1
Поставщик Ея Величества
– Нет уж, Константин Сергеевич, вот Гиляровский пусть меня проводит. Извозчик ни к чему – пойду пешком. Тут не так и далеко – хоть свежим воздухом подышу.
Воздух был не то чтобы свежий, а прямо-таки холодный.
Станиславский весело прищурился и положил руку мне на локоть.
– А? – спросил он. – Все еще богатырь наш Гиляй, не правда ли, Надежда Петровна?
– Хоть куда, – улыбаясь, кивнула Ламанова. – С ним мне совсем не будет страшно.
– Темнеет теперь рано, – сказал я, поплотней натягивая папаху. – Впрочем, тут центр города, безопасно. Доведу, не беспокойтесь. Только раз уж вы меня даже в театр не пускаете, Константин Сергеевич, позвольте спросить – что же вы без Владимира Ивановича репетируете?
– Уехал Владимир Иванович в дальние дали. – Станиславский пожал плечами.
– Отчего?
– Устал. Бросил меня одного. А пьеса-то… Ой-ей-ей! А сам Чехов – увы и ах!
– Что с ним?
– Собирается в Ниццу. Будет переписывать часть сцен.
– Плох мой Чехонте? – спросил я с тревогой – Антон Павлович в последнее время сильно сдал.
Станиславский только вздохнул.
– А пьеса? – спросил я.
– А пьеса… – Константин Сергеевич замялся. – Честно говоря, даже и не знаю. Иногда кажется даже, что и скучна. Но все-таки – это Чехов! Я утешаю себя только мыслью, что это не он скучен, а я глуп.
Ламанова покрепче прижала к пухлой груди свой ридикюль, в котором лежали десять тысяч, выданные Станиславским.
– Я вообще не понимаю, как это возможно! – с чувством сказала она. – Вы с ума сошли, Константин Сергеевич! Месяц назад – читка. Теперь – начало репетиций. А премьера – в конце января.
– Не успеете с костюмами? – озабоченно спросил Станиславский.
– За меня не беспокойтесь. Все мерки я сняла, хоть это, я вам скажу, та еще работенка – снимать мерки с артистов. Не могут спокойно постоять всего три часика. Некоторые даже грозились в обморок упасть! Но я за вас беспокоюсь. Какой короткий срок! Ведь еще и праздники надо вычесть – Рождество, Новый год. Месяц чистыми остается – не больше.
– Ну уж нет, – помотал головой Константин Сергеевич, блеснув стеклами своего большого пенсне. – Никаких праздников. Какие могут быть праздники, Надежда Петровна? О чем вы?
– Да как она хоть называется-то, эта пьеса? – спросил я.
Станиславский повернулся ко мне:
– Я вам еще не говорил? «Три сестры» называется. Причем Антон Павлович уверяет меня, что это комедия. Хороша комедия! Сначала ничего не происходит, потом адюльтер и дуэль. Я взял роль, где хоть что-то можно сыграть.
– И кто ваш персонаж?
– Подполковник артиллерист, который от скуки влюбляет в себя учительницу гимназии.
– Фу, как скучно вы рассказываете! – возмутилась Ламанова.
– И заметьте! Все это растянуто на пять лет! Какие-то домашние интриги, пензенская скука, буря… нет – рябь в стакане воды. Казалось бы, такая пьеса просто обречена на провал, но я уверен, что зал будет набит битком, а критика просто разорвет нас на куски – одни от восхищения, а другие от ярости.
Я повернулся к Ламановой:
– А вас, значит, пригласили пошить костюмы?
– Да-да-да! – закивала Ламанова. – Только для того, чтобы Константин Сергеевич во всех афишах и программках написал мое имя.
– А разве вам от этого плохо? Вам от этого только хорошо! – живо воскликнул Станиславский, поднимая бобровый воротник, чтобы защититься от резкого ноябрьского ветра, дувшего вдоль Каретного ряда, где в те дни находился МХТ.
– Вы хотите, чтобы на вашу премьеру пришли мои клиентки – посмотреть, что я там еще сотворила. Не так ли? – спросила Ламанова Станиславского.
– А почему бы и нет? – парировал режиссер. – Придут они не сами, а со своими мужьями – сделаем хорошую кассу на буфете. Не так ли, Владимир Алексеевич? – подмигнул он мне. – Вася Качалов до сих пор вспоминает ту вашу совместную эпопею с Дальским.
Он вновь повернулся к Ламановой:
– Вы слышали эту историю, Надежда Петровна?
– Нет.
– Только не расспрашивайте Гиляровского. Спросите у самого Качалова. Качалов расскажет намного лучше и, как мне кажется, правдивей, чем Владимир Алексеевич.
– Константин Сергеевич! – возмутился я.
– Все-все-все! Идите скорей, – заторопил нас Станиславский, – а то Надежда Петровна совсем продрогла. Да и не стоит на улице долго торчать с этим-то…
Он указал тонким пальцем на ридикюль Ламановой.
Тепло распрощавшись со Станиславским, мы с Надеждой Петровной пошли в сторону Большой Дмитровки, где Ламанова держала свое ателье.
– И на кого будете шить, Надежда Петровна? – спросил я. – Книппер играет?
– Книппер, Савицкая, Лилина – это, кажется, главные героини, – ответила она. – Но все так быстро – давай-давай, время поджимает!
– Вы только женские платья будете шить?
– Нет! Представляете, Константин Сергеевич доверил мне полный гардероб! Буду шить и на Мейерхольда, и на Громова. На всех. И даже второстепенные обшивать буду.
– Зачем вам такая морока? У вас, наверное, и своих заказов хватает.
Ламанова резко остановилась.
– Вы что, Владимир Алексеевич! Да это мечта, а не заказ!
– Хорошо платят? – спросил я, кивнув на ридикюль.
– Не в этом дело!
Она снова пошла вперед.
– А в чем?
– Вы, Владимир Алексеевич, представляете, кто мои клиентки?
– Да почитай вся Москва.
– А что это за «вся Москва»? Нет, я не хочу ничего обидного сказать про этих дам, но ведь с ними положительно не о чем поговорить, кроме как о французских тканях, французских модах и французском крое. Да еще они пытаются вечно втянуть тебя в какое-то болото своей личной жизни. Но хуже всего знаете что?
– Что?
– Они думают, что пришли к портнихе.
Слово «портниха» Ламанова выделила с презрением, выпятив нижнюю губку.
– «Только пообещайте мне, Надежда Петровна, что лично будете шить это платье»! И очень недоумевают, когда я им говорю, что шить лично не буду, потому как совершенно это не умею.
– Вы не умеете шить?
Надежда Петровна весело засмеялась.
– Конечно, умею! И шить, и кроить, и все-все-все. Но не буду! Не буду! Я не портниха, я – моделистка! Никак не могу вдолбить в эти женские головы, что моделистка и портниха – это не одно и то же! Мое дело – творить, придумывать, руководить процессом, а вовсе не сидеть за «Зингером», обметывая петли.
Я кивнул.
Через минуту Ламанова снова остановилась.
– А какие иногда странные клиентки ко мне ходят, Владимир Алексеевич! Хотите расскажу?
– Конечно.
– Иногда и не поймешь – откуда они берутся, кто они такие. Вроде приходит с виду обыкновенная горничная или гувернантка. Но такой гардероб заказывает – прямо как принцесса Габсбургская.
– И платят?
– В том-то и дело! Наши дамы, особенно из дворянок, как привыкли? «Сшей мне сейчас, а расплачусь потом, как мужу деньги придут». И тянут – порой и по полгода. Отказаться нельзя – обидишь такую мадам, так она потом начнет про тебя всякие гадости рассказывать, клиентов распугивать.
– А эти, которые горничные, они платят?
– Сразу! Вперед! Иначе я бы и не бралась. Вот летом пришла одна. Мы ей сшили прелестное вечернее платье. Я как бы между делом спрашиваю – к балу готовитесь? А она молчит, как в рот воды набрала. Только кивает.
– Странно, – заметил я.
– Больше того! Три дня назад я ее заметила неподалеку – на Страстном бульваре – с детской коляской! Катит коляску, одета как бонна, а рядом – солдатик идет, любезничает. Не офицер, а простой солдатик. Вот откуда у нее были деньги на платье, а? Солдатик дал?
Я пожал плечами.
– Пойдемте дальше, Надежда Петровна, а то мы тут торчим на виду у всех.
Ламанова прибавила шаг.
– Давайте, – предложил я, – мне ваш ридикюль. Он, наверное, теперь тяжеленький?
– Нет, – улыбнулась Ламанова, – я об него греюсь.
Мы повернули на Петровку и пошли через бульвар, по направлению к Страстному.
– Мне это не нравится, – сказала она наконец. – Все это попахивает скандалом. А ведь не первая такая простушка шьет у меня нечто дорогое.
– Не первая?
– Третья или четвертая.
– Да, странно…
– Я понимаю, когда приезжает какая-нибудь купчиха из Саратова или Нижнего. Тянется к моде, хочет в своем городе быть первой модницей. Это понятно. Ни манер, ни приличного образования – только мужнин капитал, составленный на торговле селедкой или дратвой. Или чем они там торгуют. С ними мучаешься, но они хотя бы понятны. А вот такие… Появляются из ниоткуда и в никуда исчезают! Что это за женщины? Откуда у них деньги? Я ведь беру много, Владимир Алексеевич. Мне мало брать нельзя – надо держать марку!
Минут через десять мы дошли до Дмитровки. Здесь, на углу, под номером 23, стояло четырехэтажное здание доходного дома Адельгейма – зубного врача, прославившегося в литературных кругах тем, что как-то заменил коронку самому Достоевскому, приезжавшему в Москву по делам. Кстати, оба его сына стали неплохими актерами. Весь первый этаж здания и был арендован Ламановой под собственный модный дом. В высоких окнах стояло всего два безголовых манекена, одетые один в бальное голубое платье, а второй в прогулочный костюм из шотландки. Над дверями с причудливыми изогнутыми стеклами с латунными ободками была помещена большая вывеска: «Модный дом Н.П. Ламановой». И чуть ниже: «Поставщик Ея Императорского Величества» – с непременным двуглавым орлом.
– Ну вот, – с мягкой улыбкой сказала Надежда Петровна, – большое вам спасибо, Владимир Алексеевич, что проводили. Не хотите зайти согреться? Я вас чаем напою у себя в кабинете.
Я посмотрел вверх на окна.
– Темно уже, а свет ни в одном окне не горит. Где же жильцы?
– Съехали. Новый домовладелец собирается тут все перестраивать.
– А вы?
– Нас тоже попросили. Приходил от него управляющий – да только я выговорила себе еще полгода сроку.
– А потом куда?
– Никому не скажете?
– Нет, – улыбнулся я.
Ламанова сделала знак рукой, чтобы я нагнулся к ней. Надежда Петровна была маленького роста, пухленькая и очень милая. Нагибаться к таким – сущее удовольствие.
– Я строю собственный дом, – шепнула она мне.
– Где же?
– На Тверском бульваре. Только никому ни слова. Поклянитесь!
– Клянусь. Это не у Никитских ли ворот?
Ламанова укоризненно наморщила носик.
– Ну! Это же секрет!
– Хорош секрет, – заметил я, – когда уже и стройка идет, и архитектором не кто-то, а Лазарев. Вот что творит Елисеев на Тверской – это да, секрет. А ваш…
– Ну и ладно! – засмеялась Ламанова. – Мне нужно еще немного времени, чтобы достроить и переехать. А тут уж больно место хорошее. Да и известное моим клиенткам.
Мне показалось какое-то шевеление между манекенами. Мелькнуло несколько встревоженных лиц. Потом дверь отворилась и прямо на улицу, под свет фонаря выскочила взволнованная молодая девушка.
– Надежда Петровна! Надежда Петровна! Идите скорее!
– Оля? – удивленно спросила Ламанова. – Ты чего на холод выскочила? Простудиться хочешь?
– Надежда Петровна!
Ламанова стремительно подошла к ней и выслушала то, что девушка тихо прошептала ей на ухо. Потом растерянно повернулась ко мне.
– Это Бог знает что! Владимир Алексеевич, не пройдете ли внутрь?
– Что случилось?
– Не хочу говорить на улице.
– Хорошо, пойдемте.
Мы вошли в дверь. За нами юркнула и девушка.
– Вот, – указала она в угол просторного зала, где в кресле, расстегнув шинель и сняв шапку, сидел полицейский пристав. При виде Ламановой он встал и коротко поклонился.
– Здравствуйте! – ответила та. – Если вы пришли пошить себе мундир, то, увы, мы этим не занимаемся.
– Мадам, – ответил пристав. – Простите, что побеспокоил. Я жду одну из ваших работниц. Только и всего.
– Только и всего! – откликнулась Ламанова. – В чем дело? Что она натворила?
– Ничего такого, – честно ответил пристав. – Но хочу вас попросить отпустить со мной Фигуркину Анну Петровну для проведения дознания.
– А что случилось-то? – спросил я.
Пристав посмотрел на меня, прикидывая, отвечать незнакомцу или нет. Потом решил, что разговаривать с неизвестными господами его не уполномочивали, и снова повернулся к Ламановой.
– Братец ее повесился. Следователь просил доставить госпожу Фигуркину для протокола.
Надежда Петровна ахнула.
– Оля! Где Аня Фигуркина?
– Плачет.
– Где плачет?
– В пошивочной.
Ламанова повернулась ко мне.
– Пойду поговорю с ней. Дождитесь меня, Владимир Алексеевич, хорошо?
– Хорошо.
На ходу снимая пальто и теплую шапочку, Ламанова устремилась к двери в противоположной стене, скрытой бархатным бордовым занавесом. Я же подошел к приставу и предъявил ему свою корреспондентскую карточку. Он поморщился.
– Где это произошло-то?
– Извините, не имею права разглашать подробности.
– Так ведь я и так узнаю.
– Узнаете – дело ваше. А я – при исполнении.
– Ну, хорошо, братец.
Пристав помялся, а потом сообщил:
– В Палашевском переулке. Во дворах.
Пристав одной рукой неудобно начал застегивать шинель, а я огляделся. Большой зал был освещен только настенными светильниками. Люстру не включали, вероятно, в отсутствие клиентов, поэтому цвет драпировки на стенах показался мне темным – его разнообразили только ряды небольших фотографий в изящных рамках, изображавших дам в разных платьях. Подойдя ближе, я увидел, что они раскрашены от руки. Из мебели в этом зале было только несколько живописно расставленных кресел и два журнальных столика с последними изданиями «Нового русского базара» и «Вестника моды». Ну и конечно – четыре больших зеркала в полный рост, в тяжелых рамах, так, что, встав напротив, вы как бы видели себя персонажем картины.
Наконец, дверь отворилась и вошла Надежда Петровна, обнимавшая за плечи худенькую светловолосую девушку с заплаканным личиком. На вид девушке было не больше двадцати. В руках она держала полушубок.
– Владимир Алексеевич, – обратилась ко мне Ламанова, – простите, что я снова обращаюсь к вам с просьбой.
– Я и сам хотел вам предложить, – перебил я Надежду Петровну. – Давайте я схожу вместе с ними, присмотрю за вашей работницей.
– Это Аня Фигуркина.
– Хорошо.
Я взял из рук девушки полушубок и помог ей одеться. Замотав голову платком, она ухватилась тонкими пальчиками за мой рукав. Вместе с приставом мы вышли на улицу, где полицейский остановился.
– Поймайте извозчика, – сказал я.
– Тут недалеко, – ответил он.
– За мой счет.
Он пожал плечами и свистнул извозчику, стоявшему неподалеку.
Сев в коляску, мы поехали в Палашевский.