. Хотя Юстас готов отдать должное своим попутчикам, которые покорно следовали за ним и никогда не жаловались, – он, вспоминая те прекрасные несколько месяцев в лесу, чаще всего представляет себя в одиночестве. Наконец-то он остался один. Вырвался из родного дома, сбежал от тирании отца и оказался наедине с собой.

Он помнит, что от боли в ногах при ходьбе текли слезы, но он ни разу не остановился, потому что еще в детстве приучил себя терпеть физическую боль, как храбрый индеец. Помнит, что порой так мучился от жажды, что перед глазами расплывались круги. Помнит, как пришел в городок Пеарисбург, штат Виргиния; он стоит на тропе, и там есть гостиница и продуктовый магазин. Юстас так долго голодал, что решил побаловать себя обедом. Настоящим обедом, купленным за американские деньги, а не продиктованной суровой необходимостью трапезой из кролика, полупереваренного гремучей змеей и добытого из ее желудка. Вот что Юстас написал об этом обеде:

«Я купил самую спелую, большую и прекрасную дыню, которую только можно представить. Картонку яиц: две с половиной дюжины. И эти яйца были не маленькие. И не средние. И даже не большие. Это были гигантские яйца. Еще я купил половину самой огромной буханки белого хлеба, которую смог найти. Пакет молока и пачку йогурта. Кругляшку маргарина, кусок сыра и одну большую луковицу. После чего пошел на кухню в гостинице, обжарил на маргарине лук и сделал гигантский омлет из всех яиц, добавив в него натертый кусок сыра. Всё это я съел. Потом поджарил весь хлеб и посыпал его оставшимся сыром. Выпил целый пакет молока. Съел йогурт. А потом – спелую, восхитительную дыню. Когда я закончил обед, не осталось ни крошки, но я по-прежнему не мог сказать, что наелся досыта. Зато впервые за много месяцев почувствовал себя сытым. „Да, наконец-то я поел хорошо“, – подумал я тогда».

Еще он помнит другой долгий день в Виргинии, когда шел до поздней ночи, чтобы выполнить ежедневную норму пройденных миль. Он шел по темной проселочной дороге в сельской глуши. Был вечер пятницы, и деревенские парни разъезжали на своих пикапах, слушали музыку и выпивали по пути на вечеринку. Увидев Юстаса, они остановились спросить, куда он идет.

– Приятель, может, тебя подвезти? – спросили ребята.

– Нет, спасибо, – отвечал Юстас.

– Откуда идешь?

– Из Мэна.

Его ответ, казалось, ничуть не впечатлил деревенских парней.

– А куда путь держишь? – полюбопытствовали они.

– В Джорджию, – сказал Юстас – и услышал недоверчивый возглас:

– Это дурачьё топает пешкодралом до самой Джорджии! Видимо, деревенские ребята просто не знали, где находится Мэн.

Потом им стало жалко Юстаса, они угостили его пивом и укатили восвояси. Юстас шел в темноте, попивал пиво, мурлыкал себе под нос и слушал песни виргинских цикад. Он как раз допил банку, когда мимо проехал очередной пикап. Послышался вопрос:

– Может, тебя подвезти, приятель?

И повторился слово в слово недавний разговор – вплоть до последней фразы «Это дурачьё топает пешкодралом до самой Джорджии!».

Поход Юстаса закончился в сентябре 1981 года, накануне его двадцатого дня рождения. Путь занял четыре с половиной месяца. Юстас написал сам себе письмо с поздравлениями – проникновенное письмо, из тех, какие пишут только в двадцать лет, искреннее и преисполненное гордости и изумления от осознания грандиозности только что свершенного подвига.

Солнце скрылось за горной грядой, и тени сгущаются над лесом. Сегодня мой последний вечер на Аппалачской тропе, последняя ночь «долгого и нескончаемого путешествия». Я начал его так давно, что это кажется туманным сном. За это время я сильно изменился. Я стал мужчиной. Индейцы дали бы мне новое имя: Охотник на Ястребов. Теперь мои цели и принципы высоки, как у самого Короля Птиц. Я о многом могу рассказать. Я много где побывал и много кого повстречал. Все эти люди были разными, но по большей части хорошими. Я научился молиться чаще и принял немало даров от Божественного провидения. Я верю, что Бог запланировал это путешествие для меня еще до того, как я об этом узнал… То, что подвигло меня отправиться в путь, поначалу было довольно простой причиной, но со временем наполнилось глубиной и опытом. В начале пути я стремился найти хороший способ стать ближе к природе и познать себя. Кажется, и то и другое мне удалось. Я очень доволен. Я хотел бы, чтобы дневной свет позволил мне закончить эти мысли, но ночь наступает, и тени уже не видны. Ночные звери вышли на охоту, и я должен следовать циклу, который избрал.

Юстас Р. Конвей

И с тех пор он действительно следовал этому циклу. Все его последующие путешествия и свершения выросли из этого похода. К примеру, когда спустя несколько месяцев Юстас сидел за столом в Северной Каролине, устроив себе пикник, и свежевал енота, к нему подошел мужчина и сказал:

– Юстас Конвей? Я видел вас на Аппалачской тропе – вы чистили змею. Помню, мы разговорились о приключениях на природе.

Мужчина представился Аланом Йорком, и они поговорили немного, а потом Алан сказал:

– Хотите вместе пойти в поход вокруг Аляски? Юстас ответил:

– Не уверен, что Аляску можно обойти пешком, но вот на байдарке наверняка можно обогнуть.

Так они и сделали. Юстас и Алан проплыли на байдарке кругом всего штата, сражаясь с холодом и сильными волнами, а всего в нескольких дюймах под ними проплывали сельди и лососи, киты и бурые водоросли.

После такого приключения путешествие по мексиканским деревням, где Юстас учился гончарному ремеслу и плетению корзин, и вовсе показалось плевым делом. Поездка в Мексику прошла так успешно, что воодушевленный Юстас полетел в Гватемалу, сошел с трапа самолета и спросил первого встречного: «И где тут у вас первобытные люди?» А ведь всё началось с Аппалачской тропы. И, вспоминая себя девятнадцатилетнего на Аппалачской тропе, Юстас всегда ярче всего видит один момент – момент, который до сих пор считает самым счастливым в жизни.

Он в Нью-Гемпшире. Миновал Мэн, не умерев с голоду и не замерзнув до смерти. Он переходит гряду. Повсюду разливается розовый утренний свет, делая четче тени на снегу, льду и гранитных скалах. И это всё. Обычный вид Белых гор в конце зимы. С годами Юстасу предстоит побывать в сотне мест от Аляски до Австралии и Аризоны, куда более интересных, чем это, и увидеть самые невероятные панорамы нашей планеты; и возможно, что этот вид был не самым красивым в его жизни, а этот переход – не самым героическим, не одним из тех, что заставляет сердце биться чаще, за спиной у него будут переходы и посложнее. Но именно тогда, утром в Белых горах, Юстас Конвей почувствовал себя свободным. Он почувствовал себя человеком и понял, что именно здесь хочет быть в эту секунду. Он понял, что способен совершить то, что делает сейчас, и всегда знал, что способен на это – у него просто не было возможности принимать решения самостоятельно. И этот момент наполняет его смирением, восторгом, чистотой, глубиной понимания и чувством избавления без меры, потому что именно в эту секунду он осознает, что на этой высокой и прекрасной горе отец его не увидит. Он его не достанет. И никто не достанет. Теперь никто не сможет его контролировать и не от кого ждать наказания.

Юстас стоит на перевале, не в силах пошевелиться от счастья, и ошеломленно похлопывает себя по бокам. Так чувствуют себя смертники, которым удалось спастись, потому что винтовки солдат расстрельного взвода дали осечку; он даже проверяет, нет ли следов от пуль – и их нет. Воздух пахнет сладко, Юстас слышит биение своего сердца и смеется, смеется, понимая, что невредим.

И это лучший момент в его жизни, потому что именно в эту секунду Юстас Конвей впервые понимает: он выжил.