Глава 7
Я просыпаюсь на диване в гостиной Лавэ оттого, что луч солнца бьет прямо в глаза. Вчера ночью, когда мы приехали, я был настолько измотан, что завалился на кожаный диван Rolf Banz прямо в обуви. Когда собачьи бега закончились, Лавэ пригласил всех завалиться к одному знакомому художнику, поившему всех самогоном, который он лично гнал из апельсиновых корок, но Разменный должен был отвезти пару девочек постоянному клиенту, а Сергея мучила совесть, и он собирался до утра заглаживать свою вину перед Натальей, так что на предложение Лавэ согласился только я. Не то чтобы мне очень хотелось окунуться в этот неведомый для меня мир непонятых гениев, работы которых, возможно, лет через тридцать будут украшать музеи мира, но меня подкупила идея Лавэ дождаться, когда художник напьется вусмерть, а потом, пока он ни черта не соображает, купить у него лучшую картину за бесценок. Но когда мы поднялись в его мансарду, мы чуть не задохнулись от запаха какой-то сивухи, сам гений был уже в состоянии белой горячки, а его гости спали в жутких позах по углам мастерской. Я предложил купить картину с девушкой на фоне нефтяных вышек. Художник накинулся на меня и Лавэ с куском сломанной картинной рамы, крича, что он не продает свои шедевры, потому что завещал их человечеству. Пару раз увернувшись от куска рамы, мы поняли, что ничего хорошего от непонятого гения сегодня мы не дождемся и нужно валить. Квартира Лавэ была в пяти минутах ходьбы от этой пропахнувшей третьесортным самогоном мансарды, он предложил заночевать у него, я же, мечтающий поскорее провалиться в сон, отказываться не стал.
Вчера мне некогда было рассматривать гостиную. Сейчас же, при утреннем свете, пробивающемся сквозь шторы, в глаза бросилось, что пол из массивной доски макасар заляпан краской, на журнальном столике, на котором когда-то можно было увидеть лишь бокалы для виски, колоды карт и фишки, теперь стоит банка с грязными кисточками. А вся дальняя стена, состоявшая из сланцевых плит, на которой также располагался камин, теперь была вся завешана какими-то жуткими картинами размером полтора на полтора, на которых изображены огромного размера брендовые предметы: флакон духов Chanel, сумка Hermes, туфли Christian Louboutin, помада Dior, часы Cartier. Все холсты были изрезаны ножом от края до края. Как будто в мастерскую ворвался психопат с ножом. Увидев картины, этот псих бросился на них, видимо считая, что, превратив полотна в лоскутки, сделает этот мир лучше. Минут десять я тупо смотрю на этот нездоровый выплеск творчества моего друга, затем заставляю себя встать и плетусь на кухню. Через час у меня готов завтрак из омлета с овощами и ветчиной, и я уже доедаю его, и тогда наконец-то просыпается Лавэ. Даже не здороваясь со мной, наливает себе чашку кофе.
– Какого черта у тебя творится в гостиной? Ты что, подсел на какую-то концентрированную синтетическую наркоту?
– Ты о чем? – Лавэ сосредоточен на кофе.
– Об этих уродливых флаконах с духами, которые изрезал какой-то ненормальный. Хотя, возможно, он спас искусство от окончательного падения.
– Много ты понимаешь. Я готовлюсь к выставке, и это мой стиль, мое яркое слово в современном искусстве. Прорези в картинах символизируют отказ от вещей, которые мешают нам развиваться духовно. И не говори, что я украл идею у Лучо Фонтана, я пошел гораздо дальше. Самое интересное, что картины купят те, у кого от Cartier и Hermes шкафы лопаются.
– Оу… а как же гвозди, которые ты вбивал в фанеру?
– Гвозди в прошлом. Этой выставкой я выйду на международный уровень.
– А что с домработницей, заболела?
– Уволил. Решил, что чистота мешает мне понять мой внутренний мир. И должен сказать, что сейчас я чувствую себя более глубокой личностью, чем месяц назад. – Лавэ говорит это серьезно – ясно, что он в самом деле так думает.
– Не знал, что пыль и мусор так действуют на людей.
Оказалось Лавэ увидел фотографии мастерской Фрэнсиса Бэкона и понял, что нужно гораздо проще относиться ко всему окружающему. Он первый раз в жизни осознал, что всегда был всего лишь рабом вещей. Теперь же, с его слов, ему стало на них плевать, хотя этого и не скажешь, судя по наручным часам HYT H1 и одежде, в которую он одет (все, что появляется в Милане, оказывается на нем уже через две недели). И да, он до сих пор представляет собой типичного клонированного представителя золотой молодежи.
– То есть решил стать бедным андеграундным художником, только с кучей денег?
– А что ты предлагаешь, профукать свою жизнь, как отец? Это как ставить на хромого пса в собачьих бегах, – обязательно проиграешь. Отец даже не успел воспользоваться деньгами, на зарабатывание которых потратил лучшие годы.
– Поэтому ты относишься к ним как к болезни, от которой нужно избавиться как можно скорее?
– В точку.
– И как в эту философию вписываются азартные игры?
– Никак. Это другое. Помнишь тот ураган эмоций, когда первый раз поцеловал девушку или сел за руль?
– Еще бы.
– Не сомневаюсь. Но их ты уже не вернешь. Их даже не испытать по новой. С годами все притупляется, все становится каким-то обыденно серым и пресным. А азартные игры – это взрыв всех чувств, всех нервных окончаний. Это как оргазм, который длится и длится, не прекращаясь, пока ты делаешь ставки. То, что я испытываю за пару часов у рулетки, сравнимо с эмоциями, которые я переживаю за целый месяц в обычной жизни. Сможешь ли ты, умирая, сказать, что жизнь прошла не зря, если не испытывал боли от проигранных миллионов или дичайшего восторга от огромного выигрыша? Нет, не сможешь. Умирая, ты будешь понимать, что ничего настоящего в твоей жизни так и не произошло. Разве нет?
– Сильно. Особенно сравнение с оргазмом.
– Тебе, кстати, не пора потратить еще один день жизни на общение с людьми, которых ненавидишь? – Лавэ произносит это, наслаждаясь ароматом своего кофе.
– Да, точно, пора. Спасибо, что напомнил.
Через пятнадцать минут я выхожу из квартиры Лавэ и сливаюсь с толпой таких же, как и я, офисных крыс, торопящихся в свои офисные клетушки, чтобы потратить там очередные восемь-десять часов жизни.