Глава 4
Головная боль и позывы в туалет выводят меня из бесконечно длительного забытья, заставляют наконец открыть глаза. Я лежу на каррарском мраморе, в квартире, которую нужно продать до конца недели. Воздух переполнен парами алкоголя настолько, что в горле першит. Пытаюсь встать и понимаю, что в ногах кто-то есть. Какого черта? Полоска лунного света, проникающая через щель в шторах из настоящего индийского шелка, помогает разобрать, что это обнаженная блондинка, местами покрытая чем-то белым, похожим на оттаявшее мороженое, она, раскинув руки, спит в моих ногах. Кто это такая? Память с трудом начинает складывать события последней ночи по кусочкам. Развалившись на заднем сиденье в просторном салоне, я тупо улыбаюсь и смотрю в открытое окно на проносящиеся мимо дома – классицизм с обшарпанной, отсыревшей штукатуркой и погасшими окнами. Вдоль дороги застыла нескончаемая цепочка пыльных машин. Одинокие манекены в витринах с надписью «SALE» на футболках смотрят на опустевшие тротуары. С улицы не доносится ни звука. Город наконец-то уснул, уснул на какой-то час или два, чтобы вскоре проснуться и взорваться тысячами звуков современного мегаполиса. Спросите меня, каким я люблю Питер больше всего? Я отвечу: именно таким, весенней ночью, не белой ночью, когда город задыхается от потока туристов, а такой, как сейчас, апрельской, а лучше даже майской, когда жители города словно оставили его. Когда можно выйти на улицу, вдохнув полные легкие свежего воздуха, и пройтись в одиночестве, наслаждаясь самым красивым городом на земле.
Сейчас примерно три часа ночи, а может, и больше. Мы вышли из казино пятнадцать минут назад, перед этим опустошив на двоих бутылку рома, крепостью градусов под шестьдесят. Я улыбаюсь, слушая радостные крики Лавэ с переднего сиденья. Сегодня мы выиграли, и это его третий выигрыш за все восемь с половиной месяцев, которые он провел в казино. Сегодня мы выиграли больше полумиллиона, и теперь мчимся в новеньком такси по наконец-то ушедшему в спокойный сон городу, чтобы отметить это в каком-то кабаке, где нас уже ждет еще один любитель ставить деньги на все, на что можно. И так как никто не знает его имени, а он не говорит, все называют его Разменным. Но лично меня это устраивает, главное, что на Разменного можно положиться в любой ситуации.
Медленно, чтобы не разбудить блондинку, я вытаскиваю из-под нее ноги, одну за другой. Пытаюсь встать, опираясь о пол, и понимаю, что вляпался во что-то рукой. Кое-как поднявшись, я разглядываю ладонь, она испачкана взбитыми сливками. Вспоминаю, как я целюсь пирожным в бритую «пилотку», но в этом воспоминании почему-то брюнетка, а не блондинка. На ощупь прохожу в коридор, не включая свет, слава богу, я ночую в этой квартире далеко не впервые. Вот и ванная. Первое, на что натыкается взгляд, когда я включаю свет, – это куски битого стекла от бутылки и огромная лужа красного вина на ониксе, уже практически впитавшаяся в него. Осознание того, что это конец, приходит моментально. Никто не купит квартиру за херову тучу денег с полом из оникса, испорченным навсегда. Потом я хожу по квартире, включаю свет и натыкаюсь на остатки недавнего, дикого, не поддающегося логике безумия: разрезанное пополам одеяло торчит из духовки на кухне, на обоях помадой сделаны примитивные рисунки порнографического характера, копия средневекового меча воткнута в деревянную столешницу обеденного стола, по всей квартире валяются бутылки из-под шампанского и вина. Все это перепачкано взбитыми сливками. Сколько же было пирожных? Казалось, мы скупили весь кондитерский магазин. Я подбираю наполовину обгоревшую тысячную купюру на полу у барной стойки и только сейчас замечаю, что тут их примерно сотня. В памяти возникает яркий образ Лавэ в одних трусах, кричащего, что деньги – это тот мусор, который нужно сжигать, чтобы очиститься самому. Сказав это, он хватает пачку купюр и чиркает зажигалкой. Лавэ пьяными глазами смотрит на меня. Он сжимает пачку горящих купюр, равную средней зарплате за месяц у госслужащего.
– Почти во всех супермаркетах, сразу при входе, метров сто выделяют под товары, идущие по акциям, – говорит он. – Так вот, пока девчонка, которая затащила меня в эту второсортную человеческую кормушку, выбирала себе косметику, я наблюдал за одним парнем. Нормальный с виду такой, одет со вкусом, с интеллектом в глазах и явно не самым дерьмовым образованием. Этот парень, он хватал все, что шло два по цене одного. Просто сметал все без разбора: сок, туалетную бумагу, макароны, консервы, упаковки пива, носки. Носки вообще шли десять пар по цене пяти. Так он положил себе в корзинку восемь упаковок. У меня за год столько носков не изнашивается. В итоге минут за пять он набрал целую тележку, как будто к концу света готовился. А потом смотрю, и ведь он такой не один, куча народу набирает и набирает. А я думаю: «Куда вам столько? Сколько можно жрать?» – Пока Лавэ это произносит, пачка купюр превращается в искрящийся пепел и обжигает ему пальцы.
– Ну, многие живут, чтобы жрать. Это их выбор. В конце концов, может, в этом их кармическое предназначение, – произношу я.
– Нет, тут не все так просто. Я вдруг понял, мы сделали следующий шаг в своей антиэволюции, перешагнули от общества потребления к обществу, у которого напрочь атрофировалось чувство насыщения, как у собак, которые жрут и жрут, и если их не оттащить от миски, они будут жрать, пока не сдохнут от разрыва желудка. – Истлевшие купюры, словно осенние листья, медленно падают на мраморный пол. Но Лавэ этого не замечает.
– У нас нет чувства насыщения? Что за бред? – говорю я, разрывая пирожное пополам и выковыривая из него взбитые сливки.
– У всех нас. Всех, у кого есть доступ в мегамаркеты, торговые центры, в высокоскоростной интернет с «Фейсбуком», порно- и интернет-магазины, – произносит Лавэ и тоже разрывает пирожное, а затем запускает пальцы во взбитые сливки. – В двадцать первом веке целые поколения, созданные по образу и подобию Господа, чувствуют себя лишь крохотной батарейкой с истекшим сроком годности, затерявшейся на полке гигантского супермаркета в разделе уцененных товаров. – Лавэ слизывает взбитые сливки с пальцев. – Двести тысяч лет на этой планете, и вот он итог – мы превратились в общество вечно голодных псов.
Комнату вдруг охватывает женский смех. Я поворачиваю голову, смотрю на брюнетку и рыжую, которые стоят у входа в гостиную, опираясь о дверную коробку, чтобы не потерять равновесие. Из предметов одежды на них только туфли на двенадцатисантиметровых шпильках.
– А как вам такое предложение: две горячие шлюшки по цене одной? – сделав глоток шампанского, из которого половина проливается на грудь, произносит брюнетка.
– Я за. – Лавэ вытирает руку от сливок о лакированную барную стойку и, покачиваясь, направляется в их сторону.
На этом воспоминание оборвалось. Я открываю дверь спальни и натыкаюсь на Разменного, спящего с рыжей красоткой на кровати. Вместо одеяла у них раздавленные коробки из-под пирожных. Со злостью пинаю Разменного ногой в бок, но получаю только унылое мычание в ответ. Прохожу на кухню и пытаюсь приготовить кофе, оно мне сейчас необходимо, чтобы понять, насколько сильно я влип, и только сейчас понимаю, что у рубашки, которая на мне, оборван рукав. На столе я нахожу скомканный лист бумаги, он исписан моим почерком. Я пытаюсь вчитаться в расплывающийся текст, полный хаоса. Сверху идут наши имена, затем какие-то числа в трех столбцах. Сверху надпись: «Сиськи – 5, пупок – 10, лобок – 20…» Память начинает возвращаться…
Такси высаживает нас с Лавэ возле залитого неоном заведения. Мы спускаемся в полуподвальное помещение и оказываемся в ресторане, отделанном в средневековом стиле, – старые кирпичные стены, грубые дубовые столы, почти настоящие факелы и копии мечей на стенах. По залу ходят официантки, одетые под средневековье, они несут литровые бокалы с пивом, копченые колбаски и рульки. По ушам бьет музыка из динамиков. Кругом подвыпившая толпа хорошо одетых прожигателей жизни. Протискиваемся через хохочущих девчонок в платьях с блестками и неизменным аксессуаром – брендовыми сумками. Через мужчин средних лет, пьющих пиво из бутылок, и вечно бухающих по-черному иностранцев. Я вижу Разменного с тремя стройными девушками, явно посещающими спортзал по три раза в неделю. Они оккупировали лучший столик и, судя по их кондиции, устроили алкогольный марафон.
И вот одна из них уже что-то говорит мне на ухо: какой-то бред о том, что я потрясный мужик, и прочую херню, которую она, по роду профессии, говорит каждую ночь всем, кто оплатит ее неумолимо уходящее время. Я знаю, что ей плевать на меня, но мне абсолютно все равно, бутылка виски довела мой мозг до состояния эйфории. Сзади что-то кричит напившийся до состояния животного Лавэ. Если бы не две девушки, держащие его под руки, он бы не прошел и метра. Мы поднимаемся на скоростном лифте в квартиру, чтобы устроить там как минимум апокалипсис, в квартиру, которую я должен продать до конца недели. И как они меня убедили? Сейчас наша компания – это само воплощение деградации современного общества: женщины, которым платят за то, чтобы они слушали наш пьяный, жалкий бред, а также мы, делающие вид, что абсолютно успешны, не обладаем бесчисленным количеством комплексов современных мужчин и нам не нужно окружать себя стройными фотогеничными женщинами, чтобы поднимать свою самооценку. И только Разменный все еще пытается догнаться до нашего состояния, заливая в себя водку из бутылки.
Я открываю шампанское, предварительно прилично взболтав, и его белая пена вырывается наружу, окатив загорелую грудь рыжей красотки. Та хохочет, глядя, как пузырьки стекают с ее набухших сосков на плоский живот и тонким ручейком спускаются все ниже и ниже.
– Эй, а мне? – кричит блондинка.
Под одобряющие крики Лавэ я выливаю оставшееся содержимое бутылки на нее.
Они стоят в ряд, еле держась на ногах, все в шампанском и взбитых сливках. У каждого из нас своя мишень, мне досталась блондинка. Я прицеливаюсь и попадаю прямо в пупок. Да! Десять очков! Взбитые сливки соскальзывают вниз и падают на пол из каррарского мрамора. Я записываю результат на лист бумаги, пытаясь четко выводить куда-то уплывающие цифры. Разменный впереди по очкам, так что нужно поднажать. Когда снова подходит моя очередь, я прицеливаюсь в ее пропитанный эротизмом, идеально подстриженный лобок – на кону пачка из тысячных купюр, так что мне нужны эти двадцать очков.
И вот сейчас, спустя шесть часов, я брожу по квартире, пытаясь собрать по кусочкам события этой ночи. Во второй ванной я натыкаюсь на третью нимфу из моих воспоминаний. Вульгарно накрашенная брюнетка развалилась на унитазе со сломанной туфлей в одной руке и пачкой полусожженных тысячных купюр в другой. Увидев меня, она заулыбалась и что-то пробормотала, но я не стал разбираться, а закрыл дверь. Ладно, еще один человек нашелся. Но кого-то все равно не хватает. Лавэ! Лавэ, где он, черт возьми? Этот говнюк, выигравший вчера кучу денег, оплативший девочек, выпивку и несметное количество пирожных со взбитыми сливками. На мраморном полу, испачканный в сливках, валяется мой телефон. Поднимаю и вижу пропущенные звонки. Черт, звонил Кирилл – мой сын. Он звонил четыре раза, а я был слишком пьян, слишком занят киданием взбитых сливок в лучшую половину человечества, чтобы услышать звонок. Кирилл звонил не часто, только когда разрешала мать. Но в этот раз он звонил ночью. Значит, что-то случилось. Я набираю номер и слушаю гудки.
– Папа, папа! – Его голос звучит так ясно, как будто он стоит где-то рядом. Кажется, протянешь руку – и сможешь потрепать его по голове. Но я знаю, что все не так, как кажется. Эти цифровые сигналы сотовой связи, способные передавать даже не воспринимаемые ухом нюансы человеческого голоса, – это один из обманов современных технологий, как будто специально созданных, чтобы мы все меньше скучали по своим родным, находящимся далеко от нас.
– Привет, сынок. – Мне тяжело говорить из-за сушняка.
– Забери меня отсюда! Я хочу обратно в Питер.
– Я… Не могу, твоя мать… она… – Говорить становится все тяжелее.
– Мама нашла себе нового парня. У него своя сыроварня, но он такой козел. Заставляет меня работать. Мне осточертело здесь все! Этот сыр, экономия электричества, он не дает долго мыться в теплой воде, говорит, ее нагрев стоит слишком дорого! Эти французы все такие мудаки!
Ирония судьбы. Сын не хочет оставаться во Франции, в которую я безуспешно пытался сбежать на заре своей юности. Ему бы оказаться в моем лишенном всех прелестей жизни голодном детстве.
– Так ты меня заберешь?
– Я поговорю с мамой.
– Поговоришь? И это все? Ты не лучше Жерома! – Голос переполняет разочарование, режущее мне сердце, и в трубке раздаются гудки.
Я опускаюсь на пол. Ощущение такое, будто от меня только что оторвали кусок. Так же было, когда адвокат жены потребовал подписать разрешение на вывоз сына из страны. Теперь эта боль и осознание того, что все лучшее в своей жизни я уже просрал, захлестнули с новой силой. Я так и сижу, наверное, с час, пока передо мной не возникают голые ноги Разменного.
– Думаешь, если так зависнуть, быстрее протрезвеешь? – Голос у него такой, будто он сейчас сдохнет.
– Ты когда-нибудь думал, что все, что мы делаем, слишком мелко, чтобы тратить на это жизнь?
– Ого. – По лицу Разменного я понимаю, что он был меньше всего готов к такому повороту.
– Слушай, не знаю, что на тебя нашло, но не загоняйся ты так.
Я поднимаюсь и смотрю в его красные с перепоя глаза:
– Разговаривал с сыном, хочет чтобы я его забрал. Не понимает, что я не смогу это сделать.
– У меня Сахара во рту. Если хочешь поговорить, дай пять минут.
Мы проходим в столовую. Разменный присасывается к минералке и в два счета осушает бутылку. Закончив борьбу с сушняком, Разменный садится напротив меня.
– Ты же знаешь, у меня в Нижнем Новгороде две дочки и их воспитывает моя мать?
– Конечно, ты их фото много раз показывал.
– Так вот, они не живут с ней, и моя жена не погибала в автокатастрофе. Это просто байка для всех, не больше. Дочки живут со своей родной матерью. Я никому этого не говорю, чтобы не было вопросов, почему я не перевезу семью в Питер. И вот ответ: не хочу, чтобы моя работа повлияла на мою жену и детей. Я их таким образом оберегаю от того дерьма, с которым имею дело каждый день. Видел бы ты семьи моих корешей по бизнесу. Грустное зрелище. А я не хочу, чтобы однажды мои дочери узнали, что их отец сутенер. Но я езжу к ним два раза в месяц. Однажды я выиграю в казино кучу денег, смогу вернуться в Нижний и раз и навсегда все изменить. И раз ты любишь сына, то должен придумать, как тебе все изменить.
Сказав это, Разменный тянется за следующей бутылкой. Теперь я другими глазами смотрю на Разменного, которого полтора года назад спас от самоубийства. В ту ночь шел ливень, но я не замечал его, так как проиграл четыреста штук, из которых двести занял и должен был отдать к концу недели. Я медленно шел по набережной, глядя, как струи воды бьют по насквозь вымокшей обуви. Неожиданно я услышал визг шин и увидел метрах в тридцати впереди меня машину, которая резко свернула с дороги, въехала на газон и через секунду врезалась в ограждение набережной, снеся пять метров чугунного литья к чертям. Машина не упала в воду, а лишь застряла над водой на один метр. Ей не хватило разгона, чтобы сломать ограду и пролететь дальше. Я бросился к машине и увидел человека, уткнувшегося в подушку безопасности. Схватив булыжник, я быстро превратил стекло в мелкие осколки и, открыв дверь изнутри, вытащил из машины тридцатипятилетнего парня, весь вид которого ясно говорил, что его жизнь законопослушной не назовешь. Лежа на гранитной набережной и пытаясь отдышаться, я присмотрелся и узнал в нем человека, который сегодня за соседним столом проиграл кучу денег и устроил скандал, обвиняя казино в мошенничестве, из-за чего его мгновенно выперли оттуда, посоветовав больше не возвращаться. От него несло спиртным, поэтому я решил не вызывать «скорую», которая бы наверняка сдала его ментам, а дождаться, пока он придет в себя. О чем сразу же пожалел: открыв глаза, он набросился на меня, пару раз заехав в нос и обвинив в том, что я не дал ему сдохнуть. Лишь спустя две недели он встретил меня перед казино, в которое вход ему был заказан еще целый месяц, и поблагодарил за спасение.
После столь откровенного разговора с Разменным я наконец нашел в себе силы поднять спящие тела, разбросанные по квартире. Я попытался сразу озадачить их полом в ванной, но не получилось: неожиданно вернулся Лавэ с едой и шампанским. Оказывается, ночью он проснулся с диким желанием продолжить пить, но нашел только выдохшееся шампанское. Недолго думая, он вызвал такси и поехал по ночному городу искать того продавца, который согласится в обход закона продать ему алкоголь. Так что к полу из оникса мы смогли вернуться лишь через часа полтора, после того как каждая из дам приняла душ и употребила полбутылки шампанского с бутербродами и сигаретой. Блондинка пристально осмотрела пятно, затем сказала, что удалит его минут за десять, когда-то в своем родном Таганроге она отмывала и не такое. Вооружившись резиновыми перчатками и химикатами, эта жрица любви, стоя на четвереньках, принялась со всей силы его оттирать губкой, пропитанной каким-то чистящим средством, в результате чего пятно увеличилось в размере и приобрело нездоровый фиолетовый оттенок. Затем, сказав, что, видимо, это останется моей проблемой, блондинка с подругами быстро собрали шмотки, выдоили с Лавэ стопку купюр и удалились. Разменный и Лавэ тоже исчезли под шумок, сказав, чтобы я не очень парился по этому поводу. Продумав все варианты, я не нашел ничего лучше, чем поехать в IKEA и купить там синтетический коврик, более-менее подходящий под цвет интерьера. Коврик идеально закрыл разбитый участок пола, и я отправился в офис.