Последний довод. Пролог (С. В. Самаров, 2016)

© Самаров С., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2016

Пролог

Нет – хрен вам! – ползать я не разучился!

Конечно, былые навыки частично потерял, сознаюсь, и внезапно подступившую усталость научился чувствовать, как-никак мне тридцать восемь лет, а не двадцать пять. Но тем не менее характер у меня остался прежний, воспитанный за двадцать два года службы в спецназе ГРУ, плюс годы учебы в знаменитой девятой роте Рязанского воздушно-десантного училища[1]. В этот же срок входят годы учебы в Военно-дипломатической академии. Там, конечно, ползать много не приходилось, тем не менее поддерживать боевую форму требовалось. Для этого немалую роль играл характер человека, и мой, воспитанный академией, характер умел перебарывать любую усталость, любые нагрузки и преодолевать любые преграды. А самое главное, умел перешагивать через сакральное «не могу». Характер – как острый нож, заточенный под конкретное дело. А сейчас мое дело было предельно конкретным.

Пашка там, в подвале… Эта мысль не выходила из головы.

И там он во многом по моей косвенной вине. Ведь именно я увел его когда-то из тихого спокойного села с красивым названием Пригожее, помог получить российское гражданство и поступить на службу в мой батальон контрактником разведроты. Женился и сына завел он, правда, без моей помощи. Но с моей помощью получил квартиру. Пашка Волоколамов – сын моего друга детства. Приглашая его в Россию, действовал я, естественно, с наилучшими намерениями и никак не мог предвидеть того, во что все это может вылиться. А вылилось в большой серьезный конфликт, причем как раз тогда, когда я закончил свою службу и по состоянию здоровья был отправлен на пенсию. Пашка Волоколамов оставался служить. В том же батальоне, который я, перестав быть комбатом, передал своему лучшему командиру роты, занявшему мою должность по моей же рекомендации. И в отпуск на родину Волоколамов поехал вместе со мной. В одном поезде. Только он в плацкартном вагоне, а я в купейном. Но это значения не имело.

Я полз… Полз, с удовлетворением понимая, что я сам себя не слышу. Это означало, что ползать я полностью не разучился, хотя давно уже не приходилось применять свои былые навыки.

Сейчас мне требовалось неслышимым и невидимым преодолеть полста метров. Я знал, что там, у входа в погреб, стоит вооруженный часовой, и мне никак нельзя допустить оплошность и выдать себя каким-то неловким движением. Часовой, без сомнения, применит оружие, хотя у меня с собой оружия нет. Я даже наградной пистолет в отпуск не взял. Он остался дома, в сейфе. Просто не думал, что он может понадобиться. Но я могу и без оружия обойтись, ведь я сам – человек-оружие. Мои руки натренированы для нанесения убийственных ударов. При этом я, согласно системе обучения спецназа ГРУ, способен превратить в оружие все, что попадется под руку, – и палку, и яблоко, что подобрал по дороге. По той дороге, по которой сейчас полз. А она пролегала через кусты в чужих садах и огородах. Хорошо еще, что собак в селе мало, иначе мне пришлось бы тяжелее.

Палка очень желала хрустнуть под чьей-то наступившей на нее ногой. Она толстая, около трех с половиной сантиметров в диаметре и длиной в полметра. Промокшая и тяжелая, в руке держалась плотно, словно была приспособлена специально для моей ладони. А откуда взялось яблоко… Когда я полз, то неожиданно наткнулся на ящик из-под яблок. Тоненькие дощечки, сбитые умышленно с большими щелями для вентиляции. В таких обычно яблоки возят в магазины. Их, видимо, куда-то высыпали, но одно застряло, а когда ящик выбрасывали, выкатилось. Я и подобрал…

Рядом был только один дом в периметре из штакетного забора. Я не стал покидать садовые кусты, просто выпрямился и посмотрел издали в освещенное окно. Там, в комнате, за столом сидели трое парней в камуфлированной одежде. Из тех самых, пришлых… На столе стояла бутылка водки, стаканы. Наверное, и закуска была. Парни о чем-то разговаривали. До меня их слова не доносились. Один сильно жестикулировал обеими руками, кажется, что-то доказывал, но мне это было неинтересно.

На улице стоял март. Самый конец первого месяца весны. Вторые рамы из окон большинство местных жителей еще не снимало, до лета, считалось, еще далеко, и погода может резко измениться. Пока же было тепло. Снег в этих почти южных краях стаял, земля подсыхала интенсивно, зеленая трава полезла в рост. Скоро должны зацвести яблони и вишни. Пока же люди едят импортные яблоки, то ли молдавские, то ли турецкие. Странно только, что берут яблоки ящиками. Как-то у нас в селе это было не принято. У нас у всех своих до весны хватает. Сразу стало понятно, что яблоки взяли приезжие. Эти… И взгляд в освещенное окно подтвердил мое мнение. В этом доме остановились они…

Мне уже говорила мама, что наглые парни из «Правого сектора» приходят в сельский магазин, берут все, что хочется или до чего дотянутся их татуированные руки, и уходят, никогда не расплачиваясь. И никто им не смеет слова сказать, потому что в ответ в возмущенные губы даже старухам летит жесткий приклад автомата. И милиция, в которую продавец и хозяйка магазина обращались, возразить не смеет. Она их боится и всячески старается угодить. В селе всего три милиционера. Амирхан Шихран, крымский татарин, – старший лейтенант, участковый, и с ним два сержанта. Я сам это видел. Шихрана еще мальчишкой помню, дружил в детстве с его отцом. Харис был старше меня на три года и запомнился мне совсем не таким, каким показался его сын. Он был, конечно, слегка бесшабашным, готовым порой влезть в любую авантюру, лишь бы ему это было интересно, бескомпромиссным и, главное, правдивым. Не спускал обиду даже старшим мальчишкам. И за своих верных друзей, меня и Ваську Волоколамова, отца старшего сержанта Паши Волоколамова, лез в драку с кем угодно, даже со взрослыми, как нам тогда казалось, парнями-старшеклассниками. Ни на что не смотрел и никого не боялся. Амирхан – другой. О семье заботится. О своих шестерых детях. И понимает, что такое «Правый сектор». Ни разу их бандитами не назвал. Даже за глаза. Чтобы кто-нибудь не передал. Они обрели силу там, в Киеве, на своем майдане. Почувствовали ее и желали наслаждаться внезапно свалившейся на неумные головы властью до бесконечности. Не понимают, что человеческая жизнь не бесконечна и их власть завершится вместе с их жизнью, как завершается каждая власть.

Яблоко, подобранное с земли, я забрал с собой. Не для закуски, понятно. Я во время работы, а я именно работал, никогда ничего подобного себе не позволяю. Поскольку давно уже знаю, что жующий что-то человек превращается в поющего на весеннем току глухаря. Когда глухарь поет, у него закрываются барабанные перепонки. Когда человек что-то жует, барабанные перепонки позволяют слышать только собственнолично производимые звуки. Особенно если жует что-то хрустящее. Яблоко, например. И потому жевать яблоко я не собирался, но решил использовать его, возможно, как оружие, хотя сразу и не придумал, каким образом. Но я много раз говорил своим солдатам, еще в ту пору, когда командовал батальоном, что в руках бойца спецназа ГРУ даже яблоко может стать оружием. Если говорил, значит, должен это доказать. А как доказать – это подскажут обстоятельства.

Я полз, зажав в одной руке яблоко, в другой – палку. Осталось преодолеть совсем небольшое расстояние. И чувствовал, как подступает из глубины души желание – хотелось забыть об осторожности, хотелось это расстояние преодолеть в несколько стремительных и длинных скачков… Но для чего? Преодолеть и нарваться на автоматную очередь? Ради чего тогда старался, ради чего уже столько прополз незамеченным? Причем в одном месте полз я совсем рядом с десятком вооруженных людей, буквально в трех шагах от них. Они ничего не слышали и не видели. Я был для них духом ночи, растворившимся в темноте. Люди загрузились в два больших внедорожника и уехали. Как я понял, поехали они в ближайшую к нашему селу деревню. Хотели кого-то, как я слышал, «потрясти». Но у меня не было возможности помешать им. Будь у меня хотя бы пара гранат, я сумел бы забросить их в машины перед тем, как они отъедут. Но у меня гранат не было. И даже палки в руках к тому моменту еще не было. Ее я нашел позже.

Я полз… Забор-штакетник вырос передо мной ожидаемой преградой. Я замер, прислушался. Где-то не слишком далеко двое вели разговор. Потом третий голос вмешался. Но коротко, только на мгновение. Голоса приближались, нарушая тишину скромного села Пригожее, но это нисколько их не смущало. Они считали себя здесь хозяевами. В каждом доме, в каждом дворе вели себя как хозяева. Правда, в дом к моим родителям они еще не заходили, и потому я знал обо всем только с чужих слов. Но со слов простых людей, которые не стали бы врать.

Эти, с позволения сказать, люди приехали из Харькова. Сначала из Киева наведались в Харьков, там, как говорили, «навели порядок», потом поехали по области. Тем же делом заниматься. Наш Барвенковский район располагался на самой границе с Донецкой областью и назывался этими пришлыми людьми неблагонадежным, как и весь Донбасс, к которому иногда относили и прилегающие районы областей, граничащих с Донецкой или Луганской областями. И именно сюда, где «неблагонадежно», эти вооруженные люди и приехали устанавливать порядок. Свой порядок. Такой, каким он им виделся. Наверное, точно так же вели себя во время войны немецкие фашисты. Те тоже мечтали установить на нашей земле свой порядок. Эти от фашистов мало чем отличались. И даже символика у них была близкая. И порядки близкие.

К встрече со штакетником я был готов. Я уже преодолел такой же в четырех местах. Просто – одним скачком. Руки на штакетник, как на опору, проверка прочности, резкий толчок двумя ногами, и я уже на другой стороне. Но этот, последний, что располагался рядом со зданием бывшей начальной школы, сейчас используемой этими приезжими бандитами, следовало преодолевать особенно осторожно, потому что в пяти шагах от штакетника прогуливался часовой с автоматом на груди. Бывшая начальная школа имела под зданием подвал, где располагалась котельная. Это был самый большой подвал в селе, и именно его выбрали бандиты для того, чтобы содержать там людей, которых они, как сказали, задержали как неблагонадежных. Задержали в том числе и приехавшего к родителям в отпуск Пашу Волоколамова, старшего сержанта контрактной службы спецназа ГРУ. Обвинили его в шпионаже в пользу России и задержали. Он же действующий военнослужащий российской военной разведки. Кто-то на Пашу показал. На меня, офицера на пенсии, не показали, а на него показали. А ведь я его бывший комбат! Даже если бы не я увез Пашу с собой, даже если бы не я пригласил его на службу в свой батальон, я все равно обязан был вытащить его из этой передряги. Пусть это был бы вообще незнакомый мне старший сержант, служащий в другой бригаде спецназа, я все равно обязан был освободить его – это даже не обсуждается. А Паша Волоколамов со мной в командировки на Северный Кавказ ездил. Я его в составе взвода в бой отправлял. Как же его бросить!

Голоса приблизились, но стали глуше. Зато шаги я слышал четко. Они шлепали ногами, как гуси лапами, ставя ногу сразу на всю подошву. Не знаю, чем это вызвано, но я уже давно заметил – это частая походка среди людей, взявших, не имея на это права, в руки оружие. Я подобное замечал еще на Северном Кавказе, куда несколько раз ездил в командировку, возглавляя сводные отряды спецназа ГРУ. Наверное, оружие в руках придает людям некую уверенность в себе. Излишнюю уверенность. Неоправданно излишнюю. И это как-то связано с походкой. Сами эти люди не ощущают, что походка их смешна и уродлива, как и вся поза при такой походке. Обычно вытягивается шея, голова неестественно подается вперед, и все тело, как у настоящего гуся, начинает раскачиваться в стороны.

«Гуси» шли прямо к часовому. Вовремя. Я, грешным делом, предполагал, что мне придется полежать на прохладной земле, дожидаясь смены часового, а это не очень приятно. Земля в марте еще не прогрета солнцем, так и простыть недолго. Тем более мне, имеющему не только три ранения, но и две контузии. Одна из контузий как раз в области крестца, и заработать радикулит, лежа на холодной земле, очень легко. Но некие высшие силы обо мне позаботились и привели смену часового как раз к моменту моего прибытия к штакетнику.

Теперь я должен продемонстрировать свою, грубо говоря, боевую технику. Я готов к такой демонстрации. Дожидаюсь момента, когда смена приблизится к часовому и заведет разговор. Дождался. Яблоко и палка летят за штакетник. Мягко, без стука. Я, прикрытый с той стороны кустами, выпрямляюсь, ловлю момент, когда разговор будет самым, на мой взгляд, оживленным, кладу руки на штакетник, пробую его крепость, толкаюсь – прыжок, мягкое приземление, и вот я уже на той стороне. И снова у меня в руках яблоко и палка. Меня никто не услышал и не увидел…

Что такое «дело техники» – понять несложно. Только не следует думать, что техника – это обязательно бульдозер или экскаватор, в худшем случае легковая машина или даже самокат. Существует техника передвижения человека, нанесения удара. Существует даже техника мышления.

Для меня все остальное стало именно «делом техники».

Понизу кусты не такие густые, как поверху, поэтому я лег на землю и подполз к месту, где происходит смена часового, практически вплотную. Нас разделяли только кусты, под которыми я и лежал. Если поднять голову, я ничего не увижу, настолько крона кустов плотная. А так, понизу, – вижу ноги четверых людей и разговор их слышу. Но он – ни о чем. Одни грубоватые реплики и подколы… Кто-то из пришедших яблоком хрустел, а потом огрызок полетел в сторону и чуть в меня не попал. Я слегка обиделся, но яблоко подсказало, что за люди сидят в том доме, мимо которого я пробирался через двор. Это караул, оставленный другими бандитами, уехавшими в соседнюю деревню. Я в окно видел как раз троих. Они и пришли к подвалу с пленниками, видимо, поочередно караулить планируют. Так им, наверное, приказали, и они стараются выполнить приказ.

Если только я позволю его выполнить. А я настроился так, что не позволю!

Мало того что мне активно не нравится, когда в мою сторону огрызками яблок бросаются, мне еще и не нравится, когда людей, с мнением вооруженной силы не согласных, хватают, бьют и закрывают в подвале. Это следует пресекать в корне.

Трое ушли, неторопливо зашлепав своими «гусиными» лапами. Часовой остался. Свеженький. Я оперся ладонями о землю, отжался. В ладонь мне больно уперся острый камушек, и ему сразу нашлось применение. Как только стихли вдали «гусиные» шаги, я взял камушек и бросил его через крышу за угол дома, так, чтобы он на металл крыши за углом попал, а потом скатился. Камушек звонко стукнулся, задел крышу и скатился тоже не беззвучно. Часовой мгновенно среагировал на звук, поднял перед собой автомат и, не опустив предохранитель в боевое положение, вытянув вперед голову, зашлепал в сторону звука.

А я нашел применение яблоку, бросив его туда, где только что стоял часовой. А он обошел вокруг дома, и я услышал, как он шипит:

– Кис-с-с… Кис-с-с…

Видимо, решил, что звук раздался по вине какой-то кошки, и вернулся на свое место. Туда, где был вход в подвал. Яблоко часовой увидел сразу, удивился, посмотрел в ту сторону, куда ушли его товарищи, потом наклонился, поднял его, протер руками, даже понюхал. А когда выпрямился, перед ним уже стоял я. Стоял и улыбался.

– Ты… – растерялся часовой. – Ты хто?

Мой камуфлированный костюм ввел его в заблуждение, но оружия в моих руках он не увидел. Палку за оружие часовой не посчитал.

– Привет… – сказал я как можно мягче. – Я – Последний довод…

– Привет… – испуганно и почти шепотом ответил часовой.

И я тут же нанес ему палкой резкий и сильный колющий удар под основание носа. При ударе в челюсть передавливаются определенные нервы, и на какое-то мгновение прекращается подача крови к мозгу – человек теряет сознание, но потом часто помнит, что с ним произошло, особенно если видел сам момент удара. Он осел мне под ноги, а я одной рукой схватил его за затылок, второй за челюсть, шагнул ему за спину и резко дернул челюсть влево. Звучно хрустнул шейный позвонок. С бандитом было покончено.

Однако радоваться было рано. Я обыскал карманы часового и не нашел в них ключи. А замок на двери висел солидный, руками его не сломать. Портить автомат, используя ствол вместо ломика, тоже не хотелось. Я рассчитывал, что автомат этот еще может пригодиться. Или мне, или старшему сержанту контрактной службы Волоколамову. Но не зря говорят, что детская память – самая цепкая. Когда-то я сам ходил в эту начальную школу и запомнил, где висел пожарный щит. Помимо пожарных ведер, там должно быть и еще что-то. Обежав школу, я нашел пожарный щит и вытащил из него лом. Такого инструмента замок, естественно, не выдержал, сломался при первом же нажиме. Я распахнул дверь, достал из кармана фонарик, подсвечивая себе под ноги, спустился по лестнице, не забыв взять с собой лом и повесить на плечо ремень автомата часового. И не зря. По крайней мере, не зря захватил лом. Сама котельная, расположенная справа, была пуста. Но по левой стене было несколько дверей, на которых висели замки – помещения использовались как сараи для всякого хлама, который выбросить иногда бывает просто жалко, а использовать по назначению уже невозможно.

– Паша! Волоколамов! – позвал я достаточно громко, надеясь, что наверху меня не услышат.

– Здесь я, товарищ подполковник… – раздалось откуда-то из конца коридора.

– Где? – Я двинулся на голос и легко нашел нужную дверь. Паша начал легонько постукивать по ней кулаком.

Замок оказался не более крепким, чем на входной двери.

– Я ждал, что вы придете, товарищ подполковник… – пытаясь улыбнуться, признался Паша.

– А как иначе… Пойдем, – сказал я, разглядывая под лучом фонарика распухший нос Волоколамова. Кто-то основательно по нему приложился, не иначе как долго каблуком давил. – Ты один?

– Дядь Коль! – позвал старший сержант в глубину темной комнаты. – Гони отсюда, не то завтра расстреляют!

Из комнаты вывалился, пошатываясь, наш сельский штатный пьяница дядя Коля. Он, как мне уже рассказывали, сцепился без повода с приезжими из «Правого сектора» в магазине. Не понравились они ему. Дядя Коля любит к кому-нибудь придраться уже после первого стакана и потому часто бывает бит. Но сейчас лицо его представляло собой такую страшную картину, что я быстро перевел фонарик на другие двери.

– Здесь еще пять человек… – объяснил Паша.

Я протянул ему лом, а сам продолжал светить. Замки начали падать один за другим…

Все пленники собрались у выхода рядом с телом часового.

– Куда ж теперь? – испуганно спросил один, которого я не узнал. – Перестреляют нас завтра. Опять сюда соберут и перестреляют. Прямо в подвале.

– Дуйте все в Донецк… – единственное, что смог я посоветовать. – Вас бы и так перестреляли, чтобы другим неповадно было фашистов не уважать. Сначала по домам разбегитесь, захватите что необходимо, деньжат или еще чего, и – руки в ноги… Бегите хоть все вместе, хоть по одному. Со мной только Паша остается.

Волоколамов, хотя был в гражданской одежде, вытянулся по стойке «смирно», словно получил приказ на выполнение боевого задания. А я сам еще толком не знал, что делать дальше. Бывшие пленники как в воздухе растворились. Скоро никого рядом с нами не осталось.

– Что делать будем? – спросил я старшего сержанта. – Тоже в Донецк отправишься?

– Надо сначала этих бандитов уничтожить. – Паша был категоричен.

– Уверен, что справимся?

– Конечно, товарищ подполковник. Их здесь всего-то человек, кажется, пятнадцать. Я им обещал, что они у меня под себя гадить со страха будут. Обещания надо выполнять.

– Надо выполнять… – согласился я.

Он, кажется, верил в меня больше, чем я сам в себя. По большому счету, я намеревался только освободить Пашу и вообще не думал о других пленниках. При этом начинать собственную маленькую и победоносную войну в мои планы не входило, хотя теоретически я знал, что мог бы такую войну провести и даже выиграть. Но я же приехал просто родителей навестить, а если «засвечусь», то это обязательно отразится на их судьбе. Им и без того несладко, а тут еще… А Волоколамову необходимо своих поднимать и уводить из села. Вернее, увозить. У его отца мотоцикл с коляской. Все трое поместятся. Автомат я готов был ему отдать, считая, что мне он ни к чему. На случай, если его попытаются задержать.

Но Паша был настроен, видимо, очень решительно.

– Если их не остановить, они здесь над людьми долго мудровать будут…

– Сейчас в селе только трое осталось. Водку жрут и яблоками закусывают. Часовой был четвертым. Остальные уехали. Вернутся, наверное, только к утру.

– Тем более. Разделились, специально для нашего удобства. Хотя бы этих троих для начала… Надо, товарищ подполковник…

Мне в моем положении было несравненно тяжелее, чем старшему сержанту. Его отец – почти мой ровесник, друг моего детства, все еще крепкий сообразительный мужик, легкий на подъем, а мой престарелый отец лежит дома, прикованный к постели после инсульта. Я не могу его бросить. И вместе с Пашей бежать не могу. Во-первых, в мотоцикле Волоколамовых нет лишнего места, во-вторых, если я сбегу, то стану первым подозреваемым, и это опять отразится на моих родителях. Тем не менее не поддержать старшего сержанта я не мог.

– Пойдем…

Кусты я преодолел, просто пройдя напролом, и остановился только у штакетника. Остановился, чтобы обернуться и посмотреть на Пашу. Но Волоколамов, как делал раньше это же я сам, уже перепрыгивал через забор…

Теперь я уже не полз, хотя ступал осторожно, как и старший сержант сбоку от меня. Как я уже убедился, бандиты из «Правого сектора» вели себя достаточно беспечно, считая, что никто не посмеет оказать им сопротивления, никто не решится дать им отпор, и это давало возможность надеяться на удачное воплощение задуманного. Хотя, в принципе, еще ничего и задумано-то не было. Мы только проводили рекогносцировку. А желание уничтожить бандитов было только озвучено, но никак не спланировано. Конечно, в спецназе ГРУ широко распространено и часто применяется такое понятие, как «работа по обстановке», то есть без предварительного планирования. Такая работа основывается на высокой боевой выучке и часто дает должный результат. Но все же продуманное и спланированное мероприятие всегда легче и чище в выполнении. Однако, чтобы провести планирование, следует сначала иметь конкретные данные. Эти данные нам и необходимо было добыть. Или в самом деле действовать по обстановке.

Но, к моему глубокому разочарованию, в доме, где отдыхала смена часовых, видимо, закончилась водка. Она всегда заканчивается не вовремя. Там, в доме, легли спать и свет выключили. Если выключили, значит, недостаточно пьяны. Мы с Пашей минут десять ждали в кустах хоть какого-то проявления жизни в доме. И дождались. Даже через двойное окно послышался заливистый храп. Мне подумалось, что такой храп просто обязан всех, кто рядом находится, разбудить и обеспокоить. Он звучал откровенно нездорово. Но из дома больше не донеслось ни звука. Должно быть, двое других хватили водки с излишком, поэтому на храп никакого внимания не обратили или просто привыкли каждую ночь слышать такие звуки.

– Спят, похоже, без задних ног… – прошептал старший сержант и тихо шмыгнул своим раздавленным носом.

– А хозяева дома где? – поинтересовался я. – Не знаешь?

– Только по разговорам. «Правый сектор», как приходит, хозяев выгоняет, и сам в доме хозяйничает. Хозяева где-нибудь у родственников или у соседей. Ждут, когда эти уедут…

– Это и к лучшему, – отметил я. – Но как бы нам этих бандитов выманить? Лучше бы по одному. Или, для начала, одного, а потом уж с двумя другими разберемся.

– Сейчас, – спохватился Паша, – я в соседний дом сбегаю. Там Лилька Фиртак живет. Со мной в одном классе училась. Она раньше на скрипке играла. Попрошу у нее канифоль, катушку ниток и иголку. Мы раньше с пацанами всегда у нее канифоль брали. Знаете такое дело, товарищ подполковник?

– Знаю. Беги…

Мы в детстве тоже так хулиганили. У каждого поколения есть свои проделки. Эта проделка относилась и к годам моего детства точно так же, как к годам детства Паши. Видимо, шутка передавалась по наследству и позже тоже была востребована. Продеваешь в иголку длинную нитку, иголку вставляешь в раму вплотную к стеклу, потом трешь нитку канифолью. Скрип канифоли через нитку и иголку передается на стекло, и в доме раздается весьма неприятный звук – скрип, словно стекло кто-то стеклорезом пытается вырезать. Главное, разбудить этим скрипом кого-то. Настоящий мужик, проснувшись, постесняется будить других из-за подобного пустяка и говорить, что он испугался. Выйдет сам посмотреть. Хотелось надеяться, что в доме находились настоящие мужики. По крайней мере, они старались выглядеть такими.

Когда Паша вернулся, я аккуратно пробрался к окну. Увидеть с улицы кого-то в доме сквозь стекло, когда свет выключен, невозможно, поэтому была опасность оказаться замеченным. Здесь я взял ответственность на себя, хотя на старшего сержанта тоже надеялся, все же он уже третий год в спецназе, чему-то научился. Подходил к дому я через «мертвую зону», то есть под таким углом к окну, что меня заметить было невозможно. Под самим окном встал на четвереньки и быстро проскочил, как обезьяна, до нужного места. И все это время тащил за собой иголку с ниткой. Волоколамов надел катушку на тонкую ветку, и она крутилась, не мешая мне передвигаться. Приподнявшись, я плотно вставил иголку между стеклом и штапиком. Потом сделал знак старшему сержанту, и он, как мы и договаривались, подтянул нить, чтобы она не провисала. Возвращаться к Паше мне не было смысла. Не только из-за вероятности быть замеченным со стороны, просто потом все равно следовало выдвигаться на крыльцо. С собой я взял только палку. Ту самую, которую уже опробовал на часовом возле школьного подвала. Автомат доверил Волоколамову. Он всегда хорошо стрелял и, если возникнет необходимость, прикроет меня. Но я рассчитывал обойтись вообще без стрельбы, чтобы не будоражить жителей Пригожего. Стрельба на улице – это всегда чрезвычайное происшествие. И на каждое такое происшествие найдется любопытный глаз, который выглянет из темного окна в щелочку между шторами. И что потом скажет обладатель этой головы кому-то? И до кого дойдут слова? Нет, стрельбы лучше бы избежать… Это все я предельно ясно объяснил Паше Волоколамову. Он согласился, поскольку знал уже, что я здесь остаюсь, в селе, и стрелять согласился только в самом крайнем случае.

Я опять встал на четвереньки и пробрался на крыльцо. Потрогал дверь. Она оказалась не закрытой. Это радовало. Если не сработает история с ниткой и канифолью, можно будет просто войти. Но для начала следовало опробовать обговоренный вариант. Я встал за дверь, сделал старшему сержанту знак рукой и начал работать. Я не видел нитку, не слышал звуков и не прислушивался больше к тому, что происходило внутри дома, – ждал и жаждал услышать шаги. И услышал. Шаги быстрые. Тут что-то загрохотало, видимо, выходящий в темноте споткнулся, раздались матюки. Дверь распахнулась, и на крыльцо выскочил человек с автоматом в руках. Выскочил он, глядя в сторону окна, поэтому неосторожно подставил мне затылок. Я, пожалев палку, просто «выстрелил» снизу основанием ладони прямо по его черепу. В своем ударе я был уверен – он хорошо отработан и не единожды опробован в деле. Мне осталось только поймать падающее тело и тихо уложить за крыльцо. Даже то, что бандит не отлетел вперед, а плавно осел на меня, говорило о том, что удар получился, как и задумывалось, предельно резким. Но я на всякий случай подстраховался и поступил с его шеей точно так, как до этого поступил с шеей часового. Убить убитого невозможно. А обеспечить себе и напарнику тишину и дальнейшую скрытность поведения я этим мог.

К сожалению, мы со старшим сержантом не обговорили, что будем делать после того, как выйдет первый. Продолжать скрипеть или войти в дом и разобраться со спящими бандитами? Мне больше улыбался второй вариант. В первую очередь потому, что повторяться в работе не люблю. Да и выход второго мог бы оказаться не таким, как выход первого. Первый вышел, не вернулся. Второй может сам не пойти, а просто спьяну послать вместо себя через дверь пули. Им-то тишина села не важна, как важна мне, и потому я призывно поднял руку, делая приглашающий жест. Паша должен был его увидеть. Не такая темная была эта ночь, чтобы не заметить, а жесты он, и не только командирские, читать давно научился. Это только сейчас в спецназ начал приходить комплект экипировки «Ратник», имеющий свою коммуникационную систему, а до этого при необходимости соблюдать тишину всегда общались жестами. И Паша меня должен был понять.

И он понял. Я увидел его тень, мелькнувшую среди кустов, а чуть позже, когда он подбежал ко мне, шепотом объяснил все же смысл своего жеста:

– Их там двое, и нас двое… Войдем?

– Да пусть их хоть пятеро будет…

Но прежде чем приблизиться к двери, Волоколамов пошарил по карманам бандита и вытащил трубку. Посмотрел, снял заднюю стенку, вытащил аккумулятор и забросил в кусты. Трубку на грудь бандита бросил.

– Не моя…

– Забрали?

– Конечно. Сразу…

Подумав, я из той же брошенной бандитской трубки вытащил sim-карту. Мало ли какие обстоятельства могут выпасть. Невозможно будет счет на своей трубке пополнить, хотя у меня пополнение идет автоматически через банковскую пластиковую карту и через услуги мобильного банка. Но чужая «симка» тоже может сгодиться…

Я опустил предохранитель в положение стрельбы одиночными выстрелами и, положив руку на дверную ручку, прошептал:

– Готов?

– И даже больше, чем готов! – прохрипел в ответ Паша.

Его предохранитель тоже щелкнул, опускаясь сразу на две градации в положение автоматического огня. Но старший сержант Волоколамов все же воспитанник спецназа ГРУ и, памятуя мои недавние наставления, не станет стрелять почем зря, если есть возможность обойтись без стрельбы. А мы постараемся себе такую возможность обеспечить.

Одной рукой я держал автомат, второй открывал дверь. Фонариком не пользовался. Но естественный ночной свет с улицы в сени почти не проникал – луна была по другую сторону дома, и потому, опасаясь на что-то наступить, что-то задеть ногой, загреметь, как гремел убитый мною бандит, и разбудить других бандитов, я, поставив ногу на порог, придержал коленом дверь и вытащил фонарик из кармана. Только не тот, с которым обследовал подвал, а второй, маленький и слабосильный фонарик в зажигалке. Для такой работы он вполне подходил. Но даже этим слабым фонариком я пользовался с предельной осторожностью. На пару секунд нажал кнопку на ребре зажигалки, и этого мне хватило, чтобы сориентироваться в незнакомом месте. Здесь опасности не было, но здесь она и не ожидалась. Теперь предстояло самое сложное. Ориентируясь по количеству и расположению окон в доме, я примерно вычислил, что нам, дабы попасть в комнату к бандитам, следует преодолеть еще одну комнату. Хотя, скорее всего, это и не комната вовсе, а только кухня. Кроме того, неизвестно, открыта ли дверь в ту комнату, где спят бандиты. Если открыта, они могут среагировать на появление луча фонарика. Мы не знали также, где бандиты держат оружие, когда ложатся спать. Кто-то может ставить все оружие к одной стене, кто-то может класть автомат под руку. Некоторые из бандитов на Северном Кавказе спали, например, отпустив предохранитель в боевое положение, чтобы начинать стрелять при опасности, еще полностью не проснувшись. Правда, местные бандиты не чувствуют вокруг себя опасности и потому держатся расслабленно. Но многие из них воевали против России еще в первую чеченскую войну и могли там научиться предосторожностям.

Однако время нам терять было нельзя. К тому же не было гарантии, что снова сработает первый вариант с ниткой, иголкой и канифолью. Значит, следовало входить в дом. Когда грудь прикрыта бронежилетом, хотя я на собственном опыте имел возможность убедиться в том, что пуля, попавшая в бронежилет, тоже не слишком приятное явление, как-то всегда легче это делать. Но, если нет другого варианта, следует использовать единственный. С полной осторожностью, но решительно.

Я взялся за дверь двумя руками, придержал ее, чтобы не скрипнула, и приоткрыл настолько, чтобы образовалась маленькая щель. За дверью, как я и предположил, была кухня. Из слегка приоткрытой дверцы печи выходил слабый красноватый свет – догорали угли. А вот двери в соседнюю комнату, где устроились бандиты, не было вообще, только висевшая на проводе, протянутом от стены к печке, занавеска из тонкой ткани. Света за ней не было, и это вселяло надежду, что бандиты спят. Хотя полностью отметать вариант, при котором за занавеской в нашу сторону будут наставлены два ствола, нельзя.

Я подал знак рукой: «Внимание!» – и раскрыл дверь шире. Старший сержант Волоколамов сразу просунул в щель ствол своего автомата и направил его на занавеску, сам он при этом находился за стеной. Держа оружие готовым к стрельбе, я перешагнул порог и легко скользнул в сторону печи. Затем обернулся и жестом позвал Пашу. Он двинулся в кухню так же бесшумно, как и я, но перемещался в другую сторону – к стене, от которой тянулся провод к печи. Ствол моего автомата в это время смотрел на занавеску, прикрывая передвижение Волоколамова.

По большому счету, если что-то должно было случиться, оно бы уже случилось. Причем случилось бы сразу, когда я начал передвижение в сторону печки. А перемещение в кухню старшего сержанта, по сути, было уже безопасным делом. Тем не менее я не расслаблялся и страховал Пашу с полной ответственностью, готовый в любое мгновение нажать на спусковой крючок автомата.

Заняв позицию, Волоколамов едва-едва сдвинул угол занавески и, заглянув внутрь, махнул мне рукой. Я сразу шагнул в комнату, где спали бандиты, Волоколамов двинулся за мной и за моей спиной сместился вправо. Я уже успел заметить, что там стоят, прислоненные к простенку, два автомата. Но это не было гарантией безопасности, бандиты могли быть вооружены еще и пистолетами. Я знавал одного дагестанского бандита, который всегда спал, сунув под подушку руку с пистолетом. Но об этом знали и другие и сообщили мне перед тем, как я со своими солдатами отправился «брать» этого бандита. Зайдя в комнату, я сразу сел ему на голову, чтобы придавить руку с пистолетом. Бандит тогда спросонья все же выстрелил. Пуля угодила в стену. А пошевелить пистолетом ему не давал вес моего тела и его головы. Здесь могло бы случиться то же самое. На диване спал только один из бандитов, длинный. Как я понял по наблюдениям при смене часового, это был старший в группе часовых. Два матраса валялись на полу. Один был занят, второй занимать было уже некому.

Я показал Паше на второго, намереваясь шагнуть к длинному, но старший сержант отрицательно мотнул головой, пальцем показав сначала на свой нос, а потом на старшего. Я понял, кто раздавил контрактнику спецназа ГРУ нос, и согласно кивнул. Долги следует отдавать. Так мы разделили противников. Паша и без моей подсказки просчитал вариант с пистолетом. Проверив свободные руки бандита, он сразу сунул свою руку под подушку, вытащил пистолет и, щелкнув предохранителем, а потом и затвором, приставил ствол к виску бандита. Причем делал это профессионально и рационально. Я же, чтобы лишний раз не наклоняться, воспользовался тем, что мой противник спит на спине, и сразу нанес удар тяжелым башмаком сначала в челюсть, а потом каблуком по лбу. Так и не проснувшись, бандит потерял сознание.

– Какого хрена! – проворчал противник Паши, просыпаясь то ли от ощущения холодной стали у виска, то ли от звука моих ударов, и повернулся на спину.

Паша резко развернулся с выбросом ноги, и на развороте обрушил свой каблук старшему прямо на нос. Тот взвыл с матюками и, кажется, окончательно проснулся. Попытался вскочить, но на середине своего движения получил удар коленом в лицо и откинулся на спинку дивана. Сознания, однако, не потерял, потому что колено попало не в челюсть, а в тот же уже поврежденный нос, да и присутствия духа бандиту, кажется, тоже хватало.

– Кто такие, мать вашу! – попытался он, не осознав еще ситуацию, «качать права». – Уничтож-жу… По полу размаж-жу…

Однако ситуация была такая же, как и днем. Права у того, кто держит в руках оружие. Только сейчас оружие было в руках другой стороны, и нас со старшим сержантом его выкрик просто рассмешил. Длинный настолько прочно чувствовал себя хозяином жизни, что откровенно не понимал, как кто-то смеет в этом сомневаться.

– Хорошо смеется тот, кто смеется в последний раз! – проговорил бандит, еще надеясь, видимо, на нашу нерешительность.

Но нам отступать было уже некуда. Три бандитских трупа за нашими спинами требовали продолжать начатое без остановки, поэтому я ответил ему словами:

– Извини уж, но у нас задняя скорость не включается…

Он с недоумением посмотрел на меня, потрогал свой кровоточащий нос, шмыгнул им, сплюнул на пол кровь и спросил достаточно по-хамски, все еще угрожая голосом:

– А ты, вообще, кто такой? Я тебя не видел, не знаю и знать не хочу. Его вот, – последовал кивок в сторону Волоколамова, – видел и даже бил. И еще буду бить, пока не сдохнет. Я много таких в Чечне изуродовал… А тебя я не знаю…

– Это потому, что не ты старшего сержанта арестовывал, – сказал я. – А я там был и представлялся: меня зовут – Последний довод. Но бил старшего сержанта ты, когда на него стволы наставили. Так же, наверное, как и солдатиков наших в Чечне. Вы всей своей бандой только и способны безоружных бить, на другое не годитесь. Это, я понимаю, реалии современной Украины. А теперь ситуация диаметрально противоположная. Теперь он тебя бьет. И стволы на тебя наставлены. Все справедливо.

– В расчете, что ли? – Бандит спросил у Паши, а не у меня, хотя должен был понимать, что я здесь старший.

– Ты слишком наивен, – ответил ему все же я. – Если Паша тебе нос расквасил, он, может быть, и удовлетворился. Однако я не удовлетворен. У меня несколько солдат тоже в Чечне погибло, еще в первую чеченскую. Может быть, от твоих рук. Ты зря об этом вспомнил. Зря… Ты сам себе приговор подписал и не понял этого. Но это от тупой головы. А вот поумнеть у тебя времени не остается. Ты никогда уже ничему не сможешь научиться. Я бы мог оставить тебя в живых, если бы была надежда, что ты поумнеешь. А вот ты не поумнеешь, я уверен…

– Убивать будете… – не спросил, а утвердительно произнес старший бандит.

– Будем…

Он вдруг, неожиданно резко для своего крупного тела, вскочил, пытаясь одновременно обхватить старшего сержанта за шею, чтобы закрыться его телом от моего автомата. Но Паша хорошо владел искусством рукопашного боя и реакцию имел отменную. Он легко нырнул под руку и, оказавшись за плечом бандита, воспользовался его неустойчивым положением и легко опрокинул на тот же диван ударом локтя. Я, грешным делом, подумал, что Волоколамов сейчас начнет избивать его. Честно говоря, я не люблю таких сцен, когда человека избивают, а он не имеет возможности сопротивляться. Но Паша схватил подушку, прижал ее бандиту к груди стволом пистолета и выстрелил. Подушка сыграла роль глушителя, и выстрела почти не было слышно. Я кивнул на второго, который был без сознания. Волоколамов шагнул к нему с подушкой в руке и повторил выстрел.

– Уходим… – скомандовал я и двинулся к выходу, но вдруг краем глаза увидел, что Паша возвращается к старшему, и решил, что он собирается добить его.

Но добивать никого не пришлось. Старший сержант просто вытащил из кармана бандита трубку и удовлетворенно проговорил:

– Моя…

Мы вышли на крыльцо, предварительно внимательно осмотрев двор. Ничего не обсуждая на открытом месте, зашли в густые кусты и только там остановились, чтобы прикинуть дальнейшие действия. Автоматы бандитов мы забрали с собой. С запасными магазинами, кстати.

– Что теперь, товарищ подполковник? – спросил старший сержант.

– Остальные бандиты, думаю, только к утру вернутся. Сейчас беги домой, собирай родителей, на мотоцикл, и куда-нибудь подальше. Если сможешь уговорить, гони домой, в Россию. У себя их устроишь. Не сможешь уговорить, вези к брату отца в Донецк, а сам потом на службу возвращайся.

– У меня еще неделя отпуска… – набычил Паша голову.

– Дома и догуляешь. Я же не говорю, чтобы сразу в батальон.

– А вы, товарищ подполковник?

– Я бы с тобой уехал, но в мотоцикле лишнего места нет. И, главное, отца оставить не могу. Мне придется здесь остаться.

– А бандиты…

– Никто не видел, что я с тобой был. В крайнем случае я смогу за себя постоять. Оружие и патроны пополам делим. Два автомата тебе, два – мне. Отец у тебя, когда служил, был, помнится, лучшим стрелком батальона. Сумеет автоматом воспользоваться в нужный момент. По дороге на бандитов не нарвитесь… Иди…

– Вопрос можно, товарищ подполковник?

– Валяй!

– Вы, уже дважды слышал, представляетесь бандитам как-то странно.

– Последний довод… – усмехнулся я. – Песня в голове сидит. По Интернету однажды услышал. Что-то про летчиков, про самолеты. Слова там такие: «Коль в верхах большие лица не нашли для мира повод, не смогли договориться, значит, я – последний довод». Если не ошибаюсь, автор – Николай Анисимов. Песня от лица самолета, который чувствует себя последним доводом. Встретится, послушай… У меня эта песня несколько недель из головы не выходила. Сильно тогда на меня слова подействовали. И я себя сейчас таким же самолетом чувствую. Последним доводом…

Впервые я так сказал, кстати, не представляясь. Когда бандиты из «Правого сектора» пришли в дом к Волоколамовым, моя мама тут же об этом мне сообщила. Она боялась, что и за мной придут, как за Пашей. Она просила меня убежать и спрятаться.

– А милиция ваша что же? – спросил я.

– Они туда вместе с милицией пришли, прячься. Амирхан их и привел. Кричат, что Пашка – русский шпион. Бьют его. Беги, сынок! Амирхан их сюда сейчас поведет.

Вместо этого я пошел к Волоколамовым. Я был в камуфлированном костюме военного образца, но без погон и каких-то эмблем.

Спокойно вошел в дом и обратился не к приезжим бандитам, а к участковому:

– Что здесь происходит?

Амирхан Шихран ничего не ответил. Он стоял, бледный и злой, со сжатыми зубами. По лицу бегали желваки. Посмотрел на меня колючим взглядом и отвернулся, предоставляя бандитам со мной беседовать.

– А ты кто такой? – спросил круглобокий коротышка, который всем и распоряжался.

– Амирхан! – позвал я. – Я задал вопрос…

– Шел бы ты лучше, дядя Вова, отсюда, – ответил тот. – К моему отцу загляни. Он обижается, что ты не заходишь… Ты же пенсионер… А здесь без тебя разберутся.

Паше Волоколамову начали связывать руки. Мы с ним были безоружные, и не было момента для сопротивления, как я оценил обстановку. Автоматные стволы смотрели и на меня, и на Волоколамова. И отца его дома не оказалось, чтобы за Пашу вступиться.

– А ты что, за шпиона русского пришел заступаться? – вплотную подошел ко мне коротышка. Он, определенно, всеми бандитами и командовал.

– За кем он шпионил? За тобой? – спросил я. – Не много ли берешь на себя? Не велика, вижу, персона… – и измерил его взглядом от подошвы до макушки.

– Да ты кто вообще такой? – возмутился коротышка и посмотрел на участкового.

– Это военный пенсионер, местный житель, – не совсем честно ответил Амирхан. Спасибо ему, прикрыл старого друга своего отца хотя бы этим. – Этот Паша говорил всем, что Крым должен принадлежать России, – объяснил мне он. – Открыто говорил.

– И что с того, что он говорил? – спросил я. – Каждый имеет право на свое мнение.

– А у меня есть довод против этого, – потряс автоматом коротышка. – Хороший довод. Убедительный.

– Но и против такого довода может найтись «Последний довод», – вспомнил я тогда песню про летчиков. – Ты что, собираешься с Россией воевать? – Мой вопрос прозвучал насмешливо.

– Пусть приходит твой «Последний довод». Разберемся… – побледнев, процедил коротышка. – И иди отсюда, не мешай работать… Пенсионеров я не бью…

Я посмотрел на Волоколамова, тихо кивнул ему веками, и мне показалось, что Паша понял мои намерения. Он хорошо понимал все, чему его учили. Чему я его учил. А я учил его, как и всех своих солдат, что ввязаться в неравный бой, когда ты не готов к нему, глупо. Можно изобразить смирение, согласие, а потом атаковать внезапно, когда противник будет не готов к твоей атаке. Это тактика спецназа ГРУ. Отработанная и многократно проверенная практика.

Я развернулся и вышел из дома Волоколамовых, уже зная, что ползать я умею неслышно и невидимо, и зная, что я буду делать с наступлением темноты, которая, по времени года, сейчас подступает рано. Я взялся стать тем Последним доводом, что придет спасать старшего сержанта Волоколамова. Я так для себя решил…