© Нечаева Н. Г., 2016
© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016
Крылатый пес
Собака шла, равнодушно помахивая крылом. Пропадая в тени и вновь возникая в ломаном свете фонарей, странное трехногое созданье ничуть не тяготилось отсутствием четвертой конечности, ладно и привычно используя для опоры перьевое полукружье.
Крыло впархивало и опадало, перламутрово отражая ленивую зыбкость освещения. Там же, где желтые лучи вдребезги разбивались о мутные зеркала луж и застывали в воздухе испуганными блестками, перья обретали совершенную прозрачность, прорисовываясь лишь волнистым контуром, пропуская сквозь себя шершавую неровность парапета, любознательные человечьи ноги, вопросительный знак поводка.
Хозяйка пса шествовала чуть сзади, ведомая собакой. Уходя в тень, становилась старой, морщинистой, сухой, с провалами щек, глаз, рта. Выплывала же на свет вполне молодой особой – торчащий подбородок, легкий прищур, рассеянная улыбка привыкшей к вниманию красавицы.
Рядом со странной парой на набережной то и дело образовывались парочки и целые группки гуляющих. Смутно просматривались силуэты, безликие пятна лиц. Ни пола, ни возраста, ни настроения не различалось вовсе. Зато собака и женщина виделись ясно, четко, до неровно выстриженной бородки на нагловатой мордахе пса или тонкой родинки на виске хозяйки.
Еще больше поражало, что крылатая собака не вызывала у окружающих никакого интереса. Вот кто-то приостановился, погладил животное и пошагал дальше, ничуть не озаботившись крылом.
Получается: крыло – чудится?
Приехали. Догулялась. Допереживалась. Глюки пошли, словно Ромкиных грибов хватанула… Крыло у собаки… Дура! Скорей бы мост свели, домой, спать. Сколько она уже не спит? Сутки? Двое? Неделю?
Дождь кончился, и под Биржевым мостом открылись пять голубых тоннелей. Входы. Внутри – сияние. Внутри – ясное небо. Такое случается в солнечный день, когда от счастливого восторга дрожат руки, вспоминая, как были крыльями, и до крика хочется воспарить, и совсем не жалко раствориться прозрачным лучом в этой зовущей вышине.
Есть ли движение вокруг, нет ли – не видно. Свет, выплескивающийся из реки, приклеил глаза и задавил все прочее – над, справа, слева – вокруг. Или и нет больше ничего? Арка моста да входы под ней.
Прищурь глаза, и тоннели выстроились в цепочку теплых надежных валунов, соединяющих берега. Брод. Мост-то разведен, вот Нева и постаралась. Надо на тот берег – милости просим! Дойдешь ли – вот вопрос. Самих берегов не видно: синие лезвия лучей, выстреливающие из тоннелей, разваливают темноту на тягучие неровные ломти. Темнота осыпается в воду и уходит на дно, утаскивая с собой блескучее крошево. По дну оно приплывает к безднам и вновь сливается в лучи. Круговорот.
От света, сияния и голубизны над водой – вполне осязаемый звон. Он заполняет уши, забирается под ногти, делает колким и невесомым тело. Будто бы кто-то зовет, будто манит. Кто-то…
Кто?
Рома?!
Конечно! Прислушаешься и —
«Юля-я…» – мелкие волны ладошками шлеп-шлеп…
«Юля-а-ша…» – гранит на них шикает…
Придумал! Значит, и входы – Ромкина работа? Чтобы не плутала понапрасну, а поняла, как его найти?
Входы. Выйдешь ли – войдя? Выходы где-то на той стороне. То ли моста, то ли мира… А зачем выход, если там – Рома?
Сегодня у него день рожденья. Праздновали бы вместе тут, у воды. Она обещала испечь праздничный пирог…
Вот он, тот самый праздничный пирог – зализанная ласковой Невой Стрелка. Ночь завистлива. Задула свечки Ростральных колонн, теперь они обиженно дожидаются рассвета. Рядом взъерошил серебряные крылья Дворцовый, будто приготовившаяся к полету гигантская птица.
Обман, каждую ночь – обман! И пирог несладкий, и птице этой никогда не взлететь – разучилась.
За спиной – город. Не поворачивайся – не увидишь. Не увидишь – не захочешь назад. Одна дорога – через эти синие переходы к Роме.
Рома. Больно! Произнесешь имя, тут же дернет, будто нагноившаяся заноза на пальце, только палец – она сама. Вся. Поэтому боль отдается сразу везде. И мешает думать. И дышать. И жить.
Времени темноты – два часа. Потом – день без него. Зачем?
Рассвет скрадет голубое сияние, выровняет воздух, высосав из него до небесного донышка таинственную ночную силу. И бездны-входы погаснут. Останется пустота. Надо решаться сейчас.
– Юля-а-а!
Вокруг – никого. Ладонями – в шершавый гранит парапета, приподнять тело, перебросить ноги и просто шагнуть. Нет, лучше прыгнуть, чтоб не шлепнуться в воду, а сразу попасть в один из входов. Парапет широкий. Если разбежаться, можно допрыгнуть.
– Стой!
Чей это голос? Да и голос ли? Мерещится. Верно, просто волны шуршат или мелкая пыль шепчется под ногами… А будто голос. Знакомый, много раз слышанный, хоть и забытый. Строгий, заботливый.
– Сойди с парапета! Сию секунду!
– Сошла, – оробев, неизвестно кому доложила Юля.
– Его здесь нет. И не пытайся идти, пока не узнаешь путь!
Недовольными песчинками просыпался из тела вибрирующий звон, пригасло манящее сияние бездн, обратившись в скучное отражение мостовой подсветки, прорисовались темные берега.
Все правильно, Ромы тут нет. И прыгать в воду – бессмысленно. Искать – да, надо, но не здесь.
Как вдруг она это поняла? Откуда? Только что – неизвестность и маета, и вот – безо всякого перехода. Как жирная точка в конце предложения. Не со слов же какого-то непонятного голоса! Голос, ясно, она сама. Разум или что там еще руководит человеком? Второе я, что умнее и рассудительнее первого. Помогает. Кто еще поможет? Одна.
Одна? Но одиночества, что глодало и сушило в Москве, от которого выла в голос, заглушая себя музыкой, и в помине нет! Тоска по Роме – да. Черная, колючая. Все внутри раскорябала, аж саднит. Губам горько, оближешь – тошнит, как анальгин жуешь. Глаза все время влево, на Рому, рука сама пальцы растопыривает, чтоб с Ромиными сплестись. А – пустота. Под пальцами и перед глазами.
В Москве она бы уже умерла. Чужая среди чужих – стен и людей – точно бы умерла. А тут – дома. Всякий шпиль над Невой, всякий мост и канал, и сад, и решетка – все знакомо, все на своих местах. Как мебель в квартире, которую сам расставил. Чтоб удобно. И красиво. Дома любую потеряшку найти можно. И Ромка найдется. Город поможет.
Этот июль вернул ей то, что украли два года Москвы.
Город.
До щекотки в кончиках пальцев, до счастливых мурашек под мышками. Вдруг стали осязаемыми холодные и теплые течения невской воды, сумеречно-радостные или кричаще-кичливые краски небосвода, потайное движение любопытного воздуха, мельтешенье в нем, прозрачном и тугом, миллионов и миллиардов чьих-то мыслей, вздохов, улыбок, эмоций – чувств. Она сама, распавшаяся на молекулы, стала этим воздухом. Смехом и слезами, мостами и реками, солнцем и темнотой, домами и тротуарами. И даже ногами, спешащими по этим тротуарам. Если мизинец цеплялся за чью-то улыбку, она радовалась, и – наоборот – печалилась, вдруг споткнувшись о чье-то горе, вросшее в щербинку асфальта. Город, потерянный на два бесконечных года, заново входил в нее, и она множилась в нем, становясь частью целого, познавая через себя – его. Ежесекундно растворяясь в нем, не теряла ни крошечки, напротив, наполнялась его силой, становясь настоящей собой, вбирая его в себя и становясь им.
– Мы ведь найдем Рому? – утвердительно спросила она.
Великан в зеленоватом старинном мундире, долговязо вышагивающий по ту сторону Невы за стенами Петропавловки, приостановился на мгновение, стащил с черноволосой растрепанной головы смешную растяпистую треуголку, церемонно раскланялся, соглашаясь, и шагнул дальше, сливаясь с такой же высоченной стремительной колокольней.
Хозяин. Будет ходить до утра, охранять город. Сколько лет прошло, а он все тревожится. Люди смотрят – собор. И никто не догадывается, что в его тени – Петр. С высоты ему видно все – каждый уголочек, каждого человека. Интересно, когда орел на плечо сел, он испугался? Вряд ли. Ничего не боялся. Иначе – не стал бы на болотах строить город. Говорят, орлы тут не водятся. И никогда не водились. Тот, залетный, случился чудом. А город разве не чудо? Может, орлы и сейчас прилетают, только не видит их никто. Не дано. И не орел то был, а дух, знак…
Свернула на Менделеевскую линию и тут же споткнулась: по той стороне набережной, вдалеке, неспешно трусил забавный крылатый пес…
Орлиное, – вдруг осенило. Крыло у пса – орлиное. Того самого орла!
Мысль, явившаяся следом, обожгла и стреножила: третий раз! Она их видит третий раз! Дважды – сегодня и тогда, раньше. Здесь же на набережной. Еще до Ромы. До войны. С Ромой-то познакомилась, благодаря этой собаке. Значит, не глюк?
Догнать!
Увы, под плавающими фонарями Университетской уже никого не было. Ни тут, против Двенадцати коллегий, ни дальше, у Бетанкуровской гранитной террасы, ни вдали, на пузырчатой брусчатке грузового спуска, хорошо освещенного космическими огнями припаркованной белоснежной «Ракеты».
Девушка медленно побрела вперед. Притормозила у филфака: тут она будет учиться. Совсем скоро. Почему-то это перестало радовать. Так, констатация свершившегося. Не более.
Густой кустарник вдоль тротуара сбрасывал наземь остатки недавнего дождя, расправляя листья и ветви. Капли сладко шлепались и, шепча что-то запретное, ласковое, втягивались в землю. На этой стороне набережной не было ни души. Через дорогу у берега – просто народное гулянье, тут – другой мир.
В Москве в такое время – скоро три – она никуда бы не пошла – страшно, в Питере бояться нечего. Укроет, спрячет, убережет.
Куда же делись крылатая собака с хозяйкой? Странно…
Промытый весенним дождем воздух сделал панораму противоположного берега выпуклой и четкой. Нева раскинулась просторно и празднично, как огромный торт, щедро облитый густой глазурью. Напоминание о Ромкином дне рожденья… Гладкую застывшую ребристость очень хотелось погладить, даже в кончиках пальцев возникло щекочущее ощущение залакированной зализанности и сразу после этого – липкости, будто шоколадные волны стремительно таяли под теплом руки. Долговязые свечки фонарей, выстроившиеся по краям, дразнились и множились желто-голубыми всполохами, не давая сосчитать возраст именинника.
Рома торты называет пирогами. Говорит, слово вкусное. Может съесть целиком, особенно если с орехами… Она и хотела сделать с орехами. Даже купила на рынке фундук…
Средь свечек и шоколада, отдельно, пошлой масляной розой, подплывшей, рассупонившейся, будто пересаженной с дешевого бисквитного пирожного, торчит здание Конституционного суда. Бывший Сенат, освещенный не в пример прочей набережной нарядно и вызывающе, затмевает и саму площадь, и игрушечную букашку Медного всадника, и даже парящий где-то «над» купол Исаакия. В приказном сиянии прожекторов Английская набережная, сумеречно-серая, почти бесцветная совершенно потерялась…
А Рома и липкие масляные розы любил. Сладкоежка…
– Это триста двадцать четыре – ноль девять – семьдесят пять? Я по поводу квартиры на Английской набережной.
– Сто метров, перепланировка узаконена, вид – Нева. Две комнаты и холл.
– Здорово. А цена?
– Шесть тысяч за квадратный метр. Шестьсот тысяч евро. Всего.
Лицо Ромы наливается злостью, будто распухает. Потом съеживается, стягивается к носу, будто он хочет свистнуть, значит, сейчас примется ругать всех подряд: город, страну, богачей, президента, время, жизнь. Когда Рома такой, лучше молчать. Даже не поддакивать. Поддакнешь – будет хуже. Попадет и ей, потому что папина дочка, которая как сыр в масле. Поэтому Юля просто глазеет по сторонам. И тоже тихо злится: нарисовали этих «SALE» на каждом доме, к чему? Кому надо – обратится в агентство, других зачем дразнить? Таких, как Рома.
– Не переживай, что нам Английская набережная? У меня тоже окна на Неву…
– Пошла ты со своими окнами! И со своим папочкой! И со своими деньгами! Я сам! Поняла?
Он разворачивается, уходит, она догоняет.
Помирились. Хотя и не ссорились, так? С Ромой многие простые вещи вдруг оказываются сложными.
Когда был этот разговор? Ровно за день до того, как Рома пропал.
Исчез. Был и нет. А она есть. И город есть, но без Ромы… Зачем?
Глаза защипало. Будто песком в них дунуло. А может, и дунуло. Юля потерла веки костяшками пальцев, проморгалась. Напротив, в витой рамке Бетанкуровской ограды, черные на сером, словно гравюра, стояли пес и женщина. Крыло загадочной собаки, задранное нагло и недвусмысленно, реяло парусом Петровского ботика прямо над гранитными строчками Пушкина.
В перламутровых переливах фонарного света мордочка пса представлялась совершенно человечьей и страшно знакомой. До неровно растущей, будто обкорнанной тупыми ножницами, бородки. И дама-старуха – будто из недавнего сна. Сложить воедино лицо хозяйки и морду собаки – точь-в-точь сфинкс. Сфинкс. Вот все и разъяснилось: и крыло, и бородка, и откуда она их знает.
Сфинкс на поводке…
Сейчас дойдут до Академии, впрыгнет на постамент. А хозяйка?
Юля снова протерла глаза: пара удалялась стремительно, будто таяла в сумерках, лишь крыло деловито сновало туда-сюда, освещенное странным, будто собственным светом.
Девушка заспешила, почти побежала и у решетки Манежа Кадетского корпуса поравнялась с женщиной и псом. Через дорогу, рукой подать. Крикнуть? Позвать? Кого? Как? Заторопилась дальше, потому что незнакомка ускорила шаг, словно торопясь обогнать на параллельной прямой.
Белоснежная манишка ресторана Беллини. Парадный мундир Меншиковского дворца. Щека Кадетского корпуса в заспанных морщинах.
Споткнувшись на мигающем тревогой светофоре, Юля рванула вперед – вдруг показалось, что странная пара исчезла – и лоб в лоб столкнулась с ними прямо посередине дороги, на аккуратном толстеньком башмачке островка безопасности.
– Извините, – она смутилась, словно ее застукали за подглядыванием в замочную скважину.
– Почему ты побежала за нами? – дама спросила вполне вежливо, даже участливо, с большим интересом разглядывая девушку.
– Собака, – искоса взглянула на пса Юля. – У нее – крыло? Или…
– Посмотри внимательней, – потребовала женщина.
Пес переминался рядом, явно тяготясь вынужденной остановкой посреди мчащихся автомобилей. Причем переминался всеми четырьмя лапами. Равно собачьими, равно волосатыми.
– Крыло, правильно угадала.
– Но…
– Ты испугалась и перестала видеть.
– Песок попал в глаза.
– Пройдет.
– Что это за порода?
– Цвергшнауцер. Слышала?
– Нет. Наверное, редкая.
– Такой он – один.
– Из-за крыла?
– Крыло – случайность.
Слова отскакивали от губ незнакомки мягкими горошинами, долетали до ушей и оседали в глубине головы вяжущей волокнистой массой, в которой сладко и приветно сворачивались клубочками засыпающие мысли.
Этот разговор посреди набережной – происходил ли он? И как – мимолетно или бесконечно?
Движение вокруг вполне продолжалось, даже стало гуще – свели Благовещенский, светофор вдруг вышел из желтой комы и разноцветно обрадовался автомобильному потоку, в котором он снова стал главным.
Красный – желтый – зеленый сменяли друг друга, машины вжикали слева и справа, некоторые и напрямик сквозь Юлю и женщину, а беседа не кончалась. Мимо и сквозь шли люди, радуясь, что успели на временную сводку, обдавая запахами пива, духов, острых сухариков, но бестелесная рука не могла отстранить идущих напролом, проскальзывая, не задевая, не ощущая.
И бородатый пес, снова с крылом вместо ноги, молча топтался рядом, равнодушно шевеля перьями.
– Почему?
– Захочешь понять – узнаешь. Как я узнала тебя.
– Разве мы знакомы?
– Конечно, только ты этого не помнишь.
– Кто вы?
– Прислушайся – поймешь.
Юля напряглась – еще недоумевая, не понимая, морщась от этого непонимания – и вдруг ощутила ласковое тепло, будто внутрь плеснули парным молоком, густым, сладким, даже во рту стало вкусно, аж захотелось причмокнуть от удовольствия. В груди счастливо захолонуло, словно пробился какой-то росточек. Предчувствие понимания. Или узнавания.
– Пойму?
Собака дернула поводок, подняла мордочку к небу, требовательно на что-то показывая.
– Светает? – суетливо спохватилась дама, мгновенно став старухой. – Прости, милый, бежим. Ему нельзя, чтобы свет… – объяснила Юле. Чуть виновато, намереваясь коснуться щеки, приблизилась лицом. – До встречи! – ускользающе тая в улыбке, отстранилась. – Нам пора. Ничего не бойся. Он вернется, а я всегда буду рядом.
– Кто вернется? – оторопела Юля, мгновенно, впрочем, сообразив, что речь – о Роме. И холодно обмерла, вспомнив, что незнакомка не может ничего знать, то есть говорит не ей и не о ней.
Обозналась?
Оглянулась: к кому обращены слова? Ни единого лица. И рядом – тоже.
Совершенно одна. Ровно посередине Университетской набережной. На перекрестке против угла Румянцевского сада. Проезжающие на безусловно зеленый машины удивленно сигналили тоненькой девчонке, застывшей вопросительным знаком в таком неудобном и опасном месте.