Глава 1
Ночью, уже ближе к утру, но все еще в темноте, мне на сотовый позвонил старший сержант Волоколамов. Ложась спать, я слышал, как прогремел по улице мотоциклетный двигатель. Мотоцикл с таким серьезным двигателем у нас в Пригожем был один, только в доме Волоколамовых. Я понял, что Паша с родителями уехал. Это меня успокоило. Сам я, вернувшись домой с двумя автоматами, перепугал видом оружия маму, но, взяв в руки лопату, быстро соорудил в огороде схрон, простелил его от сырости рубероидом, спрятал автоматы и зарыл, замаскировав свою работу дерном, который вырезал на пустом участке неподалеку от нашего.
– Куда ружья спрятал? – спросила мама.
Это она автоматы ружьями назвала. Для нее, наверное, и пистолет ружьем назовется…
– В туалете утопил, – соврал я, и она, кажется, успокоилась.
Я ушел спать в свою комнату. Эта комната с детства считалась моей. Моя кровать, как стояла когда-то у правой от входа стены, так там же и оставалась. Несмотря на не совсем ординарные события вечера и начала ночи, уснул я сразу и спокойно, словно ничего не произошло. Нервная система у меня оставалась прежняя – нервная система боевого офицера. Только мотоциклетный двигатель отметил, перед тем как уснуть. Этот звук тоже успокаивал. Значит, Волоколамовы моему совету вняли. Так же спокойно я и проспал бы до утра, если бы не звонок на трубку. Трубка лежала в кармане куртки, висящей на стуле. Я торопливо вытащил ее, чтобы звонок не разбудил маму, и определитель показал номер Паши.
– Слушаю тебя, старший сержант!
– Товарищ подполковник, товарищ подполковник… – У Волоколамова явно что-то случилось, понял я.
И тут же услышал автоматную очередь. Из трубки услышал. И тут же вторую. И определил однозначно, что стреляли два автомата «АК-47». То есть как раз такие автоматы, которые Паша взял с собой. Автомат калибра семь, шестьдесят два существенно отличается как по звуку, так и по убойной силе от более современного автомата «АК-74» калибра пять, сорок пять. Ни один боевой офицер не спутает звук очередей этих автоматов. Даже услышав их в телефонную трубку. И обе очереди, которые я слышал, были короткими, в три патрона. То есть правильными очередями. Я не был уверен, что необученные бандиты стреляют так же. И, словно в подтверждение моих мыслей, издалека донеслись через чуткий микрофон трубки сразу несколько очередей. Длинных или, я бы сказал, даже непростительно длинных. Впрочем, длинная очередь вовсе не обязательно говорит о том, что автоматчик не умеет стрелять. Просто короткая очередь – она прицельная, а длинная может быть и прикрывающей чью-то перебежку, и просто прижимающей противника к земле, чтобы не дать ему стрелять.
– Что там у тебя, Волоколамов?
Паша ответил не сразу. Видимо, не имел возможности поднести трубку к уху, стрелял. Но все же нашел возможность.
– Беда, товарищ подполковник. Мы по дороге ехали. Навстречу фары. Два внедорожника дорогу перекрыли. Те уроды, что меня арестовывали. Возвращаются в село. Мы объехать хотели на скорости, но они по нам стрелять начали. Папе руку прострелили. Но он мотоциклом все равно управлял, и мы проскочили. А маму со Шкаликом убили. Шкалик – это собака наша. Шкалик в мотоциклетной коляске сидел у мамы на коленях. Пуля через Шкалика насквозь прошла и в маму попала. И еще две пули в нее. Сразу… Не мучилась. Потом колесо нам прострелили. Уже когда сзади стреляли. Я за папой сидел, спиной его прикрывал, чтобы он уехать смог. Он вилял сильно, чтобы не попали. Но колесо пуля развалила. И еще две пули маме в спину. А я цел, как заговоренный. Меня мама от пули когда-то заговаривала. Она умеет. Умела… Только надо было не от пули, а от кювета. Мы в кювет упали. Эти думали, что мы разбились, к нам побежали. Но у нас с папой автоматы. Мы четверых уже уложили. Сейчас отбиваемся. На машинах они подъехать не решаются. То ли машины берегут, то ли еще что. Машины-то дорогущие…
Машины, в самом деле, были не самыми дешевыми. Если это те самые бандиты, что в наше село приехали, то у них «Тойота Ленд Крузер-200» и «Рейндж Ровер».
– Держитесь. Я подъехать не смогу. Не на чем, кроме велосипеда.
– Да мы уже далеко уехали. Сейчас, кажется, отходят. Да, машины завели. Отступают. Мы их пулями проводим…
Паша положил трубку, и его очередь слилась с очередью его отца, который находился, видимо, рядом. Стреляли они недолго, после чего Паша снова взял трубку:
– Отогнали их, товарищ подполковник. Не шибко храбрые вояки оказались. Одну машину мы все же остановили. Там только водитель был. Папа в него сквозь заднее стекло попал. Прямо, как мне кажется, в башку. Значит, пятерых мы «положили». А они – маму убили… Ей надо было не меня, себя заговаривать. И папу…
– Вы действовали неправильно, – дал я краткий урок тактики на будущее. – Как фары увидели, следовало сразу автомат подготовить. Хотя бы один. А как машины дорогу перекрыли, сразу надо было стрелять на опережение. Не ждать, когда они начнут стрелять, самим надо было, чтобы они уже не могли прицельно по вам стрелять. А вы бы в темноте и скрылись.
– Папа зовет машину посмотреть. Мотоцикл уже не поедет. У нас запаска – только переднее колесо, а перебили заднее. Попробуем на машине.
– Попробуйте, – согласился я. – Позвони мне, что получится. Только осторожно. Там, на дороге, могут быть раненые.
– Спасибо. Папа тоже спасибо говорит. За мое спасение. Он не верил, что так может быть. Возмущался все крымским референдумом. А Крым от таких вот бандитов в России спасся. Туда они не сунутся. А если сунутся, мало не покажется. Я вам позвоню…
Я отключился от разговора.
Паша перезвонил через восемь минут, которые я просидел на кровати в волнении.
– Товарищ подполковник, все в порядке. Правда, двое были только ранены. За оружием тянулись. Упертые. Пришлось пристрелить. Мы с папой машину завели. Сейчас маму на заднее сиденье загрузим и поедем в Донецк. Машина почти без стекол, дырявая вся. Но все не пешком идти. И маму мы не донесли бы…
– Удачи, старший сержант, – пожелал я. – Возвращайся в батальон. Не забывай, что ты – военнослужащий спецназа ГРУ.
– Спасибо, товарищ подполковник. Я днем вам позвоню.
– Зачем?
– Узнать, как вы. Обошлось? А то эти бандиты злые возвращаются. Пятерых они на дороге потеряли, четверых в селе. Могут вас начать искать.
– А кто им скажет про меня! Меня никто не видел. Доказательств нет.
– Товарищ подполковник, неужели вы думаете, что им нужны доказательства… Какие у них были доказательства, что я – русский шпион? И здесь то же самое. Все село знает, что вы – подполковник спецназа. Кто-то да скажет… Если уж мой отец был против присоединения Крыма, со мной ругался… что же о других говорить!
Не стану же я объяснять старшему сержанту, что мне нельзя просто так уехать и скрыться, потому что мой отец прикован к постели после инсульта, и я не могу его, беззащитного, бросить, как не могу бросить такую же беззащитную маму. Это личное и глубинное, это то, что выше разума и выше естественной человеческой самозащиты, выше инстинкта самосохранения. Это вообще не поддается выражению словами.
– Я все понимаю, Паша. Позаботься об отце. Ему сейчас трудно. Обо мне не беспокойся…
После такого разговора уснуть сразу было сложно, и я, естественно, не смог, несмотря на все свои нервы, которые считал стальными. Уснул только тогда, когда за окном начало активно светать. Значит, уже было начало шестого утра. Спать оставалось совсем недолго. Но я, сомкнув глаза, приказал себе и уснул…
Утром, когда настоящее утро подступило и окончательно рассвело, я спокойно спал, крепкие нервы все же свое слово сказали, и мне не снились никакие кошмары, и не мучили во сне неразрешимые вопросы, тем не менее я услышал, как открылась дверь моей комнаты, в которой прошло все мое детство. Даже не открывая глаз, я понял, что на пороге остановилась мама. Это было своего рода дежавю. Точно так же мама поднимала меня когда-то в школу. Без крика, без понукания, просто заходила тихо, и я понимал, что пора вставать. Иногда она проходила дальше, раздвигала занавески на двух низких окнах комнаты и садилась на старый диван с проваленными валиками по бокам. Так она сделала и в этот раз. Я понял, что время подошло, открыл глаза и сел на кровати. Окна моей комнаты выходили в огород, и улицу мне видно не было. Но показалось, что я услышал шум двигателя подъехавшей и остановившейся машины. Вроде бы даже дорога хрустела под колесами. У нас в селе дорога посыпана гравием, и гравий всегда хрустит, когда машина по нему едет. Этот шум двигателя меня обеспокоил. Время такое, что шум машины не должен был нести ничего приятного. Я начал быстро одеваться и уже зашнуровывал берцы, когда мама поднялась с дивана, глянула в окно и сказала:
– Показалось, за окном что-то мелькнуло.
Я сидел на стуле боком к окну, поэтому ничего не заметил, тем не менее, связав слова мамы со звуком двигателя, уже понял, что происходит, и стал обуваться быстрее. Меня словно специально дожидались. Едва я закончил, как дверь на кухне вылетела от чьего-то сильного удара ногой, и несколько вооруженных автоматами людей ворвались в дом. Впереди всех был уже знакомый мне коротышка, что руководил арестом старшего сержанта Волоколамова.
Дверь в мою комнату оставалась открытой, и мне было их хорошо видно, как и им меня.
Бандиты сразу ринулись вперед и только слегка замешкались в дверном проеме, не сумев протиснуться втроем одновременно. Спрашивать, что им здесь нужно, никакого смысла не было. А промедление от желания прояснить ситуацию могло только усугубить мое и без того нелегкое положение.
– Ну что, пришел к тебе на помощь твой Последний довод? – злорадствуя, спросил коротышка. Он не понимал, о чем спрашивает. Его непомерно возвышало положение, при котором он, по его мнению, держал в своих руках мою жизнь. Однако это роста ему не добавляло, как ни одно выигранное сражение не смогло добавить роста Наполеону.
– Дурак! Это я – Последний довод…
Коротышка опять не понял. Или понял только то, что Последний довод, как и обещал, выручил из плена старшего сержанта Волоколамова.
Я уже просчитывал варианты действий, и тут мне помогла мама. Она резко выкрикнула, тем самым привлекая внимание к себе:
– Что за наглость такая! А ну, вон отсюда, не то кочергой вас сейчас выгоню…
Характер у мамы всегда был серьезный. Она даже шагнула к печке, чтобы взять в руки кочергу и доказать, что она не шутит.
Бандиты оцепенели, уставившись на нее, и на меня не смотрели. Я этим и воспользовался.
На резком выдохе сделал стремительный и широкий шаг вперед, оттолкнулся ногой, прыгнул, поставив свое тело горизонтально полу, пробежал два шага по стене печки, услышал, как раздалась автоматная очередь, но я был выше стволов, и пули пролетели подо мной. Затем оттолкнулся от печки левой ногой, а правой нанес удар специально укрепленным носком своего армейского башмака в висок коротышке. Со всей своей возможной яростью и резкостью. У меня даже возникло ощущение, что я ему половину головы ногой снес, хотя это, скорее всего, было не так, убить его я не мог. Но стрелял не коротышка. Стрелял, как я увидел еще во время прыжка, стоящий рядом с ним рыжеусый детина, на голову которого упало мое летящее вдогонку за правой ногой левое колено. По идее, я мог в таком положении и упасть на пол. Но не зря, видимо, я уделял много времени тренировкам на батуте. Батут помогает обрести координацию движений в те моменты, когда под ногами нет твердой опоры или вообще нет никакой опоры. Немыслимым образом перевернувшись, я встал на обе ноги. Но еще до этого быстро оценил ситуацию. Прямо напротив меня был еще один бандит – одутловатый, мутноглазый, с тяжелыми фиолетовыми мешками под глазами. Встав перед ним на обе ноги одновременно, я с короткой дистанции сразу двумя большими пальцами обеих рук нанес удар ему по глазам. Сильный удар, болезненный и, возможно, несущий даже тяжелую травму, хотя и не выбивающий глаз. Получивший такой удар человек просто обязан согнуться и схватиться за лицо руками. Но я не позволил бандиту сделать даже этого. Я стоял к нему почти вплотную, вцепился ему двумя руками в длинные усы и резко толкнул на двух его товарищей, которые, по своему тупоумию, еще только поднимали свои автоматы, забыв, что они стоят на предохранителях. Он отлетел прямо на них, сбив одного с ног и заставив второго пошатнуться и неуклюже попятиться. Я же перехватил обеими руками автомат жертвы, проверил положение предохранителя и дал три короткие очереди, после чего сразу отскочил в сторону – и вовремя, как оказалось. Рыжеусый после удара коленом в голову был отброшен на стену, которая не позволила ему упасть. Он быстро пришел в себя и, оставшись у меня за спиной, попытался нанести мне удар прикладом в затылок. Ему бы развернуть автомат и начать стрелять, но он хотел воспользоваться тем положением, в котором находился. Однако, «провалившись» после моего скачка в сторону и с трудом удержав равновесие своего крупного тела, детина тут же получил в голову автоматную очередь. Это оказалось более серьезным, чем удар коленом. Коротышка лежал в моей комнате, срубленный башмаком, как обухом топора. Я и увидел, что в глубине комнаты, упав грудью на сиденье дивана, лежит моя окровавленная мама. Я бросился к ней. Мама уже не дышала. Тогда я обернулся и выпустил в коротышку весь остаток пуль в автоматном «рожке». И автомат тоже в него бросил. Необходимости в такой очереди, конечно, не было. Но такой выплеск истеричности помог мне вернуться мыслями к происходящему. Бандитов пришло пятеро. Всего их было десять, но пятерых ночью уложили на дороге Паша Волоколамов с отцом. Значит, в селе бандитов не осталось, и нового нападения мне ждать не приходится. Я вернулся к маме, еще раз попытался прощупать жизнь в сонной артерии. Но пульса не было. Тогда я поднял ее и уложил на диван. Взял одеяло со своей кровати и укрыл им маму. Потом отправился в комнату к отцу. Отец не мог не только шевелиться, он не мог даже говорить, только мычал что-то, и частые слезы текли по его лицу. При этом он все слышал. Наверняка слышал и стрельбу в доме. Может быть, слышал и понял разговоры. Ему, в его состоянии, требовался покой и всякое отсутствие нервных переживаний – они могли его просто убить. А в доме звучала активная стрельба, которую обязан был услышать даже мертвый.
Я вошел в комнату. Папа смотрел на меня широко раскрытыми глазами и мычал, силясь что-то спросить. Что он хочет спросить, я понимал. Сейчас все вопросы должны были быть сведены к одному – к тому, что произошло.
– Бандиты приходили. Бандиты из Киева. Фашисты. Хотели меня убить.
Инсульт у папы случился, когда он смотрел по телевизору события на киевском майдане. Очень переживал происходящее. Его отец, мой дед, всю войну прошел от начала и до конца, дрался против фашистов. А теперь фашисты пытались прийти к власти в Киеве, и папа этого не выдержал. Сначала был первый инсульт. Еще легкий. Несколько часов он не мог шевелить ни левой рукой, ни левой ногой. Но телевизор все равно продолжал смотреть. А потом, когда фашисты все же пришли к власти, случился повторный инсульт. Уже двусторонний.
В ответ на мое сообщение папа опять попытался что-то сказать и даже пошевелиться захотел. Наверное, намеревался встать, что, вообще-то, было выше его сил. Чуть-чуть пошевелиться и колыхнуть одеяло у него получилось, а вот звуки в слова не слились.
– Они вчера хотели убить Пашу Волоколамова. Я его спас. Потом Волоколамовы, отец с сыном, пятерых фашистов убили и уехали. В селе оставалось пятеро. Они ко мне пришли. Пришлось и их убить.
Папа от моих слов вроде бы успокоился – больше и не пытался встать.
– Сейчас нужно уезжать, папа. Я возьму машину бандитов и отнесу тебя в нее. Мы поедем в Донецк.
Папа опять попытался что-то сказать. Я догадался, что он хочет спросить про маму. Но не мог же я убить его, рассказав, что с ней случилось.
– Маму я отослал к соседям. Она пока у тетки Зои. Мы уедем в Донецк, а мама потом к нам приедет. Пока она боится дом оставлять. Мы с ней так договорились.
Папа едва заметно пошевелил головой, и на щеку стекла неестественно крупная слеза. Я не знал его состояния так же хорошо, как знала его мама. Она за ним ухаживала и до конца верила, что папа в состоянии победить болезнь. Пусть не будет уже прежним сильным мужчиной, но хотя бы разговаривать сможет. Она выхаживала его, почти не отходила от папы, как от больного ребенка, и понимала его по выражению глаз. Я же понимать еще не научился, поэтому не знал, насколько он в состоянии поверить моим словам. Мне показалось, что не верит и все понимает. Именно этим и вызвано появление слезы. Тем не менее я догадывался, что сообщение о том, что маму убили, и самого папу убьет. Лишившись мамы, я не хотел в тот же день лишиться и его. Мне, взрослому мужчине, отцу двоих сыновей, мужу доброй, любящей жены, стало бы невыносимо жить без родителей. Тем более я прекрасно понимал, что, отвлекая внимание бандитов на себя, мама меня спасала. По крайней мере, давала мне шанс на спасение. Я этим шансом для себя воспользовался, но ее саму уберечь не смог и чувствовал свою вину и настоящую физическую боль в груди и в голове. Мне даже казалось, что я ранен, хотя ни одна пуля меня не задела…
Чтобы выполнить задуманное, мне необходимо было найти ключи от машины. Я вообще не любитель обыскивать убитых. Обычно меня от вида чужой крови слегка тошнит. Всегда, когда была в этом необходимость, перепоручал обыск тел солдатам. Но сейчас перепоручить было некому и пришлось искать ключи самому. Но рыться в чужих карманах я не стал, просто поверху ощупал карманы, нашел ключи с брелоком в кармане рыжеусого верзилы и вытащил их. В это время зазвонила трубка в кармане коротышки, лежащего лицом кверху со звериным оскалом на лице. Смотреть на него было противно. Тем не менее, не глядя в его лицо, я вытащил из нагрудного кармана трубку, которую только поцарапал пулей, но не разбил, и нажал кнопку ответа на звонок. Это не было ненужным любопытством, я надеялся услышать что-то для себя важное и потому, кашлянув в трубку, припоминая хриплый голос коротышки, прохрипел:
– Алло! Слушаю…
– Папа, папа… – послышался детский голос.
– Слушаю тебя… – ответил я.
– Ты когда плиедешь? – лепетал ребенок.
Но тут же раздался и другой голос, женский.
– Олександр! Это мама…
– Что вы хотели? – спросил я.
– Кто это? – после короткой паузы сурово спросила женщина.
А я уже придумал себе боевой позывной.
– Меня зовут – Последний довод.
– А Олександр где?
– Нет его. И никогда больше не будет… – сказал я жестко, как не стоило бы, наверное, говорить с чужой матерью. Но они убили мою маму, и это я помнил.
– Ой! О-ой!.. – сразу заголосила женщина.
Это было выше моих сил, и я нажал кнопку «отбоя». Конечно… Почти у каждого такого урода есть мать… А у меня ее уже нет и никогда не будет. Когда дети переживают своих родителей, это естественно. Но когда родители переживают своих детей – это противоестественно. Но любая война, тем более такая, какая начиналась на Украине, вообще противоестественное явление. Трубка зазвенела снова. Определитель показал тот же номер. Я выпрямился и с силой бросил трубку о пол. Полетели осколки, но звонок не прекратился. Тогда я просто приподнял коротышку за брючный ремень и подсунул трубку ему под широкую, откормленную задницу. Звук звонка стал почти неслышимым. А я подошел к телу мамы и пальцами закрыл ей глаза.
– Прости, мама. Ты меня произвела на свет, дала мне жизнь. И умерла, меня спасая. Прости, мама…
Что я испытывал в эти мгновения, словами передать трудно.
В голове горело, словно огненный обруч охватывал лоб и затылок. Было и больно, и даже, кажется, стыдно, что я сам уподобился этим бандитам и лишил ребенка отца, а мать – сына. Казалось, что я таким образом сам становлюсь похожим на этого Олександра, словно бы в росте уменьшаюсь и толстею. А я очень не хотел быть на него похожим. Но что мне было делать? Становиться агнцем для заклания? Не для того меня мать в муках рожала. И других людей, которых этот коротышка готов был уничтожить, их тоже родители не для того производили на свет и воспитывали. Того же Пашу Волоколамова мать не для их прожорливых стволов рожала. Я вырос на Украине, я ходил когда-то в украинскую школу. Правда, было это еще тогда, когда Украина и Россия составляли одну великую страну. И я не мог плохо к Украине относиться. Это было бы предательством. Таким же предательством, как предательство этих бандитов, предавших Россию. Но, наверное, они и Украину тоже предали. Хотят сделать ее такой, чтобы она всегда поднятым мечом висела над Россией и угрожала ей. Это тешит чье-то самолюбие, хотя всерьез такую угрозу Россия рассматривать не может. Моська, лающая на слона, давно известна в политике. Но здесь, в Украине, испокон веков живет много русских. И этими новыми украинскими фашистами и их правителями эти русские рассматриваются как враги, которых они хотели бы уничтожить. Почему? Ради чего? Кому была врагом моя мама? Может быть, той женщине, что пытается сейчас дозвониться своему сыну Олександру? За что убили мою маму? За что хотели убить Пашу Волоколамова и его отца? За что его мать убили? За что, в конце концов, хотели убить меня? Ведь не я начал эту череду убийств. Я только не допустил несправедливости.
Убивший Дракона сам становится Драконом, гласит древняя мудрость. Мне очень не хотелось стать Драконом, но, кажется, меня лишали права выбора.
Подступила злость, которую я подавил усилием воли. Злиться в такой ситуации нельзя, иначе легко стать таким же зверем, как вот эти пятеро бандитов, что валяются распростертые в моем доме. Хотя теперь, наверное, уже не скоро я смогу назвать этот дом своим.
Звонки под толстой задницей Олександра прекратились. И хорошо. Они нервировали меня, напоминали мне о моей драконьей сущности…