2
Несчастный юноша
– Ну-с, тут дело понятное. – Следователь вынул носовой платок и сипло прокашлял в него несколько раз. – Чистое самоубийство.
В перегороженной ширмой каморке, что находилась под самой крышей дешевого доходного дома в Малом Палашевском переулке, было тесно. В левой ее части с косой, почти черной от сажи балки свисала бельевая веревка, обрезанная дворницким перочинным ножом. Тело юноши сняли при понятых и положили на узкую пружинную кровать с высокими, немного проржавевшими спинками, застеленную старым коричневым одеялом, после чего дворнику и понятым пришлось уйти, чтобы дать место следователю, сестре покойного, приставу и мне. Бедная девушка тихо плакала, сидя в ногах покойника, потому что табурет занял пристав – придвинувшись к столу, он заполнял протокол опознания. Судя по всему, именно с этого табурета и спрыгнул самоубийца, что, впрочем, совершенно не смущало пристава.
– Ждем врача, но только для проформы, чтобы подписал протокол, – сообщил мне следователь. Он вынул папиросу, но потом, поняв, что даже от нее одной вся комната заполнится дымом, убрал обратно в толстый латунный портсигар.
– А кто врачом? – спросил я.
– Зиновьев. Знаете такого?
– Павел Семенович? Конечно.
Я внимательней посмотрел на покойного. Теперь мне стала понятна некоторая скованность пристава – дельце было из таких, о которых не принято было писать в приличных газетах. Судя по внешности, молодой человек принадлежал к той породе, которая женскому обществу предпочитает мужское – и отнюдь не для спортивных занятий. Длинные волосы рассыпались по серой залатанной подушке. Руки, сложенные на груди, были ухоженными, как у дамы. Он был, безусловно, красив при жизни. Несмотря на вываленный посиневший язык было заметно, что красота эта – иного толка, чем красота мужская.
– Да-да-да, – многозначительно кивнул следователь, заметив, что я гляжу на мертвого юношу. – Вам в голову приходит то же, что и мне?
– Возможно.
– А мы сейчас проверим.
Он подошел к девушке и коснулся ее плеча.
– А ну-ка, милая, ответь мне на несколько вопросов.
Аня беспомощно взглянула на человека в расстегнутом коверкотовом пальто.
– Скажи мне, только честно, твой братец он же был… педерастом, не так ли?
Меня передернуло от его прямолинейности. Я даже сделал шаг вперед, но следователь поднял палец – мол, не мешай.
– Это неправда! – с чувством сказала девушка. – Он был нормальный.
– Ну-ну, – покачал головой следователь. – Теперь уже нет смысла скрывать. Теперь уже все равно.
– Нет!
– Хм… – следователь нахмурился. – Так он тебе ничего про это не говорил?
– Он не такой!
– Сейчас придет врач, и я попрошу его проверить, – пригрозил следователь.
– Нет! Не трогайте его! Пожалуйста.
– Ну вот, – следователь повернулся ко мне и снова вытащил носовой платок. – Что и следовало доказать. В этой среде самоубийства не редкость, – и снова закашлялся. – Извините, простыл. Никак не отпускает. Уже вторую неделю кашляю. Никакие лекарства не помогают. Черт-те что! Жена говорит – покажись врачу, может, чахотка? Не дай бог – на одном лечении разоришься. Так что подожду – может, само пройдет.
– Он не был таким! – Девушка встала и схватилась за металлическую спинку кровати. – Другие его тоже постоянно дразнили. Что же это такое! – крикнула она. – При жизни человека травят, после смерти – тоже! Имейте же хоть немного совести!
Пристав за столом обернулся и вопросительно взглянул на следователя – не надо ли укротить девчонку? Но тот только покачал головой.
– Отчего же у него такие волосы? – спросил он. – Да и руки! Пианист он, что ли?
– Он поэт!
– Поэт? Стишки писал? Где же они?
Девушка метнулась к столу, потеснила пристава и с трудом вырвала на себя рассохшийся ящик, из которого посыпались листки. Несколько из них прилетели прямо к моим галошам. Я нагнулся и поднял их. Листки были исписаны неразборчивым почерком – строфы указывали, что это были действительно стихи. Следователь отобрал их у меня.
– Семенов, приобщи. – Он сунул листки приставу. – Посмотрим, что за стихи.
Девушка с трудом положила ящик на столешницу и снова вернулась к покойнику.
– Юрочка, – пожаловалась она. – Зачем ты меня бросил, Юрочка? Как же я теперь без тебя? Что я маме скажу? Не уберегла тебя.
– А где ваша мама проживает? – спросил следователь.
– В Ярославле.
– А вы, значит, с братцем в Москву приехали?
Девушка кивнула.
– С какой целью?
– Я – работу искать. Он… он хотел заниматься литературой… стать настоящим поэтом, печататься.
Я с жалостью посмотрел на юношу: ведь мне было знакомо это желание – я и сам начинал с публикации стихов в журналах.
– Может, прикрыть его пока? – спросил я следователя.
– Подождем доктора, – отрезал тот.
Впрочем, доктор не заставил себя долго ждать – в коридоре послышался стук шагов и голос Зиновьева, который спрашивал у дворника, где искать нумер с покойным. Потом дверь отворилась, и Павел Семенович вошел со свойственным ему хитрым прищуром глаз. У доктора была черная борода и сверкающая лысина – и обычно он шутил, что с возрастом у него все волосы сползли с макушки к подбородку.
– Ну-с… Где у нас тело? – начал он, но потом увидел Аню и немного смутился. – Прошу прощения, мадемуазель, вы случайно не родственница?
– Сестра это, здравствуйте, Павел Семенович, – подал я голос.
Зиновьев обернулся ко мне.
– Ба! Ба! Владимир Алексеевич! А вы-то тут какими судьбами?
– Случайно.
Доктор погрозил мне пальцем, а потом повернулся к следователю.
– Вася, сестру надо бы того… удалить.
– Одну минуту, доктор, – ответил следователь и позвал пристава: – Семенов! Давай заканчивай.
– Ага! – буркнул пристав, поманил к себе девушку и ткнул пальцем в бумаги. – Вот тут распишись. И тут… И тут.
Как только Аня поставила свою подпись, следователь велел ей выйти в коридор, но далеко не удаляться – если вдруг придется ее снова допросить. А потом он повернулся ко мне:
– Да и вам пора, господин репортер, нечего тут стоять.
– Ах, оставь его, Вася, – заступился за меня доктор Зиновьев. – У Владимира Алексеевича такие связи!.. Такие связи!..
Следователь явно засомневался в своем желании выпроводить меня. Тогда я помог ему укрепиться в этом сомнении, вынув пару визитных карточек из своего портмоне и продемонстрировав их следователю Васе.
– Нехорошо-с… – пробурчал тот. – Оказываете давление-с.
– Я просто тут постою, посмотрю.
– А потом в какой-нибудь газете напише-те-с…
– Нет-нет, не напишу. Это для меня лично. Девушка работает у моей хорошей знакомой. Она-то меня и попросила присмотреть – что тут и как. Только для этого, – заверил я следователя.
Тот, вероятно успокоившись, кивнул.
– А это что? – спросил доктор, возившийся с пуговицами сорочки покойника.
Он двумя пальцами вынул из нагрудного кармана мертвеца бумажку и, не разгибаясь, протянул свернутый вчетверо листок. Я же, пользуясь тем, что оказался ближе, взял листок из его рук и развернул.
– Но-но-но! – прикрикнул следователь и выхватил бумажку из моих рук. – Связи связями, а я попрошу вас не мешать!
Он коротко взглянул на листок, поморщился и передал его приставу, чтобы тот подшил к делу.
Но мне хватило одного взгляда, чтобы запомнить – три нарисованные карандашом рожицы и под ними только одно слово: «Сестры».
В коридоре за дверью послышались тихие рыдания и неразборчивый мужской голос – вероятно, девушка, ждавшая окончания осмотра, снова заплакала, а дворник ее утешал.
Доктор освободил ворот покойника и начал осматривать глубокий след от веревки на его шее. Потом приподнял голову и ощупал череп.
– Ай-яй-яй, – вдруг произнес он тревожно. – А вот это что такое?
– Что? – быстро спросил следователь.
– Одну минуту… одну минуту… Помоги-ка мне его на бок перевернуть.
Вместе со следователем он перевернул юношу на правый бок и, раздвинув волосы, указал на вмятину под макушкой.
– Вот, Вася, смотри. Крови почти нет, потому ты ее и не заметил.
– Может, это старое? – спросил с сомнением следователь. – У меня вон тоже шишка есть на затылке – в детстве упал.
– Ну ладно! Что я, не отличу старой шишки от свежей вмятины? Не-е-ет. Конечно, прямо так сразу утверждать не могу, но перед смертью кто-то нанес ему сильный удар.
– Насколько сильный? – спросил я, заслужив еще один неприязненный взгляд следователя.
– Вас, Владимир Алексеевич, такой удар свалил бы с ног. Впрочем, как мне кажется, череп ваш намного толще, чем у этого юноши. Для него такой удар мог быть если не смертельным, то крайне тяжелым.
– То есть он мог с ним дойти до дома и тут уже повеситься? – уточнил я.
– Не думаю, – покачал головой доктор Зиновьев. – Проползти несколько метров смог бы. Но дойти, приладить веревку, встать на табурет и… Не думаю.
– Да что вы тут заладили! – взорвался следователь. – «Не думаю, не думаю»! Мы уже с Семеновым все бумаги честь по чести оформили как самоубийство. Мне что, теперь все заново переписывать?
– Вася, – мягко сказал Павел Семенович, – я же все равно отчет свой составлю. Уж прости, дорогой, но ты меня знаешь.
Следователь с досадой махнул рукой.
Доктор подошел к приставу, который тут же вскочил и уступил табуретку. Зиновьев с сомнением посмотрел на нее, но потом сел и достал из своей сумки бумаги.
– Семенов, – сказал следователь, – позови девушку. А сам подожди в коридоре – а то тут совсем повернуться негде.
Вошедшая Аня первым делом бросилась к кровати. Она повернула брата на спину и сложила ему руки на груди.
– Барышня, – сказал ей следователь. – У меня к вам образовалось еще несколько вопросов.
Аня грустно кивнула.
– Расскажите, когда вы в последний раз видели своего брата? И не рассказывал ли он вам о чем-то странном или важном?
Аня подняла на него покрасневшие глаза.
– Странное? Еще бы! Его довели до самоубийства, и я знаю кто!
– Кто же?
– Люди в масках.
Она рассказывала довольно бессвязно, постоянно путаясь. Поэтому я передам ее рассказ своими словами.
За вечер до самоубийства Юрий пришел домой поздно, в самом подавленном состоянии духа. Аня разогрела на спиртовке принесенный с собой кусок колбасы. Но брат сел на табуретку, закурил, а к колбасе даже не притронулся. Аня некоторое время не обращала на него внимания, занимаясь стиркой. Она поставила таз на стол, но скоро сквозняк от окна остудил воду в тазу и стирать стало неприятно. Наскоро отжав покрасневшими от холода руками белье, Аня развесила его в углу на бельевой веревке и только тогда увидела, что колбаса на тарелке осталась нетронутой. Подумав, что Юра где-то перекусил по дороге, она съела половину колбасы и попросила у брата папиросу. Но тот совершенно не отреагировал на просьбу сестры. Он сидел на табурете, сгорбившись, и тихонько раскачивался.
– Что ты такой хмурый, Юрка? – спросила девушка. – Случилось что?
В ответ брат только ударил кулаком по столу – так, что спиртовка подпрыгнула. Звякнула тарелка.
– Ничего! – угрюмо ответил брат.
– Ну, ничего так ничего, – кивнула Аня.
– Мерзавцы! – скривился Юра. – Как они вообще посмели подумать такое!
Только тут Аня начала понимать, что могло случиться. Юра с раннего детства был очень миловидным мальчиком. Его внешность, манеры и привычка одеваться многим казались совершенно не мужскими. И потому Юру иногда задирали на улице хулиганы, предлагая всякие мерзости. Аня, когда могла, вступалась за брата. Но не всегда оказывалась рядом в нужный момент.
Как-то брат рассказал, что познакомился с одним очень интересным человеком, который искренне, как ему показалось, заинтересовался стихами юноши. Произошло это в начале ноября – Юра у памятника Пушкину на Тверском бульваре пытался читать прохожим гулякам свои стихи, положив у ног старую шапку. Денег в нее кидали мало. И только один господин – в пенсне, с усиками а-ля Фридрих Прусский, положил трехрублевку, а потом и подошел познакомиться. Он сказался Аркадием Бромом, помощником издателя. В разговоре этот самый Бром сразу начал делать намеки – мол, поэзия Юры непонятна обывателю, потому что наполнена образами, интересными скорее для узкого круга лиц, которые только и могут обратить внимание на начинающего поэта и поддержать его труд. Внимание элегантного, хотя и немного вызывающе одетого господина, естественно, польстило юноше. И он согласился встретиться с Бромом через неделю в ресторане «Эрмитаж».
Понятно, что юноша очень волновался перед встречей – он ни разу еще не бывал в ресторане. И хотя полученное в семье воспитание включало более-менее приличное поведение за столом, но все же одежда его совершенно для этого случая не подходила. Он даже пару раз накричал на Аню, обвиняя ее в том, что жалованья девушки совершенно недостаточно, чтобы купить хоть что-то, в чем не стыдно было бы выйти из дому. Девушка нервно отвечала – мол, если бы он не сидел все время дома, а устроился хотя бы на какую-то службу – хоть давать уроки, подготовляя детей к экзаменам, начал бы приносить деньги, то и жили бы они иначе. Ее же жалованья с трудом хватало, чтобы платить хозяйке за каморку и покупать самые дешевые продукты в Обжорном ряду.
Наконец Юра совершенно отказался от встречи со своим новым знакомцем, рассудив, что лучше остаться дома, чем опозориться своим внешним видом в ресторане. Он лег на кровать, повернулся к стене и начал что-то тихо бормотать – вероятно, жалуясь на свою загубленную молодую жизнь. Но в последний момент все же вскочил, схватил шапку, морской бушлат, купленный еще четыре года назад по случаю, и выбежал на улицу.
Юры не было целый вечер. Он пришел поздно – опустошенный и подавленный. Не раздеваясь, плюхнулся на кровать и разрыдался. Аня, подсев, обняла брата и начала его выспрашивать, что случилось.
Он смог более-менее успокоиться только через полчаса. И рассказал все.
Тогда, на бульваре, Аркадий Бром, как показалось Юре, дал понять, что он принадлежит к масонам. Именно так юноша трактовал странные, не очень понятные намеки господина с прусскими усиками. И странное рукопожатие – долгое, с какими-то ужимками.
Сначала Юра долго топтался, не решаясь войти в ресторан, стоял в стороне и смотрел на людей, проходивших мимо осанистого швейцара, караулившего резные двери, думал – попытайся он так же пройти внутрь, этот швейцар схватит его за шкирку и выбросит на улицу со словами: «А куда это ты, нищеброд, прешь? Поди-ка отсюда, здесь таким, как ты, не место. Не видишь – тут чистая публика ходить изволит?» Он уже совсем собирался уйти домой, но в последний момент с отчаянием атакующего солдата рванулся к дверям, проскочил мимо швейцара, который, хоть и бросил на него строгий взгляд, однако дороги не преградил. Оказавшись внутри, в холле с высоким лепным потолком и большими зеркалами, Юра снял верхнюю одежду и передал гардеробщику, стараясь не смотреть на свое отражение. Ему казалось, что стоит взглянуть в зеркало и вся решимость тут же исчезнет – уж слишком неуютно он чувствовал себя здесь, среди позолоты и цветов. Но потом Юра подумал: да какого черта! Разве он не такой же человек, как и все эти дамы и господа? Как этот швейцар и этот гардеробщик? В конце концов, он не обедать сюда пришел, а встретиться с человеком, от которого, возможно, зависят его судьба, его будущая слава, его гонорары. И не приведет ли эта встреча к тому, что через некоторое время он, Юрий, уже известный, пусть в узких, но богатых кругах, поэт, приедет сюда на лихаче и сбросит шубу на руки того же бородатого гардеробщика, а тот не будет морщить нос, как сейчас, и с подобострастной улыбкой понесет его шубу, как одалиску, на широко расставленных руках к вешалке и вскоре с поклоном вынесет ему латунный номерок?
Пригладив волосы, все так же не глядя в зеркала, Юрий прошел в зал и остановился, ошарашенный запахами еды, звоном столовых приборов, да и всем видом этой залы, со всеми сидящими тут людьми.
– Добрый вечер, молодой человек, – раздался над его ухом голос метрдотеля. – Заказывали столик? Или вас кто-нибудь ждет?
– Ждет, – сказал юноша, отчаянно ища глазами своего нового знакомца и с ужасом понимая, что может и не узнать его без верхней одежды среди всей этой толпы.
– Позвольте узнать, к кому?
Юра повернулся к метрдотелю, сохранявшему совершенно отрешенное лицо.
– Меня должен ждать господин Бром.
– А! – Брови метрдотеля вздернулись, и Юра позволил себе наконец расслабиться. – Аркадий Венедиктович! Да-с. Он предупреждал. Ждут-с в кабинете. Прошу за мной.
Юра пошел вслед за метрдотелем мимо столиков, за которыми сидели люди, совершенно не обращавшие на него внимания. Юра хотел быстрее миновать зал, проскочить сквозь него, но метрдотель не торопился, время от времени кивая с улыбкой знакомым посетителям.
Наконец эта пытка кончилась – они вошли в узкий коридор и остановились у двери с номером «5». Метрдотель распахнул дверь:
– Прошу вас!
Аркадий Бром сидел за столом, накрытым к ужину. Увидев Юру, он встал, обогнул стол и снова долго держал его руку в своей, а потом усадил на стул и отослал метрдотеля. Он налил Юре вина и положил на его тарелку тонко нарезанный расстегай, пригласив сначала угоститься и согреться и при этом просил чувствовать себя совершенно свободно. Юра при одном взгляде на тонкие ломтики расстегая с рассыпчатой рыбной начинкой почувствовал, как сжимается от голода желудок. Он взял вилку и стал есть, поначалу стараясь отламывать небольшие кусочки. Бром между тем снова завел речь о том, что обыватель не понимает ни образов, ни ритма его стихов. Когда Аркадий Венедиктович поднял свой бокал и предложил выпить за поэзию, Юра, до этого пивший вино по редким праздникам и то только дома, схватил свой бокал и выпил вино как воду – одним духом. Бром засмеялся одобрительно и снова подлил из бутылки.
Так и пошло: расстегай сменился другими закусками, бокал следовал за бокалом – скоро Юра захмелел, осмелел и даже начал иногда спорить с Бромом. Правда, не совсем понимая, зачем и о чем. Он жаловался на жизнь, а вернее, на сестру. Жаловался на квартирную хозяйку, на соседей, на родителей. Наконец Аркадий Бром подсел рядом и крепко взял его за руку.
– Послушайте, Юра, – сказал он ласково. – Сейчас мы с вами поедем к людям, которые примут в вас самое искреннее участие. Они, возможно, покажутся вам немного… – он снова засмеялся, – странноватыми. Но это ничего. Вот, выпейте еще вина. На улице холодно.
Юра плохо помнил, как они прошли через зал, как оделись в гардеробе. Снаружи действительно было холодно и уже темно – фонари светили пока вполнакала. Бром поймал извозчика. По дороге он все время давал кучеру указание повернуть то направо, то налево – как будто они ехали не по знакомым московским улицам, а по какому-то критскому лабиринту. И часто брал Юру за руку – впрочем, всегда так непринужденно, как будто с дружеским участием.
Наконец Бром остановил извозчика, и они с Юрой сошли у черного входа большого трехэтажного здания.
– Сюда, Юра, идите сюда, – позвал Бром, открывая перед ним дверь.
Они поднялись на второй этаж по темной лестнице и вошли в пустую кухню. Потом через другую дверь попали в гостиную. Здесь Аркадий Венедиктович усадил Юру на кушетку и велел подождать.