Последний завет. Часть I (Боэт Кипринский, 2006)

СМИ (средства массовой информации) в законе.

Cущее и мнимое⁵

Взгляд на истолкования свободного в средствах массовой информации и в их продуктах с попутной критикой современного, «цивилизационного» прагматизма и с малоутешительными резкими выводами об открытых мистификациях, а также общем удручающем состоянии правовых начал в медийной отрасли России новейшего исторического периода – и не только —

Если провозгласишь вольность, – будет несчастье.⁶

…похвалою даже мудрому законоположению спешить не надлежит.⁷

Тень от гигантской горы

Пала на нашем пути.⁸

Введение

Обязательные непрерывные мониторинги действующим законам пока не проводятся; у федерации для этого нет специальной службы на уровне исполнительной власти; а законодатели если как-то и занимаются такого рода исследованиями, то лишь по «горячим» поводам, – когда тот или иной закон начинает «хромать» и отдача от него доходит до минимальной.

При постоянном заметном увеличении набора современных законодательных актов за лучшее было бы ставить их под неусыпное наблюдение от первого дня после вступления в силу. Так быстрее можно приходить им на помощь, своевременно их корректировать с учётом требований жизни. А при надобности даже давать отставку. – Аналогия обширной государственной «опеке» в области правовой базы имеется. У федерального основного закона есть гарант его непреложного исполнения в лице президента. А за тем, как этому закону соответствуют или нет нормативные и правовые акты, принятые на основе его положений, следит конституционный суд; он же выносит вердикты по нарушениям, которые бывают допущены в процессе применения актов на практике. – Потребность опекать «рядовые» федеральные законы велика. Нельзя руководиться только прогнозами будущего их «поведения», которые обычно выдают от себя разработчики, а тем более – впадать в некие отвлечённые радужные ожидания. Законы, предоставленные после введения их в действие как бы самим себе, оказываются часто неэффективными, не способными выдержать встречное воздействие окружающих реалий. В таком случае неизбежен прямой вред от их применения.

Как должен проводиться мониторинг, на какие цели его следовало бы направить, – вопросы начального рассмотрения возникшей проблемы. Но, по крайней мере, полезным и оправданным при такой работе было бы исходить не из одной лишь надежды на мимолётную выгоду от законов, а, в первую очередь, – из их концептуальной сути, позволяющей как можно вернее выражать потребности эпохи. Чем больше будет проявлено здесь интереса, тем увереннее и лучше смогут «чувствовать» себя «подопечные», а в конечном счёте и всем нам, возможно, тоже будет удобнее и проще жить.

В предлагаемых ниже главах части I сделана попытка обнажить проблему на конкретном примере.

В разных аспектах по отношению к существующим правовым понятиям о свободе и к действительности автором рассматривается текущее состояние закона РФ «О средствах массовой информации», а также – ряда «примыкающих» или близких к нему положений других законодательных актов.

…Этот правовой документ был так необходим новой России, что его основательной проработкой занялись ещё в период, когда неуверенно и торопливо подступали к отгребанию на историческую обочину хлама, накопленного от прежнего режима. Старания были тут не напрасными: почти за два года до принятия конституции РФ мы уже имели закон «О средствах массовой информации» в числе введённых в действие, причём, как нас уверяли, на тот момент по качеству он был едва ли не лучший в мире. Официально закон опубликован 8 февраля 1992 года, и у него, стало быть, уже далеко не детский возраст.

Какое значение мы ему придаём сейчас? Дорог он или безразличен для общества? Удачна ли его судьба? И что получено или убыло, что недополучено в период его шествия по отведённой ему «территории» влияния?

Будучи постоянно у всех на виду, закон о СМИ проявляет себя на удивление ровно, как бы не напрягаясь и не испытывая никаких воздействий. Подчас кажется – он какой-то незамечаемый и словно выпавший из употребления. Даже юристы его не поминают всуе. Никто ни разу не обозначил также ни одной даты от рождения этого первенца новейшей российской публичности, и тем самым были упущены возможности на разные лады запраздновать, что для нашей закоренелой ментальности пасовать перед скукою вообще не свойственно.

Не обязательно видеть тут плохое. Конечно, можно подразумевать упокоение, прозябание, стояние в болоте и по такому поводу рассуждать в огорчительном тоне. А можно иметь в виду плотную подгонку, «приварку» к тому, что вокруг, но не до конца раскрытые резервы – и тем как бы указывать на существенный признак достаточной пригодности документа в целом. В самом деле – за время, с тех пор, как он был принят, цельной переработке он не подвергался, в него были внесены лишь немногочисленные поправки и дополнения, не затронувшие основных пластов.

Также при выяснении странноватой физиономии закона нельзя исключать и факта элементарного везения разработчикам в тот момент, когда его отпускали в свет: они, возможно, сами того не осознавая, случайно попали в нужную «точку», что позволило не обмануть и нас.

Но не всё ясно и при таком подходе.

Что же перед нами? Закон без лица? Оно стёрлось, потерялось? Когда? Или его не было? А, может, это есть предмет права в ещё никем не обнаруженном состоянии «анабиоза»?

Освободиться от неопределённостей будет легче, если учесть обстоятельства, в которых закону пришлось и приходится выполнять свою роль. Как и другим правовым документам, ему с первых его «шагов» не позволено было «отходить» от морали и нравственности, выказываться по отношению к ним безучастным, нейтральным. Тут у него нет никаких отличий перед другими актами права.

Но его манера служения обществу и сама его судьба своеобразны. В соответствии с его особой тематикой он вынужден выставляться на вид и проявлять себя не только сам по себе, но непременно ещё и в окружении двух таких очаровательных дам как свобода слова и гласность. – В людской среде счастливцу в подобной ситуации откровенно завидуют не каждый раз. Если кавалер невзрачен, не вышел статью да ещё и не умён, соседство красавиц для него не обязательно станет возможностью потешить своё честолюбие, а, наоборот, может быть опасно и чревато. Тем, что ему вообще не достанется ничьего внимания.

Наверное и законам добиваться признания через игры на публике не заказано. И не сходной ли причиной капризного «дамского» пренебрежения вызвана та загадочная зыбкая незамечаемость, которою от начала и до сих пор окутан закон о СМИ? Предположить это не грех. А раз так, надо повнимательнее рассмотреть окружение. Может, по нему и ответ станет ближе. – Основательно заняться в самом начале этим «деликатным» и одновременно многозначным «дамским вопросом» будет полезно ещё и потому, что здесь нам сразу предстоит перейти также к «поведению» и к воздействию свободного – главного предмета настоящего исследования.

Глава первая. Свобода слова

Из-за рубежа любят нас иногда подразнить. Мол, на таком-то участке мы с нею не в ладах. Ограничиваем, а то и вовсе её отбрасываем. И тем нарушаем требование, которое установлено как столбовой знак теперешней цивилизации. Бывают наскоки и у нас в отечестве: где-то вон там свободы слова нет или вдруг её почему-то не стало, хотя она должна быть. Даже имеются попытки измерить параметры её дефицита.

Те, кому адресованы упрёки, стойко раздражены и выработали привычку нареканиям по данной теме устраивать обструкцию – путём замалчивания или обещаниями дать объяснения. Как правило, скоро инцидент исходит сам собой. Но воспламенить заново препирательство можно в любой момент и по любому, даже случайному факту. В чём дело?

Не в том ли, что свобода слова имеется у нас в «пользовании», но в достаточной мере не пропитана духом юриспруденции? Что это вообще за вещь или субстанция? Как бы надо с нею быть, обходиться? Где получить ответы? – Закон «О средствах массовой информации», в котором ей будто бы должно отводиться место, не даёт их ни в одном предложении или термине, ни в едином слове. Нет и какого-то «смежного» закона, где предмет излагался бы специально. Также не найдётся более-менее близких по данной теме и, что ещё важнее, – пригодных для нашей текущей современности, изысканий теоретиков и мудрецов прошлого.

«Завесу» несколько приоткрывает лишь российская конституция, где говорится о гарантировании свободы слова, но – только и всего. Хотя здесь её значение облечено в довольно простую и достаточно полную формулу правовой нормативности, но принять её и уразуметь, что в ней конкретно принадлежит каждому, для многих не так то легко.

Находят её нередко слишком приглаженной и даже – небрежной: дескать, она допускает положение, когда на обществе можно употребить рядом или вкупе слова произвольного порядка, вплоть до матерщины. Что нередко и наблюдается – как результат именно таких истолкований.

И если нам дают понять, что мы тут ещё как бы не доросли до цивилизации, то не лишне попробовать узнать, о чём должна идти речь.

Не закрепив свободу слова как заповедь через отображение в поясняющем правовом акте прямого действия, мы на самом деле не приняли её в постоянное «хозяйственное» «владение» как нашу совместную, государственную «собственность». Её поэтому нельзя считать величиною и ценностью публичного права; или, если считать, то – не иначе как условно: – произошло всего лишь её более широкое осмысление, «восприятие» – после того как по отношению к процессу проявления свободы слова, как неотчуждаемой от нас потребности рассуждать независимо, свободно (свобода суждений), по разным причинам предпринимались некие насильные массированные действия. Фактически это есть возвращение в право естественное, существующее издавна, где свобода слова оставалась как бы не обозначенной в её семантике или обозначенной нечётко; теперь же, будучи достаточно осознаваема, она приобрела и связанный с этим «индивидуальный» или «родовой» (условный «правовой») «знак», что равно ее размещению в правовом пространстве.

И здесь – главное. – В обществе так обычно происходит со многим естественным.

Мы слышим, видим, дышим, обоняем, испытываем разные чувства и т. д., и всё это для нас жизненно важные потребности, недосягаемые для непрерывного всевременного управления чьей-то посторонней волей; от нашего рождения, коль оно состоялось в гражданском демократическом обществе или куда мы «помещены» обстоятельствами, им надлежит быть только свободными, раз и навсегда; – уже только временное или частичное их умаление оборачивается дискомфортом и потерей проявляемости наших жизненных сил. Ничего кроме, только в ещё большей мере, не могло бы дать и обуздание таких потребностей законом, публичным правом.

И свобода слова является подобной, никому и ничем «не обязанной» сущностью; с той лишь разницей, что если слух, зрение, дыхание и проч. у нас как бы непроизвольно отстранены от сознания и это не замечается, то, наоборот, она всякий раз может быть с очевидностью воспринятой не в «одиночестве», а – через посредство свободы мысли, – там «вызревая» и оттуда заимствуя свой смысловой «наряд». – Притом надо ещё иметь в виду, что свобода слова нисколько не равняется высказанности, то есть – воплощаемости в слове; – в ней – лишь потенциальность этого важного действия.

Данная характерная особенность её нечёткой формы и содержательности, веками представлявшая головоломку для философии, не объяснена и сегодня и в доступном изложении вряд ли будет объяснена хоть когда-нибудь; теперь же мы вполне довольствуемся пока лишь тем, что, по крайней мере, не пытаемся оспаривать сказанного общо, но очень ёмко и доходчиво только по отношению к слову:

Мысль изречённая есть ложь.⁹

Отдалённо в этой сентенции многие по наивности склонны видеть некую, присущую свободе слова, хоть и худую, но всё-таки «овеществлённую» выраженность «на пользу»; – то есть то, чего от неё постоянно жаждут «получать», а именно: – реализацию непосредственно в слове. Конечно, такого не происходит. Слово – это исключительно «фактическое», выраженное через возможность выбора, данное уже за её пределами, вне аппарата, «отвечающего» за выбор; это материализация или действенность мысли, грубо говоря, – её форма, и потому она, уже как форма, непременно всегда – одна-единственная и уже тем «скованная»¹⁰, а, следовательно, свободное в его полном значении тут целиком отрицаемо, – оно – невозможно. И когда в таких случаях приходится говорить о лжи, то необходимо знать, что в виду имеется не чей-то нехороший субъективный умысел в истолковании того или иного слова¹¹; нет; – проявляет себя другое: при «выраженности» мысли в слове она «умещается» там не вся, а за некоторым «вычетом» своей значимости, – как своеобразной «оплатой» метаморфозы; предрасположение же к «убыли» возникает помимо наших желаний и воли – оно есть процесс объективный, неподконтрольный, а только обусловленный инстинктами.

Из непонимания этого и доверие к свободе слова, в том случае, когда словесное выражение мысли кому-нибудь кажется несомненно удовлетворяющим или подозрительным, на практике может соответственно варьироваться от великого до нуля.¹²

Если хотите, вот такой у свободы слова «разобранный» или «текучий» «нрав».

Она есть необходимый атрибут или «инструментарий» общения, но как и в чём ощутить её «желаемую» «вещественность», никому не известно.

И потому так же, как и свобода мысли и другие наши пребывающие в лоне свободы естественные потребности, она не может регламентироваться никаким прикладным законом или уставом. Речь может идти только об ориентированности на неё, о фактическом её признании; и лишь в этом состоит её правовое значение. – Она есть наличная ценность правосознания, выражение качества того правового пространства в обществе, где царствует слово, – того и достаточно, в том и есть благо.

А как ею «пользуются» или как бы хотелось «пользоваться», – уже сторона иная.

Кем-то понимается тут проявление или должное проявление действия закона о СМИ, – на доброе здоровье; кому-то удобнее представлять некую животворящую пространственную «среду», где легче всего выразить своё, нетерпеливо ожидаемое, – этому тоже не стоит особенно удивляться; кто-то допускает ещё что-нибудь, – пожалуйста.

Что же касается её гарантирования конституцией, то в данном случае можно говорить скорее только о факте апелляции государства к устойчивой текущей целесообразности – в виде этической народной традиции. В пределах которой любой запрет на естественные потребности всегда расценивался как недопустимое насилие.¹³

О каком здесь можно говорить насилии?

Дело в том, что о любых потребностях, когда они естественны, часто утверждается, будто они воплощают собою абсолютно свободное. Этого никогда не бывает. Например, потребность на что-то смотреть по своей природе целиком естественна. И однако смотрение мы часто ограничиваем сами, закрывая один или оба глаза, когда к тому находятся мотивации.¹⁴

Кроме того, могут также быть действия, вызываемые не нашей лично, а чужой волей или просто какими-то обстоятельствами. Ведь случается, когда человека ослепили умышленно или он теряет зрение ввиду несчастного случая, чьей-то оплошности. Эти-то моменты и есть насилие. Которое может ограничивать наше естественное, часто даже до крайности. Будь это смотрение, слушание, обоняние и проч. Только формы насилия тут слишком, если так можно сказать, выразительны в проявлении на обществе. Невозможно потребовать ото всех или даже от многих, чтобы они в обязательном порядке закрывали глаза или уши, переставали дышать в одно и то же время или на какое-то определённое кем-то время, – как невозможно представить и реальность повреждения органов сразу очень многими или даже всеми – из-за несчастного случая.¹⁵ Было бы неразумным и сплошное физическое ослепление, а также лишение слуха, обоняния, дыхания и проч. по чьему-либо распоряжению, наущению.

Как раз в виду алогичности и бессмыслия такое масштабное насилие не находит места в людских сообществах, оно исключено. И, так как в отдельных, частных случаях избежать насилия по отношению к естественному в обществе всё же не удаётся, а степень повреждения органов выявить довольно просто, – ограждаются от насилия правом не естественным, а государственным, публичным. То есть – даже при том, что свобода смотреть, слушать, обонять и проч. при любых обстоятельствах предусмотрена и неотторгаема, о ней никогда и нигде не говорят как о выражении полноценного естественного права; а если кем-то свобода здесь ограничивается или искореняется, защиту можно искать по закону, – в суде.

Несколько иначе обстоит дело в той области нашего естественного, в том физиологическом аппарате, где происходит подбор или выбор слова, зарождаются и «накапливаются» убеждения.

Можно непосредственно вмешаться и в эти сложнейшие процессы, для чего используются разные способы. Самый из них «радикальный» – воздействие чисто физическое; в этом случае аппарат стремятся в чьих-то интересах вывести из нормального рабочего режима через убийство человека или его покалечение, пытки и т. д. Новейшая цивилизация всячески противится такому антигуманному воздействию, не переставая наперекор ему устанавливать различные нормы ответственности по закону, не всегда, между прочим, достаточно действенные. – В то же время в её пределах употребительны манипуляции, когда по отношению к процессу выбора слова, как форме или способу автономного и обусловленного только чисто естественной, то есть «от природы» задаваемой, программой нашего «конструирования» суждений (в головном аппарате), насилие осуществляют информативно.

Сознание или подсознание перегружают всякого рода информацией или недогружают ею до такой степени, что аппарат начинает давать сбои в работе. Выбор «спотыкается», «путается», «глохнет», а то и сходит на нет. Информацией здесь может быть непрерывная «направленная» идеология или сумбурный, «выходящий из берегов» поток сведений от СМИ, политических организаций и т. д. А для устранения её притока идут на изоляцию человека от общества. Это – прямой путь воздействия на аппарат. Есть и косвенный. Он состоит в том, что кем-нибудь самовольно «задаётся» причинность «вины» определённых лиц или группы лиц уже по выраженному слову – по мнению. – Употребляются названные способы и в сочетаниях друг с другом.

Надо признать очевидное: в наше время с его мощными техникой и передающими технологиями слишком часто к информационному насилию прибегают отнюдь не только в рамках мелких задач «воспитания» или устрашения. И на обществе, и по отношению к отдельной личности оно, несмотря на провозглашение государством «общих» гуманных целей демократии и культуры, неустранимо и постоянно проявляется в виде «накрывающего» всех, массированного, эскалационного действия. Как не могло этого происходить ни в какие прежние времена.

Разумеется, перед угрозой выбору нельзя было оставаться без эффективной правовой защиты.

Так дошло сначала до провозглашения, а затем и до гарантирования свободы слова.¹⁶

Но однако этим нормативам права не суждено было стать эффективными ограждающими средствами от насилия над сознанием и подсознанием личности. – Ввиду невозможности выработать критерии, по которым бы следовало определять меру насилия над аппаратом и вред от такого насилия.

Правосознание или действие публичного права здесь пока предстаёт лишь как нагромождение «цивилизационных» терминов над естественным, природным правом людей, как своебразная дань современной политической моде, просто – как декларация; провозглашением свободы и её гарантированием публичному, государственному праву обеспечена только его номинальность. – И без неё или с нею данная от рождения человеку свобода слова (свобода суждений) всегда остаётся неотчуждаемой и беззащитной одновременно.

Как мы знаем, в рамках естественного права в обществе ответствен быть никто не может. Поэтому и не слышно об исках или судебных разбирательствах по предмету свободы слова.¹⁷

И любые разговоры или целые кампании-говорильни о соблюдении данной ипостаси в непорочно-девственном положении, о допускаемых кем-то зажимах её, нехватках, покушениях на неё, а также – об излишествах могут иметь цену, лишь будучи позывами ко нравам, к совести, к благоразумию, и только в этих розовых туманах по ним уже или не воздаётся или воздаётся кому чего.

Не где-то в тяжёлой мудрящей учёности, а именно здесь, в устоенной, увековеченной сфере общественной жизни она и находится и служит, когда бывает достаточно уяснена, к общей и несомненной пользе.

Не случайно в конституции РФ о принципах проявляемости или, по-другому, – о «статусе» любой из тех свобод, которые необходимы гражданам, сделана специальная запись в таком вот сугубо неоконкреченном виде:

Статья 18

…свободы… являются непосредственно действующими. Они определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти, местного самоуправления и обеспечиваются правосудием.

Можно ли быть уверенными, что данному истолкованию, более метафизическому, нежели – правовому, захотят на 100 процентов следовать те, которым предписано исходить из него? Такой уверенности быть не должно. Всегда поступают на отмеренный лад – сообразно каждой конкретной надобности. И вовсе не исключены отклонения от «нормы» на те же 100 процентов. А примечательно тут следующее: даже в худших случаях свобод, если в них выражается право, не становится меньше или больше, – всё зависит лишь от предрасположения к ним, от их совокупного осознания обязательно всем обществом, – осознания, закрепляемого как в специальных законах, так ещё, сверх того, и в нормах морали и нравственности…

И свобода слова ничем от других свобод не отличается. Разговоры о ней, как правило в тональности её отъёма недоброжелателями, в моде повсюду в мире, в том числе в нашей стране. Ими «начиняются» разного рода коллоквиумы, «круглые столы», уличные демонстрации, слушания и запросы в парламентах. А часто их устраивают и как балаганные шоу – просто для заморочки обывателей. Но в конечном счёте все выясняемые там вопросы не находят «прямых» решений; как yже сказано, к ним надо обязательно идти лишь косвенным путём – через этику. Именно это подтверждено в конституции РФ.

Что до свободы слова в её соотношении с законом о СМИ (в его первоначальном виде), то он вовсе не её «выжимка», как вроде бы можно его рассматривать, не «сын» ей, хотя она и готова быть лучшей колыбелью и самой надёжной подпорой на всём протяжении срока, в котором ему суждено действовать. Хорошо в нём было бы уже то, если бы его «следование» «норме» выражалось величиною, как можно более соотносимой не с декларациями и чьими-то «узкими» пожеланиями или пристрастиями, пусть даже и «вшитыми» в его ткань, а – со здравым житейским смыслом. – В своём месте нам предстоит углублённее порассуждать именно в плане такой насущной необходимости.

Глава вторая. Гласность

Она тоже почти всегда воспринимается как понятие со странной и нелегко разбираемой статью в приложении к публичному праву.

Уловить разницу между нею и свободой слова стоит напряжения, – так они, кажется, близки друг другу.

Скажут: «гласность», и могут подразумевать или уже считать её за свободу слова. Равно как и наоборот. Смотря по тому, каков характер «применения». Их, бывает, пакуют и в один мешок, а то и перемешивая одну в другой, полагая, видимо, что тут можно и не церемониться и обойтись упрощением, наподобие следующего: позволяется всегда открыто употреблять слова и выражения без оглядки на их восприятие другими.

Желание упаковать вместе и ту и другую заметно, в частности, в названии общественного российского фонда защиты гласности: у него запрограммированные полномочия – звонить во все колокола при ограничениях свободы слова. – Того, однако, ещё мало: можно ли всерьёз вести разговор о защите как направленном действии, если её воплощаемость не выглядит отчётливо, – не ясна? Ведь, как увидим далее, у гласности вовсе нет никакой предметности. Её защита в таком случае «держится» только на голом политизированном или номинальном смысле. – …Но – всё по порядку.

Эпоха перестройки или назревшего обновления жизненных целей была эпохой одобряемого обществом притворнополитического популизма, прочно увязанного с опорой на целесообразное, «первичное» «правовое» основание в виде широчайшей гласности. По-другому целевые задачи поднимались правозащитниками, узниками совести, – в их среде было тогда в употреблении по преимуществу словосочетание «свобода слова»; но там подразумевали и ту же гласность. А когда возникло новое демократическое движение, то повсюду уже и не стремились быть щепетильными: шло бы на пользу делу. Однако сколько пользы ни прибывало, а при сочинении закона о СМИ РФ о ней, видимо, не хотели помнить. Как и свобода слова, она вовсе не приведена в его тексте. Хотя сознание воспринимает её этакой глыбищей, завоеванием, как теперь не упускают случая подчёркивать, социально значимым, да ещё притом – годным к услужению реальностям, к действию.

Нельзя отрицать – она и действует. И не обойтись без неё, тем более – теперь, когда в открытости (или – в опрозраченности) мы жаждем догнать «свободный», а то и весь «цивилизованный» мир. Будто бы точное повторение судьбы свободы слова. Как легко заметить, она тоже устремлена к воле – на простор естественного права.

Но в самом ли деле всё то, с чем на практике бывает связано понятие гласности, является её фактическим содержанием? В какой мере тут предполагается правовое и есть ли оно?

Вопросы «подсказаны» противоречивым, исходящим из привычного: так же, как и свободу слова, гласность постоянно «берут» и «используют» вроде как штуку, данную в юриспруденции, с намерением придать ей прикладной характер. Для козыряния демократизмом. Или в запалах заурядного философствования. Или чего-то ради ещё. А между тем родовое имя этой дамы поостереглись упомянуть не одни только разработчики закона о СМИ; оно не приводится и в конституции РФ.¹⁸

То есть это означает уже нечто принципиальное, а именно – непризнание за нею статуса свободы. Вот уж чего бы нельзя подумать! Только куда деваться от факта: ни названия, ни гарантии для такой разновидности свободы наш основной закон не даёт. Каким-то корявым и далёким от обыденности воспринималось бы выражение «свобода гласности», в то время как «гласность» это ведь уже законченное, совершённое действие (свободой оно предусматривалось бы одновременно и как возможное несовершённое) в информировании, конкретно – в информировании «на слух», то есть – голосом. (В связи с этим теперь вообще нелепо ставить такие частные вопросы, как, например, о развитии, опеке, той же защите и проч., поскольку «событие» уже состоялось…). – Но почему тут определённо исключена свобода? – Ситуация, чем-то сходная с нарисованной Гоголем. Припомним: деду Максиму никак не вытанцовывалось на середине гладкого места возле грядки с огурцами. Нет – и всё. Только ноги стали как деревянные. Дед было пытался ворчаньем найти справедливость – выдержать себя «свободным»; но когда, растерянный, он второпях оглянулся, оказалось, что перед ним уже другое место. «Быть завтра большому ветру», – подумал он, глядя на тучу, закрывавшую месяц. А внук его Фома, предваряя эту интригующую притчу, замечал, притом отбрасывая шутейство: «Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-богу, обморочит!»¹⁹ Словом, как считал Навои, «это означает – отказаться от посредства причин и обратиться к беспричинной первопричине».²⁰

Впору и нам объяснять предмет подобной стародавней вычурностью. Только ведь «гласность» – понятие, существующее в обществе, – и на бытовом, и на политическом уровнях. Оно есть предмет уже не только общественных отношений, но и – цивилизованности. Кажется вещественной, значимой и любая помеха, за которой воспользование термином и заключённой в нём сутью уже не представляется достаточно полным, каким, по нашим запросам, оно бы должно быть. Что же – получается, хотя ничего здесь и не понятно, а всё же – нет и мистики? Если при таком раскладе людям удобно иметь пользу, не рассуждая, откуда она и почему, то обычно до какой-то поры обходятся и без объяснений. Это по крайней мере лучше дедовского бреда о завтрашнем ветре. Остерегаться надо, может быть, только заведомых спекуляций. Например: не вредит ли закону о СМИ чья-нибудь наивная убеждённость, будто в нём, законе, где-то у него внутри, гласность живёт и, будто находясь там, она обязана «охватывать» собою всё, что можно открытьприоткрыть народу? Иначе говоря – обоснованно ли уповают на роль закона в её бытовании, не даётся ли тем самым ложное толкование и непосредственно закону? В таком аспекте приходится рассуждать не ради одного любопытства. СМИ, как уже отмечалось, нельзя представить функционирующими без гласности. Но поскольку в правовом пространстве её не принято считать взаимоувязанной со свободой, которая должна бы проявляться непосредственно, то есть быть некоей обуславливающей «средою», в том числе – для СМИ, а имеют её в виду только в качестве «объекта», подверженного постороннему «воздействию», – то не резоннее ли и соответственно обращаться с нею? Как? Да не иначе как и с любым предметом, от которого стараемся добиваться возможно большей выгоды. Наверное следует ещё раз поразглядывать этот не имеющий предметности, но широко употребляемый термин со многих сторон. Корень обозначающего его слова – «гла». К нему восходит целый ряд схожих самостоятельных словообразований c характерным «перетеканием» в действие: «гласить» – «возглашать» («возглашение») – «оглашать» («оглашение») и т. п. Если стержнем свободы слова является только возможность, потенциальность выражения (выражения (обозначенности словом), где достаточно гарантии (или даже отсутствия гарантии) и где неприемлемы и не нужны никакие ограничители, то гласность (как уже выполненное «оглашение вслух», а ещё: «напечатание», «написание»), будучи выраженной фактически, уже вроде как и не должна бы не иметь направленности, то есть в конечном счёте – получателя или потребителя.

В таком «движении» («от» и «до») она, разумеется, уже – не вполне свободна. Однако в условиях жизни на началах гражданственности людям предоставляется право свободного получения или потребления того, что изрекается, печатается или пишется. И поскольку проблему берутся решать на уровне права, то свободное получение-потребление становится возможным лишь в пределах закона, а значит – в «зауженном», в ограниченном виде… – Бесспорно, тут видно существенное различие в природе двух якобы схожих понятий.

Гласности, оказывается, присущи признаки очень ходового «товара», хотя и сугубо специфического, между тем как свобода слова «товаром» быть не может ни при каких обстоятельствах – пока она остаётся возможностью, а не чем-то реальным, действительным.

Некто из числа индийских правителей, имя которого затерялось в дебрях древней истории, остался в памяти у поколений одним своим весьма оригинальным замечанием на этот счёт:

Каждое слово, вылетевшее из моих уст, уже не подвластно мне, – утверждал он; – а над тем, чего я не сказал, я властелин. Захочу – скажу, не захочу – и не скажу.²¹

Гласное и обращённое на потребителя сродни информации, с которой нам также ещё предстоит встреча. И там и тут понятия даются в их обширности и запредельных объёмах. Но если информация в её приложении к интересующим нас в данном случае СМИ делима на множество видов и подвидов (тексты, иллюстрации, фактаж и проч.) и пригодна к восприятию лишь в таких частных проявлениях, то для гласности какого-либо деления нет. Она остаётся в неизменной «природной» цельности, своеобразной не выраженной ни в чём коммуникативной «вещью в себе», как фикция действенности, что навсегда и целиком освобождает её от перспектив быть кем-нибудь практически полученной или употреблённой в правовом значении. И как раз поэтому ей и не находится места в законах.²²

…Но именно своей нереализуемой, но как бы всё-таки «вещной» необъятностью она способна быть привлекательной; ибо нельзя отрицать, что это для общества всё же определённое богатство, такая выраженная в естественном праве ценность, для обережения которой надо, как водится у рачительных хозяев, постоянно тратиться – и в силах, и в средствах. Хотя по отношению к гласности такая одомашенная заботливость и является гарантией, но правового аспекта здесь нет: товар, если он – фикция, может обойтись и без неё, – поскольку, не реализуясь на потребительском уровне, он не может с чем-нибудь уравниваться по стоимости…

В таком случае – как же бы им «пользоваться»? – Вряд ли существует ясный ответ. Неудача с наименованием фонда гласности предосудительна не самим фактом, а спекулятивным подходом, когда одно с лёгкостью засчитывают за другое, схожее лишь в отсутствии конкретики и в неотчётливости, но разнящееся по существу. Спекуляций пока немало, они даже, можно сказать, преобладают. Вот ещё пример. Заместитель министра печати и информации Мордовии Столяров разрабатывал тему следующим образом:

…для нас, современников, особенно для журналистов, наступила всего лишь гласность, а не свобода слова.²³

Здесь обе очаровательные дамы подразумеваются как бы «приставленными» к закону и как бы уравненными в их должном услужении на благо кому-то. Вроде бы резонно. Нельзя ни одною пренебречь как очень важными субстанциями правосознания: без них на современном этапе не могло бы «состояться» то «наличное» правовое пространство, которое мы имеем.

Но как же тогда понимать утверждение, что свобода слова ещё не наступила (будто её и нет)? Содержанием права, то есть показателем «размещения» слова в правовом пространстве, является примыкающий термин «свобода». Именно благодаря ему слово не остаётся нейтральным по отношению к пространству права, как это происходит с табуреткой, ложкой или подоконником. Да и гарантирование свободы слова в конституции, – разве такое действие не должно обязательно расцениваться как утверждение правового²⁴?

Отрицанием «наличия» свободы слова затушёвано сожаление прагматика об её отсутствии в виде фактической выражаемости слова – в его начертании, в звуке и проч. – Тем самым из правового процесс переводится в чисто физический. Где слово может быть «полновесным», «громким», «отчётливым», «еле слышным» и т. д. Надо полагать, вовсе не в этом, уже совершенно другом смысле отрезано, будто свобода слова ещё не наступила. Но даже такой суетливой оговоркой исправить отрезанное было бы уже нельзя: свобода слова в её правовой семантике остаётся непонятой²⁵ и «употреблённой» не по назначению.

Также надо признать слишком запутанным и сказанное чиновником о гласности. – Она, получается, есть, и на этом вроде как можно поставить точку. Но что означает – «наступила»? В каком «наряде» и где? Можно ли, ориентируясь на её «приставление» к закону, внятно говорить хоть о каком-то правовом результате, если сам предмет манипуляции ничего собою как явление публичного права не представляет, а из пределов права естественного по направлению к закону он передвинут совершенно произвольно? И почему – «особенно для журналистов»? – Кажется, тут уместно будет заметить, что ещё есть между нами отдельные заблуждения, равные полному проигрышу.

Глава третья. «Информация» и «массовая информация»

Ключевому термину «информация» в законе о СМИ досталась трудная и незавидная доля. Отдельно, как обозначение «предмета», с которым надо работать на «территории», «подотчётной» закону, выделить его в общих положениях (преамбуле) документа не посчитали нужным. То есть не указано, что под ним понимать. Хотя дальше по тексту без термина обойтись было невозможно. – И – как пошла трактовка? – Это, в частности, якобы, те сведения, которые граждане вправе получать «о деятельности государственных органов и организаций, общественных объединений, их должностных лиц». Тяготеют к ним и обязательные к обнародованию сообщения. А еще «информацию», не наделённую ровно никаким значением в рамках нормативного правового поля, отождествили с ворохом данных и сведений, получаемых отовсюду средствами массовой информации или распространяемых ими же или агентствами.

Конечно, «зачерпнули» вроде по-крупному. Однако надо ли было так поступать, устанавливая принципы? Ибо для сферы медиа-индустрии, пожалуй, как ни для какой другой, столь явный разброс в истолкованиях специфического термина не мог не обернуться прямым ущербом и в ходе функционирования отрасли, и при выработке для неё надёжных оптимальных ориентиров. Но самое неприятное связано тут даже не с ущемлением интереса корпоративного; – в пределах действования медийной отрасли оказалось выброшенным за борт одно из важнейших прав для граждан – право на получение информации.

На его существенную роль для жизни гражданского цивилизованного общества впоследствии (в 1993-м году) было указано в конституции РФ:

Статья 29

4. Каждый имеет право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом.

Здесь перечислением действий выражена отнесённость информации, как объекта гражданских прав, к такому обороту в обществе, в котором названные операции должны представлять собою ограничительную рамку вослед декларированной свободе. То есть их число не должно быть ни меньше, ни больше. В практике же происходит иначе. Информация, предназначенная для усвоения обществом через посредство СМИ, просто не может быть в составе тех объектов гражданских прав, которые законодательно ограничены в обороте или вовсе из него изъяты. Это, в частности, можно заметить по статье 129 Гражданского кодекса РФ, содержащей положение о запрете или ограничении их оборотоспособности.

«Свободное» «хождение» информации в составе продукции СМИ берёт начало из таких обязательных требований, по которым, из-за их невыполнения, для СМИ должна бы наступать судебная ответственность. Говоря конкретнее, информация уже на этапе выпуска в свет (в эфир) продукции СМИ нуждается в «приведении к норме» в том смысле, что из неё должно быть изъято всё, относимое к гостайне и к другим формам установленных законами запретов.

И всё же воспринимать норму ч.4 ст.29 конституции приходится двояко. С одной стороны, можно ведь говорить ещё и о купле-продаже информации, её накоплении, завещании, дарении, приведении в систему и т. д. и никому не придёт в голову рассматривать такие действия как направленные к умышленному расширению прописанной для неё оборотоспособности. С другой же стороны, – для информации и в самом деле предусмотрен режим частичного ограничения в обороте (помимо установленных другими законами); но он выражается не в регламентировании точного перечня действий, разрешённых для технологического манипулирования.

Свобода в допускаемой для неё полноте не может состояться, если не будет избран законный способ для проведения оборотных манипуляций. Это условие по-своему непреклонно; его никому не позволено обходить или игнорировать, хотя бы тут оговоркой служила любая оправданная практикой или обычаем степень свободы для оборота информации в обществе. – У нас будет возможность видеть, как за подобной оговоркой можно не только скрывать значение самого гражданского оборота, но и придавать ему те признаки, которых в нём нет и не может быть.

Сказанное понуждает обратить в ч.4 ст.29 конституции особое внимание прежде всего на предмет суждения: к нему не дано предиката с уточняющим оттенком «на освобождение»; то есть не говорится, должна ли быть свободна информация «сама по себе» – как предмет, находящийся в пространстве права. И это не какое-то лёгкое упущение разработчиков. Просто в разных конституциях обычно, если такой предмет называется, то ему уже тем самым придают роль объекта, который непременно должен управляться поясняющим законом прямого действия сообразно специфике использования или применения. А ещё ранее того он получает своё строго правовое обозначение – как предмет права. – Собственно к этому и должно сводиться условие иметь «любой законный способ» для манипулирования информацией. Ведь, как на это уже обращалось внимание выше, манипулировать ею можно только в её прикладном, конкретном виде; как понятие «вообще» она недоступна для использования в гражданском обороте.

Отсюда необходимость рассматривать информацию в любом законе, кроме основного, предметно, обозначая в ней предрасположенность к управлению и другие признаки соответственно специфике закона.

Как видно из датировок, управление информацией в законе о СМИ, принятом ранее появления конституции, осталось незафиксированным через обозначение предметности.

Поскольку же не удосужились обозначить предмет управления, то для сферы действия СМИ подвешенным на воздухе оставалось и продолжает оставаться до сих пор конституционное положение о праве на получение информации (как и на другие действия с нею) «любым законным способом».

Ведь нельзя же представить способа в действии, пока он соотнесён только с необозначенным предметом или понятием. Это всё равно как если бы надо было решать транспортную задачу в пределах, допустим, ведомства железных дорог через приобретение агрегатов тяги «конструкции вообще», хотя бы при этом одновременно предусматривалось и устройство надёжных питающих сетей и подача по ним электричества.

К чему должен приводить данный провал в нашей теперешней молодой отечественной юриспруденции, будет показано дальше.

В общих положениях закона о СМИ обозначен предметный термин другого, как представляется, не столько гражданского, сколько ведомственного плана, – уменьшенный и зауженный, а вместе с тем как бы с претензией на широту и плотность: «массовая информация». Как вид сообщения, адресованный для неограниченного круга лиц. Сюда вмещены и так называемые «иные» материалы. Под них подпали те, которые и по содержанию, и по форме – не сообщения или не только сообщения: транслирование кино– или телефильмов, концертов, отчётов о спортивных соревнованиях и проч.

Из такой мешанины возникло немало противоречивого.

Прежде всего – подавляющая часть «иных», будучи адресована для неограниченного круга, так и пошла – без разбора к кому. Людей, в том числе в детском возрасте, начали донимать кинопорнухой, пошлыми интерпретациями, обучением разврату. Так продолжается до настоящей поры. Отрицательный эффект сопоставим с ущербом, когда-то понесённым сословиями Франции. Наш Фонвизин об этом писал:

…развращение их нравов отнимает почти всю силу у законов…²⁶

К весьма актуальной проблеме насилия нежелательной по качеству и обильности массовой информацией мы ещё подойдём и рассмотрим её в подробностях. А здесь укажем сразу на другие проявления крайней противоречивости от «сбойки» в одном термине разных вещей и понятий. Несомненно, заслуживает разговора прежде всего то, что «массовая информация» в её обороте на конвейере медиа-индустрии тоже оказалась вне права на её получение гражданами.

Огорчительный «приём» для этого введён в законе сразу же в ст.1, где «пронормирована» свобода массовой информации:

В Российской Федерации

поиск, получение, производство и распространение массовой информации…

не подлежит ограничениям за исключением…

Оставим пока требование ограничивать свободу (важное само по себе) и обратимся к названиям операций технологического манипулирования. Среди них «поиск» и «получение» не могут не вызывать повышенного интереса. Поскольку эти два действия поставлены впереди, а – не после производства и распространения. Как будто бы и нет подвоха; тем более что в таком же порядке размещены те же самые операции в ст.29 конституции РФ, где говорится, правда, об информации; – но в том то и весь вопрос! – Ведь по отношению к СМИ информация – это, условно говоря, всего лишь пока сырьё, стартовый материал, наподобие руды при производстве металла. А массовая информация как таковая рождается уже не иначе как непосредственно в «недрах» СМИ, в редакциях и студиях, будучи производима в них и больше – нигде. И соответственно операции, изложенные в законе о СМИ, нужно рассматривать не как гражданский, а как только производственный оборот, что далеко не одно и то же. – Очень важным становится вопрос об участии в таком обороте и правах на участие. Обойтись тут каким-то «общим» правом нельзя уже только из-за того, что СМИ являются и производителями, и собственниками того, что производится.

Зададим вопрос: может ли быть такое, что ввиду «специфичности» массовой информации в её обороте на конвейере СМИ участниками должны быть все члены общества, как то происходит с «обычной» информацией в обороте гражданском – согласно конституции? Похоже, именно этого и хотелось разработчикам закона о СМИ. И, вероятно, ими даже предполагались две разные группы участников. Одной стороной, будто бы, должен выступать неограниченный круг – потребитель, другой, – СМИ, производящие массовую информацию. При этом первого в любом случае надо бы рассматривать как главного – поскольку готовая продукция предназначена в массе ему.

Попробуем найти продолжение такой схеме. Нетрудно убедиться: она уводит в тупик. Недоумение вызывает уже то, что потребителя вынуждают заниматься поиском и получением массовой информации на той части производственного оборота, где ещё нет продукции. Не логичнее ли было бы ставить две первые операции последними? Например, в виду вот такого рассуждения: я могу (имею право), не думая ни о каком производстве, ни о каких медийных процессах, искать массовую информацию, то есть какую-нибудь радиопрограмму, газету и проч. или фрагменты их содержания, используя эфирный приёмник, любой вид рекламы, услуги библиотек и т. д., и, если найду, останется только – через простую формальную операцию оплаты (в случае с приёмником она произведена заранее – на его покупку) – получить искомое – чтобы употребить. – Но законом о СМИ предусматривается другое. С какой целью? Равнение – на конституцию? Но там участие в обороте ни для кого не ограничено, и тем самым гарантировано право на участие каждому, что совершенно справедливо. Для всех так для всех. Не будет разницы, кому, за что и когда браться. В том и свобода. Закон же об этом не говорит. Вследствие чего я (который искал) в виде участника поиска могу только предполагаться, но реально быть не могу, ведь по форме действие поиска для меня – не есть участие в индустрии СМИ, когда где-то мною найденное и полученное мне позволялось бы ввести в производственный оборот с надеждой иметь прибыль. Права уже нет. – То же происходит с «получением», «производством» и «распространением». Все эти операции на конвейере никак не «совпадают» с действиями, предусмотренными конституцией; – из них изъята свобода для всех. И потому в правовом отношении я (искавший) оказываюсь тем субъектом, которому загодя отводится роль постороннего. – Эта же точно роль уготована и всему неограниченному кругу.

Теперь посмотрим на массовую информацию как на готовую, снятую с производственного конвейера продукцию СМИ. Произошло её полное выделение из медиа-сферы. Казалось бы, тут ею можно и манипулировать вовсю. Но возникают сложности другого порядка. Надо ли неограниченному кругу, как получателю и потребителю, производить массовую информацию самому, коль она уже подана ему в готовом виде и произвести её в лучшем качестве могут исключительно СМИ? Или – распространять, – поскольку СМИ уже распространили её? Или даже искать, раз эта операция, а также и получение должны обеспечиваться всего лишь моментальной оплатой, подпиской или затратами на эфирные приёмники, антенны и т. д.?

Кстати, точно таким же образом были бы должны «показывать себя» и другие операции, если бы ими, подобно тому как это допустимо для перечня в основном законе, был дополнен процесс производственного оборота. В тексте закона о СМИ говорится, например, о запрашивании информации. Разве нельзя запрашивать и массовую информацию? И передавать её, как то для «обычной» информации предусмотрено в конституции, тоже бы, кажется, допустимо? Ясно, что ответы не могут нести формального отрицания; по существу же они облекаются в нелепость. – И если указанные или другие такие действия, как проявления свободы массовой информации, на конвейере медиа-сферы не обозначены, то причиной тому, конечно, не промашка в ориентировании на потребителя.

Никакого ориентирования на него нет и в помине по всему перечню действий, предусмотренных к обеспечению свободы массовой информации. В «осадке» только одно: производственный оборот, в котором положением закона о СМИ выражена лишь его строгая промышленная функциональность, есть такой процесс, которому не требуются никакие «дополнения», в том числе – дополнительные участники; ему достаточно «довольствоваться» собою – в пределах своей правовой ограниченности.

Анализ показывает, что за пределами производственного оборота для массовой информации оставлено только то узкое манипулирование, к которому граждане, исходя из их потребностей, обращаются в пределах частного права. Но тут закон о СМИ уже ни при чём. И провозглашённой им свободы получения массовой информации не существует как таковой, а значит законом не дано и права на её получение.

Вот какова цена картинному «следованию» конституции, ещё до того хотя и не принимавшейся. «Следования», возможно, и не было. Но это уже не имеет значения. Понятен результат. Право на поиск и получение массовой информации, как и на другие моменты оборота, достаётся теперь лишь редакциям и студиям…

Как видно, постановочной текстовой нелепицей внесён правовой разлад по всему медиа-конвейеру. Но и это не всё: он постоянно даёт себя знать по тексту закона о СМИ. В угоду избранной неверной концепции там с лёгкостью допускаются «наложения» терминов производственного оборота на операции конституции. Как будто ничего не меняющее, безобидное манипулирование. Но в нём сразу два устремления чьей-то корысти ради – «соответствовать» и себя прикрыть (скоро найдём и носителей интереса). Например, это хорошо заметно в ст.47 закона о СМИ, где установлено право журналиста

искать, запрашивать, получать и распространять информацию…

После трудных блужданий впотьмах преамбулы тут вроде как пробивает дорогу замороченная реалистика; – но, к сожалению, вовсе не для того, чтобы расставить всё по местам, позднее указанным конституцией.

Почему изложенным правом надо было наделять исключительно журналиста? Разве оно не предусмотрено для каждого, для граждан всей России? Оказывается, речь тут идёт о журналисте, который или состоит в штате редакции, или как нештатник выполняет её поручение (ст.52). Но ведь в обоих этих случаях его служебная роль сводится только к участию в производстве массовой информации. При чём же тогда преподнесённое ему законом право добывать и распространять «обычную» информацию? Ведь для медиа-сферы, где управление информацией «поручено» закону о СМИ, ей даже не «обеспечили» предметности, она туда поступает и там продолжает пребывать в состоянии без каких-либо признаков – субстанцией «вообще».

Приведённый пример поучителен разве лишь как подтверждение тому, что разбираемый нами правовой документ мог при его принятии основательно корректироваться с учётом отраслевого, ведомственного лобби. Корректироваться, отметим, не в лучшую сторону. Ведь при том, что в пределах индустрии СМИ права добывать и распространять информацию любым законным способом лишены все граждане России, его на самом деле не получает и журналист.

Здесь добавляет грусти такое вот хотя и не бесспорное высказывание опытного юриста:

Реально правящая власть генетически, по природе своей боится однозначно понимаемого закона.²⁷

Завершая обзор важных предметных обозначений и операций манипулирования ими в законе о СМИ, не лишне подчеркнуть, что, согласно ему, распространение массовой информации, есть акт в обороте – последний, заключающий. Дальше – правовая пустота. Но в самом ли деле всё этим должно заканчиваться? Разве производственный процесс не был устремлён ещё дальше – к тому, чтобы распространяемое – потреблялось, – «вплотную» к неограниченному кругу, в самом этом круге?

К этим вопросам, вытекающим из очевидного, нам ещё предстоит вернуться.

Здесь же нам пока надо выяснить, по какой существенной причине закон о СМИ в значительной своей части оказывается как бы отторжённым – от конституции, как частично и она – от него.

Скорее всего это происходит из-за неумелого уяснения по теме: свобода массовой информации. Предмет, по отношению к которому провозглашена свобода и дана гарантия этой свободы, явно взят необоснованно расширительно, и он «из них» «вываливается».

Логично здесь подразумевать виновницей пьянящую романтику первых постперестроечных лет. – Когда «массовую информацию» «вводили» в закон, то не избежали соблазна придать ей смысловое значение большее, чем оно есть у «обычной», «традиционной» информации, не такой «приметной» и «шумливой», как она, и к тому же обязанной быть чётко управляемой с помощью права. Тем самым будто бы надо было не ущемить необходимую для неё возможно более полную, хотя и с некоторыми ограничениями, свободу. Иначе говоря, её выбирали по правилам целесообразности.²⁸

Но, как показывает практика СМИ, «прикидки» привели совсем не к тому, чего можно было ожидать по наивности. Ведь именно отсюда исходила причина выросшего до размеров национального бедствия навязывания людям чего попало; и, к их огорчению, законодатель не поспешил вовремя искоренить недоработку, и она продолжает оставаться в самых первых строках закона о СМИ.

Из добрых, видимо, побуждений промистифицировано то состояние для «массовой информации», которое не исходит из конституционной гарантии свободы. Гарантии только свободы, не более того. Хотя бы по такому образцу, как была «утверждена» гарантия свободы слова или свободы мысли – категорий высшего порядка, обречённых всегда находиться под несокрушимым воздействием естественного права (потребностей). Для которого нет и не может быть задано никакой управляемости, никакой регламентации, никаких правил, ибо любое правило есть уже действие к исключению свободы.

Нарушив эту норму, «массовой информации» по существу обеспечили не свободу, а вольность, очень быстро переходящую в разрушение не только всего, с чем она может где-то хотя бы на миг соприкасаться, а и – в разрушение самоё себя. Повнимательнее присмотримся к её пребыванию в такой вот странной и гибельной для неё купели.

Когда теперь говорят о праве на получение информации через посредство СМИ, то, конечно, вынуждают подразумевать не что иное как обязанность перед потребителями, кроме СМИ, кого-то на стороне в первую голову. Обязанность отдать, предоставить – по просьбе или по требованию СМИ, предусмотренному законом. Там (это место обозначим как «наверху») есть пока только «информация», а «массовой информации» ещё нет, она, повторимся, «возникает», уходя к потребителям, к неограниченному кругу и непременно только от СМИ. В этом случае «внизу», на потребительском уровне, можно получить – что? Да что же как не продукцию в виде «массовой информации». А куда же подевалась «информация»? Ведь ясно же как день: её «наверху» не могло не быть, и она также не могла не обозначиться где-то «внизу».

Если бы таким положением не тяготиться, то и вообще незачем было бы разводить разговоры о получении обычной «информации» гражданами, строить из её «получения» норму в рамках публичного права… – Но – всё-таки что же с нею?

Можно искать ответы по-разному. Например, видеть оба значения – информации и массовой информации – приведёнными к одному знаменателю, понимать их сцепленными в тандем или в каком-то другом совмещённом виде. Но в этом случае сильно выпирала бы целесообразность – худший помощник праву. Можно просто подразумевать в обоих терминах идентичное²⁹, поскольку информация, проходя по конвейеру СМИ, часто не изменяется ни в чём по существу, а в конце конвейера называется массовой информацией только из-за того, что она побывала в СМИ, в их номинальной переработке. Но и здесь не до конца всё ясно, так как не вся же информация перерабатывается в СМИ номинально, немалая часть её вовлекается в творческие процессы редакционных коллективов, приобретая нередко совсем другую направленность, иной общий смысл и т. д.

Наверное, лучший ответ можно найти в самом факте «потери» или «растворимости» информации в массовой информации.

Поскольку первая исчезает, не остаётся сомнений: это происходит под воздействием второй. Но исчезновение невозможно как действие отвлечённое – без результата. Значит, вторая насыщается первою. Будучи же обеспечена гарантией свободы, то есть возможностью действовать в обществе и влиять на всё непосредственно (!), массовая информация, оставаясь просто вещью товарообмена, предрасположена как раз в силу своей товарной природы выражать собою амбициозность, а также – устремлённость, «агрессию».

Нам с вами, может быть, кажется, что беспокоиться тут особенно не о чём. Однако сравнение текста закона о СМИ с тем, что привносит практика, убеждает в обратном.

До поступления от кого-то «предмет», которым заинтересовались и который захотели приобрести СМИ, если и обозначал обычную информацию, то есть – содержание новизны, то лишь в его строго приватном значении или, говоря по-другому, не обязательно – для широкой аудитории, а уже на втором этапе – материал или сведения для неограниченного круга.

Но теперь тут преимущество за формой, а не содержанием. Поскольку, как понятие в законе, «массовая информация» обязана представлять собою лишь перечень наименований предназначенных к передаче и передаваемых материалов и жанров.

Обобщённая формула, исходящая из такого перечня, понуждает рассматривать в упаковке «массовой информации» что угодно из целого ряда сфер, где идёт нарождение информации.

Особой устремлённостью к ней из-за возможности скорого и наиболее широкого распространения отличается продукция интеллектуальной деятельности, включая сюда, к примеру, музыку. Хотя не очевидно ли, что и музыка тоже, разумеется, информация и не такая уж «немассовая», да вовсе не с тем знаком. Ещё никто не говорил о праве потребителей на её получение. Хочешь называться тут получателем, потребителем, тебе не обязательно рассчитывать на медиа-содействие, иди с контрмаркой в зал для концертов или подсаживайся к проигрывателю. Решает всё желание, а не право.

Касательно же «обычной» информации можно утверждать, что она в составе массовой информации выражена самой главной и самой существенной долей, по крайней мере, в настоящее время, при ещё вполне достаточном интересе публики к содержанию новизны в материалах СМИ.

Но это всё-таки при том, что говорить о существе права потребителей на получение информации через СМИ приходится как о чём-то очень условном.

Его нет де-юре. По той причине, что в истинно правовом действии отказано предмету, к которому оно должно «прилепиться». Ведь это вовсе не тот случай, когда рассуждают о неписаном праве потребителей на товар, на любой товар вообще. Хотя информация, как составная часть продукции СМИ, тоже товар, но уже не «любой» и не «вообще», а с такой особой спецификой, благодаря которой закон о СМИ должен «вынашивать» в себе и постоянно возобновлять свою действенность. Это диктуется размещением пропущенной через СМИ информации в правовом пространстве – через норму в конституции, то есть – ещё до пропуска через СМИ.

Вот если иметь в виду электролампочки или корзины, то прописывать где-то в законах право потребителей на их получение нужды никакой нет.

С информацией, часть которой обязательна к распространению, должно обращаться по-другому. В себе она обнаруживает содержательную основу с явно выраженным признаком перманентности. И манипулировать ею следовало бы достойно – придав ей чёткую обязательную правовую предметность.

О необходимости приведения широко употребляемых обозначений («имён») в упорядоченное, «устойчивое» состояние тонко изъяснялся ещё Конфуций (Кун-цзы). Усматривая в нём главное средство против ошибок в рассуждениях и в поступках, он, хотя и не связывал это с правом, думается, совершенно верно полагал:

…если не подходит имя, то неуместно его толкование.³⁰

И сообразно тому советовал избегать в толковании небрежности.³¹

Ещё определённее, тоже в далёкой древности, высказывался на этот счёт Лао-цзы. Его воззрения на мир отличались от канонов конфуцианства, тем не менее в них предусматривалось, что

…обладание именем – мать всех вещей.³²

Да уже и в нашей современности мыслители не из личных только желаний или амбиций, а из необходимости как можно достовернее объясняться в тонкостях самых разных предметов не склонны пренебрегать делом, по выражению Лосева, «чистки понятий».³³

С учётом этих соображений «массовая информация» вообще, кажется, взята, проработана и объяснена в законе более как модное словосочетание с оглядкой, может быть, на заграницу, но без учёта неизбежных издержек при употреблении; термин этот скорее назывной – он выражает лишь специфику заурядного товара, для которого и правила свободного продвижения по дорожке рынка незачем было прописывать в специальном законе, – тем более раз гарантия свободы обеспечена ему самой конституцией; указывая на многозначительную полноту от заполнения многим и неоднородным, он тем не менее лишён хотя и скромной, но зато полновесной ауры, принадлежащей попранной «обычной» «информации».

Здесь необходимо отметить, что в целом правотворческий процесс в новой России отнюдь не обходил последнюю стороною. Так, уже вскоре после принятия конституции РФ был издан указ президента РФ «О дополнительных гарантиях прав граждан на информацию», где выдвигалось требование ускоренной подготовки проекта федерального закона «О праве на информацию». Немного позднее – в начале 1995-го года – в силу вступил закон РФ «Об информации, информатизации и защите информации». Но доброе это дело состояло только в специальной, узкой задаче – обеспечить «управление» информацией, касающейся преимущественно исполнения функций госучреждениями, субъектами хозяйствования и общественными организациями. Речь шла о формировании ресурса (фонда) и предоставлении потребителю, в том числе – и СМИ, и отдельным гражданам исключительно задокументированной, то есть по сути – официальной информации. Кстати, в том же законе от 1995-го года было дано и вполне добротное обозначение ресурсного предмета. В ст.2 закона оно приведено в таком виде:

информация – сведения о лицах, предметах, фактах, событиях, явлениях и процессах независимо от формы их представления,

где последние слова прямо указывают, что правовой нормой охватывается понятие, ограниченное в применении теми определёнными рамками, которых требует лишь процесс формирования и накопления ресурса.

Можно лишь посожалеть об отсутствии подобного стройного обозначения правовой предметности информации в её отношении к СМИ в законе о СМИ.

Здесь также не лишне добавить, что было бы неправомерным использовать в нём формулировку предметности информации из закона 1995-го года – «по аналогии». Помехой этому должно служить, во-первых, более раннее по времени введение закона о СМИ в действие, а, во-вторых, то, что законодательно в него не было внесено поправки, учитывающей пригодность и настоятельную необходимость нормы, позаимствованной из другого закона прямого действия. Да и сама по себе правовая предметность информации для медиа-сферы отлична в виду своеобразных задач, решаемых СМИ; тут простое копирование, возможно, стало бы только формальностью, не устраняющей отсутствия права.

Интересы дела требуют установления для «обычной» информации фактической цены, соответствующей её энергии и «работоспособности». Тут не пришлось бы ничем жертвовать. Наверное надо бы исходить лишь из того, что информация – это ничем не заменимый первичный материал для выработки знаний и широкой осведомлённости, и без этого материала в СМИ так же нельзя обойтись, как не обходятся без кирпичей и блоков при постройке зданий. – Будь решена эта проблема, видимо, более чёткими могли бы стать принципы формирования суммарных образований, ныне насильно через посредство закона помещаемых в прокрустово ложе «массовой информации».

Здесь главная выгода могла бы состоять в том, что помещаемым в это ложе произведениям культуры, искусства, развлекательным и другим жанрам, то есть материалам «иным», при их отправке от СМИ на публику, возможно, придавался бы другой, особый правовой статус. Ввиду чего по-другому, с ориентацией больше на потребителя мог бы также производиться их отбор, легче бы удавалось устанавливать критерии их качества, пригодности, пользы.

Глава четвёртая. «Массовая информация» как форма насилия

Материалам, выпускаемым в свет и в эфир издательствами, редакциями и студиями по их заказам или под их патронажем, закон о СМИ обеспечил не гарантии от несвободы в условиях управления с помощью права, что было бы естественно, хотя не удавалось бы избегать и ограничений; вместо этого он отдал «массовую информацию» как бы под «управление» свободы слова, а заодно и – гласности, – поскольку по отношению к закону обе эти отвлечённые категории, о чём уже говорилось, далеко не редко понимаются в нашем обществе почти в одних и тех же значениях.

Тем самым было спровоцировано особое «поведение» управляемой «массы». Будучи в подчинении, в неволе у свобод (!), она, как и положено в сообразных обстоятельствах рабыне, находит удовольствие в неподчинении, в «поступках» вопреки, но вместе с тем не желает потери дармовых шансов жить на качелях вольности, припеваючи. С другой стороны, «коробит» и «управляющие» структуры или свободы: ведь им «не по нутру» никакие обязанности, ибо имея их на себе, они уже вовсе не свободы, а суррогаты.

Чтобы яснее представить, куда и почему всё устремляется именно таким образом, ещё раз оглянемся на российскую конституцию. Гарантия в ней свободы «массовой информации» – что она обозначает как формула основного закона?

Как таковое конституционное гарантирование свобод направлено лишь к обеспечению возможности выражения или проявления воли в неподсчитываемых вариантах, прежде всего – для гражданина как личности. По отношению к свободе слова об этом, например, можно сказать, что такому-то человеку не должен быть воспрепятствован выбор им слов или целых речей для выражения мыслей (убеждений) сообразно его воле – вслух или в напечатанном или в письменном виде. – В цивилизованном гражданском обществе уже изначально такая щедрая многовариантность обязательно должна предусматриваться для каждого без исключения. Но, повторимся, – лишь для стадии выбора. На этом гарантирование свободы слова, свободы не иначе как в значении абсолютном, не подлежащей никакому и ничьему ограничению, заканчивается. – Как раз к необходимости понимать гарантию именно в таком, не расплывчатом, а в сугубо конкретном виде, то есть установленной для условий разумного практического общения, может быть сведено ироничное замечание, брошенное любителям во вред себе же ни в чём решительно себе не отказывать:

…им дана свобода мысли, так нет, подавай им свободу слова!³⁴

Упрёк тут заключается в неумеренности желания – превратить свободу слова непосредственно в слово или в слова, что, как уже говорилось, – невозможно. «Технология» превращения беспочвенна, поскольку нет превращения как такового. Всё сводится к тонкой софистике. Ту область, куда «попадает» слово, ложно предполагают чем-то вроде безмерного бродильного чана, в котором как по волшебству оно должно приобретать разные смысловые значения: будучи одним, превращаться во множество; ни с чем не состоять ни в какой связи и т. д. Что и понимается как безопорная и всепроникающая абсолютная свобода.

Нельзя отрицать – направление тут берётся верное. Та область давно и хорошо всем известна. Это – пространство. Но то, что мы о нём знаем, уже не есть чудо, а только – знание.

В пространстве слово, как выражение мысли и одновременно как преобразованная в конкретность информация «вообще», не может не иметь того, чем всегда обладает любая кроха материального, – способностью быть и находиться в движении. Чтобы слово изменилось, то есть приобрело другой смысловой оттенок (а это равно потере его значения и появлению нового смысла), нужна основательная причина. Пожелания тут не срабатывают. Самой же существенной причиной или, как ещё говорят, – «отправной точкой», может стать лишь выбор слова на «дистанции» свободы слова, исполненный через возможность выбора, – как своеобразную «сердцевину» причинности. Когда же говорят о свободе в виде множественности или, по-другому, – тиража, то лукавят и здесь. Поскольку изображение множества (копирование) есть лишь интерпретация движения. Слову оно смысла не прибавляет. То же относится и к усилению звука. Без причинных связей и выбора, конечно, и тут не обходится, но они уже – иные, сопряжённые с другими, с разными возможностями.

Произнесённые, а тем более закреплённые в носителях слова или речи – это уже атрибутика «вещественная», в виде чьих-то персональных, индивидуальных мнений, точек зрения, «взглядов», соображений, «позиций» и проч., которые, изменяясь, опять представляют собою результат многовариантного выбора на стадии гарантированной свободы. В совокупности мнения, соображения и проч. образуют плюрализм. А при взаимном согласии людей (достижение которого часто, к сожалению, бывает делом далеко не простым) их для удобства можно скомпоновать или распределить на разряды. Из того же источника формируется и общественное мнение – как более крупная информативная «наличность».

Прослеживая эту цепочку от самого начала, не трудно заметить: из гарантии свободы слова не проистекало и не могло проистекать ничего принудительного: все, кто что-то выбирал и выбрал, целиком руководствовались только своими интересами, ни на йоту не задевая чужих; а из уже произнесённого или закреплённого в носителях (даже просто усвоенного), то есть – из множества мнений остаётся только умело отобрать более ценное, и оно не может не быть благом или в крайнем случае – желательным для общества, для всех.

Головня головне

передать готова

пламя от пламени;

в речах человек

познаёт человека,

в безмолвье глупеет.³⁵

Вот как раз в этом общеполезном конечном результате, в его возможности при хорошо отлаженном государственном устройстве и проявляется фактор непосредственной конституциональной действенности свободы слова, тот её смысл, который предпочтительно иметь постоянно в виду при разработке и применении законов, в ходе вынесения судебных решений и в других случаях саморегулирования гражданского общества.

Происходит ли то же самое со свободой массовой информации – раз ей также позволено конституцией проявлять себя непосредственно, без ограничений? Ответ может быть только отрицательным: это видно из целого ряда вполне разумных и обоснованных потребностями практики ограничений, прописанных в законе о СМИ, о чём нам ещё предстоит говорить особо.

Далее. Не бросается ли в глаза, что по основному закону гарантия свободы установлена вовсе не для СМИ, а лишь для массовой информации, того предмета, в пределах которого возможность неограниченного выбора для каждого члена общества просто абсурдна? Ибо как бы этот предмет ни был велик или обширен, он ведь всё же и ограничен. Хотя бы из-за того, что зависим от финансирования; от интеллектуального уровня редакционных и других коллективов; от своей насыщенности, так как может иметь содержание богаче или беднее; от тиража; наконец из-за того, что заранее установлен предел его «движению» – от редакционной службы выпуска до получения потребителем. Интереса для каждого члена общества, по крайней мере до стадии получения массовой информации за пределами конвейера СМИ, – нет, – он или частный, или корпоративный. Об ограниченности может говорить даже и сам характер бытования массовой информации во времени: поскольку её не было до возникновения СМИ, то для общества не могло быть и естественного права на массовую информацию, с чем опять-таки должно быть связано и само понятие её безусловной свободы, проявляемой непосредственно. – Таким образом надо признать, что гарантирование свободы массовой информации основным законом установлено отнюдь не в соответствии с её природным правовым значением. – Но, с другой стороны, не может быть конституционной гарантии и для свободы СМИ, управляемых законом: ведь это бы означало всего лишь ничем не обоснованную ведомственную льготу. Переход на подобную схему льготирования приводил бы к установлению (персонификации) гарантий свободы любым краткосрочным видам отраслевой деятельности, что на фоне «сомкнутого» усилия основного закона в этом направлении выглядело бы ненужной игрой на площадке права; – норма конституции тогда бы не состоялась.

Неуместная излишняя опека «массовой информации» могла вызреть или только вследствие недостаточной оценки употребляемых терминов, или – при слишком доверительном отношении к уже действовавшему закону о СМИ, где многое было поставлено с ног на голову. Также тут не могут быть исключены и последствия участия в шлифовке очень важного положения конституции лиц или группы лиц, ранее бывших разработчиками закона о СМИ, – конечно, если такое участие имело место. Впрочем, устранить досадный конституционный завал не поздно, была бы к тому соответствующая воля законодателя; ведь не зря же говорится, что по-настоящему ошибкой надо считать только такую, которая не исправляется.

Узаконенные же структурные искривления в терминологии на деле приводят к тому, что и свобода слова, и гласность превращаются по отношению к «массовой информации» удобным прикрытием её лихой разнузданности, и ей теперь можно выгуливаться в обществе как перед своим концом. Её «нормальность» постоянно возобновляется её увеличением в объёмах и в ассортименте, не считаясь ни с чем, вызывая в обществе беспокойство от пресыщенности ею и ввиду низведения практически к нулю критерия управляемости, то есть, по-другому, – ограничителей, непременно должных быть составной частью закона о СМИ. Что ограничительные вехи размещены в нём в несообразном порядке из-за путаницы при установлении свободы, тому средства массовой информации дают наглядное подтверждение.

Трактовок, мнений, сопоставлений, тем на их страницах, на экранах, в эфире – настоящее море, и их разливы продолжают заполнять всё новые тематические и структурные ниши. Этот факт уже достаточное время угнетает население. Ведь и в условиях свободы не каждый научён выбирать и отбирать: нужны определённые навыки.³⁶

Выручала пока жажда новостей, оставшаяся от предыдущих угрюмых десятилетий. Тогда, из-за тотальной закрытости сведений о жизни общества, многие обходились не одной, а сразу несколькими газетами, норовили успеть за любым звуком из радиопередатчика или изображением с телеэкрана. Теперь охватить всё невозможно никому.

А тут ещё и трухлявое часто подают, сделанное наспех, кое-как, без такта и вкуса. И зритель, читатель, слушатель нервничает. У него не хватает сил выдержать испытание.

Здесь, думается, необходимо особо указать на то, что данное неприятие стоит в одном ряду с разочарованиями, которые способна порождать жизнь общества на условиях и в параметрах современной практической демократии.

Как имеет свои крайние «пределы влияния» гарантия свободы слова, так не может не иметь их и плюрализм.

Его более всего обожают на старте демократических преобразований; но в дальнейшем к нему отношение уже двойственное, противоречивое. И это – оправданно. Куда можно подевать огромную и всё возрастающую в размерах кладь, в которую словно из рога изобилия беспрестанно добавляются всё новые мнения миллионов участников демократического процесса? Все ли мнения можно употребить на пользу общим интересам?

Практика даёт нам достаточно поводов ничем тут не обольщаться. Ведь с началом любого дела плюрализм уже попросту не нужен или почти не нужен, здесь его кончина. Как ещё справедливо говаривал досточтимый отец Герасим из наиболее объёмистой сказки великого поэта, —

Несть спасения во многом глаголании.³⁷

С другой стороны, если уже приступили к делу и пытаются без конца подправлять его ход усердными обсуждениями, то, как правило, результат бывает уменьшен пропорционально такому усердию, а, кроме того, уже не исключены и прямые существенные разногласия обсуждателей как между собой, так и с исполнителями и даже – вражда между ними. В таких сферах, как политика и административное управление, да и в ряде других найдено уже немало «эффективных», неприкрыто жёстких, а нередко и просто жестоких приёмов для упорядочения мнений и разногласий в ходе манипулирования ими; но, конечно, тут и лицо демократии часто бывает сильно скукожено.

Поношению, часто беспардонному и унизительному, повергают самое святое – собственно эти самые мнения, воплощаемые в плюрализме. Под разными предлогами, но более всего якобы для придания делам необходимого устремления на прагматизм, немалую долю мнений не учитывают, игнорируют, не дают им возможности воздействовать на происходящее. Иногда в таком игнорировании выбрасываются вон самые насущные требования и доводы. Примеров сколько угодно.

Как то президент Путин словно из ниоткуда вытащил на обозрение чиновничеству России и всей бедствующей стране сразу две проблемы – с вопиющим положением в оздоровлении нации и в спорте и с детской беспризорностью. Из народа по этим проблемам ни на один день не переставали поступать во властные структуры тревожные обращения и чисто житейские обоснования необходимых срочных действенных контрмер. Как на них реагировали чиновники? Да никак. Ходу ничему не давалось десятилетия. Что не могло не сказаться на степени увеличения негативщины в наиболее требующих внимания сферах жизни общества. – В оправдание зловредных мер игнорирования мнений и с подачи лоббирующих «прагматиков» нередко принимаются и «соответствующие» законы или нормативные акты, что может говорить только об одном – о неустанном вызревании и «шевелении» в недрах демократии элементов тиранического, насильственного режима.

Настоящий погром плюрализма обществу не раз приходилось наблюдать, например, в случаях, когда при выборах «наскребали» голоса не по числу всех избирателей, а только по явившимся на избирательные участки.

Речь идёт о прямо-таки непристойном обращении с демократией, поскольку сплошь и рядом выборы засчитывали состоявшимися уже при участии в голосовании всего только четверти избирателей. А в самое последнее время «планку» и совсем выбросили. Прикрытием послужило никем и нигде не доказанное: будто бы невозможно организовать и обеспечить явку на избирательные участки большей численности электората. Прикрывалась если не обычная дремучая российская лень, то умышленный, корыстный обман.³⁸

Можно судить об этом уже по главному документу избирательного права РФ – закону «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации». Фрагмент его ст.3 («Принципы проведения в Российской Федерации выборов и референдума», ч.3) убаюкивает совершенно бесспорным преклонением перед «справедливостью»:

Участие гражданина… в выборах является добровольным. Никто не вправе оказывать воздействие на гражданина… с целью принудить его к участию или неучастию в выборах и референдуме либо воспрепятствовать его свободному волеизъявлению.

Хотя в то же время статьёй 2 закона («Основные термины и понятия», [26)]) предписано не забывать: при голосовании по выдвинутым кандидатурам избирательное право граждан в России – активное, а не пассивное. Значит, оно хотя и не есть буквальная обязательность, но содержит элемент отчётливой обязанности.

Нельзя, впрочем, не отметить, что приведённое положение ст.3, будучи также «насыщено» значением активности, заранее обречено быть противоречивым из-за ограничения свободы волеизъявления путём чиновничьей регламентации «участия» в выборах. Вот как выглядит это ограничение:

Статья 6. Прямое избирательное право, право на прямое волеизъявление на референдуме

Гражданин Российской Федерации голосует на выборах и референдуме соответственно за кандидата (список кандидатов) или против всех кандидатов (против всех списков кандидатов), за вынесенный на референдум вопрос или против него непосредственно.

Под прикрытием соблюдения всех формальностей «участия» законодатель даже не принимает в расчёт неучастия (неявки) избирателей, которым может иногда решаться судьба всех голосований.³⁹

И над тем, чтобы совершенно не учитывалась неявка, как вид активного волеизъявления, правотворцы поработали в самое последнее время особенно старательно. Вместо нормы ст.30 ранее действовавшей редакции закона:

…Участковая избирательная комиссия обязана обеспечить всем избирателям возможность участвовать в голосовании…,

где «поддержка» волеизъявления была именно обязанностью, а отнюдь не только в виде неформального одобрения или пожелания, теперь такого не оставлено ничего; – новая норма гласит:

Статья 27. Порядок формирования и полномочия участковых комиссий

13. Решения комиссии… о финансовом обеспечении подготовки и проведения выборов, референдума… принимаются на заседании комиссии большинством голосов.

Таким образом, если государство раньше как бы не было замечено в скупости при финансировании выборов и все препятствия к ненадлежащей организации избирательного процесса выглядели здесь вроде как зависящими от неумелой работы, то теперь маски окончательно сброшены: налицо и финансовая скупость⁴⁰, и признание за комиссиями «права» исполнять свои обязанности как угодно плохо.

Но вернёмся к теме о средствах массовой информации.

…Если там, где властвуют политика, экономические и прочие «конкретные» или прагматические интересы, для народного плюрализма всё-таки остаётся определённое, пусть и на разные лады ограничиваемое поле воздействия собою, то в области влияния СМИ мнениям, грубо говоря, приткнуться некуда.

Устремляясь к неограниченному, а значит неопределённому кругу лиц, они в своём большинстве – почти всегда теряют потенцию конкретно воздействовать хоть на что-либо и, стало быть, обречены просто уходить в «пустоту», в «песок».

Что пользы вам от шумных ваших прений?

Кипит война; но что же? никому

Победы нет! Сказать ли, почему?

Ни у кого ни мыслей нет, ни мнений.⁴¹

Такому расточительству потворствует и наше новейшее законодательство, лёгкое на декларирование прав в ущерб обязанностям и долгу; тот же закон о СМИ освобождает редакции от каких бы то ни было обязанностей по «прилаживанию» мнений к задачам, решаемым в обществе. Так, не предусмотрено никакой и ничьей ответственности, если, например, какая-то из редакций устроит мнениям земляков или соотечественников откровенную и полную обструкцию – скажем, будет заполнять издание или канал только сообщениями о нескончаемых мелочах противостояния Израиля и Палестинской автономии, о процедуре опознания останков царской семьи или сплетнями о кинозвёздах Соединённых Штатов. Или издание вообще будет выходить «слепым» – без наполнения текстами, иллюстрациями и т. д. Этого пока не делается только в виду моральных соображений. Но, как возможность, обусловленная свободой, понятой без ограничений, такой подход исключён быть не может. Чисто по-житейски уползание СМИ «в себя» оборачивается полной уценкой предметности мнений с того момента, когда те только начинают свободно «перемещаться» в обществе.

Последствия такой огульной пренебрежительности назвать иначе как печальными нельзя. Ведь это же ею всегда вызываются в людях неудовлетворённость, равнодушие, неверие властям, огорчения, потеря перспектив и надежд. При неограниченной-то свободе иметь каждому личные мнения по любому вопросу! Поистине – происходит то же, как и у молящегося пред богом Варуной из древних Вед:

Жажда одолела поклонника твоего, хотя он стоял посреди воды.⁴²

Вполне очевидно, невозможность реализоваться в условиях плюрализма – тяжкий и незавидный жребий, ничем не лучше того, который выпадает на долю не имеющих никаких прав. При переизбытке ни во что не воплощаемых мнений общество невозможно считать стабильным и свободным от самоедства и от бездеятельности. Ему надолго уготованы прочная бесцельность, погоня за иллюзиями, так называемая лягушачья⁴³, точнее – болотная перспектива.

Начинают проявляться признаки и следствия расплывчатого схоластизма, уводящие в умственные тупики, откуда рукой подать до неприятия несхожих мнений, противостояний и глухой обессмысленной борьбы «противу всего». А это ведь, собственно, есть уже оценка насилию над обществом. И уже не выручают самые шумные меры или призывы к согласию и примирению – эффективность их кратковременна и очень мала.

Тому пример – учреждение общероссийского праздника примирения и согласия; несколько лет его заносили в календарь на 7 ноября, однако никем он не был воспринят всерьёз. Поменяли дату – ничего не изменилось. Или ещё: полным провалом надо признать организацию общероссийского гражданского форума – попытку оживить реализацию мнений при несуществующих для этого предпосылках. Ничего путнего не могло выйти даже из прямых телевизионных встреч россиян с президентом страны; разрекламированные шоу опрокинулись и уже забыты по всё той же банальной причине – мнениям людей не обеспечиваются достойные выходы к реализации в жизни.

Что здесь может огорчать больше всего, так это полное блаженное якобы неведение СМИ о системном третировании нашего плюрализма, добытого в нелёгком борении в переходном периоде.

Постоянной угрозы ему, а также возможных ещё более чем теперь неблагоприятных последствий от его притеснения сами СМИ, кажется, не хотят и не собираются замечать. И понять их не так уж трудно.

Им не до того. Они производят массовую информацию и в её «наполнение» могут либо вообще не приводить ничьих мнений, либо приводить их несчётно и в каких угодно комбинациях и наборах, не запрещаемых законом; при этом другого интереса, кроме прибыли, как то и предусматривается при товарном обмене, к их реализуемости, никакого нет. Всё подчинено лишь цели функционирования набранной производственной мощи – самого по себе. – Это, однако, вовсе не означает, будто СМИ находятся в отстранённости по отношению к проблеме. Как раз наоборот: маховик оповещения, которым они обладают, именно он-то и приводит в наши новейшие времена к ускоренному наплыву подавляющей части мнений к месту, где им суждено гибнуть, ни в чём не проявляясь. И в конечном счёте по прямому содействию СМИ им устраиваются роковые скопления или открываются «шлюзы» для их переправки на орбиту невостребования – то самое, что вызывает у людей, у потребителей обоснованные приступы неприятия и раздражительности. Размах безостановочного действа СМИ по перевалке излишней «массы», исходящей от плюрализма, даже по нынешним понятиям о беспределе, не может не потрясать воображение и не вызывать горьких чувств.

Ещё Фемистий, ритор и философ античной Греции, очень радовался тогдашнему изобилию свободы в изложении и выражении мыслей у себя на родине, но при этом он едва ли не первым указывал также и на бедствие для рода человеческого, по его словам, «удручаемого всеобщими расхождениями во мнениях».⁴⁴

Позднее Монтень уже говорил, что

…от множества толкований истина как бы раздробляется и рассеивается.⁴⁵

и что

…вообще, перегружая душу впечатлениями, мы мешаем ей познавать и запечатлевать в себе познанное.⁴⁶

Вот так, будучи прекрасно осведомлёнными об изъянах реальной демократии, мудрые завещали нам быть побольше настороже.

Теперь усталость и вред от наваленного с энергичной подачи СМИ изобилия очевидны каждому.

Ведь излишества «массовой информации» идут в направлении к потребителю не только в виде мнений. СМИ нещадно и безостановочно эксплуатируют перед рассеянной публикой то, что в наибольшей доле впитывается в «тело» массовой информации, – «обычную», «традиционную» информацию, всё, чем только определяется её не обговорённая законом предметность. Нет необходимости упоминать обо всех «пакетах» распространения массовой информации. Но поневоле приходится решать вопросы: как уберечься от лишнего? как быть?

Уже некоторое время в передаче «Момент истины» телеведущего на экране почти не видно. Выслушивает, задаёт вопросы, удивляется, возражает, и больше – из-за кадра, со стороны. Думается, это неплохой почин. Ведь давайте спросим: что может принести значимого разглядывание на экране костюмов, жестов, лиц, улыбок, причёсок, восприятие голосов рассказчика или комментатора? На протяжении часа, а то и многих часов за день? Глаза ведь редко бывают сыты.⁴⁷

Если здесь не элементы пластики и построения образов, необходимые в искусстве, так ли уж обретаем ценности? Хоть бы это был и популярный телеведущий, даже – интервьюируемый, любой из участников показа, передачи! Содержание бесед, наличие смысла – прежде всего! Как раз тут, кажется, и есть «момент истины».

В ряде передач ведущим и приглашённым отводят места подальше от переднего плана, уменьшая в габаритах. Уже и то хорошо. Но что видим по большинству?

Некий парад имиджных перегибов. Затяжное, вызывающее, изматывающее пребывание на подиуме. С индивидуальными «манерами», недостатками. У того очки постоянно приспущены до подбородка; кто-то почти вслух часто моргает и неприлично облизывается; кому-то мешает выпадающий изо рта язык и т. п. Для чьей надобности это? А каковы новостные репортажи? Стало модным показывать корреспондентов – якобы для подтверждения факта нашего соучастия в событии. И опять – крупняком, долго, нудно. Заполняют экраны чередою старых или намеренно пустых заставок. Не отстают и в радийных студиях. Там изощрены в необычных придыханиях, интеллектуальном сопении, коверканиях речевых модуляций, скороговорке, музыкальных наслоениях, устранении пауз и во многих прочих шумовых причудах. В печатных изданиях свой кураж. Чуть ли не к каждому слову прилагают фотоснимок, рисунок, фотомонтаж, коллаж. Читателя измучивают мелкотою шрифта, затенениями, пестротами цветов и линий, переуплотнениями в компоновке номеров и страниц, не добавляющих содержательности.

Кто может сказать, что мы тут всегда имеем дело с материалами и сведениями «для неограниченного круга» в их значении каждый раз быть не формой, а новостью – новою или того лучше – первою вестью об интересном происшедшем событии, источником и носителем знания? Ответ очевиден: «массовая информация» в данном «наборе» ценностью никак не является, полезного даёт очень мало и далеко не узкому кругу и в непомерных излишествах нежелательна. А если помнить, что ни конституцией, ни законом о СМИ право граждан на её получение не предусмотрено, то, выходит, над нами уже давно учиняют изощрённое, неостановимое, масштабное насилие.

Ничем его не измерить, и, пожалуй, остановить сразу не получится. Лишний груз обречён тащиться по жолобу современного медиа-конвейера.

Как ни странно, улучшение закона о СМИ или осуществление каких-то других новых шагов изменить, наверное, сможет многое, но не всё.

Будет мешать не оседающая в обществе боязнь: а вдруг из-за того «в наличии» не окажется или убудет свободы слова и гласности, которые, к сожалению, хоть номинально – «ничьи», широко и чем дальше тем шире «используются» как инструменты политики, а значит одновременно и – коммерции, что, кстати, для СМИ – более существенно.

Ею пришпоренные, они в состоянии долго нести в себе энергетику беспредела и безотчётного, всё нарастающего, эскалационного насилия.

И как тут реагировать? Пока преобладает непродуктивное отрицание, когда по доброй воле соглашаются просто отойти в сторону, не принимать удара, особенно в виде ново стей – «титульной» части продукции, которую должны изготавливать непосредственно СМИ.

Ещё когда в России никто и не слыхивал о «массовой информации», Чехов, имевший обыкновение переводить серьёзное в тихий смех, выдал совет вот какой:

Не читайте Уфимских губернских ведомостей: из них вы не почерпнёте никаких сведений об Уфимской губернии.⁴⁸

Нам, однако, уже не до смеха. Известный художник Новиков из Санкт-Петербурга, переживший слепоту, о новостных сообщениях радио заметил, что их не слушает.

По его мнению, новости

…разрушают человека сильнее наркотиков и порнографии.⁴⁹

А телеведущий Осокин, также, надо полагать, не без тревожных оснований, посчитал нужным высказаться таким вот образом:

…нормальный человек не должен смотреть телевизор.⁵⁰

Задумаемся. Во всех приведённых примерах сквозит намерение выплёскивать из ванны вместе с водою и ребёнка. Не годится? Ну а что, прикажете – перед лицом принуждения блуждать в эмпиреях, разводить церемонии, как неучам толковать о благородном смирении перед молохом прогресса?

Отмежевание, наверняка, будет быстро набирать размах, но в какой точке станет ему под силу оказывать встречное оборонительное воздействие на «массовую информацию», а также и на СМИ и на закон о СМИ, загадывать преждевременно.⁵¹

Но, во всяком случае, уже пора малоприятное неизбежное перед собою видеть и получше его познавать, а не довольствоваться хоть и шумными да скучными парадами рейтингов подогреваемой искусственно популярности – рычагом устранения конкурентов. – Победители в этом отупляющем противостоянии, – возжелают ли они когда-нибудь по доброй воле умерить во многом не только лишнее, но и бессодержательное воздействие продукцией медиа-индустрии на потребителей? Факты говорят, что до этого не доходят ещё пока даже и в мыслях.

Глава пятая. Реклама в лоне «массовой информации»

Реклама тоже представляет собою род сведений, адресованных широкому, неограниченному кругу. Какого-то определения в законе о СМИ ей не даётся; но раз её туда «впустили», надо рассматривать её «размещённой» в нём же. Но где конкретно? Вестимо, не иначе как в «иных» сообщениях и материалах, в том блоке «массовой информации», где допускается уравнивать даже чуждое. Фактически так и есть. Поскольку огромная часть рекламы поступает в люди пока что через СМИ, то хотя утверждающие правовые рамки указаны для неё в другом законе – о рекламе, характер жара этой её части определяется в пылающих медиа-кострах.

Данный вид «массовой информации» имеет иного изготовителя – не СМИ. Соответственно должно выражаться и право на её получение у изготовителя и – гражданами. Оно может быть только неписаным, таким же, как для электроламп и корзин. Что и подтверждает закон о СМИ: в нём по отношению к рекламе такое право не предусмотрено ни в какой форме. Ибо это, в любом случае, не отринутая законом «информация» с жанровым, новостным, событийным знаком, а обычный товар. Чтобы это стало понятнее, скажем так: хотя для настоящей поры лучшим «прилавком» для его представления служат СМИ, годится и простой наружный рекламный щит, а то и кое-как прилепленный к тумбе или к забору клочок бумаги или картона. С «массовой информацией» или с «информацией» в её приложении к медиа-индустрии такого произойти никак не может.

О том, как воспринимать рекламу в бытовом и социальном планах, уже написано горы. Но несмотря на это взгляды на неё в обществе продолжают оставаться нечёткими. Очевидно, из-за недостаточной выверки по части права на получение, которого, с учётом реалий новейшей экономики, будто бы не может не быть. При таком то, бьющем за края, развороте!

Оно, право на получение, и в самом деле почти как витает в нашем сознании, подогреваясь на жаровнях вечно торопящегося предпринимательства. И ему вроде как просто не позволяется не быть, пусть оно и неписаное. – Тут выходят из положения путём некоей игры на струнах свободы, пронизывающей рынок.

Если закрывать глаза на тот факт, что в законе о СМИ право на получение не зафиксировано, то легко можно пойти и дальше – засчитать его там как бы зафиксированным. А затем думать о нём как о данности в законе. И уже соответственно пользоваться им. А можно обойтись и наглым отмахом: что, мол, не запрещено, то разрешается. По существу делается и так и эдак, что может говорить только о полнейшем у нас в обществе невежестве в области потребительского права на рекламу в области СМИ и стойком небрежении им, крайне резко переходящем в дикостный обычай делового оборота. Ибо в одном случае злоупотребляют тем, что ввиду отсутствия нормы права для потребителей кто-то со стороны пытается учреждать его для них, узурпируя функцию законодателя; а в другом – претензии у «разрешателя» ещё более вызывающи, поскольку он, тоже будучи узурпатором, от себя «раздаривает», навязывает свободу на получение рекламы там, где её не хотят свободные люди, по крайней мере, не хотят, возможно, многие, где она – «пуще неволи».

Такими вот неблагопристойными действиями уже ряд лет обеспечивают корыстную, исходящую от корпораций, подмену в обозначении свободы рынка рекламы.

Ну а если удаётся это безо всяких препятствий, то можно идти и дальше – выгодно устраивать принудительное представление товара перед публикой. СМИ, рассчитывая на оплату от рекламодателей и не заботясь о юридических тонкостях, громко вещают о праве людей на получение рекламы и гонят её к ним эшелонами. Чего стоило хотя бы такое бойкое изо дня в день тараторенье из «настоящего радио»: «Требуйте тушёнку и сгущёнку от Главпродукта; – вы имеете на это право!»

Вероломное тупое манипулирование уже не имеет конца, поскольку заворачивается по кругу и довлеет как самоцель. Нет хотя бы мало-мальски обнаученного исследования спроса. Результат – насилие в особо навязчивой форме и в особо крупных размерах.

Понятно, что теперь уже нельзя не считаться с чужой традицией, трактующей рекламу как двигатель прогресса. Ведь не для того же мы впёрлись в непотопляемый капитализм, чтобы не принимать его ценностей и не похваляться ими на каждом шагу, в первую очередь, конечно, – перед самими собой. Но в то же время уже невозможно принимать кем-то брошенную, может быть, наобум и, надо признать, довольно удачную для давнего периода развития предпринимательства фразу, как нечто непреложное, установленное раз и навсегда. Ибо ситуации тогдашняя, давняя и теперешняя – никак не сопоставимы.

Даже в США, где реклама уже в начале прошлого века была величиною значительной и уже тогда действовала наиболее массированно, – не найдётся сколько-нибудь убедительных свидетельских подтверждений её агрессии в тот период – того неприятного фактора, в котором эта продукция «для неограниченного круга» постоянно выражается перед потребителями сегодня на всём земном шаре.

Обильный и быстрый сбыт услуг и товаров, который обеспечивается рекламой, будучи неизменным критерием «вещной» пользы в первую очередь для бизнеса, он-то по существу и остаётся пока единственным показателем «прогресса», освящённого традицией.⁵²

Но по новым – спекулятивным – примеркам любят ещё присовокупить сюда пользу от рекламы и в виде развития потребительского кругозора и усвоения наиболее усовремененного вкуса при выборе услуг и товаров. Да что там вкус и кругозор: вовсю толкуют об исключительной роли рекламы в усовершенствовании уже основательно растащенных по отдельным наукам данностей в человеке!

На свой лад высказывается об этом, в частности, доктор социологии, профессор Киричёк, произвольно, видимо, из чувства недостаточной уверенности в своих «прикидках» подразделяющий рекламную массу на негативную и позитивную.

Последняя, по его словам,

…духовно-созидательна; она отражает общие для всех людей потребности, независимо от среды обитания и национальных особенностей, и сближает их быстрее, чем все остальные каналы общения вместе взятые, – туризм, спорт, обмен студентами и школьниками, потому что реклама является всепроникающим элементом общемировой социальной культуры.⁵³

Просто печально, что высокий слог употреблён здесь на виду проблемы того же общемирового масштаба. Учёный по этому поводу откровенно сокрушается:

Порой обилие рекламы напоминает демьянову уху, от которой пот на лице и несварение в желудке…⁵⁴

И однако другим он советует:

…лучше принять рекламу как пореформенную данность и спокойно разобраться, что в ней идёт «в плюс», а что – «в минус».⁵⁵

Позиция фатальной духовной самоуспокоенности, думается, не так уж и приемлема для всех или даже – для большинства. Причина – в отсутствии предела, за которым успокоению может не найтись места. Он же не обозначен, и совершенно ясно, почему этого сделать нельзя: хотя духовная жизнь уже перезапружена массой рекламы, будет и дальше следовать поступление новых её накатов…

Со спекулятивных плацдармов начиналось и продолжается, наращиваясь, неостановимое могучее шествие агрессии по отношению к получателям сведений об услугах и о товарах. И, к сожалению, СМИ оказались тем аппаратом, благодаря которому удавалось агрессию всячески подстёгивать и придавать ей всё более крайний характер. Как мы знаем, особенный «вклад» внесли тут эфирные СМИ.

Излишество массы рекламы, передаваемой через СМИ, оказалось наиболее уязвляющим фактором для того самого «неограниченного круга», о котором производитель, по логике рынка, должен бы не переставать заботиться, дабы не лишиться доверия. И основная критика в связи с беспределом, с отсутствием хотя бы видимости такой нужной заботливости, исходит пока оттуда. Однако вызревшее отчётливое эмоциональное неприятие рекламы потребителями – показатель только небольшой части беды, приносимой обществу рекламным насилием.– В остальной части она выражается уже потерями непосредственно в экономике. Здесь будет уместно обратить внимание на следующее. Поскольку ввиду искривлений закона разумная достаточность рекламы на рынке нескрываемо игнорируется, то и сам рекламный бизнес оказывается грубо и сполна развращённым уже изначально. В этом хорошей иллюстрацией может служить роман «Generation «П»⁵⁶ литератора-матерщинника Пелевина.

Там некоему Вавилену, избравшему профессию копирайтера, уже после первой сделки открывается очень ему выгодная механика серого пиара, процветающего в условиях бешеного оборота чёрного нала. Серый и любой другой пиар – элементарная осовремененная древность: «надо делиться, дружище!». Что до оборота чёрного нала, то в новейшем рекламном бизнесе он прямо-таки лишается «тормозов».

Ибо, оказывается, можно добиться успеха в реализации товаров и услуг и притом по наилучшим ценам не за счёт наращивания их потребительского достоинства, а путём так называемой «раскрутки», в которой одновременно «раскручивается» имидж производителя.

Чтобы эта мистификация не прерывалась, а значит чтобы производителю – не пропасть, он вынужден постоянно «холить» рекламатора, «делясь» не иначе как по-крупному, нередко даже последним, конечно же… налом (на этом этапе – чёрным), так как относить оплату рекламы на себестоимость позволяется только в небольшой части от общих затрат на товарное производство, за чем следит налоговая служба. Таким-то образом, лавируя между Сциллой и Харибдой, производитель, как утверждают знатоки рекламного супер-бизнеса, вынужден расходовать на приобретение сомнительного имиджа до 15 процентов от общей суммы выручки.⁵⁷

Между тем копирайтер, шалея от «навара», чуть ли уже не забавляется изобретением «пыльных» слоганов, иными словами – заведомой рекламной чуши. Романист попытался как можно больше поудивлять читателя развитием карьеры и экстравагантным поведением главного и других героев повествования. Но дело-то куда серьёзнее. Поскольку окутанной извращениями становится вся целиком стихия рыночного предпринимательства. Ведь нельзя же не учитывать того, что изготовитель продукции, а раньше его даже и владелец сырья или разработчик проекта тоже не могут оставаться не втянутыми в порок: дармовая часть их доходов чем дальше тем больше толкает их на понижение качества товаров и услуг и на другие сопутствующие злоупотребления. В итоге на ветер, а не на пользу обществу пускаются несметные ресурсы и деловая энергия.

Те поправки в закон РФ о рекламе, которыми уменьшено время для её транслирования по телевидению, легко обойти, скажем, посредством перенасыщения каналов программами или же открытия новых каналов, на худой конец – новых изданий. Ибо нарастающая масса нуждается в дополнительных площадках.

Перед опасностью потерять бизнес деньги на это наверняка найдутся. Если же их не хватит, то ещё и в этом случае извращённому бизнесу не полная остановка. Путём заламывания цены рекламных услуг «успех» должен придти к наиболее состоятельным. В жесточайшей конкуренции нормой может стать шумное безудержное рекламирование какого-то узкого набора товаров и услуг ненадлежащего качества или даже вовсе бесполезных. А то и ещё не произведённых. И, видно, этого недолго остаётся ждать, поскольку движение к такой норме отчётливо и далеко не сегодня уже обозначилось.

Конкуренция на рынке рекламы в масс-медийной сфере в современных условиях устремлена отнюдь не к тому, чтобы возбуждался действительный экономический прогресс; речь может идти скорее о регрессе, о таком обычае, при котором наиболее полное удовлетворение запросов потребителей будет отодвигаться всё далее на задний план ради одной корыстной цели – выжить любой ценой.

Пример такого недобросовестного поведения в недалёком ещё прошлом продемонстрировали ведущие мировые производители компьютерной техники. С их подачи реклама несколько лет упражнялась в запугивании пользователей угрозой наступления 2000-го года; уведомлялось, будто системы, работавшие в его предшествии (приобретавшиеся ранее), не в состоянии «воспринять» эту кругленькую цифру и «дадут отказ», из-за чего не поздоровилось бы, мол, финансам, экономике и структурам управления всего мира. – Ради обновления приборных комплексов даже самые слабые потребители израсходовали тогда большие деньги, а миллионы ещё годных к эксплуатации компьютеров пошли в утиль. Когда же подошёл тот злосчастный 2000-ый, оказалось, что ни с кем, кто не успел обновиться, ничего особенного не случилось; – то была чистейшая афера гигантского размаха, позволившая производителям сбывать очередное улучшенное поколение компьютеров буквально ещё на стадиях проектирования. И поставщики продукции, и рекламаторы остались в то время как бы ни при чём, и так же ни в чём не выразилось тогдашнее потребительское мнение (в условиях рынка такое надувательство, особенно «от» его «китов», «принимается» «по умолчанию»).

Ограбление, однако, имело ту особенность, что оно позволило лишь не на много отодвинуть черту нараставшего тяжёлого кризиса производящих корпораций. – Что этот кризис выглядел как явление неизбежное и что он умышленно прикрывался, выяснилось очень скоро. Рекламою он же и подталкивался! Раз наилучшая по тому времени техника объявлялась как «склонная к отказу», то должна была быть изобретена ещё лучше её. Но, «разойдясь» вширь и теряя головы от супердоходов, передовые на это были уже не способны. Больше того: второпях они гнали иногда и брак, на что сигналом явился поток рекламаций. Как раз в этой «деликатной» позиции эстафету гонок не преминули взять на себя конкуренты. И несмотря на сверхпоступления от аферы уже скоро упали в цене акции «ведущих», – даже такого колосса как Miсrosoft: только в один из дней убытки Гейтса превысили $1 млрд. – Так то вот, используя пропиаренную рекламу, сами себя загнали в тупик и увязли в нём! – Но стал ли этот случай уроком? Нисколько! То и дело возникают рекламные «утки» о якобы наисильнейших компьютерных вирусах; а, чтобы от них защититься, пользователям предлагается приобретать более технологичные системы у называемых тут же корпораций… – И, возможно, время потребует от производителей компьютерной техники ещё и не такой нахальной изворотливости!..

В России рекламные мифы подобного рода также не редкость. Достаточно указать хотя бы на факт недобросовестного использования имени учёного Менделеева производителями и продавцами едва ли не главного теперь для государства «стратегического» товара – русской водки. Будто бы это он, автор знаменитой таблицы химических элементов, «устроил» консистентную крепость водки в 40 процентов (градусов), обеспечив таким образом оптимально «оздоровительный» и ввиду того всемирно популярный стандарт этому виду алкогольной продукции. – Как теперь установлено, Менделеев не имел к выработке злополучного стандарта никакого отношения, поскольку «родимая» разной крепости, в том числе 40-процентная, в немалых объёмах производилась на заводах страны и на много раньше; – тем не менее изобретённая рекламная «утка» беспрепятственно гуляет по свету по сегодняшний день.

Давно уже представляя собою крупную самостоятельную индустрию, рекламный бизнес из-за конкуренции внутри него тянется через посредство СМИ к обслуживанию только воротил. Огромному количеству малых и средних по величине структур предпринимательства заведомо не по средствам оплачивать свои оповещения, и часто они вынуждены обходиться вообще без рекламирования своей деятельности и продукции или же, нарушая закон, «протаскивать» рекламу в обычных корреспонденциях и сообщениях. Что в свою очередь ещё более придаёт прыти пиарным отношениям на самом высшем уровне рекламного бизнеса в медиа-сфере.

В глазах потребителей этот последний быстро теряет привлекательность не только из-за устремления к замкнутой воровской обособленности и сходящей на нет пользы в целом для общества; будучи неимоверно растратчив и дорог, он в современном виде сам по себе просто немощен, и содержать его уже приходится всем миром – путём закупок того, что на все лады рекламируется в средствах массовой информации, по ценам с учётом накруток на рекламу. Как уже говорилось, это всё чаще не лучшие товары и не лучшие услуги. А в сочетании с нарастающей эмоциональной агрессией полезная отдача от рекламы через СМИ вообще представляется едва ли не условной.

Может быть, только оповещение в сети интернет, при его достаточном размахе, позволит со временем освободить подавляющую массу непричастного к обороту услуг и товаров «неограниченного круга» от усвоения переизбытка рекламы, ставшего неизбежным при тотальном понуждении со стороны впрямую в этом заинтересованных СМИ.

Глава шестая. Медийная продукция в аспектах потребительского права

Поскольку изо всей практики СМИ очень заметно выпирает проблема целевого «восприятия» или потребления их продукции неограниченным кругом, нельзя обойтись только замечаниями об этом, уже сделанными в предыдущих очерках.

У этой проблемы отчётливо «зовущий» нрав, хотя многое в ней тяжелопроницаемо, даже порой алогично. Связано это с самим предметом, которого она касается. Как фактор идеологии в действии, потребление продукции, производимой СМИ, фиксируется лишь «номинально», в представлениях, «в уме». Точных измерителей для процесса в таком его качестве не выбрано, и пока они неизвестны; по всей видимости, их не найдётся ещё долгое время. В связи с чем и при переизбытке, и при нехватке массовой информации в ходу пока только мнения, точнее: обмен ими. Решить, сколько чего кому надо, на уровне права не удавалось, к тому не было даже попыток.

Однако в обществе мнения вовсе нередко служат к установлению ряда неформальных «истин», которые ввиду неопределённостей предмета широко употребляются в спекулятивных целях. Их воздействию подвержена и продукция СМИ, и, как её составная, важнейшая часть, – «обычная» информация. Не всегда спекуляции – умышленные; едва ли не в преобладающей доле они есть откровенные заблуждения. Но вред от них этим не устраняется, так как по отношению к ним существует определённая степень общественной доверчивости.

Ими всегда подпитывались бытовой и корыстно-политизированный плюрализм и даже целые идеологические системы; распространяясь, такие заблуждения могут проникать и в правовое поле.

Тем самым уже в своей неизученности проблема потребления продукции медиа-сферы является довольно тревожащей, а, может быть, и опасной. На практике именно в неё то и дело «утыкаются» многие безграмотные упрёки по части несоблюдения прав и свобод в информационном пространстве.

Ни прямых ни «боковых» исследований по этой теме нигде проведено ещё не было, – скорее, видимо, из-за того, что неограниченный круг как-то никогда и не воспринимался увязанным с его прямой и непосредственной функцией, именно – с потреблением. Получалось так, что раз его с нею не соотносили, то он от неё и освобождался, и уже следовало проблему в целом рассматривать как нечто выдуманное или, по крайней мере, призрачное, не обязывающее ни к чему. Вряд ли и в дальнейшем стоит продолжать игру по такому легкомысленному канону. Упрятывание головы в песок, даже одобренное законом, если через него ущемляются хоть какие права человека, не может не вызывать осуждения в гражданском обществе.

В приложении к вопросу о потреблении должны быть ясно и возможно полнее объяснены в первую очередь такие уже давно ставшие расхожими формулы как «право на получение информации» и «право на получение массовой информации». Поскольку наиболее часто именно в них потребление продукции СМИ находит произвольные истолкования через посредство плюрализма, в том числе – спекулятивного. Как было показано выше, «получение» фактическим образом связано и с неограниченным кругом, для которого из-за туманчивостей закона о СМИ оно выступает не в виде операции производственного оборота, где в участии потребителям отказано, а лишь как право, данное конституцией в пределах оборота гражданского, – как частное право.

Даже при том, что де-юре указанные формулы «получения» не имеют силы, непозволительно оставлять их без анализа и системного внимания. Ведь ими так или иначе «пользуются», – по крайней мере они служат как наивернейшие указатели действительности процесса потребления и места употребления произведённого индустрией СМИ. Ибо нет никакого смысла в потреблении без «получения», равно как и – наоборот. Тем самым и «получение», как регламентированное законом, в его полной реализации, по логике, не может быть сведено только к такому процессу, когда что-то всего лишь получают; ведь на медиа-конвейере он как бы сам собою «движется» к другому, следующему за ним процессу, – к употреблению.

Свет лишь тот, который восприят…⁵⁸

И если то, что получено, по какой-то причине сюда, к потребителю, не передвигается, то будет ли оно использовано и в неограниченном круге? Не произойдёт ли чего непредусмотренного? – Нельзя не задаваться такими вопросами, ибо указанные формулы прав на получение также не обойдены строгой закономерностью «перетекания». В одинаковой степени обе они выражают собою не только один такой вид «получения», когда «товар» приобретается, но ещё и как – «потребление».

А должно ли всё это быть настолько уж важным при обозначении права на получение информации и массовой информации? Ведь как бы там ни было, а «получение» – термин будто вполне способный работать с нужным для общества эффектом; – при нем же всё-таки – п о л у ч а ю т !

Видимо, из этого исходили и законотворцы. И в конституции, и в законе о СМИ, там, где говорится о праве на информацию и о свободах для информации и для массовой информации, о потреблении умалчивается. Но из этого не следует, что в медиа-сфере оно не играет никакой роли. Ведь и без того в обоих указанных документах потребление присутствует. Как необходимое действие, которое в общем процессе оборота дополнительно и без чьей-то воли выражено каждою операцией на конвейере.

Чтобы это можно было удобнее почувствовать, ещё раз приведём их в той последовательности, какой обязывает нас придерживаться закон о СМИ: поиск, получение, производство и распространение. На короткое время и только с поясняющей целью сюда же отнесём и «непредметное» (не включённое в преамбулу) «запрашивание» информации «обычной».

Дальнейшее наблюдение показывает: взятые на конвейере поотдельности (но непременно в отрыве от неограниченного круга; – туда он не допущен законом!), операции находятся в одной и той же смычке с не признаваемой никем стадией – потреблением: искать – чтобы каким-то образом употребить; запрашивать – чтобы добыть, значит, опять же – употребить, и дальше в таком же роде. Однако от потребления уже готовой продукции СМИ каждая из операций отстоит на разных расстояниях. А самая ближняя к нему – «получение». Но раз операции в равной степени – и вместе и врозь – «подвигаются» именно к потреблению, то, значит, в обороте они должны участвовать с одной непреложной «целью» – как предшествие потреблению. И сообразно тому в их совокупности выражено не что иное как производство в самом широком его понимании.

Вполне очевидна почти нелепая роль отторжения законом производственного оборота от такой исключительно важной стадии товарного обращения, как потребление. Но не станем огорчаться по этому поводу, хотя и есть от чего. Гораздо важнее получить ответ на вопрос – почему потребление медиа-продукции не «охвачено» правом? И существует ли ответ?

Классическая политэкономия дала весомые проработки на тему о процессе потребления. Но там изучены манипуляции не со всеми товарами, а только с такими, которым присущи материальные, ощутимые физически признаки и свойства, а также свойства участвовать в обороте полного товарного обращения. Они легко поддавались вымерке, а когда материальной ощутимости не хватало (в услугах), руководились косвенными «доказательствами», – итогами потребления. Их тоже не составляло труда вымерять – общим эквивалентом (деньгами). При всём этом целью было одно: установить, как и в чём проявляется взаимодействие потребления с производством. И приходили к тому, что взаимодействие (через распределение и обмен) имеет силу буквально каждый раз, поскольку в потреблённом видели начало или возможность производства чего-то ещё и т. д. В упрощённой формулировке взаимодействие выглядело так: «производство есть потребление; потребление есть производство».⁵⁹

Легко убедиться, что о «получении» заботились тогда меньше всего, если вообще заботились, а потреблённое принято было понимать как направленное только «от себя» – в сторону «последующего» производства; – то есть произведённое, если оно не потреблялось, рассматривали даже не по факту производства, а лишь – как возможность (потребления).⁶⁰

Правда, указывалось ещё на случаи перепроизводства, когда произведённое не доставалось потребителям, а было из боязни остановки индустрии сжигаемо, утоплено и т. д. Но то были именно случаи, досадные факты, хотя на отдельных этапах развития капитализма их и набиралось много. – А сопоставимы ли они с положением, при котором продукция медиа-сферы не избирательно, а вся целиком, сплошь «удерживается» на операции получения, будто ей «некуда больше спешить»? Сходство тут и в самом деле имеется. – Оно заключается в объективном устремлении всех СМИ на максимальное постоянное перепроизводство продукции в её информативном выражении.

Если теперь, исходя из этого, внимательно порассмотреть двуединое в медийном термине «получение», то нельзя не обратить внимания на то, как по отношению к нему «ведёт себя» «потребительское». Как показатель товарного обращения это элемент вроде бы не случайный и вовсе не малый. Но что мог бы он обозначать, будь полученное превращено в потреблённое? – Оно, как и полученное, не способно «перетекать» дальше и будет оставаться неподвижным.

Таковое свойство обе смежные операции приобретают, конечно, под воздействием специфики информационного потока. И в ней-то, несомненно, кроется всё то отличие, которым наполнен процесс обращения медиа-продукции.

Массовая информация ввиду «кривизны» закона о СМИ направляется к неограниченному кругу через «получение», у которого две характерные черты «потребительского». Первая – оно входит в производственный оборот и в этом качестве для круга не может представлять собою предмета общего спроса или общего интереса. Вторая – оно «поддержано» конституционным правом и, поскольку связано с готовой медийной продукцией и продолжает быть частью производственного оборота, выполняет лишь функцию раздаточной колонки. Но главное всё же не в этом. Как результат интеллектуальной деятельности, насыщенный не только знанием, но и эмоциями, образностью, полученная информация – неотчуждаема. Принцип устремлённости «от себя» – через потребление к дальнейшему производству – нереален. Поскольку полученное от телевидения, от радио или печати предназначено к эмоциональному восприятию конкретным человеком и только им. И, воспринятое обособленным сознанием, оно может принадлежать уже только ему.

В «получении», таким образом, зафиксирована та ограниченность канона о взаимодействии производства и потребления, которой не успела дать нужной и справедливой оцен ки классическая политэкономия. Хотя по большому счёту прежняя схема здесь не нарушена. Весь вопрос в том, какую потребление получило необычную возможность «быть реализованным». Через неё и вся проблема с потреблением продукции медиа-сферы приобретает свои особенные черты.

В полученном и употреблённом количество и качество, как параметры измерения товара, могут теперь выражаться лишь в том их состоянии, когда исключена любая градация. Здесь – наибольшая степень величин и наибольшая вероятность их обобщённости. Проще говоря – получают и потребляют (усваивают) на все 100 процентов. А поскольку нет отчуждаемости или отъёма действия в сторону последующих операций, то неизбежна угроза получения сверх допустимой или какой-то иной меры.

Когда же такая угроза начинает становиться фактической, полученное и употреблённое должно отторгаться. Но движение тут – остановлено, задержано, не предусмотрено. И невозможно «продолжить» его иным способом, кроме как через неудовольствие, раздражительность и подобные им аффекты потребителей.

А крайним выражением неприятия лишнего будет уже, конечно, агрессивность по отношению ко всей медийной продукции и к СМИ.

С другой стороны, СМИ, предрасположенные к тотальному перепроизводству, обеспечивают постоянную прибавку уже тому получению, которое – сверх любой прагматической меры, и тем не только провоцируют агрессию в неограниченном круге, но и сами там выступают агрессором – товарным агрессором.

В результате наблюдается растущее несовпадение интересов медийной сферы и потребностей круга, переходящее в переизбыток противостояния. В условиях нынешней цивилизации оно как дамоклов меч «повисает» и над каждой личностью, и в целом над неограниченным кругом, да и надо всем обществом тоже.

Доля потребителей тяжела и незавидна. Ибо – как можно хотя бы представить отчуждение лишней или некачественной медийной продукции от кого угодно, коль она бывает уже получена, неважно – в состоянии ли чьей-то «потребительской» благорасположенности или «вдавлена» в сознание силком?⁶¹

Однако неприятное не заканчивается и на этом. У потребителей отнято самое главное в их праве, исходящем из их участия в товарном обращении, – реальная возможность опротестовывать продукцию СМИ⁶², когда к тому, по их мнениям или доводам, могут появляться основания.

Ведь её, продукцию, – воспринятую, «полученную» – уже нельзя вернуть из человеческого сознания никаким судебным решением, будет ли иск «вещественным» или с требованием компенсации морального вреда. И даже если решение окажется принятым, оно в пределах действующих правовых норм будет не по существу.

Таким образом, лишённая законодательной опеки, но не оторванная от СМИ сфера потребления медиа-продукции в её информативной семантике представляется полностью бесправной. Это означает, что становится полностью бесправным и тот самый неограниченный круг лиц, которому продукция предназначалась.

Правовое в данном случае уступает место не ясно кем предполагаемой целесообразности. Которая, будучи лишённой прагматического, реального смысла для потребителей, приводит только к их «слепой» растерянности, бессилию и нигилизму.

…не осталось ни цели, ни желания, ни надежды.⁶³

Однако болезненный для них вопрос и этим не закрывается. Не воспринимая всерьёз неограниченный круг, на его аффектах не прочь поискать выгод разного рода его заступники, порою не способные даже в отчётливой форме изложить свои намерения.

Как раз в их обиход чаще всего попадают формулы «права на получение информации» и «права на получение массовой информации». Как предметы для «умного» спекулирования и вечно укрываемой демагогии. Тут старательно отирает бока и государство, озабоченное проработкой и твёрдым установлением «права на информацию».

Это последнее, как можно судить хотя бы по закону о СМИ, тоже пока находится лишь в расхожей трактовке, но не существует де-юре.⁶⁴

Лишь пять с половиной лет вослед принятию закона о СМИ госдума приняла закон «О праве на информацию» в первом чтении⁶⁵, а о чтениях последующих никто не слышал; несмотря на это любопытно узнать (из ст.5 проекта), что

Каждый имеет право непосредственно или через своих представителей обращаться в органы и в организации (так сокращённо именуются в тексте государственные органы, органы местного самоуправления, организации независимо от формы собственности и организационно-правовой формы собственности, которым согласно ст.2 должна вменяться функция по обеспечению права на информацию. – Б. К.) с устной или письменной просьбой (запросом) об ознакомлении с интересующей его информацией, о получении соответствующих распоряжений или копий документов.

Органы и организации обязаны, за исключением случаев, предусмотренных настоящим и другими федеральными законами, по запросу обратившегося предоставить запрашиваемую информацию для ознакомления либо дать необходимые разъяснения или выдать копии документов (далее – предоставление информации).

Нечего сказать: тут чиновники поработали славно. Они бы предпочитали выдавать документы гражданам лишь к ознакомлению, а не отдавать в руки; но поскольку они всё-таки пекутся о законе, им совестно, – и позволяется получать копии. Употребить же их (как, между прочим, и разъяснения) можно или как приложения (в том числе – в виде знаний) к неким ходатайствам, или как доказательственную базу (в самом пространном смысле этого понятия). Иначе говоря, – только отчуждая от себя.

В этом надо в полном значении заранее видеть сугубую зауженность права на информацию по-российски, будь оно когда-то воплощено в законе.

Причиной же зауженности является концепция, на основе которой был составлен проект. Вот её фрагменты:

Статья 1

Право на информацию – одно из основных прав человека и гражданина

В соответствии с Конституцией Российской Федерации каждому гарантируется право на информацию, то есть право свободно искать, получать и передавать информацию.

Право на информацию⁶⁶ является неотчуждаемым правом человека и гражданина.

И далее в третьем абзаце ст.2:

Настоящий федеральный закон регулирует отношения, возникающие в процессе реализации конституционного права каждого свободно искать, получать и передавать информацию. Отношения в сфере производства и распространения информации, а равно в сфере получения информации по запросам журналистов (редакций средств массовой информации) регулируются иными федеральными законами.

Хорошо заметно: всё это просто переписано из давно известных правовых источников РФ; но, вопреки обещанию, будто предлагаемый закон станет основательным, исходящим из них прикладным актом, для названных положений не даётся никакого развития применительно к жизни, к потребностям людей, организаций, государства.

Хотя часть положений изложена достаточно обобщённо и тем претендует не меньше чем на «расширение» конституции, она, как только в чём-то требуется её конкретизация, тут же и «свернута» по содержанию до уровня административного или чисто служебного.⁶⁷

Трудно понять, в частности, как бы надо было действовать при необходимости защиты информации, раз тот способ, который предусматривался в другом прикладном законе, здесь применяться не должен. Также не ясно и с её производством; ведь специальным правовым актом оно в России пока вообще не прописано (не раскрыто – в чём должен состоять процесс, как его понимать⁶⁸).

Разве не следовало бы охватить новым законом не только эти, но и другие важные операции манипулирования информацией? И чем бы мог стать этот новый специальный правовой акт, насквозь – и названием, и всей сутью – пронизанный отношением к информации, если она и тут, как и в законе о СМИ, тоже оставляется не раскрытой в определении как главный предмет манипуляций на основе права и так же продолжает находиться в положении субстанции «вообще»? Ведь именно это всегда в первую очередь используют в своих корыстных интересах чиновники, которым достанется право «раздачи».

Необозначенность информации как предмета права они склонны будут сразу превратить в бюрократическую «ловушку» для потребителей. И, стало быть, также в кормушку для себя. – Будет ещё один мутный источник для подпитывания коррупции – только и всего…

Разумеется, чиновничье решение задачи – вовсе не то же, чего, рассуждая по-уличному, хотят разного рода политиканы и необразованные журналисты, вовлекшие в оборот своей утомляющей демагогии формулы из медиа-сферы: «право на получение информации» и «право на получение массовой информации». Но однако они вовсе не согласны и в таком «получении», посредством которого продукция СМИ не только приобретается, но и потребляется. Оно не нужно им, поскольку они одержимы провозглашением не права на него, а права-фикции, псевдоправа, где факт «получения» воспринимался бы как ограниченный в нём самом и только. Именно в этом «целесообразном» восприятии наилучшим образом чувствует себя их демагогия. Факту искусственно придаётся та неопределённость, какая необходима для увиливания от прямой ответственности; а тут в ней-то и всё дело, – так как не проходили бы даром прежде всего действия СМИ в виде силового навязывания их поточной продукции.

…Уяснив суть «потребительского», уже нельзя закрывать глаза на его стремление к полной «самостоятельности» на «территории» влияния СМИ. Как и «получение», оно здесь нуждается в узаконенном основании. И, кажется, – даже больше, чем «получение». К тому понуждают воля или интерес широкого круга потребителей. Речь идёт о праве на потребление или – о потребительском праве. Когда не исключённой становилась бы возможность не только непосредственно потребления как положительного, активного процесса, но также и его игнорирования, отказа от него, обоснованного законом.⁶⁹

Уже одно то, что получаемое от СМИ и употреблённое (использованное, усвоенное) ни в каких случаях не предусмотрено переводить в результат с дрожжеподобными свойствами (в аффектацию), даёт основание считать «получение», как норму заведомо неоспоримой регламентации, крайне противоречивым, неудачным. На фоне реакции неограниченного круга и полученное, и потреблённое, по всей видимости, не могут бесконечно пребывать в роли обозначений, которых не должно касаться ничьё внимание, – как всецело неуместные. Такова, правда, судьба многих иных товаров широкого потребления; однако потребительское право нигде больше как в медиа-сфере не игнорируется столь явно и столь пренебрежительно.

И, как следствие, любые требования потребителей продукции СМИ, проистекающие из общего потребительского права, глохнут, не вызывая ни отклика, ни ясного понимания – как у СМИ, так и у властей.

Потребителям нужны гарантии защиты именно в пределах своего права на потребление, но установить её нет никакой возможности из-за неуклюжей трактовки «получаемого» в виде продукции СМИ. Из-за того и «право на получение информации», и «право на получение массовой информации» в их семантике напрочь и окончательно лишаются какой бы то ни было возможной правовой действенности, если не вообще какого-то смысла.

В этом случае в сфере потребления продукции СМИ не действует, не может применяться и важнейшая норма конституции, предостерегающая от предложения, когда оно в чём-то ущемляет потребителя:

Статья 17

3. Осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц.

Оглядываться на столь важную норму саморегулирования в цивилизованном гражданском обществе средства массовой информации ещё даже и не учились и, как видно из их деятельности, пока и не намерены учиться. А жизнь, как известно, не может стоять на месте.

И, значит, неудержимый вольный парад медиа-продукции на пространствах отечества будет пока продолжаться и дальше, напоминая шествие распутного громилы-великана по уставшим головам обречённых…

Глава седьмая. Тиражи

В полном исчислении и в полном объёме вся продукция в виде массовой информации обозначается тиражами тех средств или «форм», куда её «упаковывают». Поскольку это всего лишь мерило для готового к сбыту специфического товара, интерес к нему законодателя невелик; да и какого-либо недопонимания данного термина ни в плане теории, ни в практике вроде бы нет.

Но на самом деле он хоть и весьма прост, а в рамках нашего закона о СМИ любопытен не меньше других предметных обозначений.

То, что для массовой информации, как составляющей всего содержания СМИ, то есть – для продукции «сборки» и, стало быть, для – товара, есть надёжный измеритель, достаточный для учитывания на конвейере буквально самой последней «штуки», не может не входить в отчётливое разительное противоречие не только с данной в законе о СМИ нормативной версией свободы для фактически главного в нём предмета, но и – с гарантией свободы, установленной конституцией.

Возвращаясь к уже сказанному ранее, повторим, что свобода, предоставленная законом о СМИ для массовой информации, – это ведь лишь упорядоченное управление на фундаменте права, где никак не обойтись без ограничителей. Тиражность является одним из таковых. Через неё свобода массовой информации в столь важном варианте её действенности, каким является изготовление и реализация, провозглашена уже урезанной. Будь иначе, издания, видеозаписи и проч. позволялось бы распространять, не утруждаясь в отчётах по тиражам, то есть была бы возможность переводить практически всю выручку от медиа-бизнеса в чёрный нал.

Отсюда следует, что необходимое ущемление свободы для массовой информации с учётом её «овеществлённости» должно бы повсюду и постоянно проливаться колющим холодным душем для приверженцев буслаевской вольницы в СМИ.

Как фактор не только технологии, но и права, тиражность позволяет ещё раз и полнее всего высветить абсурдную норму для массовой информации быть правовой субстанцией, действующей в обществе не для решения конкретных задач по широкому информированию, требующей детального прописывания в законе о СМИ, а – непосредственно, говоря точнее, – «вкруговую» на всю общественную жизнь, в её неохватной совокупности. – Куда бы оставалось дальше зайти нашей отечественной юриспруденции, если бы этакое непосредственное, обеспредмеченное, всеобщее, то есть ни в чём и никем не управляемое действие она вознамерилась бы ожидать, скажем, от наручных часов или топора, от любых известных всем изделий, предназначенных быть товарами повседневного обыденного спроса? Ведь их также нужно было бы «размещать» в пространстве права, и подходить к ним пришлось бы с такой же ненадёжной меркой.

В силу присущей тиражам товарности они находятся в том же секторе правового пространства, где возникает и оформляется обусловленный спросом общества заказ на готовую продукцию СМИ. Тем самым они должны быть плотно увязаны с областью потребления или с потребляющими – с неограниченным кругом лиц. Но согласно закону, функцией для «перевода» продукции в круг, является распространение – как замыкающая стадия производственного оборота. А «получение», «заболтанное» и отлучённое законом, имеется уже в совершенно другом месте и в другом качестве – в гражданском обороте. Это, как уже говорилось выше, делает его, как и «потребление», полностью не соотносимым с обозначением порядка правовых манипуляций в пределах ст.1 закона о СМИ. Может быть, и не стоило больше заострять на этом внимание, но ведь законом потребитель не изъят же из его опеки: всё производимое СМИ предусмотрено к употреблению в неограниченном круге. Из чего не может не вытекать, что законом здесь также выражено нечто очень важное, концептуальное. – Вопрос о «проявляемости» закона через посредство тиражей не должен поэтому рассматриваться упрощённо.

Присущее им обозначение производственного итога, крайне обособленное и замкнутое в корпоративном интересе, предрасположено к ускользанию от права даже в случае малейшей ошибки в терминологии «на совершенно другом конце», куда итог должен придти. В законе о СМИ как раз это и наблюдается. Например: если попытаться установить «счётное» соотношение между тиражами и неограниченным кругом лиц, то нельзя не сделать вывода, будто для медийной продукции принцип тиражности выпадает из реального мира. А приводит к этому запутанность в одном только предмете – в неограниченном круге.

Продукция СМИ, подсчитанная до последней «штуки», будучи реализуемой, должна быть получена и потреблена тоже в определённом исчислении. Оно выявляется ещё до выпуска продукции – в ходе подписной кампании. Почему же тогда обязательно ориентироваться на неограниченный круг? И что такое здесь круг, если он не ограничен?

И как понятие геометрическое, и тем более – в законе о СМИ – это явная нелепость. Как правовой измеритель, он непригоден прежде всего потому, что «сам из себя выходит». Поскольку при определённом числе потребителей можно вопреки всему иметь в виду число гораздо большее. Неограниченность тут проявляется рядом с бесконечностью. Но и это не всё. Можно говорить о неограниченности как в сторону увеличения, так и уменьшения – до бесконечно малой величины. При такой убегающей от фиксирования, расширительной содержательности понятия его бы и близко размещать около закона нельзя. А ведь именно на нём построена сегодня правовая концепция адресовки, а значит и – распространения наших СМИ.

Попутно заметим, что в целом в новом российском законодательстве при обозначении масштабов неограничиваемого обширного информирования отдаётся предпочтение давно и хорошо выверенному отечественной и зарубежной юриспруденцией словосочетанию —«для всеобщего сведения». В нём также прячется «неосуществляемость», но зато оно менее расплывчато и менее «амбициозно», чем «неограниченный круг». Обыденная же практика вообще избегает и того и другого. Например, книжные издательства в необходимых случаях адресуют свою продукцию «для широкого круга читателей». Хотя и здесь не без тумана, но зато нет претензий на всеохватность.

В неограниченном круге, видимо, опять же из амбициозных, скорее всего: ведомственных побуждений выражено лукавое пожелание иметь для СМИ хотя бы на словах (а там, глядишь, если некому их будет оспорить, уже и – на деле!) «очень большую», то есть как бы почти сверхсвободу в распространении, через которую можно похваляться популярностью продукции государственных и частных редакций и издателей; и если придерживаться таких амбиций, то не может исключаться, по крайней мере в представлениях, в уме та степень свободы распространения СМИ, которая фактически «запрограммирована» в обход закону, хотя и на его основании. Именно из таких потуг выдавать желаемое за действительное часто выкраивается дряблая цифирь завышенной «охватности» средствами массовой информации аудитории читателей, зрителей и слушателей. А когда за лихим фальшивым подсчётом идёт ещё и недобросовестный исследователь, появляются дутые рейтинги популярности; надо, к сожалению, признать, что в России они дутые почти сплошь.

Можно ли, скажем, принимать за растущую популярность некоторое увеличение тиражей районных газет? Когда об этом рассуждают, обязательно сравнивают тиражи при нынешнем строе и до него. Как будто бы жизнь вокруг осталась такой же, какой была когда-то. Не лучше ли, если бы сопоставлялись параметры спроса – тогдашнего и сегодня? Как он изменился? Что в нём выражается? И вот здесь-то самое интересное. Картина предстаёт не завешенной эпохами, а на их фоне, и её новейшую часть вряд ли надо считать благообразной несмотря на то, что у СМИ теперь, казалось бы, на много больше возможностей для их эффективного отраслевого функционирования, чем когда-то раньше.

Взять хотя бы свободу учредительства и регистрации. Если говорить об изданиях, то из них альтернативные, а также «параллельные» имеются в районах пока только в очень редких случаях. Их там некому ни заводить, ни содержать. Кроме того, из-за всеобщей нехватки финансовых средств затруднено и резко уменьшено поступление в районы изданий извне. И поэтому в большинстве жители принуждены там довольствоваться лишь одним печатным изданием местного изготовления, тиражом в лучшем случае около десяти экземпляров на сто человек населения, существующим, к тому же, за счёт регионального бюджета, что делает его заофициаленным, «заглаженным», а значит неполным или «искривлённым» по содержанию, то есть не отвечающим запросам и вследствие того – скучным для читателей. Массовая печатная информация потребляется в этом случае только в её какой-то части, и здесь читательский неограниченный круг изменяется по своей «неограниченности» всегда в одном направлении – в направлении к нулю. – Ещё скромнее возможности у районных теле– и радийных студий. Сетки вещания у них традиционно зауженные и другими не могут быть как по соображениям финансовым и технологическим, так и в виду мощной непрерывной «накладки» на них эфирной массовой информации извне. В таких условиях студии принуждаются постоянно приспосабливаться под «накладку», и, конечно, их усилия в этом направлении почти сравнимы с эффектом сизифовой работы. Вещать студии могут теперь лишь при отключении или перекрытии «внешних» трансляций, а это есть путь к устранению конкуренции на рынке СМИ. Здесь неограниченный круг как бы фиксируется, но и то всего лишь по отношению к одной-двум трансляциям или каналам извне. Да к тому же присущая жителям глубинки бесконечная деловая занятость не оставляет им возможностей воспринимать «свои» программы всем в одно установленное время. Установленное, как правило, вынужденно, часто в неподходящие для населения часы утра, вечера или дня. Так что и для данного исчисления круг остаётся всегда величиною чисто условной.

На уровне областных или региональных центров материализация принципов рынка по отношению к СМИ проявляется шире и значительно полнее. Но неограниченному кругу и здесь неуютно.

Выход большого числа печатных изданий (в ряде городов их уже свыше ста, и прибавление в количествах на этом не остановилось) приводит к опрокидыванию их тиражности. Она и в целом невысока и даже для наиболее удачливых изданий выражается всего в каких-то десятках тысяч экземпляров. А очень многим приходится «удерживать себя» только на перевёрнутом «числе имени зверя»⁷⁰ и выходе в свет по разу в месяц или и того реже. То есть пора уже считаться с тем досадным проявлением не так давно обретённой «свободности», что они теперь все – малотиражные. Находить же свои места на рынке СМИ им удаётся лишь посредством «полновесного» тематического однообразия, то есть – узкой специализации, заявленность которой сплошь и рядом нарушается уже сразу после учредительства помещением в номерах обилия сведений на «общие», избитые для регионов или просто легко доступные темы, скрытой местной рекламы, непосредственно самой рекламы, различной мелочной «расслаблёнки» и «развлекаловки» типа кроссвордов и т. д. или даже наполняя страницы дайджестами – случайной тематикой сообщений и сведений из иных регионов и зарубежных стран. С учётом этого «уползание» в доставшиеся «творческие» ниши неумолимо сужает их неограниченный круг. Ведь в таких условиях свобода выбора (в том числе – свобода приобретать сразу все издания) для подписчиков хотя как возможность и существует, но только для немногих и не во многом; для населения же или точнее – для «усреднённого» читателя свобода выбора остаётся несбыточной, ограниченной лишь несколькими изданиями, а то и всего одним.⁷¹ Если же ещё иметь в виду хотя и небольшое поступление в крупные города столичных печатных изданий, то трудно избавиться от предчувствий какого-то предела, дальше которого местные микротиражи окажутся надолго «замершими», «затихшими». – Столь же бедственна в региональных центрах и судьба студийных СМИ. Здесь и количество их больше, чем в районах, и, так же, как этим последним, им не дают «развернуться» эфирные «накладки» со стороны общероссийских каналов и студий.

Изо всего сказанного о положении на периферии, кажется, нетрудно сделать вывод, будто преимущества и выгоды от возможностей рынка должны в наибольшей мере доставаться столичным СМИ. Однако немалые «тиражные» затруднения медиа-сфера испытывает и на этом «самом счастливом» уровне.

Сотни печатных изданий и здесь выходят микротиражами. Этой долей столичная пресса почему-то никем всерьёз не воспринимается, между тем как своими газетами, а также другими видами тиражируемых СМИ тут обзавелись уже на крупных предприятиях, в институтах и академиях, в органах власти и самоуправления, в акционерных обществах, банках и т. д. Весом подавляющего большинства они далеко вниз утягивают величину здешнего усреднённого тиража. Что же до «солидных» изданий, распространяемых по федерации, то из-за их количественного «разлива» они, как и везде в России, также вынуждены работать на их постоянно сужающийся неограниченный круг. Что в народе иронично выражается, в частности, в обозначении пределов их читаемости внутри московского объездного, а то и – лишь Садового кольца.

По-настоящему выгоды от свободы распространения массовой информации имеют разве что эфирные столичные СМИ, прежде всего каналы и студии телевидения. Но что это за выгоды? «Накладываясь» на все остальные, в том числе на печатные СМИ, их деятельность оказывается вне общей конкуренции. Они соперничают только между собою – в пределах колец. Что придаёт их деятельности черты, не сопоставимые с рынком. – Он превращается в мираж.

Налицо существование трёхъярусной медиа-структуры, своеобразной конусоиды из трёх слоёв или частей, усечённой сверху и перевёрнутой, с наиболее мощной верхней частью. Можно легко представить ситуацию в условиях «нормального» товарного рынка, когда отдельно взятое предприятие, находясь даже в тысячах километров от столиц, успешно конкурирует своей продукцией в своей стране, а то и в зарубежье. В медиа-сфере такого не происходит. За пределами своего слоя СМИ, включая столичные, – по сути вне какого-либо соперничества товарной продукцией, что, впрочем, диктуется не только их «рангом» или интересами потребителей, но и непреложным требованием поставлять всегда продукты интеллектуального творчества и в исполнении конкретно кого-то одного (индивидуума или коллектива). А льготное положение занимают те, кто обладает большей технической и технологической мощью, обеспечивающей силовое «накрытие», проще говоря – затоваривание, и, как следствие, – грубое подавление конкурентов.⁷² – Понятно, что для такого агрессивного и при том ещё и эффективного воздействия у нижних слоёв перевёрнутой конусоиды нет никакой перспективы.

Здесь надо бы вернуться к вопросу о скрытой агрессии и экспансивности, присущих любому товару. Он, товар, всегда устремлён к потребителю. Неудержимо и «естественно». «Укротить» его, когда в том появляется необходимость, можно только строгими ограничениями в рамках законности и права, что и приходится часто делать на практике, манипулируя оборотоспособностью объектов гражданских прав.

Массовой информации, как товара и предмета рынка, это касается мало. Ведь её свобода гарантируется конституцией. И в данном случае запрету, как это ни странно, подлежат любые ограничения. В том числе не должны применяться и правила по части конкуренции на товарном рынке, которая на его площадках, если он претендует быть цивилизованным, могут выражаться лишь предложением товара на более выгодных и более приемлемых условиях для потребителя.

Стоит ли теперь удивляться, что СМИ, особенно «верхние» в перевёрнутой усечённой конусоиде, не упускают возможности на свой лад «показывать себя» перед «потенциальными» конкурентами, а также довольно часто и – перед потребителями и даже передо всем обществом, постоянно и навязчиво саморекламируясь в неограниченной свободе, – своей и – массовой информации? – Надо полагать, именно через такое нескромное и определённо взятое за границей манерничанье российские СМИ возомнили себя в роли так называемой «четвёртой» власти, между тем как уподобляться трём официальным отечественным властям вовсе неуместно: деятельность каждой из них измеряема, но не отвлечённой «свободностью»; – она ограничена только их властной компетенцией.

Под влиянием исходящей от СМИ саморекламы уже и в обществе медийную сферу нередко воспринимают как не похожую на себя, считая, что ей ничего противостоять не может и не должно и написанный для неё закон регламентирует исключительно её свободу, причём значительно большую, чем у кого бы то ни было и где бы то ни было.

Кажется, не будет большой натяжкой предположение, что именно отсюда берёт начало то благодушное общественное безразличие, благодаря которому многие закреплённые в законе о СМИ нормы очень долго остаются по-настоящему не выверенными и в том виде, при котором праву не позволено быть правом.

К теме о тиражах эти замечания имеют непосредственное отношение.

Вот что читаем в одном из разделов ст.2 закона:

под продукцией средства массовой информации понимается тираж или часть тиража отдельного номера периодического печатного издания, отдельный выпуск радио-, кинохроникальной программы, тираж или часть тиража аудио– или видеозаписи программы…

Если по отношению к печатным изданиям и видеозаписям термин тираж (сам по себе – как множество изготовленных единиц) сомнений не вызывает, то для других «изделий» он явно не подходит. Ибо как можно толковать о множестве, когда предмет берётся в единственном числе? Пусть он даже представлен как предмет из многих составляющих или в дубле. Ведь каждое дублирование, исходя из принятой терминологии, надо понимать вовсе не как «продолжение» тиража, а как – новый тираж. И так ли уж важно и нужно обозначать продукцию тиражом, если и одно изделие, «выделенное» из тиража, тоже есть – продукция?

Вопросов не становится меньше и от чтения следующего раздела той же ст.2:

под распространением продукции средства массовой информации понимается продажа (подписка, доставка, раздача) периодических печатных изданий, аудио– или видеозаписей программ, трансляция радио-, телепрограмм (вещание), демонстрация кинохроникальных программ.

За каскадом перечислений трудно удержаться на простой мысли, что ведь распространение это не что иное как сбыт. Именно в таком значении оно представлено раньше, в ст.1 закона, где говорится о распространении массовой информации – том очень важном процессе на медийном конвейере, который неизбежно должен следовать и, как видно по той же ст.1, следует сразу за производством. За производством не чего-то, а только массовой же, наверное, информации. Вроде как всё на месте. Но стоит перейти в ст.2, и впечатление от установленного порядка улетучивается. Тут распространение предписано уже для продукции средства массовой информации, где

под средством массовой информации понимается… форма периодического распространения массовой информации.

И теперь что же всё-таки надо распространять-сбывать? – Ничего не остаётся как «вбросить» в этот процесс уже «оформленную», то есть «упакованную» массовую информацию, а не только предназначенную для неё «форму» или «упаковку».

Какую бы ценность они собою ни представляли, ценностью самой массовой информации она перевешивается. Она-то, собственно, и есть главное в товаре СМИ, основная ценность, хотя чего-то могут стоить и средства упаковки, форма. Тем более он тоже ведь, как и средства упаковки, – производился на одном и том же конвейере и, значит, представляет – продукцию. И с ним также бы ничего плохого не могло происходить в случае сбыта в неограниченном круге не когда придётся, а – периодически – как тех же средств упаковки… – Иной исполнитель закона о СМИ не прочь бы и согласиться, что дело тут обстоит именно таким образом, а не иначе. Но он обязан поступать по закону и, значит, – вопреки логике. Поскольку в преамбуле закона, в ст.2, процедурного толкования для технологии распространения массовой информации как процесса не дано. Тем самым из массовой информации искусственно изъяли и отбросили прочь её товарность – для продукции признак наисущественнейший. Из-за чего теперь уже оказывается безнадёжно порванной связь с неограниченным кругом – воспреемником той самой массовой информации. – Опять, уже в который раз, его пренебрежительно игнорируют.

Конечно, располагая свободой и пользуясь ею свободно, можно и такое позволить. Но не значит ли всё это, что тут игнорируется и понятие рынка массовой информации? Ведь без этого товара на его площадке ровным счётом ничего не значат ни тиражи, ни распространение. Какие бы казённые формулировки ни закрывали «отсутствия наличия» главного, самого в данном случае существенного предмета, введённого в употребление не по чьей-то прихоти, а – по одному и тому же закону.

Можно понять осторожность, которую в советском периоде надо было проявлять закрытым военным предприятиям, обозначая выпускавшиеся на них транспортёры, гаубицы или танки «гражданскими» теплицами или сковородками. Но даже в таких отчаянных обстоятельствах («раскрываемое» предстояло так упрятывать от общества, чтобы никто не замечал его тотального антиизобилия в розничной продаже) не принято было под продукцией понимать её количество (тиражи). Это были именно теплицы и сковородки – изделия. Работавшие на таких предприятиях, когда они давали подписку о неразглашении тайны, даже бывали инструктируемы, что в семье или в других подобающих случаях о профильности участков, цехов и т. д. – мест их работы – им нужно говорить («раскрываться») как о производствах товаров народного потребления. «Помнили» – о потребителе! – А чего же теперь, после величайшего игрища антинародного и уже сломанного государства в прятки с народом всем нам понадобилось обозначать не что-то из тайного или полутайного ряда, а – удостоенную гарантии свободы массовую информацию, то есть – продукцию самую что ни на есть открытую для всех, – обозначать другим, совершенно не подходящим для неё понятием – тиражом? Ведь у него по отношению к понятию массовой информации и смысл-то вовсе не предметный, не субъектный, а только – предикативный. Достойно ли называть это цивилизованным правотворчеством?

Законодатель тут явно ломился в открытую дверь, как то бывает при возникновении опасности. А чего же следовало бояться? Ясно, что самого товара – массовой информации. Точнее – «внутренней» содержательности этого понятия. Смело взятое для манипулирования в законе, оно вскоре вызвало устойчивое недоверие у лоббирующих чиновников. Им никак не могло нравиться то, что массовая информация, «заложенная» в обычный производственный оборот, должна обозначать не осязаемую и наглядную вещь, а совсем другое – бестелесное и невидимое. Выражаемое как информативность, как «чистая» информация. Которая в медиа-индустрии хотя и должна существовать в определённой «упаковке» или форме (в виде текста, изображения, звука, издания, кассеты, тиража наконец), но как понятие содержательности, «овеществления» мыслимого существует ещё и как таковая, никуда не удаляясь от общества.

Нельзя сказать, что её «как таковую» закон полностью мог обойти. Не что иное как информативность выпадает в «осадок» от хорошо всем знакомого термина «вещание». Только вся беда здесь в том, что ему предваряется тираж без тиража в начале и невнятный неограниченный круг в качестве адресовки. По которой нет потребления.

Поскольку в других случаях об информативном «наполнении» товара можно было попросту «забыть», то именно так и сделали. Но при этом окончательно запутались. Вследствие чего многое оказалось вообще выброшенным из логики. – Тот же термин «вещание» – это ведь, согласно закону, не более как «распространение продукции средства массовой информации», в то время как для периодических печатных изданий, аудио– и видеозаписей программ словом «распространение» обозначена продажа. Получается, что в первом случае продукция предоставляется бесплатно, хотя на самом деле, как уже отмечалось, оплата предусмотрена опосредованная. – Изъян обнаруживается и в термине «продажа» – в том смысле, что она уравнена с «подпиской». Ведь через «продажу» потребитель может взять или получить товар сразу, а по закону о СМИ распространяется, то есть продаётся только готовая продукция (тираж). Подписка же проводится раньше – задолго до изготовления продукции; это всего лишь договор с условием предварительной оплаты.

Дальше – ещё больше. Целый пласт материалов и сообщений, названных в законе «иными», не учитывается на тиражи, то есть – как продукция СМИ и термином «распространение» не охвачен. Из-за чего можно предполагать, что для него, видимо, предусмотрены демонстрация или транслирование (вещание), то есть как раз те направления, по которым устремлённость «чистой» информации к потребителю наиболее «естественно» «зрима» и наиболее понятна. Речь-то идёт о вполне серьёзном и по-настоящему массовом, «размещённом» «по времени вещания» с наибольшим «размахом», – о кино– и телефильмах, спектаклях, спортивных отчётах и репортажах, концертах и проч. Однако на территории закона поступать по «свободному» желанию или предположению – не годится. И значит не нужно вообще ничего предполагать. Но в таком случае «иные» не надо бы называть массовой информацией.

И всё это – из-за отказа признавать СМИ-товаром содержательность массовой информации, информативное как непосредственно сам товар. Скатывание до такой прозаичности нашему законодателю, наверное, даже не казалось достойным внимания. Почему в законе и говорится о свободе массовой информации только в том её наполнении, откуда совсем просто перейти к свободе продукции в виде отдельных средств как носителей массовой информации, иначе говоря – к свободе форм, а не содержания. Эту мистификацию полнейшего успеха по урегулированию «поведения» предмета массовой информации позже из тех же невнятных соображений отразили и в конституции – провозглашением гарантии свободы. И неужто в закрепление успеха полагалось отказываться от столь безусловно возвышенного и уже только тем – приятного «результата»?!

Теперь видно, почему лоббирующим надо было постоянно удерживать себя и не отвечать на этот простой житейский вопрос утвердительно. Стоило это сделать, и совершенно по-другому нужно было бы устанавливать отношения с неограниченным кругом. В пределах которых, кроме функциональных действий, уже применяемых, возможно, было бы выделено место для ещё одного из их ряда – потребления. С которым уже не могла бы не быть прочно увязанной настоящая, юридическая ответственность СМИ перед потребителями. Ответственность – и как гарантия их потребительских прав, и – как гарантия потребительского права в целом.

Надо признать, что подойти к решению задачи в такой плоскости было бы далеко не просто. Нужны глубочайшие научные исследования, смелые выводы и обоснования, принципиально возможные практические решения. Ничего этого пока нет. Разве что для начала «наглядностью» могли бы стать усовершенствования полиграфа («детектора лжи»; – в самое последнее время стало известно, что его «способность к узнаванию» – блеф, долго лелеянный разведслужбами США) или его аналогов.

Но почему надо идти именно этим путём, ещё не обозначенным даже технически? Да потому что как раз на него вопреки всем принятым бюрократическим мерам «предосторожности» прямо указывает положение конституции о гарантировании свободы массовой информации. То, как оно интерпретировано в законе о СМИ (пусть даже и до принятия конституции), есть безусловно уже лишь фикция этого положения; из него изъято самое существенное в предмете – информативность. Гарантия же свободы установлена только по отношению к ней, как товару в высшей степени специфическому, в котором совмещены ещё и признаки субстанциальности. – Иначе бы гарантирование было вряд ли возможно и не носило столь двусмысленного характера.

Как предмет из ряда субстанциального массовая информация оказалась неприложимой для условий функционирования СМИ, предусмотренных не только в законе, но и в обычае делового оборота. Ибо по отношению к потребителям, по факту потребления ими, её нельзя ни привычно измерить⁷³, ни учесть в отчётах, ни распознать в определённом количестве или по качеству.

В таком случае можно только посочувствовать разработчикам закона о СМИ: они обманулись (очень вероятно, что и – по собственному желанию) в исходном предмете, приняв его не за то, что он есть. – Но, с другой стороны, в виду безусловной «недоступности» предмета и невозможности его урегулирования прикладным правом должна возникать проблема и для формулировки из конституции. Как с нею-то быть? Ведь очевидно: ориентиром для прикладного права она не является и, значит, служить ему не может и не должна. И если раньше, до её пристального рассмотрения она хоть и могла казаться лоббистским знаком, безобидным, увлекающим и красивым, но как будто не вызывала сомнений по части быть надёжной главной правовой основой для СМИ, то уместно ли будет такое благодушие в дальнейшем? Ведь не откуда-нибудь, а от гарантии свободы массовой информации – гарантии свободы для информативности как товара – переброшен прямой мостик в закон о СМИ, где информативность находит своё обретение и через освобождённые ото всего изделия медиа-индустрии, в их свободной «упаковке» отправляется к потребителям.

Когда же приходится говорить о таких «тяжёлых» и неприятных вещах как, например, о насилии массовой информацией, то не очевидно ли, что оно спровоцировано в первую очередь той самой гарантией свободы – красивым лоббистским знаком?

Кажется, от такого ошеломляющего вывода уже никуда и не деться. И пока не дошло до его трансформирования в радикальное разрешение, остаётся только одно: удивляться той беспомощности, в виду которой медиа-индустрия прямо-таки не в состоянии отладить сколько-нибудь устойчивые практичные отношения с неограниченным кругом, для которого существует. Удивляться и наблюдать, как она, будучи постоянно опекаема чиновничьей любовью, хоть и охвачена беззаботной спесью, но перед ним постоянно трепещет, боится его…

Обратим внимание ещё на одну сторону функционирования СМИ, «замкнутого» на тиражи. Речь идёт об их бюджетной поддержке, если СМИ государственные, и – неподдержке, если – иные. В первом случае тиражность получает стимул к увеличению, во втором стимула нет. Медийная сфера таким образом делится на две части, и та, которая отлучена от бюджетного корыта, уже в силу только этого не может быть лояльной к власти. Какие бы потуги на конструктивное сотрудничество тут ни предпринимались. Следствием разделения становится то, что негосударственные СМИ, объективно, как и все, устремлённые к перепроизводству, обречены в подавляющем большинстве испытывать постоянную нехватку финансовых средств и значит – терять в тиражах. А чтобы не свалиться, они вынуждены всё более окрашивать себя в «жёлтый», обульваренный цвет.⁷⁴

Что в конечном счёте ведёт к деградации и «непризнанию» редакций, каналов и студий властями, отказу им в аккредитациях, недопущению к информативному освещению важных событий и проч. Государственные же СМИ могут по тиражам расти даже при их колоссальной убыточности.

По большому счёту во всём этом наличествует элемент нарушения свободы, продекларированной для массовой информации в законе о СМИ. Такой элемент, который свободу превращает в труху даже на уровне конституции. Уклончивой декларацией, которою отдача от рыночного демократизма предполагается абсолютной и абсолютно для всех, по сути закрыт вопрос о фактическом разделении медиа-сферы надвое. И хотя законодатель предусмотрел ответственность за препятствование выпуску и распространению тиражей, главного ему сказать не хватило духу.

Финансовому корыту позволено стоять там, где оно по отношению к двум составляющим стояло всегда. Это может продолжаться сколь угодно долго, до тех пор, пока решительным законом государство не будет принуждено отказаться от замшелого пристрастия к тем СМИ, которые оно постоянно само отталкивало в «оппозицию». На сегодня этого не происходит. Наоборот, выстроена целая система мер для обеспечения условий наибольшего благоприятствования государственным СМИ.

Показательной здесь является их монополия на распространение обязательных к публикации и к размещению в эфире сведений о работе госорганов и госорганизаций, предусмотренная законом о СМИ. Такие сведения в большинстве трудны к восприятию и убавляют спрос, но государственные СМИ охотно их размещают на своих страницах и по каналам, поскольку по договорам со своими учредителями имеют за то соответствующую немалую доплату.⁷⁵

А заботу о сохранении тиражей в этом случае учредители едва ли не полностью берут на себя, подключая к организации подписных кампаний ни с чем не сравнимые возможности своих аппаратных служб, разумеется, никогда ни словом не оповещая о том население.

В ходу также предоставление льгот государственным СМИ путём «выноса» соответствующих положений в отдельные от закона о СМИ нормативные и правовые акты. Например, так обстоит дело с порядком обязательного опубликования и размещения в эфире сведений, касающихся избирательных процессов. Здесь опять-таки действует принцип доплаты, высвечивающий экономическую выгоду для госСМИ.

Не должны вводить в заблуждение и редкие «широкие» жесты российского государства по части экономической поддержки СМИ безотносительно к тому, «чьи» они. Эта щегольская политика была предназначаема для таких моментов, когда в медиа-сфере действительно очень плохо и трудно приходилось всем или отдельным слоям перевёрнутой конусоиды и вызывала опасения чреватая прекращением существования бедственность даже государственных СМИ. Хотя в таких случаях помощь разбрасывалась на всех, но по-настоящему она обеспечивала выживание отнюдь не «оппозиции», а только изданиям и каналам, учреждённым структурами власти. Можно сослаться, как на пример, на федеральный закон «О государственной поддержке средств массовой информации и книгоиздания Российской Федерации» № 191-ФЗ от 01.12.95 г.

В условиях кризиса он давал СМИ некоторые налоговые послабления на три года. Времени оказалось мало, чтобы кому-то стало легче, и тогда ещё в течение нескольких лет отдельные льготы приходилось лонгировать на правовом уровне. Покровительство властей по отношению к своим изданиям и каналам при этом, конечно же, не прекращалось, так что им досталась и наибольшая выгода от предоставлявшихся льгот.⁷⁶

В таких условиях частные СМИ могут рассчитывать на успех, если только у них есть возможность бросать на покрытие своих расходов немеренные заёмные или получаемые от сомнительных спонсоров средства. Успех тут обречён быстро истаивать, ибо сторонний интерес как правило краткосрочен и вообще не может считаться надёжным подспорьем. И в конкурентной борьбе верх неизбежно одерживает государство.

Эту полную драматизма сферу взаимоотношений, в которой постоянно участвуют СМИ, их учредители и лоббисты, закон о СМИ совсем не затрагивает, как бы из нежелания ущемить предусмотренный в нём «дух свободы». На самом же деле в результате этого ущемление не устраняется, а только приобретает явно выраженные хмурые черты. Свобода, усечённая самим фактом наличия тиражей, сплошь и рядом подвергается разрушению ещё и несовершенной практикой их формирования. И по существу отсюда нередко исходит всё оппозиционное к власти – как в СМИ, так, в немалой доле, и в обществе. В том числе оппозиционное, исходящее будто бы от независимости, но такой, которая приобретается через продажность.

Многими и в России, и за рубежом не забыты ещё разборки с телеканалами НТВ и ТВ-6 (2002 г.), а точнее говоря – с посягательствами государства на их «несобственную» («уступленную» за определённые идеологические услуги спонсором) собственность; ярчайшим образом они отразили существующую конфронтацию как раз в отношении разных возможностей доступа к аудитории. Перед лицом грозной конкуренции со стороны государства эти каналы оказались не в состоянии удерживать предыдущую достаточно высокую планку «тиражности» – в виде коммерческой или деловой активности.

Противопоставленная же ими шумливая истерика о закате свободы слова и гласности – якобы как для них самих, так и для всей российской медиа-индустрии в целом – была излишним и пустым жестом⁷⁷, поскольку ощутимо давало себя знать ограничение свободы СМИ, заложенное в «тиражность» отнюдь не властью, а законом о СМИ.⁷⁸

Выделяя эти конфликты из ряда других, следовало бы обратить внимание, пожалуй, только на необходимость извлекать из них трезвые серьёзные выводы – чтобы в подобных ситуациях никому не повторяться в банальностях. Этого, кажется, не происходит. Пострадавшие, а также и те частные СМИ, которые наблюдали за схваткой, похоже, так и не захотели понять, что свободы, вполне достаточной для успешной конкуренции с государством, им попросту не дано. Так что если таким же образом «заявят» о себе новоявленные «изгои», участь их будет подобной, что, впрочем, и подтверждается почти постоянно, несмотря на растущее число в общем-то «благополучных» «развязок» при попытках СМИ доказать обратное их скандальной «независимости».⁷⁹

Ко всему этому представляется необходимым добавить, что и для государства формализованное в законе понимание тиражности может обернуться ощутимым дискомфортом и даже немалыми потерями. – Если оно не будет постоянно тянуть «одеяло» на себя, то ему обеспечен проигрыш в конкуренции. Однажды⁸⁰ так случилось в Португалии, где в какой-то момент сверх меры «ожирел» «независимый»⁸¹ медиа-бизнес, и правительство, проморгавшее ситуацию, вынуждено было пойти на беспрецедентный для своей страны шаг, закрыв один сильно ему мешавший преуспевающий частный телеканал.

В России до такой черты исполнительной власти скатываться незачем: в том, чтобы заботиться лучше о себе, чем об «остальном», она имеет отличную выучку и неизменно бдительна.

Глава восьмая. Ограничения как мерило свободы

…Мои сынки стали дерзки и фамильярны. Они достигли всяких совершенств, но не умеют себя ограничивать.⁸²

Как видно из предыдущего, всегда не мешает проявлять особую осторожность там, где неизбежным ограничениям при допускаемой свободе по разным причинам не придают должного значения.

Здесь главное заключается в том, что ограничения, как важнейшая «наполняющая» любого закона, представляют собою прямую альтернативу свободе, и, занимая в законах своё «положенное» место, они перечёркивают её в тех сравнимых пропорциональных объёмах, в каких бывают представляемы сами. Резонно, что в таком рассмотрении допускать урона свободе никому не хотелось бы, – поскольку речь идёт о признании её как «вещи» неизменно высокой общественной ценности и как своеобразного показателя не только прогресса, но и – цивилизованности.

И тем не менее нашим бытовым практицизмом (и той же цивилизованностью) нам диктуется жёсткая необходимость иметь в хорошо осмысленном раскладе оба «наполнителя». Представлениям о них в этом случае не грозит превратиться в оторванные и ни в чём не зависимые друг от друга обособленности; наоборот – оба «наполнителя» могут проявляться более уверенно и ярко, как бы отражаясь один в другом. Польза тут несомненная: прежде всего то, что свобода, каким бы почитанием к ней ни проникаться, никого бы не уводила в заблуждение насчёт своего «размаха». Он у неё ровно такой, каким его делают ограничения. Не более того, но и не меньше. Соответственно в полном виде всю троицу легко умещает в себе вот это простое уравнение:

закон = ограничения + свобода

Здесь было бы ошибкой поменять слагаемые местами, поскольку ими представлены не чистые цифровые величины, а строго правовые понятия. Каждое из них по отношению к закону занимает только своё место – ближе или дальше от его внутренней точки. Безусловно, ограничения примыкают к ней плотнее. В чём не трудно убедиться, если понимать закон как необходимость, «направленную» к установке и «удержанию» запретов. Без ограничений он собою ничего представлять не может. Хотя в условиях демократии его нет и при отсутствии в нём свободы; – но расценивать её роль надо здесь по-другому. Ведь она «была» и раньше – до закона. Собою он урегулировал определённые отношения в обществе, к примеру, деятельность тех же СМИ. Эта деятельность какое-то предыдущее время специальным законом не управлялась и была свободной. Взяли часть этой свободы (конечно, – не абсолютной; – «рамками» ей служили в совокупности правовые установления в государстве, а также устоенные обычаи в виде морали), и «поместили» в закон, наделив «обязанностью» помогать ему. – Стало быть, слагаемые отличны одно от другого в том, что ограничения являются плотью от плоти закона, а свобода в нём – гостья. И не сказать, что она приятна во всех отношениях. Наделённая функциями, укороченная, неразборчивая к похвалам, – уже только по этим очевидным признакам юридической неполноты она соотносима с ограничениями; – поскольку же в закон могут входить новые и дополнительные запреты, свобода вынуждена оберегаться от соперников на своей территории по методу ящерицы: при любом посягательстве часть её сама собой отпадает. Из-за такой постоянной «оглядки» на убыль ей, собственно, и нужно то более для неё подходящее место, которое указано в уравнении.

Из приведённых пояснений должно вытекать следующее: не могут оправдываться никакие и ничьи «целесообразные» понимания свободы, – когда ей никто, мол, не может ставить никаких препон. Чего скрывать, устойчивое, нередко почти болезненное, пристрастие к ней в её как бы абсолютном качестве и «размахе» в наши дни есть пока фактор преобладающий. И что ещё хуже – о нём, как факторе негативном, на обществе не принято ни говорить, ни писать, ни слушать.

Вот почему лукавство посредством недовнимания к ограничениям, небрежного сталкивания их в некий побочный, «срамный» резервуар нашего бытования не может не вызывать обеспокоенности и тревоги. Ибо здесь приходится говорить уже не о чём ином, кроме как о стерилизации свободы, её отрыве от правовой основы и истолковании в том «представляемом» только значении, которого за нею никогда не случалось и нет сейчас.

Если взять закон о СМИ, то, к сожалению, в нём даётся истолкование именно в таком тоне. Законом ограничения представлены незначительными, как бы в виде исключений – по хорошо всем известному «остаточному» принципу; о них говорится сдержанно и скупо, хотя в целом их набирается, прямо сказать, много. Существенные объёмные ограничения видны почти в каждом из дополнений в закон, внесённых уже после его введения в действие. Что, конечно, представляет собою фактическое урезание поля свободы уже в дополнение к тому, что было урезано раньше.

Несмотря на то, что многого по этой части нам уже приходилось касаться выше, есть необходимость дополнить картину состояния ограничений в свете противоречивых или спутанных положений закона.

Выталкивание ограничений на обочину медиа-сферы часто имеет результатом уже не стерилизацию свободы, а нечто даже более каверзное, в виде обтрёпок, только отдалённо схожих с ограничениями. Им суждено играть по сути новую роль, а точнее – уже не играть никакой роли, так как из под них на свет появляется их антипод – свобода, но только вовсе не та, которая желанна и полезна обществу. Помните: – которая сродни беспардонной вольности?

Заглянем по данному поводу в статью 4 закона о СМИ, где говорится о недопустимости злоупотреблений свободой массовой информации. О таких запретах, несоблюдение которых для каждого частного лица, работников СМИ или какой угодно организации чревато серьёзной ответственностью, включая уголовную. Ставится ли тут действительная преграда злоупотреблениям?

Самый понятный для всех пример: пропаганда войны должна быть изъята из массовой информации (или, если угодно, – из СМИ), как говорится, по определению. Законом о СМИ это подтверждается. Однако спросим: в какой форме запрет должен действовать, чтобы при его несоблюдении наказание предполагалось неумолимо? – Да, прямые, оформленные в программах и лозунгах призывы к войне должны пресекаться, а виновные в том – наказываться. Ну а если пропаганда идёт не через призывы, если она – «косвенная»? – Стоит мысленно чуть поглубже войти в эту щекотливую тему, и перед нами не замедлят широко открыться грани нашего общего массированного потворства в деле пропаганды войны.

Каждый день до нас доводятся сведения о приспособленном под войну, хотя и «оборонном» военном бюджете; об оборонной промышленности; об армии, которой постоянно чего-то не хватает для поддержания готовности к войне; бездумно похваляемся пополнением бюджета от продажи за границу новейших вооружений; постоянно топчемся в «горячих» точках; разжигаем патриотический азарт в пределах проблемы о ротациях командного и личного состава в армии и на флоте; устраиваем нескончаемые воинские парады, чествования и награждения военных и бывших военных; не скупимся на обременительные для общества льготы, связанные с выполнением воинского долга. Перечисление можно продолжать и продолжать. Этакое что-то неумеренное, бескрайнее, безостановочное. Где всё перемешано и заблуждаются миром, сообща, уже давно и как бы навсегда отринув неустаревающие, прямо-таки слёзные истины:

Кто хочет войн – «верхи» или народ?

Правители иль граждане державы?

Ах, все хотят: ведь раз солдат идёт

Кровь проливать и ищет в бойне «славы»,

Идёт по принужденью, – он, солдат,

Не хочет не идти – идти он хочет.

А если хочет, кровью он объят

И званье человека он порочит…

И вот он – зверь такой же, как король,

Как президент, как все другие «люди»…

Отрадна человеку зверя роль,

Погрязшему в жестокости и блуде.

................................

Позорнейшее прозвище «герой»

Прославлено бесславными зверями.

Вокруг убийц гудит восторга вой,

Об их здоровье молятся во храме.

И груди их венчают ордена,

И, если «враг», в пылу самозащиты,

Изранит зверя, зверева жена

С детёнышем одеты, греты, сыты, —

На счёт казны, – за «подвиги» самца,

Убившего других самцов немало…

О морда под названием лица!

Когда б ты эти строки понимала,

О, ты бы не рядила в галуны

И в дорогие сукна строй военный,

Дав помощь тем, кто жить принуждены

Средь нищеты и скорби неизменной!⁸³

Так, по-своему, поэт понимал формулу войны в первой четверти прошлого века.

Новые, последующие события придали ей содержание ещё более античеловеческое и устрашающее. Но несмотря ни на что косвенной пропаганде войны открыт простор, какого не знала история. Тематикой милитаризма «прошиты» несметные тиражи книг, исследования, диссертации, воспоминания, спектакли, оперы, фильмы, архитектурные ансамбли, песни, компьютерные и другие игралища; её можно обнаружить едва ли не в каждом выпуске почти всех СМИ. До основания истрёпано всё, что действительно могло бы служить на память и в назидание молодым и будущим поколениям.

Даже великая победа в битве с фашизмом до того истёрта и замята в бесконечном эфирно-печатном суесловии, в нескромных самовосхвалениях, что, кажется, уже впору спасать её от нас же самих. И государство и общество периодически буквально закатываются в излияниях признательностей участникам уже далеко отошедшей в прошлое военной эпохи, готовые прославить, кажется, даже вовсе не причастных к победе, но, как правило, отодвигая при этом на задний план деятельное сочувствие к родственникам и детям погибших.

Даже сотой доли такой чудовищно-всепроникающей, устремлённой в тупиковые дали «косвенной» пропаганды вполне достаточно, чтобы уронно воздействовать на человеческую психику, не говоря уже о тех случаях, когда ей придают воспитательный характер, что у нас имеет место повсюду и от самого младенческого возраста.

Что многое в трактовке войны не должно использоваться для её возобновления и повторения, хорошо было известно и много раньше последних мировых разборок. Почти две с половиной тысячи лет, к примеру, вот этим строчкам:

Прославлять себя победой – это значит радоваться убийству людей.

…Если убивают многих людей, то об этом нужно горько плакать. Победу следует отмечать похоронной процессией.⁸⁴

Трудно с этим не согласиться. А исходя из масштабов доставшейся нам скорби, тут можно бы ещё, пожалуй, добавить, что если уж праздновать благоприятный исход, то всего лишь единственный раз – в конце лихой и трудной доли; и на том бы ставить точку.⁸⁵

О мёртвых вечно думать мужам постыдно…⁸⁶

И почти то же в «Песни о нибелунгах»:

О мёртвых веки вечные нельзя грустить живым.⁸⁷

Почему же нас как магнитом тянет поступать «наоборот»? Знаем ли, что нам надо? Готовы ли были бы соблюдать запреты, если они ко благу? Пожалуй, нисколько; – может быть, изредка. И там, где сказано «нельзя», но не висит дубина, перенимая друг перед другом худшее, удовлетворяясь безнаказанностью, протаскивают «можно».⁸⁸ – Не меньше, чем «косвенная» пропаганда войны, в состоянии принести вреда и зла национальная и религиозная нетерпимость или рознь. Закон о СМИ, а ещё и конституция (ч.2 ст.29) им также декларативно перекрывают дорогу. Но обратимся к жизни. Злоупотреблениям свободой массовой информации, а заодно и «обычной» информацией и на этих направлениях открыты все мыслимые пути.

Откровенным шовинизмом пропитаны многие телевизионные юморины Задорнова («Я – не понимаю!»). – Как и на протяжении многих предыдущих десятилетий оставляются без глубоких комментариев вызывающие действия правительства по развитию экономики в таком режиме, при котором «сливки» этнического «процветания» достаются пока только Москве и Санкт-Петербургу. – По всяким неосновательным поводам, а то и вовсе без них пользуемся такими словесными значками превосходства надо всеми народами и народностями России, кроме «главного», «самого-самого», как «русский дух», «русская тройка», «русский лес», «русская берёзка», «русское поле», «Волга – русская река», «исконно русская земля», «любить по-русски», «новые русские» и т. д. и т. п. – Для изощрений в имперском национализме изобретено и быстро пошло в ход словечко «русскость», аналоги которому в языках остальных народов и народностей федерации, а равно и зарубежья выглядели бы простым чудачеством и нелепостью одновременно (балкарскость, гольдскость, чувашскость, татарскость, комичность (?), голландскость). – Умиляемся при обнаружении очередной, придуманной в экстазе национального высокомерия «выраженности» «слабоумия» у чукчей, ущербности – по сравнению с русскими – у евреев⁸⁹ (спесь тут заметно пошла на убыль под воздействием наслышек об израильском «рае»), американцев, англичан, грузинов, украинцев и т. д. – Как с писаною торбою общество и государство носятся с возрождённым национальным казачеством, якобы способным нас от чего-то защитить на юге, на Урале и в Сибири.⁹⁰

Те же приёмы игнорирования узаконенных ограничений видны в повседневных делах, связанных с религиями.

Неостановимо влечёмся к православию, чьё враждебное отношение к иным конфессиям и жажда приобщения к светской власти провозглашаются патриархией РПЦ всё более открыто, причём при нашей отнюдь не только моральной поддержке. – Под знаком религиозного «ренессанса» РПЦ наращивает своё превосходство над другими религиями путём поражающих воображение затрат на реставрацию и постройку бесчисленного количества монастырей и храмов (для народа в целом православная вера обходится слишком дорого, что вряд ли оправданно в условиях всеми признаваемой нищеты). – Практически подавлено конституционное право россиян не исповедовать никакой религии, то есть право на атеизм (будто бы он всегда – воинствующий). – СМИ открыто выражают согласие на сращивание интересов православия с интересами официальной власти, чем последняя понуждается к существенным уступкам перед РПЦ – в ущерб остальным конфессиям.

Но если право так бесцеремонно попирается во внешнем и наглядном, то ещё плоше обстоят дела с вещами на уровне подсознания. Для ряда медийных программ закон в той же ст.4 запрещает использование скрытых вставок, воздействующих на подсознание или оказывающих вредное влияние на здоровье. Однако сказать хотя бы о том, каким образом и кому надлежит определять нарушение такого запрета, просто пока абсолютно нечего – ни законодателям, ни тем, кто исполняет и охраняет законы.

Всем хорошо понятно, в чём тут дело. Над тем, как реально обеспечить ограничения, не очень-то хотелось утруждаться. А очень большой свободы хотелось. Если же бы существовала возможность измерить её в конкретном, а не в сравнительном объёме, то не исключено, что в наличии нисколько её не больше, а то, может, и на много меньше ограничений. Тех, которые часто позарез нужны во здравие перво-наперво ей же – свободе. И у нас от стыда за такую выхолощенную свободу хватило бы решимости это признать?

Сделать это пора бы давно. Если медлить и стараться ничего не замечать, то, как было и раньше, останется только изображать святочное «благородное» недоумение насчёт того, откуда берутся антиглобалисты, скинхеды, экстремисты, другие разного рода политиканствующие и до времени аполитичные фанаты, террористы наконец. Прочь лицемерие! Они появляются прямо из нас. Из наших ущербных общих пониманий свободы, порою никак не соотносимых с обилием узаконенных обязанностей и ограничений…

Глава девятая. Цензура

…чем менее дают людям свободы суждения, тем более уклоняются от состояния наиболее естественного и, следовательно, тем насильственнее господствуют.⁹¹

…вся истина невыносимее её половины…⁹²

Я солгал, никто не знает лжи моей, но мне стыдно.⁹³

…много лжи у маленьких людей.⁹⁴

Это те запреты, которых в обществе, имеющем блага в виде возможного или фактического участия граждан в широком потреблении и распространении информации, неотчётливо боятся и притом иногда боятся больше всего. «Дух» такой боязни имеет свойство приобретать повальный характер особенно там, где возникает плотное предложение результатов интеллектуального труда или же очень недостаёт управленческого плюрализма.

Если говорить об опасениях применительно к России новейшего времени, то их первой и вроде как бы главнейшей причиной называют обычно то исходящее от государственной подконтрольности запрещение форм и содержания большого числа сведений, которое СМИ и другие учреждения страны, а также и граждане ощущали на себе в её давнем и совсем близком прошлом.

Однако объяснять страх влияниями лишь таких мрачных реминисценций, думается, не вполне корректно и справедливо, поскольку этим бы обозначалось поистине суеверное желание отмолиться, не признавая грехов за собой.⁹⁵

Хотя со счёта сбрасывать влияния прошлого тоже нельзя. Как опять же нельзя впадать и в другие крайности и выводить опасения, скажем, из неустойчивого и недостаточного экономического развития общества в текущий период; из неоправдавшихся надежд на деятельность новых СМИ и властей – по отношению к СМИ и проч. Всё тут сложнее и утончённее.

На это указывает постоянный не убывающий острый накал дискуссий, в ходе которых чем дальше, тем больше говорят, может быть, даже не о запрете цензуры как таковом, а, собственно, о ней самой, о её, да будет позволено так выразиться, доподлинной природе. Чем она является? Можно ли считать вполне устраивающим общество решение проблемы в свете того факта, что государством запрет цензуры провозглашён ведь не только в законе о СМИ, но ещё и в конституции?

В таких вопросах не должно быть ничего зазорного. Ведь как бы кому ни хотелось удовлетвориться уже будто вполне основательной проработкой данной задачи в рамках публичного права, невозможно не считаться и с бытующей пока в обществе традицией расширительного, «простого», «неофициального» толкования цензуры.

При котором, как ещё увидим, и в самом деле исходят порой больше из характера предмета, чем из ограничений на него. И даже больше: ограничения далеко не в редких случаях определённо расцениваются как недопустимые и неоправданные.

Частично при этом дают себя знать разные смысловые трактовки цензуры на протяжении всеобщей истории. Порою некоторые из них взаимно исключали друг друга. – Как правовое требование последних столетий, «запрет цензуры» представляет из себя такой редкий в лингвистике оборот, где для прояснения сути прибегают к её запутыванию: второе слово и без первого обозначает ограничивание, запрет; но не лишнее и первое, поскольку запрещением стараются предотвратить резко осуждаемое обществами запретительство, в частности, по отношению к тематике журналов, книг, спектаклей, сценариев и проч. По-другому понималась цензура в древнем Риме: оценка имущества граждан, контроль за поступлением налогов и за нравственностью; ясно, что в запрещении она в целом не нуждалась, ибо это могло стоить гибели тогдашнему укладу. А в средние века в Европе её «сердцевиной» было преследование за отступничество от христианской веры.

Нам, конечно, интересно выявить, в чём конкретно проявляется правовое требование, исходящее из российского законодательства. Можно ли его считать достаточным? Ведь спорное заметно проглядывает прежде всего из основного закона. К чему предусматривается в нём относить запрещение цензуры? Только к свободе массовой информации? И да и нет.

К ответу положительному склоняет здесь то, что запрещение сформулировано в той части конституции (ч.5 ст.29), которым установлена и гарантия для указанной свободы, и – нигде больше. Причём гарантирование свободы массовой информации как бы намеренно размещено в начале пункта, а запрет на цензуру – после. Не правда ли, так и подмывает считать, что второе выводится из первого и в охранение только этого первого? Да ещё плюс к тому нельзя не учитывать неблагообразности в сроках принятия конституции в действие – вдогонку закону о СМИ.

Есть резоны и в отрицательном ответе. Поскольку основным законом гарантируется также свобода литературного, научного, художественного и прочего творчества (ст.44), в котором цензура могла бы проявляться вероятнее всего, по крайней мере в том её виде, какой она была при советской власти. И если она туда «не допущена», то – впрямую ли под действием нормы ч.5 ст.29? – скорее – «по аналогии»…

Налицо некоторый «разброс». Ощутимо текучее, зыбкое, неотчётливое, а вместе с тем и несколько «нездорово-набухшее» «состояние» нормы основного закона, что, как мы знаем, есть прямо её слабость. Не выражается ли в этом её своеобразная «уступчивость» – перед более мощным воздействием необходимого?

Если обратиться к норме запрета, изложенной в законе о СМИ, то и здесь она не кажется исчерпывающей, – конечно, не иначе как в приложении лишь к средствам массовой информации или, если точнее, – к редакциям. В чём заключено запрещение их цензурирования? Только в том, как если бы им «пользовались» должностные лица, государственные органы и формальные структуры. Путём требований заранее согласовывать у них материалы и сообщения, запрета на распространение последних, а также – открытия в этих целях и финансирования специальных служб и должностей. Этого, оказывается, недостаточно. Поскольку законом СМИ (редакции, студии) не защищены от схожих требований, выставляемых, правда, в большей части скрытно, со стороны ещё и структур неформальных, а также – частных лиц. У которых накоплен немалый опыт «воздействия» на тематику СМИ и на отдельных журналистов или просто – авторов. Жизнь, однако, показывает, что даже если бы запрещение применялось ещё и на этих площадках деловой и бытовой активности, его бы всё равно было недостаточно. Поскольку непременно изобретались бы новые способы как «обойти» СМИ или их актив.⁹⁶

В целом происходит как и в конституции: норма – неустойчивая, «плавающая»; а значит урегулировать запрещением всё, что может представлять собою цензуру, закон на его «территории» обеспечить не в состоянии.

Чем отлично пользуются те же неформальные структуры и частные лица. Да нередко и официальные органы и должностные лица в силу неких прагматических интересов или амбиций увлекаются недозволенными рычагами «воздействия» на СМИ и на отдельных журналистов, искусно избегая ответственности. Вот пример такого начальственного поведения:

…Константин Эрнст и Олег Добродеев были вызваны в Кремль. Руководитель президентской администрации Волошин и его заместитель Сурков устроили телебоссам трёпку за полный провал пропагандистской работы. …Мол, вы пропагандируете Путина совсем как Леонида Ильича. Ещё немного – и информационные программы будут вызывать у телезрителей…⁹⁷

и т. д.

Подобное в ходу не только в России:

Как и любой бывший американский госслужащий высшего ранга, Тэлботт должен был отдать рукопись своих мемуаров на цензурирование по месту своей старой работы. …цензоры (безусловно, – не подзаконные. – Б. К.) работали над книгой не покладая рук. Все самые пикантные моменты были безжалостно вымараны.⁹⁸

Или ещё пример с теми же Соединёнными Штатами. У президента Буша-младшего проявилось резко обострённое желание «восстановить честь и достоинство Белого дома», где с годами происходило нарастание бытовой аморальности, и он брался искоренять её, нарушая закон. Так, по его распоряжению были вырезаны сцены секса и насилия изо всех фильмов, которые предназначались к демонстрации для него и сопровождавших лиц на президентском самолёте.

По-настоящему проводниками и стражами цензуры надо бы считать всевозможные пресс-центры и службы для контактов с общественностью и с СМИ. Законом функции их не раскрыты совершенно, и в нём отношение к ним даётся только в простой назывной форме, а не как правовое предметное обозначение. Что собою представляют пресс-центры и службы, если не учреждаемые внутренними положениями организаций, ведомств и предприятий бюро и отделы для воспрепятствования выходу отсюда сведений, в значительной части не подлежащих утаиванию? Тут и финансирование имеет место в чистейшем виде и нередко предусмотрено уже в самих положениях или в других соответствующих внутренних документах. Число таких бюро и отделов уже не поддаётся счёту; они открыты и действуют не только в крупных структурах власти и экономического сектора, но и в их подразделениях, в сети мелких госконтор, при органах общественного самоуправления, в микрообразованиях предпринимательства. А где ещё пока не открыты, их задачи исполняют руководители, советы директоров, приближённые порученцы. Что, кстати, вменено им уже, можно сказать, и в опрозраченные служебные обязанности и не по воле только прямых начальников или вышестоящих служб и ведомств; в помощь им вступил в силу⁹⁹ указ президента РФ «Об утверждении общих принципов служебного поведения государственных служащих», где среди прочего есть рекомендации не выходить из рамок предоставления служебной информации, установленных госорганами для себя. Значит, «достанется» от этого акта прежде всего журналистам, сэмэишникам. – Если в полноте представить, какому потоку информации и мнений пресс-центры и службы в настоящее время сообща ставят заслоны перед СМИ¹⁰⁰, а значит и перед населением, то, думается, вряд ли большими были информативные ограничения в период всевластия «служебных» компарткомов.¹⁰¹ И давайте поудивляемся: странная всё-таки у наших теперешних СМИ привязанность к отвлечённой свободе слова и к плюрализму, если имея прямо перед собою этакую махину для проведения хотя бы и «неофициальной», ниоткуда и ни в чём не испытывающей ограничений цензуры, они считают возможным не то чтобы попытаться рассказывать о ней, а даже – не замечать её. А ещё более странно то, что с этим недеянием по-даосски, похоже, целиком согласна и наша так называемая широкая общественность вкупе с гораздыми поразглагольствовать защитниками прав и ненавистниками цензуры. Как и СМИ, им будто бы не дано в упор увидеть очевидное.

Нигде ни слова, ни изображения, ни звука!

Тем не менее если этот феномен всеобщей как бы паралитической немоты кого-нибудь увлечёт к искреннему негодованию, то надо бы поостеречься в поддержке столь благородного чувства, пусть бы его выразил даже не какой-то отдельный человек, а целая массовая организация. Ибо тут перед нами часть нашего бытия, которая осталась вне воздействия законами. И не потому, что они сработаны не так как нужно. – Обессиленным предстаёт публичное право.

Перед нами тот причудливый образец «уступки», на которую публичное право вынуждено идти перед лицом права естественного. К цензуре и к запрету цензуры у них, оказывается, есть общий «интерес».

Пример с умолчанием о деятельности и функциях пресс-центров можно в принципе рассматривать не более как заурядное явление в том смысле, что запрету здесь подвержен «запрет цензуры», и это не может не идти вразрез применению государственного права. Теперь цензура, уже по форме как элементарное массовое недеяние, прямо исходит от СМИ и от потребителей. – Частью в том проявляется усталость людей от ненужных им чужих мнений; или близкое к тому понимание, что и без таких мнений, без этой оставляемой как бы «взаперти» в учреждениях информации в обществе имеется её переизбыток; не исключено также и сочувствие хозяевам пресс-центров ввиду необходимости для них отгребания в сторону или оставления у себя сведений, возможно, и в самом деле мало что значащих для общественности и даже чреватых для восприятия «на стороне»; что-то, возможно, учитывается ещё, притом всякий раз – неотчётливо, без какого-то вселенского спора или апеллирования к согласию. Надо лишь видеть во всём этом добровольное, непроизвольное, никем практически не осознаваемое выражение воли. Итогом становится столь же неосознаваемый «договор» на умолчание, причём по известной причине конкретной вины здесь ничьей нет… – Разумеется, с помощью законов провозглашать запрет в таком виде и в таком отличии правовой предметности от признаваемого стандарта значило бы компрометировать публичное право. И как раз в этом месте, словно в эстафете, на свою дистанцию выходит право естественное. А с ним уже проще: не надо заниматься формулированием специальных терминов, обозначать масштабы нормированного воздействия, сроки или периоды применения и т. д.

Как будто по какой-то закономерности само общество (с одобрения, в частности, СМИ – c тех пор как они стали фактором повседневной жизни) увлечено некоей таинственной и неудержимой любовью к цензуре.¹⁰²

Которую, цензуру, как уже говорилось, оно понимает гораздо шире, чем написано в законе о СМИ и в конституции. И раз такая любовь налицо и о ней, возможно, во всей России (а то и – в мире!) пока ещё никто не прознал, то не была ли бы оправданной хотя бы и робкая попытка в ней объясниться?

Свобода слова и плюрализм каждому не могут не показаться худосочными, блеклыми отражениями наших восторженных о них представлений, если только попробовать «опереться» на них в точности таким же образом, как это может быть допущено нашим здорово одемокраченным (условно будем считать – незамутнённым) пониманием.

Утром ваша референт-секретарь, когда вы появляетесь в приёмной, вопреки тому, что она всегда предельно корректна, вежлива и к вам неизменно доброжелательна, вместо привычного «Доброе утро, сэр!» вдруг вам говорит: «Какой же вы, право, хрыч и дурак; – я просила дать мне сегодня отгул, потому что у меня сильно разболелась мама, хотя этого вам тогда и не сказала; а вы не соизволили поинтересоваться. – Вы после этого сущее бревно, а не руководитель, не человек!..»

Когда бы такое хотя бы раз позволила секретарь только ваша, можно бы заподозрить, что у неё не всё в порядке с этикой или что она действительно в силу каких-то особенных причин очень уж болезненно восприняла ваш отказ. Но такому скорее всего вообще никогда не случиться, тем более в одно утро сразу в десяти, в ста, в тысяче, во многих тысячах приёмных. Не будет этого множества и завтра, и в последующие дни. И утверждать обратное не возьмётся никто.

Здесь проявляется такая любовь к цензуре, которая взлелеяна из элементарной любви к себе: «я ни за что не скажу вслух и в глаза моему руководителю того, что о нём думаю; иначе я потеряю работу или в оплате работы…» – Ваша референт забыла о столь «негасимой» любви¹⁰³, допустив непростительную оплошность. И ваше доверие к ней вряд ли останется прежним.

«Простая» или «индивидуальная» любовь к цензуре, как нетрудно заметить, возникает под влиянием страха – чувства естественного и не подвластного никакому запрету; но есть тут и ещё более важный момент.

Мы не поддаёмся искушению открыто (гласно) или в носителях – в записях выражать всё то, что постоянно возникает в мыслях по любым конкретным поводам, не говоря уже о состояниях некоего нашего духовного «забытья», созерцательности, раздумий и т. д. Этим нам удаётся оберечь и окружающих и себя от излишков: если бы только они нахоходили место в жизни, то люди бы наверное захлебывались в нескончаемых препирательствах между собою, – ведь правда, как можно судить по реакции шефа приёмной на поведение его референта да, чего скрывать, и по реакции на этот случай всех нас, не обязательно всегда должна восприниматься однозначно.¹⁰⁴

Здесь также ощутимо присутствие боязни – и опять исключительно из любви к себе, или, чтобы уж было точнее, скажем так: – перед роковыми, грозными и опасными последствиями конфликтов. – Но устрашающее больше не проявляется здесь впрямую; – оно растворено во всеобщей вынужденной и вместе с тем как бы не имеющей причин и объяснений целесообразности:

Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами,

Иначе срам безвинно наживёшь…¹⁰⁵

Перед нами в нерушимости своего «природного» величия, блеска и простоты предстаёт цензура как естественное право.

И невозможно при этом ни на минуту усомниться в её теснейшей, нерасторжимой связи со свободой слова. Где, несмотря на вызревание множества мыслей, к реализации «в миру» из них каждый раз предназначаема всего одна и то – не всегда. Выбор идёт не только от количества, но и от «качества».

Лишь ради того, чтобы при общении нам было поуютнее от сознания устранимости конфликтных ситуаций, мы несчётно, иногда сотни раз на дню прибегаем к умолчанию сущей, «сермяжной» правды, предпочитая обходиться ложью. И таким образом слово, как не способное к воплощению собою всей абсолютной значимости мыслимого, то есть будучи ложным само по себе, является ещё и носителем необъятного количества лжи, исходящей из неистребимой нашей потребности умолчаниями третировать ту значительную долю окружающей реальной правды, которая в понимании всех не может никак считаться терпимой.¹⁰⁶

В данном случае запрет, несомненно, есть благо («ложь – во спасение!..»), потому что, если бы не существовало его возможности в языковой сфере, то пришлось бы на каждом шагу оперировать им в натуральной действительности. Даже трудно представить, как бы это могло происходить без того, чтобы общение между людьми сразу не угодило бы в тотальный хаос. – («Правда бы нас погубила!..»).¹⁰⁷

В указанном значении проблема замалчивания, собственно, и есть проблема цензуры.

Когда утверждают, что «воздержание от суждения – редкая добродетель»¹⁰⁸, то, конечно, это глубоко неверно. – Нисколько не редкая.

Будучи выражаема в естественном праве, цензура по её масштабности явление глобальное и безмерное (конечно – не «вообще», а в системе общества); запретить её всю не могли бы никакие установления; пока только её небольшую часть удаётся ограничивать правовыми актами; и в своём огромном большинстве под запрещение подпадают лишь запреты, которыми в обществах, исповедующих демократию или к ней лояльные, могут ущемляться предусмотренные ею права и свободы.

Узостью «набора» ограничений цензуры, прописанного в законе о СМИ, это подтверждается. В него, кажется, неплохо бы чего-то добавить (найдётся не одно хорошее предложение!); – но будет ли нужый эффект? Не ясно ли, что и от ныне действующего отдача невелика, во всяком случае она – неполная и общественных потребностей не закрывает.

Ещё более убедительные примеры отыщутся в опыте прошлого. Вот из них наиболее, пожалуй, примечательные. Рассказывая о цензурных излишествах в СССР, публицист Андреев писал:

Запрещалось почти всё. В том числе нельзя было ни прямо ни косвенно упоминать, что есть такая славная организация (с функциями сплошной цензуры. – Б. К.) – Главлит.^{109 110}

А в одном из интервью телеведущий Сенкевич пояснял, как удавалось «приоткрывать железный занавес» в передаче «Клуб путешественников» при засилье КГБ (в дополнение главлитовскому! – Б. К.) и притом не бояться этого монстра:

… – Насчёт опасности вы сильно преувеличили. Мы знали, о чём можно говорить, о чём нет. «Клуб» не был политической или новостной передачей. …Поэтому мы не испытывали давления со стороны органов госбезопасности. …цензуру мы ощущали редко и практически всегда показывали то, что хотели.¹¹¹

Как видим, испытания реальностями не выдерживали даже самые строгие запрещения. И дело тут вовсе не в каком-то знании «чего нельзя», которое хорошо усвоили подцензурные. В слове «ощущали» путешественником очень точно выражены хилые возможности «укрытого» государства: у него их не набиралось для всеохватного запретительства – как абсурдной политической цели. И никогда бы не набралось. Ибо для этого нужно было ни много ни мало как целиком положиться на тогдашнее очень скверное (по нашим теперь более зрелым представлениям) публичное право. То есть пойти на полную замену им права естественного…

Принципиальная невозможность этого обязывает общество относиться к требованию запрета цензуры в определённой мере снисходительно. Спорить здесь нужно, видимо, лишь из-за того, как бы снисходительное не очень возобладало. Чему сегодня достаточно примеров, кроме уже приведённого выше – с пресс-центрами. Само собой, и обществу, и власти тут не обойтись без повышения грамотности и культуры по части осмысливания существа запретов и запретительства. Пока их просто нет. И порой их, запретов, желают, может быть, больше, чем следует. – Как воспринимать благословения церковных иерархов на издания книг и периодики богословского содержания? на проектирование и закладку храмов? на возведение монастырей, часовен и приютов? Цензура это или что другое? А прикрытие правительством ответственных за чудовищные политические репрессии? Цензурные «установления» и барьеры в своих областях частично вынуждены использовать даже разного рода конкурсные комитеты, жюри. Без них не обойтись при принятии важных для общества административных решений; в обучении и воспитании и т. д. В конце концов ограничения, в совокупности образующие стержень любого закона илиэтической нормы, также есть не что иное как та же цензура… – Элементов запретительства и поводов к нему очень много в самых разных по значению действиях общественных и властных образований, должностных и частных лиц…

Ввиду того, что в большинстве случаев использование запретов нельзя представить лишённым определённого житейского расчёта или «смысла» (на сей раз в обоих этих словах, не смущаясь, можно усматривать целесообразность и принимать её!), а их не скованные законами пресечения постоянно как бы «ускользают» от неких ожидаемых, но вызванных тем же самым расчётом наказаний, надо бы, кажется, полояльнее воспринимать и дискуссионные истолкования в необъятной сфере цензуры. Совершенно, думается, напрасно организаторы диспутов часто предлагают название темы «цензура необходима обществу» непременно с вопросительным знаком. Уклончивостью тут будто бы делается приглашение к спору без каких-то ограничений для участников, – приглашение к «свободе слова»; а на самом деле за нею видится лишь дремучее отсутствие грамотности или точнее: знаний – о существенном в запретах, в запретительстве и в запретах на них. Причём организаторы всякий раз, демонстрируя невежество собственное, добиваются ещё и его прикрытия за счёт диспутантов, – тем предположением, что в невежестве обязательно должна пребывать и публика. – Таково лукавство, исходящее здесь от одного только вопросительного знака.

Закономерно, что при «подготовке» обсуждений в таком блудообразном ключе ни о каком плодотворном их результате не может быть и речи. И спор становится ни для кого не интересным. Поскольку собственно результата он никакого не предполагает. Ради убогих правил тут порой выбрасывается даже то ценное, что наверняка могло бы служить если и не на пользу делу, то хотя бы для украшения «игры». В качестве примера, когда самоцелью было «просто поговорить», сошлёмся на передачу «Культурная революция», проходившую по телеканалу «Культура».¹¹²

Хотя в пояснениях ведущего тема обозначалась там не под уклончивым знаком вопроса, общее понимание существа и смысла цензуры осталось для участников шоу «традиционным». У главных оппонентов – театрального режиссёра Волчек и журналиста Минкина – мнения сразу же устремились на взаимное исключение: «против» – «за». Первая сначала выразила к предмету отношение отрицательное в целом («я никогда не скажу, что цензура нужна!»), но при этом уточнила, что имеет его в виду только лишь как явление, которое раньше «толковалось очень расширительно», а также – что необходима самоцензура; второй тоже убеждён в недопустимости цензуры, по его словам, – политической, хотя вместе с тем утверждал, что для общества очень нужна сегодня так называемая моральная цензура, – это когда овладевают умением себя постоянно сдерживать, не выражать словами или внешним поведением ничего «лишнего»; – причём журналист настаивал даже на том, чтобы эта последняя вводилась немедленно. – Как видим, формулировки индивидуальных позиций – не оппонирующие: у обоих «против» и «за», как суждения, одинаковы. – И что же? Разговор, хотя и был жарким, но он не выявил необходимости продолжать его. Другими словами, пришли к тому, от чего шли и что уже давно имеет место в неполноте и в зыбкости положений действующего российского законодательства. Да ещё в несовершенных воззрениях участников спора.

Впрочем, иначе и быть не могло.

Тема звучала бы совершенно иначе, если бы рассуждали о сути. Можно без ошибки сделать вывод: у Волчек точка зрения «выношена» с учётом прошлой «беды», а также с учётом того, что цензура в жандармированной оболочке может исходить исключительно от власти и ниоткуда больше. У Минкина своя оплошность; – из его требования проглядывало отчаяние перед «плодами», которые общество получает как не наученное разумно пользоваться свободой.

Что же касается «необходимого», как бы уже всеми «востребованного» права на самоцензуру и цензуру моральную, то, как нетрудно заметить, они выражают всего лишь ту самую формулу всеобщего умолчания, но только – в оттенке силовой навязанности! И – само по себе их введение было бы категорически невозможно, так как нельзя урегулировать публичным правом той огромной массы человеческих и общественных отношений и потребностей, где властвует право естественное. – Безусловно, будь оппоненты знакомы с принципами не традиционных, а более раскованных истолкований запретного и дозволенного, их мнениям не нужно было бы искусственно придавать различительного характера, и сама собой отпала бы даже охота заводить спор перед широкой сопереживающей аудиторией.

Надо ли теперь подчёркивать, как необходимо лояльное отношение к цензуре – «по справедливости»? Так ли она страшна, и надо ли её бояться? Ведь место ей не где-то в зауженном частном обиходе, а повсюду, куда проникает интерес человека. Она – составляющая нас, общества.¹¹³

Этого не могут не учитывать и СМИ. Их ориентирование на запрет цензуры, предусмотренный законом, конечно, является обязательным, но при этом следовало бы помнить, что в законе закреплено сдерживание главным образом такого запретительства, где интерес выдвигается по преимуществу в чиновничьем истолковании, вследствие чего ополитизированное в нём почти всегда идёт рядом с корыстным.

Как и свободам, запрещениям никогда не может быть ни определённого числа, ни точной меры. И подобно свободам их «производимость» или – необходимость выражается через их достаточное, чёткое осознание. Осознание не только всегда всецело общественное, но часто и «выделенное» из общественного, «относительное» – корпоративное или даже частное. – Как уже было показано, и СМИ не прочь иногда активно поучаствовать в процессе их неостановимого и нескончаемого массового «производства»…

Глава десятая. «Массовая информация» как форма товара

Стабильность, как бы она ни была продолжительна и значима, когда-то обязательно бывает «развалена». Это – судьба всякой формы. Каким бы ни было содержание вещей или понятий, распознать его удаётся только в том случае, когда оно в чём-то «воплощено», имеет «признаки». Они и «образуют» форму, где их стабилизация проявляется в наибольшей степени, но никогда не становится абсолютной. Соответственно и форма всегда относительна, «коротка». На практике этим положением нельзя пренебрегать из-за обманчивых «обещаний», скрываемых за формой.

Что такое массовая информация в законе о СМИ?

Хотя нам уже многое теперь о ней известно, однако действительно ли она – главный для него предмет? Выше предлагалось рассматривать её именно в таком качестве – как форму, согласно ст.2 закона о СМИ содержащую («вмещающую») материалы и сообщения. Но законом установлены обозначения основных понятий не для действий с массовой информацией, а для наполняемых ею средств. И формой («cосудами») теперь избираются газеты, теле– и радиопрограммы и проч. Возражать этому вроде как неуместно. Всё-таки запись дана в законе.

И тем не менее – из-за чего формальное сделано по отношению к массовой информации устранённым, отброшено? Ведь это же не только «чистая» информация или предмет «вообще»; в нём налицо масса признаков, отличий, конкретики, на что указывают и само сочетание двух слов, употребляемое как реальная «вещественность», и его трактовка в законе. Конкретное «образовало» форму, и она должна быть если и не «прилажена» к закону, то, по крайней мере, основательно раскрыта. – Что могло мешать этому?

Снова обратимся к ст.1 закона о СМИ и прикинем: разве свобода здесь отнесена впрямую к массовой информации? – Вопреки содержанию, которым наполнена формулировка темы статьи, настоящее, «целевое» в ней – дать простор для деятельности медийной отрасли в лице хозяйствующих там субъектов и организаций. По существу провозглашена свобода только этой деятельности – не больше.

Нетрудно догадаться, что «поворот на 180 градусов» от деятельности был предпринят как «невинный» младенческий кураж: дитя (закон) тешилось в отсутствие матери (конституции). Вот что записано в ч.1 ст.8 основного закона:

В Российской Федерации гарантируется единство экономического пространства, свободное перемещение товаров, услуг и финансовых средств, поддержка конкуренции, свобода экономической деятельности.

Нет необходимости приводить для сличения с этим текстом схожую с ним по тематике 1-ю статью закона о СМИ. Тем более, что в связи с уяснением терминов «поиск», «получение» и т. д. о ней уже было рассказано достаточно подробно. Но нельзя не удивиться вот чему: свободы для товаров ни в ст.8, ни где-либо в других местах конституции не «отпущено». А в её ст.29, ч.5 установлена гарантия свободы для такой массовой информации, которая взята как бы сама по себе и как будто относится вовсе не к товарам. А ещё раньше массовая информация стала свободной в ст.1 закона о СМИ, где тоже недвусмысленно размещена «в стороне» от товаров.

Вывод отсюда напрашивается следующий: свобода массовой информации как свобода товара (не его передвижения!) провозглашена в законе о СМИ скрытно и вопреки основному закону (анонсом; – однако это дела не меняет). И то, что гарантия по конституции для такого товара лоббировалась, не вызывает больше никаких сомнений.

Российскому обществу преподнесён наглядный урок того, как можно по-чиновничьи, «просто», не считаясь ни с чем, взять да и на всю катушку «освободить» предмет, как бы имея в виду необыкновенную государственную «важность» этого «прогрессивного» «правового» акта у себя в стране, а также, разумеется, ещё и – в глазах мирового сообщества. Ведь полное освобождение даже по отношению к человеку невозможно, на что уж велики здесь бывают его претензии.

Его освобождают¹¹⁴ из-под ареста, от чьей-то зависимости, от угнетения, от нищеты. Если же его освобождать от его денег, жилья, работы, от воздуха, от его собственного тела, от жизни, то он сам возопиет от такой, с позволения сказать, свободы, не говоря уж – о гарантиях освобождения. Полностью освобождённый человек был бы всего лишь фикцией без каких-либо признаков не только человеческого, но и вещественного.

Таким же образом должен будет преображаться ввиду приобретения своей полной «свободности» любой предмет в его «овеществлённом» виде. Не исключая и тех, что «обращаются» в демократическом правовом пространстве.

Если бы массовая информация стала свободной¹¹⁵, то это бы значило, что она нестабильна, «разобрана», что у неё нет формы, что это – «чистая» информация, информация вообще. Кому она такая нужна? Что с ней делать? Сравнить её можно было бы разве что с такой же бесполезной отвлечённостью как уже встречавшаяся нам гласность.¹¹⁶ – Если отрицать товарность массовой информации, то вместо неё пришлось бы выдумать какое-то другое предметное качество. Именно выдумать, раз массовую информацию невозможно не считать каким-то из полезных предметов, «протаскиваемых» через производственный оборот и предназначаемых к употреблению в гражданском обществе. Только зачем же идти на выдумку? Хотя в законе о СМИ товарность и не названа, она там присутствует, будучи обговорена во многих деталях. – Наконец, если массовую информацию представлять не предметно, а всего лишь понятием, то и в этом случае она должна иметь различимые, узнаваемые сознанием признаки, или, говоря проще, – обладать формой. Ведь в этом понятии «содержится» тот же предмет, существующий как товар.

Какие бы ещё другие уловки по сокрытию товарности ни предлагались, массовая информация остаётся в неизменном своём положении – «неосвобождённой». Только в одном случае она всё-таки имела бы «право» на свободу – если бы не существовала как товар. Но нереально само такое условие. Поскольку она производится направленно, для неограниченного круга лиц – для потребителей.

Гарантирование свободы по конституции также ничего не изменило по существу. В какой степени свобода массовой информации гарантируется? Вся целиком?

Не к чести разработчиков основного закона, это легко допустить, поскольку о степени, размерности умалчивается.

Но тогда с массовой информации нужно бы снять все те ограничения, которые предусмотрены законом о СМИ и другими специальными законами, а также и самой конституцией (ч.3 ст.56), где сказано:

Не подлежат ограничению права и свободы, предусмотренные статьями 20, 21, 23 (часть 1), 24, 28, 34 (часть 1), 40 (часть 1), 46-54 Конституции Российской Федерации.

Статья 29-я в данном перечислении не приводится. Вроде как походя массовая информация лишена теперь не чего-то в ней малозначительного, а свободы – в её безмерной неограничиваемости. Да, похоже, и после гарантии тут должен быть поставлен большой знак вопроса.

Теперь следование ч.5 ст.29 должно выражаться уже как игнорирование заложенного в ней же ограничителя. После чего массовая информация действительно обретает полную свободу, и, конечно, заодно с прочим, что ей может мешать, надо отбросить и товарность; но в таком случае устраняется и форма, что есть полное обезличение предмета, сущего.

В правовом смысле дело в общем к тому и свелось. Взятый вне своей формы, обезличенный предмет легче всего представить свободным ото всего. Это та самая обманчивость «обещания», скрытая за формой. Вроде бы хотели чего-то устойчивого, стабильного, свободного, – вот его и получили. Но из такого специфического товара как массовая информация оно (устойчивое, «благополучное») не может быть «изъято» и преподнесено неограниченному кругу, поскольку является субстанциальным. – Это – «чистая» информация или информация вообще. Разумеется, и на неё нашлась бы управа: субстанциальное в медиа-продукции не проявлялось бы при отсутствии этого вида продукции.

Касаясь вопроса о форме, нельзя ещё раз не обратить внимания на проявляемость агрессивного в массовой информации, на неизбежность насилия над потребителем.

Если бы массовая информация действительно не была товаром, как то представлено в ч.5 ст.29 конституции и в законе о СМИ, то не могло быть и речи о её негативном, силовом воздействии на потребителей.

В каких обстоятельствах приходится говорить о таком воздействии? Когда сведения и материалы, включая «иные», то и дело перемежаются рекламой, подаются слишком «насыщенно», громко, с назойливыми повторами, подбросами грубой эротики и порно, с невыразительным или пошлым изобразительным рядом, в избитых «американских» темах и так далее.¹¹⁷ Обесформленная, «нетоварная» массовая информация – уже как «чистая» информация – просто не могла бы иметь этих отталкивающих признаков.¹¹⁸

И даже если бы их имела – они остаются недоступными чувственному восприятию, «образованному» сознанию. – В этом случае и самой массовой информацией потребитель бы не располагал.¹¹⁹

По отношению к вопросу о форме любопытно рассмотреть и понятие «средства массовой информации». У него заметна двойственность, которой обычно не придают значения.

Средства массовой информации в толковании по ст.2 закона – лишь форма периодического распространения массовой информации, на чём выше уже приходилось останавливаться. К данному толкованию потребители проявляют полнейшее безразличие. Что им за надобность в какой-то малопонятной чиновничьей «форме распространения», когда объектами их интереса они предпочитают иметь сообщения и материалы в изданиях, программах телеканалов и проч., а к видам и названиям последних обращаются как к источникам, где сообщения и материалы более-менее сконцентрированы? – С другой стороны, потребительская аудитория на свой лад постоянно «подправляет» термин «средства массовой информации» в заглавии закона. Там он должен обозначать озабоченность именно средствами, «упаковкой» массовой информации, вслед за чем наступает признание «упаковки» основным товаром медиа-сферы. Но на самом деле «СМИ» воспринимаются потребителями не как этот «основной» товар и тем более не как только форма его распространения, а как разновидность организаций. Того вида организаций, которыми представлена медиа-индустрия и откуда поступает произведённая с расчётом на спрос потребителей – неограниченного круга лиц – готовая массовая информация. Да и сами субъекты медиа-сферы, не смущаясь перед формулой заглавия закона о СМИ, то и дело обозначают себя с «подправкой», заимствуемой у потребителей и общественности.

Частично уже и в самом законе о СМИ понятию «средства массовой информации» даётся его настоящее, «отраслевое» обозначение:

Статья 17. Возникновение прав и обязанностей

Права и обязанности учредителя и редакции, предусмотренные настоящим Законом, возникают с момента регистрации средства массовой информации…

Хороша была бы та норма, которою бы устанавливались права и обязанности для материального неодушевлённого предмета! – В законе речь идёт, безусловно, об учреждении (основании, условии для открытия деятельности) хозяйствующего субъекта. Его роль, как известно, может исполнять как сам учредитель, так и порученец. И если «средство» зарегистрировано, то хозяйствующий субъект обычно получает статус редакции. Впрочем, это уже элементарные истины. – Здесь господа разработчики закона, увлечённые «материалом» бескрайней свободы, не сумели обстоятельно разобраться в отличии средств массовой информации как обозначенной ими же продукции от предприятий или учреждений, имеющих возможность выбирать (путём получения свидетельства, лицензии и проч.) любой не запрещённый законом вид экономической деятельности. А что здесь по-настоящему проявилась именно правовая неразборчивость, а не просто подлежащая извинению ошибка, видно из той же ст.1, где свобода массовой информации объяснена, кроме прочего, как

учреждение средств массовой информации, владение, пользование и распоряжение ими…

К чему в области права должны бы относиться понятия, выражаемые в словах «владение, пользование и распоряжение», в России (благодаря, кажется, в первую очередь СМИ!) наслышаны теперь даже многие дошкольники.

Ещё одна существенная деталь. Темы о «главном предмете» и о товарности, если их значение представлять важным и основательным прежде всего для условий общественной практики, оказываются плотно сомкнутыми также с «обычной» информацией.

Когда конституцией каждому предоставляется право свободно производить или распространять информацию «любым законным способом», то тем самым для неё указана необходимость важнейшего элемента – формы. Если «обычную» информацию распространять как массовую (соблюдая требование периодичности, «упакованности» в издания, программы и т. д.), то она и будет уже по всем признакам не чем иным как массовой информацией. Казалось бы: всего-то и разница. Однако превращение в массовую информацию в обязательном порядке сопровождается переходом от одной формы к другой. Не будет первой – не будет и второй. Таким-то приёмом из обоих обозначений дух отвлечённости напрочь изгоняется: информация ни в том ни в другом виде не должна стать предметом «вообще». Что вполне отвечает потребностям «неприхотливой» общественной практики.

Заметим: сама «обычная» информация в правовых целях конкретизируется лишь изредка. Например, в конституции специальное, «тематическое» обозначение дано ей только в ст.24, где она представлена как сведения о личной жизни и в виде документов, непосредственно затрагивающих права и свободы гражданина.¹²⁰

«Расшифровок» же на все возможные случаи может быть несчётное количество. Скажем, ещё есть информация техническая, о военных действиях, о движениях планет и т. д. Всё здесь конкретно, с наличием формы.

Можно обходиться и без «расшифровок»; но при этом нельзя допустить, чтобы информацию «брали» как предмет с размытым, расплывчатым обозначением смысла или того хуже – как предмет вообще. Именно в таком виде «обычная» информация вброшена в закон о СМИ. Поскольку там она лишена определённой формы, то невозможным становится и её превращение, переход к новой, другой форме. Из-за этого в массовой информации формальное не вызревает через форму «обычной» информации.

В конце концов не столь уж велика беда, если в законе забыли «нарядить» «обычную» информацию в её форму. Ситуация приобретает особую остроту от того, что формальное находят возможным не принимать в расчёт в целях «освобождения», полного освобождения предмета. Массовую информацию постарались «освободить» до невозможного – когда форме в ней уже не находится места и она исчезает. Остаётся «чистая» информация в том бестелесном и отвлечённом значении, какое сопряжено со словом «ничто». Тут, конечно, массовая информация уже и не может являться формой товара, а значит и – быть товаром. Поскольку же такое положение абсурдно, то остаётся больше выпячивать свободу массовой информации уже как сверхнеобыкновенное достояние новейшей современной демократии, называть продукцию тиражами и доходить до многих других подобных нелепостей.

Упомянутая ст.42 конституции, между прочим, особенно любопытна ещё тем, что это единственное в правовой российской литературе место, где право на «обычную» информацию в её конкретном обозначении предоставлено де-юре. Больше того, там подчёркнуто, что в отношении окружающей среды информация должна быть достоверной. В таком её качественном «исполнении» она безоговорочно всегда и повсюду воспринимается как сущее благо, достигнутое будто бы чьими-то очень энергичными и безусловно правильными действиями в рамках демократических или иных столь же нужных обществу преобразований.

Детальное рассмотрение этой нормы не может не привести к выводу, что хотя из неё также выглядывает лоббистский знак, но чиновничье рвение здесь можно, пожалуй, даже не осуждать, – настолько всё тут невинно. И право само по себе, и достоверность – вещи хорошие, а, записанные в конституции, они – хороши вдвойне. По этой причине ошибочное в норме практически неразличимо. А оно-то состоит всего лишь в невозможности правового контроля над предоставлением информации и её достоверностью. – Нужны были бы неимоверные усилия государства, а также, возможно, и общественности, чтобы справиться с такой задачей, и в целом эти усилия ничего бы не дали. Ведь если говорить о тех же сведениях по части окружающей среды, то их можно предоставить кому-то или всему обществу не все из имеющихся, а – не полностью. А что бы значило предоставлять их достоверными? Кто стал бы определять их соответствие этому как будто бы желательному качеству?

«Как будто» – потому что нашлись бы, наверное, люди, которые вправе считать некоторые достоверные сведения малодостоверными или недостоверными полностью.

Из-за такой «нарастающей» неопределённости «обычная» информация, даже взятая в конкретном виде и «в достоверности», не может быть предназначаема к употреблению через право на неё. Это право существует как идеал, но на самом деле его не может быть. Что и видно из конституции, где в целом право на информацию не установлено. Когда же пытаются его «разрабатывать», то, естественно, такие усилия обречены оставаться бесплодными, что мы уже и видели на примере со специальным законом. В равной степени бесполезны и всячески обставляемые «необходимостью» требования права на информацию, в том числе – со стороны нередко «буйствующих» интеллигентов, политиков и правозащитников. В этой области их удел – красоваться на обществе с помощью демагогии.

Но из-за того, что право на информацию – идеал, озабоченность по отношению к нему не переводится, и в его «покорении» иногда кое-кому даже выпадает «удача». Тут не брезгуют ничем, и если бывает нужно «целесообразное» выскрести хоть откуда, его, не стыдясь и не краснея, выскребут и перед вами положат. Даже доходит до ссылок на конституцию – как на «последнюю инстанцию». Здесь хуже всего то, что на подлог осмеливаются и разработчики законов. Вот образчик их усердия: в уже упомянутом законе «О государственной поддержке средств массовой информации и книгоиздания Российской Федерации» записано:

Конец ознакомительного фрагмента.