Юзовка. 11 марта 1917 г.
– Эх, ты немного опоздал, Лёвка! – Петька не поспевал за широким шагом своего двухметрового знакомого, поэтому часто семенил, чтобы видеть его лицо хотя бы сбоку.
– Да куда там! Самое варево начинается! Самое время огня добавить! – Лёва ответил громко, с задором махнув в воздухе своим кулаком, лишь самую малость уступавшим в размерах кувалде. Некоторые из прохожих даже обернулись – на улицах Юзовки последние недели происходило столько необычного, что любой громкий звук или скопление людей вызывали тревожное любопытство.
– Представь себе – вот прям здесь, по Первой линии[9] молча идут люди, туда идут, – Петька продолжал размахивать руками, иллюстрируя события, в которых ему довелось участвовать. – И по Второй линии[10] тоже идут, крестьяне на подводах едут! Мимо собора Преображенского[11] идут к проходной, и молчат, представь! Мужики с рудников, какие-то пацаны в кепках, народу – я столько не видал никогда.
– Это ты про митинг, что ли? – заинтересованно спросил Лёва. О массовом собрании рабочего люда и жителей юзовских окрестностей в прокатном цехе металлургического завода он слышал от брата Даньки в день своего приезда.
Его, Лёвкино местечко, что выросло вокруг металлургического завода, его Юзовку, было этой весной не узнать. Все революционные волнения начала века не шли ни в какое сравнение с тем, что происходило в марте семнадцатого года.
В 1905-м Лёвке было-то всего двенадцать лет отроду. Что он мог тогда понять? Всё, что запомнил, – солдат с ружьями, стрельбу, да то, что отец прямо извелся весь – ребе просил быть внимательными, смотреть за ситуацией на улицах, чтобы не пропустить опасность. В памяти еврейской общины крепко засели события холерного бунта[12], когда гнев толпы, возмущенной тем, что от болезни гибнут только русские, очень быстро перекинулся на торговую площадь и заведения. Все пострадали, и Давлицаров, и Дронов, но наибольший ущерб понесли иудеи. Пылали лавки с товаром, дома, синагога.
Напряжение витало в воздухе и сейчас. С одной стороны – всеобщее приподнятое настроение в ожидании чего-то нового, справедливого и честного. С другой – все держали в уме план на случай начала погромов, тем более что куда-то неожиданно подевались все городовые. Их заменили люди с бантами на лацканах.
Весть о том, что Николай II отрекся от престола, прилетела по телеграфным проводам в Юзовку мгновенно, в тот же день, 2 марта[13]. А на следующий день, 3 марта, пришли в движение какие-то неведомые силы, заставившие людей выйти на улицы. Кто знал слова – пел «Марсельезу», кто не знал – просто улыбался с ошалевшим видом и вторил мотиву. Некоторые, самые отчаянные торговки, всё же продолжали стоять с товаром на рыночной площади, остальные либо присоединились к толпе в качестве любопытствующих, либо ретировались, ведомые своей коммерческой интуицией – сегодня базара не будет.
Неведомо откуда на базарной площади появились листовки с текстом манифеста царя об отречении от престола, отпечатанные на серой бумаге. Их передавали из рук в руки. Если кто умел читать – делал это вслух и рядом моментально собирались слушатели.
«А как жыж теперича?» – вопрошали те, кто постарше. «А как! Да никак! Каком кверху!» – острили уличные скалозубы. «Да хочь бы ужо с войной этой проклятущей шото порешали…» – причитали замотанные в теплые платки женщины. «И кто теперь будет? Как же без царя-батюшки-то?» – раздавались редкие робкие голоса владельцев каракулевых воротников, чаще – шепотом. «Временное правительство, говорите… Ну – ну…» – скептически рассуждали те, кто были одеты получше.
Все эти события, происходившие дома, Задов не застал. Известие о Февральской революции пришло к нему с сокамерниками только шестого числа вечером вместе с надзирателем, гремевшим связкой ключей в замке двери их камеры. «Во исполнение властных требований народной совести, во имя исторической справедливости и в ознаменование окончательного торжества нового порядка, основанного на праве и свободе, объявляется общая политическая амнистия…» – чиновник командным голосом зачитал Указ Временного правительства и затем, уже гораздо тише, продолжил: «На выход, господа…»
Господа. Теперь они, вчерашние заключённые, величаются из уст ненавистных жандармов господами. На воле что-то определенно поменялось, и Льву Задову предстояло максимально быстро в этом разобраться – его энергичная натура не терпела никаких недомолвок и двусмысленности. Нужны деньги на оружие – берем кассу, нужны деньги на подкуп полиции – громим артельщика, кто-то не согласен делиться – нет времени пояснять – получи своё, и хорошо, если просто по лицу. Экспроприатор Лёвка предпочитал не цацкаться, а действовать. Вот и сейчас, посреди всего этого бедлама, он двигался к намеченной цели в компании своего, такого же заводного, знакомого – Петьки Сидорова-Шестеркина.
– И вот собрались все в прокатном, и там этот самый Борис залез повыше и речь толкнул. Ну, большевик, не иначе! Орал так, шо в дальних углах было слышно. Актёры тише разговаривают! – Пётр рассказывал эмоционально и сбивчиво, будто заново переживая эмоциональный подъем, постигший его на том митинге.
– А ты с артистами знался? Или может, с артисточками водишься? Откуда знаешь, как они орут? – рассмеялся Лёвка.
– Тьфу на тебя, дурень рыжий! Летом в Городском саду представления давали, я тогда еще заметил – ничего себе голосищи у них! Вроде даже если и шепчет – так всё равно громче, чем матушка на батьку ругается. Так я ж тебе главное не сказал – он же твоей веры, Лёвка. Он из ваших, точно тебе говорю!
– Та ты шо! Откуда прослышал?
– А народ гутарил. Еще там один сказанул так, мол, жид будет выступать… – Петька наткнулся на колючий Лёвкин взгляд. – Та спокойно, Лёва! Это ж не я, это тот селянин! А другой, который рядом стоял, ему и заряжает – хоть жид, да наш, понял?
– А фамилию не запомнил?
– Кошерович. Борис Кошерович[14].
– Ага… договоримся, значит…
Сапожная мастерская, где Кошерович тачал подошвы, находилась на Второй линии, в доме номер 40. Пётр довольно быстро выяснил у заводчан, кем был тот заводной оратор с митинга. Друзья рассказали ему, что этот Кошерович – человек в местечке новый, но большевикам хорошо известный, он у них в главных здесь ходит. Поговаривали, что он сапожником в Новороссийском обществе устроился, но мастерскую посоветовали искать за Собором.
– И шо ты ему скажешь? – Петька всё не успокаивался, терзаемый любопытством.
Лёва на несколько секунд задумался, поправил шапку и развел руками:
– Да что скажу… Раз он такой заводной, пусть рассказывает, как жить дальше будем. Они ж совет рабочих надумали собирать? Так мы тоже рабочие, чего там стесняться… Как к Кропоткину относятся, например? Мы ж ничего о них, об этих большевиках толком и не знаем.
– Как не знаем? Очень даже знаем. Вон, на заводе они на первых ролях, о равенстве говорят, хозяев прижимают. Вроде нормальный люд…
– Не, Петруха… Мне ясность нужна. То, что они тоже эксами промышляли, так это я ещё на каторге прослышал, но на том наше сходство заканчивается. Мы с тобой за полную свободу, а они?
– Так от и я ж говорю – свобода нужна полная, чтоб каждый определился, чего от жизни хочет и чтоб никто не мешал. Хочешь – на земле работай, хочешь – уголь руби. Везде своих поставить в начальство, пусть уголь на пшеницу меняют, ну, это упрощенно так… – Пётр любил углубиться в теорию анархической идеи. Ему очень нравилось, что мало кто вокруг мог с ним спорить – достаточно было одного слова – «свобода». Оно производило магическое действие на любого собеседника. Никаких обязательств, это мечта любого человека.
– Вот и определимся в теории, а потом и в практике. Совет – он на то и выборный, чтобы свободу дать. Собираюсь в нём участвовать.
– О, ты дал, Лёвка! – Пётр с восхищением посмотрел на здоровяка Задова. – Ну, а хотя… чего и нет? Мы что, рыжие? – тут же старые знакомые рассмеялись, а Задов снял шапку и провел рукой по коротко стриженным рыжим волосам.
Над поселком опускались сумерки, ещё более быстрые от того, что Юзовка была скрыта от заходящего на западе солнца тяжелыми, низкими тучами. В некоторых окнах домов виднелся тусклый, рассеянный свет керосиновых ламп. Кое-где тени обитателей квартир на Второй линии, увеличенные как через лупу, двигались по стенам и потолку, а прохожие, поднявшие воротники для защиты от пронизывающего холодного ветра, с завистью поглядывали в их сторону.
– О! Вон там! – Пётр показал рукой на старую, испачканную заводской сажей вывеску с надписью «Сапожная мастерская». Под ней несколько ступеней вели в полуподвальное помещение, где перед дверью было совсем уж темно.
– Чёрт! – выругался Лёва, поскользнувшись на второй ступени. Он с шумом скатился вниз, упершись ногой в дверь. – И не капли же не пил, а мама не поверит… – Лёва принялся отряхивать от грязи шинель.
– Тихо… Там буза какая-то… – Петька насторожился, услышав за дверью крик женщины. Потом раздался грохот мебели и явные звуки борьбы.
– Та шо тихо… – Лёвка поправил свою казацкую папаху военного образца без кокарды, купленную вчера на барахолке, и решительно взялся за дверную ручку.
– А тута занято! – промолвило лицо без двух передних зубов, обладатель которого приходился Лёвке по плечо.
– А мы занимали! – Задов с размаху отпустил преграждавшему дорогу босяку затрещину такой силы, что тот через секунду полета очутился в углу и, ударившись о стену затылком, застыл в странной, неестественной позе.
Сапожная мастерская Кошеровича напоминала поле боя: на месте оставался только массивный стол, прикрученный к полу, но на нем растекался из перевернутой банки вонючий сапожный клей. Слева от трубы печи, за грязной занавеской из плотной ткани, явно слышалась какая-то возня. Появление громилы в шинели в подсобном помещении стало неожиданностью для всех там присутствующих: барышня в платье из ткани в белый горох отпрянула к окну, наполовину занавешенному какой-то подходящей по размеру тряпкой, и завизжала, прикрывая лицо руками. Лежащий на полу сапожник в рабочем фартуке отпустил сапог человека с наганом, упавшего рядом и полез в сапог за ножом, угрожающе глядя на Лёвку. Нападавший на хозяина мастерской мужчина с пистолетом всем своим видом выражал удивление – подкрепление он не заказывал, а от посторонних глаз его должен был скрыть напарник, который в это время лежал при входе.
– Ходь сюды… – Лёвка зашел слева от мужика с револьвером, и стал между ним и сейфом, ключи от которого нападавший уже отобрал у сапожника. – Да не дури, паря… не дури…
Невысокого роста мужичок в кепке наставил на Задова пистолет, но руки его дрожали так, что нужно было принимать меры – не ровен час, в треморе своем на курок нажмет. Они сделали несколько шагов по кругу, и вооруженный мужчина оказался спиной к Петьке, которого не приметил.
Лёвка, не сводя глаз с пистолета, заметил на фоне фигуры нападавшего, что Петька опустился на четвереньки – так делали в детстве, чтобы нейтрализовать неожиданным толчком в грудь соперника в уличной драке.
– Ну всё, всё, паря… не шали… – Лева зацепил ногой валявшийся на полу медный самовар и тот с грохотом покатился по полу – у него не было ручек. В одну секунду налетчик потерял бдительность, отвлекшись на этот звук и этого было достаточно, чтобы Лёвка принял экстренные меры: рядом, ножками кверху, лежал крепкий, тяжелый табурет, который тут же полетел в нападавшего. Тот инстинктивно прикрыл лицо рукой, свободной от оружия и сделал шаг назад, споткнувшись о Петьку.
Отбиваясь рукоятью револьвера, мужик разбил Петьке верхнюю губу – тот был вынужден отступить.
– Назад! Назад, я сказал! – человек с наганом поднялся на ноги спиной начал пятиться к выходу. По звуку стало понятно, что его напарник пришел в себя и они, хлопнув дверью, спешно ретировались. Схватка секунд двадцать, не более, но сапожнику показалось – что ему показывают кино в замедленной съемке.
Лёвка осмотрелся вокруг, предварительно убедившись, что самовар холодный, поставил его на свободный подоконник. Женщина так и не опускала рук от лица, наблюдая за поведением новых незнакомцев, а сапожник, тяжело кряхтя, попытался встать, не выпуская нож из правой руки.
– От это не надо. Шинелка почти новая, – сказал Лёвка, собирая с пола пачки купюр и поглядывая на сапожный нож. Следующим движением он деньги положил на старый громоздкий сейф, обозначив свои мирные намерения.
– Конспектируете? – Задов среди валявшихся на половых досках купюр обнаружил множество листов, исписанных аккуратным женским почерком.
– Вы кто такие? – сапожник уже стал между женщиной и Задовым, но, похоже, опасности от визитеров ожидать не приходилось.
– Задов. Лев Задов. Анархист-коммунист. А вы меня не знаете, что ли? Прям обидно даже… Меня тут каждая собака знает… – Лева попытался снять напряжение несколько неуклюжей в данной ситуации остротой. – А вы чьих будете? Поговаривают, вы тут недавно?
Лёва протянул сапожнику руку в знак окончательной разрядки ситуации.
– Кошерович. Борис, – сапожник переложил нож из правой руки в левую и ответил на рукопожатие, после чего барышня за его спиной начала тихонько всхлипывать.
– Да уже плакать не стоит, Мария… Разберись-ка с самоваром, гости, похоже, по революционным вопросам пришли. А я пока порядок наведу. Проходите, товарищи, присаживайтесь, – сапожник поднял валявшиеся стулья и поставил возле стола. – Негостеприимно как-то встретили мы передовой отряд революции, ведь такими вы, анархисты, себя считаете, правда?
– Борис, я еще не понял, товарищи мы или нет. Это после вашего чая станет понятно… – Лёва засунул папаху за отворот шинели и без стеснения сел за стол. – Это мой знакомец хороший, Пётр. Мы с ним единомышленники. Садись, Петька, нам теперь никто вроде не мешает…
– Так вы нам жизнь спасли, похоже… Налетчик же таки пальнул, – Кошерович показал взглядом на пробитую пулей жестяную банку с клеем, из которой на пол медленно вытекала тягучая жидкость.
– Значит, так было кому-то надо, – Лёва многозначительно глянул наверх, будто ссылаясь на высшие силы.
Усатый сапожник с крупными, правильными чертами лица рассмеялся, укладывая на полку книги и какие-то записи:
– Вы верите в Бога? Вы же анархист-коммунист. Человек же сам творец своей судьбы, не так ли?
– Я в случай верю, в счастливый случай. На вашем месте я бы в него тоже уже поверил. Вот какого лешего, простите, мы решили именно в этот момент к вам зайти погутарить, не скажете?
– Не скажу. Это действительно счастливое совпадение. А поговорить нам, похоже, есть о чём.
Спустя пару часов Лёва Задов и Пётр Сидоров-Шестеркин, слегка покачиваясь, не спеша двигались в сторону дома, обсуждая своего нового знакомого и его планы.
– Вот теперь перед мамой врать не придется, и грязный, и водкой воняет, – Лёва пребывал в умиротворенном состоянии после вечера у гостеприимного и благодарного Кошеровича.
О пистолете, смотревшем ему в грудь некоторое время назад, Лёва уже и не думал, настолько увлекла его перспектива участия в революционном движении, раскрытая усатым сапожником.
Петька, взяв Лёву под локоть, держался, чтобы не упасть на гололеде и вслух рассуждал:
– Не, ну я не рыжий, это факт. Так я тоже чувствую в себе силы! Мне просто исключительно сильно печет всё внутри, как представлю, что могу вместе с тобой за наше дело бороться! А то мне этот завод уже вот где, – Петька провел ладонью по горлу. – Это ты у нас политический, да… Сидел за дело правое, но я-то тут тоже настрадался! Меня в прошлом году с Боссе выкинули за что? За забастовку! Я ж тоже могу! Ну меньше мне повезло, чем Задову, не сидел я… или наоборот, больше повезло… Да какое уже теперь дело до этого… Только чего-то я не понял, Лёва… Этот Кошерович что, правда главный? Ему можно верить?
Лёва, аккуратно ступая по подмерзшей тропинке, делал всё, чтобы не поскользнуться, и не утянуть за собой изрядно захмелевшего Петьку.
– Та можно, можно…
– Ты прям как батюшка, или как там у вас, ребе… Прямо в душу к нему, что ли, заглянул?
– Петруха! Ты не скажешь мне, часом, у тебя есть знакомые сапожники, у которых в подсобке сейф стоит, а в нём деньги пачками?
– Та у меня вообще знакомых сапожников нет, у меня батя сам тачает, если надо…
– Ну вот, тогда поверь: налетчики сапожников не грабят. Они за его партийной кассой шли. Так что мы не только его от пули спасли, но и всё их большевицкое сливочное масло уберегли. Ещё не знаю зачем, но так карта легла. Случай…